Дни нашей жизни

10

Посещение Русского музея было началом праздника, приуроченного Пакулиными к нынешнему выходному дню. Три дня назад Антонина Сергеевна впервые не вышла на работу, по настоянию сыновей уйдя на отдых. К торжественному обеду были приглашены гости: дав­нишний друг семьи Иван Иванович Гусаков и две со­седки по дому.

В первое же утро, проводив на работу сыновей, Ан­тонина Сергеевна оглядела хозяйство и заметила сотни прорех и дел, до которых раньше не доходили руки. Отложив обещанное Николаю посещение врача («Те­перь успеется!»), она принялась мыть, стирать, чис­тить, гладить, штопать, пришивать пуговицы — и все последние дни присесть не успевала до прихода мальчи­ков. Сыновья спрашивали ее:

— Отдохнула, мамочка?

— Отдохнула, — отвечала она и садилась в кресло, вытягивая занемевшие ноги.

Накануне выходного дня Антонина Сергеевна до­поздна стряпала, чтобы высвободить утро для поездки в музей. Проще было бы отложить поездку, но она не захотела — ведь впервые собралась, впервые за долгую, трудную жизнь...

Музей ошеломил и утомил ее. Ноги разболелись от долгого блуждания по залам, глаза устали от мелька­ния красок, и главное — устала голова от новых впечат­лений.

Вернувшись домой, Антонина Сергеевна затопила плиту, чтобы разогреть обед, и села в свое любимое кресло у окна. Сняв пенсне и опустив на колени руки, она отдыхала и думала. Она не вспоминала что-либо определенное из того, что привлекло ее внимание в му­зее, а переживала все в целом — соприкосновение с но­вым и прекрасным миром. От усталости и от множества новых впечатлений у нее то и дело замирало, будто падало сердце. Но замирания сердца, обычно пугавшие ее, на этот раз не вызывали страха: она верила, что теперь отдохнет, вылечится.

— Мама, суп закипел! — сообщил из кухни Виктор.

— Отставь на край, Витя, — распорядилась она не вставая и с улыбкой прислушалась к тому, как Виктор, кряхтя, отодвигал кастрюлю, тихонечко охнул (навер­ное, обжег пальцы), а затем вернулся в свой угол, и снова в его руках тонко запел, повизгивая, напильник.

Таким он был с детства, Витюшка... Еще до стола не дорос, а уже стучал молотком, ловко орудовал кле­щами и напильником. Она боялась, что малыш перепи­лит пальцы, занозит руки, поранится, а отец говорил... Тут она сама себя оборвала: даже в мыслях не хотела возвращаться к тому, что было отрезано.

Сегодня важнее припомнить другое — как она очути­лась с ними одна в незнакомом городке, впервые сама себе голова. Заботы о мальчиках, чтоб откормить их и поправить, непривычный труд в кустарной мастерской, превращенной в завод боеприпасов, ноющая боль в спи­не и в руках после возни на огороде, когда она вскапы­вала тугую, не поддающуюся лопате землю...

Многое-многое припомнилось матери: первые паль­тишки, купленные ею сыновьям на собственный зарабо­ток, и ночи в бараке общежития, когда она, стряхивая сонливость, штопала мальчишечьи штаны, рубахи и за­ношенные, словно сгорающие на непоседливых ногах носки. И снова боль полоснула по сердцу: выходила, сбе­регла, привезла домой здоровыми, одетыми и обуты­ми, — а перед кем было погордиться, некому оказалось похвалить и порадоваться!

Но зачем думать об этом? Сегодня — день ее свет­лой радости, ее незаметно подросшие мальчики стали самостоятельными работниками и отныне будут забо­титься о ней, и водить ее с собою в театр и в кино, и носить ей книги, которыми увлекаются сами... «На иждивение сыновей?» — спросил ее начальник цеха, под­писывая расчет, и она с чувством неловкости и стыда про­бормотала: «Пока... Подлечусь немного». Теперь ощу­щения неловкости и стыда уже не было, она с гордо­стью подумала: хорошие сыновья! И еще подумала: есть справедливость в жизни. Вот оно, мое счастье, — верну­лось в них.

— Привет дому сему! — раздался в кухне голос Гусакова.

Антонина Сергеевна легко поднялась навстречу гостю. Иван Иванович, усердно шаркая подошвами начищен­ных ботинок по чистому половичку, от порога передал ей обернутую газетой бутылку.

— Прошу у хозяюшки прощенья, — басил он, рас­правляя обвисшие усы. — На основе жизненного опыта догадался, что водки не держите: вы — по женскому неразумию, а хлопцы — по молодости лет. Мне же, греш­ному, для здоровья необходимо, а для бодрости духа же­лательно!

— Вот и ошиблись, Иван Иванович, — весело отве­тил Виктор, помогая мастеру, снять пальто. — Купили водочки, правда маленькую, но купили!

— Ишь ты! Значит, учли? Ну, там, где начинается с маленькой, не будет лишней и большая!

Антонина Сергеевна приглашала в комнату, но Гуса­ков присел на табурет в углу кухни, называвшемся «Витькиным царством», где Витька мастерил и где хра­нились инструменты, гвозди, шайбочки, незаконченный самодельный радиоприемник и разобранный на части старый велосипед.

— Показывай, что ты тут пачкаешь.

— Не пачкаю, а дело делаю, — независимо ответил Виктор. — Вот поглядите обмотку. Порядок?

— Погоди хвалиться. Это у тебя чего такое тор­чит? А?

Антонина Сергеевна захлопотала, легкой походкой переходя из кухни в комнату, и снова в кухню, и снова в комнату: засиделась, замечталась, а гости собираются к ненакрытому столу!

— Пахнет у вас вкусно, аж слюнки текут! — заме­тил Гусаков и перешел в комнату, без стеснения разгля­дывая закуски. — Ох, хороша селедочка, сама в рот про­сится. Соус горчичный?

— Горчичный, Иван Иванович. Все как полагается.

— В такие минуты, Антонина Сергеевна, горько жа­лею, что остался бобылем. Будь я на десяток лет моло­же, пал бы на колени перед вашими хлопцами: отдайте мне свою маму в хозяйки дома и сердца!

Порозовев, Антонина Сергеевна замахала руками:

— Да ну вас, Иван Иванович, бог знает что бол­таете!

И заспешила на звонок — встречать приятельниц.

Николай, сидевший за столом во второй, крошечной комнатке, принадлежавшей раньше отцу, а теперь от­данной в его распоряжение, отложил перо и чистый лист бумаги, на котором так и не успел ничего написать, и вышел поздороваться с гостями. Дома он скинул стес­нявший его пиджак и остался в голубой рубашке, повя­занной ярко-синим галстуком. И рубашка и галстук были новые и очень шли ему. Он успел убедиться в этом, поглядевшись в зеркало, и с особой охотой встретил гостей — не потому, что ему хотелось показаться краси­вым Гусакову и приятельницам матери, а потому, что ему хотелось поторопить обед и наступление вечера, ко­гда могли прийти совсем иные гости. Придут ли?

Тем не менее и самый обед был ему приятен. Он любил задиристого, шумного Гусакова, любил и прия­тельниц матери, вернее — ту атмосферу домашности и уюта, которую они создавали, усевшись вечерком с шитьем или вязаньем, когда и помолчат без стесненья и поговорят не торопясь, не повышая голоса, без спле­тен: мать терпеть не могла сплетен, но очень любила сердечные беседы, признания и жалобы, умела попла­кать над чужим горем, дать умный совет или посмеяться от души забавному происшествию.

Сегодня, ради торжественного обеда, обе приятель­ницы пришли в своих лучших платьях и оставили на вешалке теплые платки. А у матери до сих пор не заве­лось парадного платья. Но и в будничном она казалась Николаю самой красивой, самой праздничной: так милы были ее несуетливые движения, так ласково сияли ее посветлевшие глаза.

— За нашу маму! — сказал Николай, разлив по рюмкам водку, чокнулся с братом и потянулся к матери.

— И я за нашу маму! — подхватил Иван Иванович.

Мать чокнулась и с гостями и с сыновьями, только младшему сыну шепнула, показывая глазами на полную рюмку:

— Витюша, ничего?

— За тебя-то, мама? — улыбаясь, ответил Виктор и храбро выпил до дна. Лицо его покраснело, глаза затя­нуло слезами, он торопливо закусил селедкой.

— Привыкай, мастер, без этого не проживешь, — сказал ему Гусаков — Ты теперь человек самостоятель­ный. Пятый разряд в твои годы — это, брат, в наше вре­мя и присниться не могло!

Антонина Сергеевна пригубила рюмку, но пить не стала. Радость переполняла ее сердце.

— За наших детей! — провозгласила она и на этот раз не морщась отпила глоток.

— До конца, до конца! — закричал Гусаков, нали­вая себе вторую.

— Не уговаривайте, Иван Иванович, — твердо ска­зал Николай и отставил ее рюмку. — Маме вредно.

Иван Иванович хотел было заспорить, так как счи­тал водку полезной при любой болезни, но встретился с таким жестким взглядом юноши, что махнул рукой и выпил вне очереди третью рюмку.

— Хо-зя-ин! — проговорил он ворчливо, но с несом­ненным одобрением.

В конце обеда Николай попросил извинения у гостей и ушел в свою комнатку. Поручение инженера Карцевой беспокоило и смущало его. Он терпеть не мог хвастать, и рассказывать о себе ему еще никогда не приходи­лось, — о бригаде случалось, даже на районной комсо­мольской конференции выступал, но там дело было яс­ное и собственная личность терялась за словами «наша бригада»! А завтра предстояло рассказывать о себе. Легко сказать «расскажите, как росли, как учились, к чему стремитесь, чем интересуетесь...» А вот попробуй-ка, расскажи!

Мальчишки скажут: «Задавака!» Виктор и тот скри­вил губы и пробурчал что-то вроде: «Очень-то нужно себя выворачивать!»

Мастера и взрослые рабочие остерегаются доверять ученикам, побаиваются и вчерашних ремесленников, а не поймут, что к заводу нужна привычка. В школе да в училище есть определенные «рамки»: там человек ходит как на помочах, за него решают и думают. А на заво­де — ты рабочий как и все, отметок за поведение не ставят, а чтобы прижиться, осознать трудовую дисцип­лину и войти в производственную колею, для этого нуж­ны и время, и желание, и сознание... Было у меня маль­чишеское легкомыслие в первые недели на заводе? Нет, не было. А почему? Вот об этом надо рассказать...

Придвинув к себе чистый лист бумаги, Николай об­макнул перо в чернильницу, чтобы составить конспект.

«Поступление на завод».

Именно с этого следует начать. Двое мальчишек вер­нулись из эвакуации, по семейным обстоятельствам им не удалось продолжать учение в школе, и они поступили в цех учениками. Примерно так можно начать любую биографию любого ученика. Но говорит ли это что-либо о той настоящей жизни, которая определила поведение и характер Николая, да и Витьки тоже?

Случилось так, что сыновья коренного заводского рабочего пришли в отдел кадров завода, их спросили:

— Петра Петровича сынишки? Куда хотите: к отцу в лопаточный?

— Нет, — резко сказал Николай. — В турбинный. В лопаточный мы не пойдем.

В турбинном оба подростка попали под начало ста­рика Клементьева, и в первый же день Ефим Кузьмич вступил в разговор:

— Петр Петрович из лопаточного — отец вам?

Витька промолчал. Николай, вспыхнув, спросил:

— А что?

Клементьев не любил дерзких ответов, но тут серд­цем почуял, что неспроста дерзит старательный юноша, и больше не спрашивал.

Однажды старший мастер лопаточного цеха Пакулин зашел в турбинный и долго ходил с Клементьевым по участку, а Николай и Виктор будто приросли к станкам, тщательно отворачивали лица, и сердце у Николая сту­чало громко, до звона в ушах.

— Замкнутый ты парень, — позднее сказал Николаю Ефим Кузьмич.

Николай покосился на учителя и усмехнулся:

— Да нет, Ефим Кузьмич, вам показалось.

Обида так ясно отразилась на лице старика, что Ни­колаю стало стыдно, и он добавил:

— А насчет отца — не живем мы с ним и знакомства не держим.

С тех пор Клементьев относился к Николаю с уваже­нием и был с учениками ласков, как бывал только со своей овдовевшей невесткой Груней да с внучкой Галоч­кой.

Но разве об этом расскажешь?

Сколько помнил себя Николай, он всегда страстно любил отца. Маленьким, когда отец приходил с работы, Николай терся возле его колен, вдыхая таинственный запах завода, пропитавший рабочий комбинезон отца и его большие, ловкие руки. Отец постоянно что-то обду­мывал и обсуждал с приятелями, их разговоры были полны непонятных, заманчивых слов. Когда Николай перешел во второй класс, отец поступил учиться в ту же школу, только ходил туда вечером, и называлось это «вечерний техникум». Было приятно и странно, что отец усаживался за стол напротив сына с тетрадками и учеб­никами, и оба одинаково решали задачки и готовили «письмо», высовывая кончик языка. Кроме того, отец готовил еще черчение, рисуя загадочные фигуры на плотных листах шершавой бумаги. Для черчения у отца были особые, остро отточенные карандаши, циркуль и линейка с делениями. Трогать чертежные принадлежно­сти мальчикам строго запрещалось, но можно было си­деть и наблюдать, как орудуют ими гибкие пальцы отца. А отец хмурится, что-то про себя высчитывает, прикиды­вает, то ругнется, то свистнет, то вздохнет и вдруг по­смотрит Николаю в глаза и так хорошо улыбнется, что сразу становится весело.

— Вот это, — говорил отец, — продольное сечение. Понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Расти скорей, возьму тебя на завод, всем тонкостям научу.

— А куда возьмешь-то? — неизменно спрашивал Ни­колай, и отец охотно отвечал, перебирая разные профес­сии, которые в целом составляли дело, почтительно лю­бимое отцом и называвшееся «холодная обработка ме­талла». Рассказы эти повторялись часто, и в мечтах Николая почти зримо возникал завод и сложный станок, управляемый уже взрослым, всеми уважаемым Никола­ем Пакулиным.

Вот и осуществилась мечта, но как горько и неожи­данно повернулось! Разве об этом скажешь?

Николай встряхнулся и энергично приписал: «Пер­вые дни учебы, интерес к машинам, чувство ответствен­ности».

Разве они понимают, какую важную профессию да­ют им в руки? Поймут — тогда и стараться будут. Так начинал Николай — ловил каждое указание, пригляды­вался к движениям опытных рабочих, пробовал читать чертежи, не стеснялся расспрашивать и выпытывать... И Витька тоже. Если рядом сварщик сваривал шов или стропальщики упаковывали готовую турбину, Витька глядел, раскрыв рот, и забывал обо всем на свете, по­сле работы, бывало, часами стоял у других станков — карусельных, строгальных, фрезерных, зуборезных, — старался постичь каждую работу.

Откуда бралось старание? Оттого, что приучены бы­ли уважать заводской труд? Вся жизнь вокруг завода вертелась. Первые познания по географии давали адре­са, размашисто написанные кистью на гигантских ящи­ках, в которых отправлялись готовые машины — Рос­тов-Дон, Магнитогорск, Хибины, Мариуполь, Комсо­мольск-на-Амуре... А потом война.

«Война сделала взрослыми», — записал Николай и задумался.

Отец дневал и ночевал на заводе. Немцы подходили все ближе. По ночам мать будила сыновей и уводила в бомбоубежище. Николай учился подражать свисту сна­рядов и пугал женщин, пока однажды на его глазах не убило снарядом соседку. Женщины волновались о мужь­ях и говорили многозначительно: «В завод целит». Пос­ле бомбежек и обстрелов все бегали к проходной узна­вать о своих. Отец иногда выходил на минутку, усталый, перепачканный, угрюмый, торопливо целовал сыновей и просил:

— Не таскай ты их сюда, Тоня!.. Неровен час...

Николай не понимал, что такое «неровен час», но тем интереснее было бегать к заводу.

Зимою бегать не стало сил. Мальчики прижимались боками к теплой плите; на плите и спали под ворохом одеял. Комнаты стояли закрытыми, оттуда дуло, как из погреба. Изредка приходил ночевать отец — неузнавае­мый, черный, с запавшим, старческим ртом. Мать хло­потала, чтобы обогреть и накормить его. В эти вечера все расходовалось без счету — и мебель на дрова, и хлеб по всем карточкам. Отец пытался спорить, мать возра­жала, подсовывая ему хлеб:

— Без тебя, Петя, нам все равно не жизнь...

В феврале отец отправил их в Ярославскую область. Прощание с отцом потрясло Николая. Сгорбленный, за­кутанный до глаз, отец стоял на обледенелом перроне Финляндского вокзала и невнятно повторял:

— Детей сбереги, Тоня... Детей...

Когда поезд тронулся, увозя их к берегу Ладожского озера, мать прижала к себе сыновей и беззвучно запла­кала. Кто-то зажег свечу; колеблющийся свет выхваты­вал из темноты неуклюжие, завернутые в платки и одеяла фигуры. Припав всем телом к матери, Николай робко поглядывал на нее. Снизу ему видна была только ее щека, будто срезанная теплой шалью. По щеке кати­лись слезинки, поблескивая в скудном свете. Николай вспомнил отцовское завещание: «Детей сбереги, То­ня...» — и понял, что отец не надеется выжить и что сегодня они видели отца, быть может, в последний раз.

В Ярославской области жизнь у мальчиков пошла своим чередом: сперва отъедались, поправлялись, потом учились. Только позднее понял Николай, как трудно приходилось матери: еще темно, а она вскочит, бежит на рынок, потом что-то наспех сварит, торопливо на­кормит сыновей — и в мастерскую до вечера. По вече­рам мать ходила к поездам, привозившим эвакуирован­ных от Ладожского озера, искала знакомых, всех рас­спрашивала: как там? Что? Цел ли завод?.. Писем от отца все не было и не было.

К концу лета пришло письмо — бодрое, ласковое, полное уверенности в победе. В нем была строчка, обра­щенная к сыновьям: «Дорогие мальчики, берегите ма­му, вы уже большие, помогайте маме, как помог бы я». Тогда-то и задумался Николай, как взрослый человек, и твердо принял на себя все домашние работы. Покрики­вал на Витьку: «Вымой посуду, чего сидишь? Скинь са­поги, чего зря топчешь, босиком бегай». Следил, чтобы мать не обделяла себя едой. И все приглядывался к ней с тревогой: дышит она так, будто воздуха не хватает. А присядет без дела — и взгляд упирается куда-то в пустоту, без мысли, без выражения...

Однажды, заметив этот взгляд, он ткнулся лицом в ее светлые, пронизанные обильной сединой волосы, со слезами, позвал:

— Мама!

Она погладила его по щеке:

— Ничего, Коленька. Уцелел бы папа, а там все на­ладится. Теперь уже недолго.

Как они рвались домой, в Ленинград, к отцу!

Мать часто посылала отцу длинные письма, он отве­чал редко и коротко, но мать не обижалась: до писем ли ему? Жив — и ладно. Уже освободили от блокады Ленинград, уже потянулись домой семьи ленинград­цев, а отец все не присылал вызова, писал: «Подожди­те, живу в общежитии, квартира разрушена». Мать отвечала: «Сами отремонтируем все, не пропадем, вызы­вай!» А тут подвернулся вербовщик с завода, мать завер­бовалась на работу, и вот они тронулись в путь, преду­предив отца телеграммой.

Николай ожидал увидеть отца сгорбленным, почер­невшим, старым, каким видел его в последний раз, а отец встретил их почти таким же, как до войны, только более усталым, рассеянным и словно чужим.

Квартира была сильно потрепана, но жить в ней можно было. Все стекла вылетели, обои висели клочья­ми, обнажая отсыревшие стены, в кухне треснула стена, входной двери не было, из мебели остались только же­лезные кровати. Отец принес откуда-то тюфяки и хро­моногий стол, забил окна фанерой и сказал, что дверь заказана и скоро будет готова. Мать, не передохнув с дороги, начала прибирать и устраиваться, а отец зато­ропился на завод. Ночевать он не пришел, и на следую­щий день заглянул ненадолго, все ссылаясь на срочный заказ, и как-то слишком много говорил об этом.

— Да что ты, Петя, как виноватый? — сказала мать. — Ежели нужно, чего ж виниться? Разве я не по­нимаю?

А час спустя прибежала женщина. Двери не было, женщина прямо с лестницы вбежала в кухню, осмотре­лась и, задыхаясь, спросила:

— Вы Пакулина семья?

То, что произошло потом, Николай понял не сразу. Он заметил только, что женщина очень возбуждена и, кажется, сердита на них. Мать выпрямилась и резким голосом, каким никогда не говорила, приказала сыновь­ям уйти. Они неохотно ушли в комнату, но останови­лись за дверью. После нескольких тихих слов матери женщина начала громко говорить, захлебываясь, торо­пясь все высказать, а мать молчала и только изредка тихо спрашивала:

— Ну и что? Ну и что?

Николай не столько понял, сколько почувствовал, что на кухне происходит что-то страшное и обидное для матери. Он стиснул кулаки, готовый вступиться за нее. В это время женщина закричала:

— Молчите? Гордитесь? А мне куда ребенка девать? Душу свою куда девать?!

Николай рывком открыл дверь. Мать была очень бледна, но как будто спокойна. Она подняла руку, от­страняя сына, и произнесла отчетливо:

— Скажите ему, чтоб оставался с вами. И не при­ходил. Совсем не приходил. Поняли?

Женщина всхлипнула и хотела что-то сказать, но мать властно перебила:

— А теперь идите. Идите. И скажите так, как я ве­лела. Придет — не впущу.

Шаги женщины еще звучали на лестнице, когда мать упала. Николай подхватил ее, закричал:

— Витька!

Они вдвоем снесли ее на кровать — удивительно лег­кую, с безжизненно свисающими руками.

Виктор принес воды. Мать выпила, и ее стало трясти, как в ознобе. Николай укутал мать, сел рядом, гладил ее руки. В эти минуты у постели матери он понял все, что случилось, и сказал шепотом, чтоб не слыхал брат:

— Ничего, мама. Не надо думать об этом. Я поступ­лю на завод. Мы с тобой, мама, слышишь?

— Вот ты и вырос, Николенька, — сказала мать и за­крыла глаза, а из-под ресниц быстро-быстро побежали струйками слезы.

В те дни Николаю казалось, что он остался один — глава семьи, ответчик за все. Он отверг даже мысль о том, чтобы поддерживать отношения с отцом, — нет, и говорить с ним не будет, встретит — отвернется.

Было так, что мать подклеивала в комнате лохмотья обоев, Николай побежал в булочную, а Виктор на кухне варил клейстер. И вдруг с лестничной площадки шагнул в кухню отец, неся на спине новую дверь. Виктор стре­мительно закрыл дверь в комнату и остановился возле нее, как часовой.

— Все дома, сынок? — спросил отец, пытаясь улыб­нуться, и снял со спины свою тяжелую ношу. Дышал он с хрипом, по лицу стекали капли пота.

— Никого нет, — выпалил Виктор, не глядя на от­ца. — Ты иди, мы сами навесим.

— Вот как, — сказал отец. — Позови маму, мне пого­ворить нужно.

— Нету ее, — упрямо повторил Виктор.

— Ах ты... — грозно начал отец, но так и не докон­чил. Помотал головой, словно от боли, на цыпочках подошел к окну, положил на подоконник пачку денег: — Вот, передай матери. До получки. — И ушел, втянув го­лову в плечи.

Николай столкнулся с отцом во дворе.

— Коля! — позвал отец, протягивая руку, чтобы за­держать сына.

Николай отступил, вздернул голову, прямо в глаза жестко посмотрел на отца и молча прошел мимо.

Он услышал за спиною странный звук — не то всхлип, не то стон, но не остановился. Бегом поднялся домой.

— Мама... что?

Виктор шепотом рассказал, как все было, отдал брату деньги, виновато спросил:

— Может, не надо было брать?

— А жить на что? Мы не одни, у нас мама, — рас­судительно ответил Николай. — Разыщи-ка молоток. На­весим дверь.

Мать вышла на стук молотка, все поняла, но ни о чем не спросила. Когда Николай хотел передать ей деньги, она не прикоснулась к ним:

— Оставь у себя. Ты же в магазин ходишь. И боль­ше денег не принимай. Сами заработаем.

Как трудно пришлось им на первых порах! И дома-то ничего нет, ни кастрюльки, ни табуретки, и на заводе все трое — ученики. Мать не хотела, чтоб сыновья по­ступали на завод не кончив школы, но Николай настоял на своем, и Витька тоже проявил характер. Николай по­пробовал накричать на него, Витька сам крикнул в от­вет:

— Иждивенца из меня делаешь? Не выйдет! Вместе не хочешь идти, сам дорогу найду.

В цехе Николай впервые увидел мать на производ­стве. Повязав голову старившим ее темным платочком, сосредоточенная и быстрая, мать ходила от одного зубо­резного станка к другому, ни на минуту не отвлекаясь. Ее легкие руки молниеносно переводили рычаги, уста­навливали металлические заготовки, регулировали ско­рость и поступление масла. Если масло брызгало ей на руки, она аккуратно обтирала руки тряпкой, принесен­ной из дому. Чаще, чем другие рабочие, сметала струж­ку и протирала все части станков, чаще подметала пол, с каким-то женским изяществом складывала горками готовые шестерни.

Иван Иванович Гусаков не мог нахвалиться ею, а Николай страдал, потому что видел, какой усталой при­ходит мать с работы, как бессильно опускает руки по­среди домашних дел. Сердечные припадки у нее уча­стились; Николай очень боялся их, каждый раз ему казалось, что мать умирает, но он не смел подойти к ней: мать сердилась, если сыновья замечали ее слабость.

Тогда-то и решил Николай: во-первых, своими сила­ми срочно отремонтировать квартиру и ценою отказа от всех личных расходов приобрести необходимые в хозяй­стве вещи; во-вторых, поскорее получить хорошую квалификацию, а значит, и заработок; в-третьих, учиться вечерами и получить специальное техническое образова­ние; в-четвертых, при первой возможности снять с ра­боты мать и заставить ее лечиться.

Николай и сейчас записал в конспект эти четыре решения. Пусть трудно, пусть неловко говорить об этом, но он расскажет завтра все, что нужно понять мальчиш­кам...

Рука его на последнем слове подпрыгнула, как будто ее ударило током, — в кухне прозвенел звонок. Уронив перо, Николай с шалой улыбкой на лице пронесся мимо гостей и матери в кухню.

Антонина Сергеевна встала и с тревожным любопыт­ством пошла встретить новых гостей. Кто бы это мог быть, кого он так ждал?

Их было трое. Крановщица Валя Зимина давно дру­жила с Николаем и работала с ним в комсомоле; не только Николай, но и Антонина Сергеевна знала ее сердечные дела — Валя была тайно и безнадежно влюб­лена в технолога Гаршина, а за нею с недавних пор тенью ходил Аркадий Ступин, непутевый член пакулинской бригады. Мать знала, что Николай рассчитывает использовать «силу любви» для перевоспитания Арка­дия, о чем уже сговорился полушутя-полусерьезно с Валей. Вторым был слесарь Женя Никитин, он учился вместе с Николаем в вечернем техникуме и часто прихо­дил к нему заниматься.

Третью гостью мать не знала, но она-то и была се­годня самой главной.

Ничего как будто особенного не было в ней — ни красавицей не назовешь, ни дурнушкой, — лицо простое, ясное, милое своей юной свежестью, фигурка стройная, высокая, одета скромно и даже строго: темное платье без отделки, без украшений, на голове, обвитой темными косами, белый вязаный платок. Но чувствовалось в ней то, что Антонина Сергеевна с первого взгляда определи­ла словом «стать» — и как держалась, и как поклони­лась, не спеша, с достоинством, и как отстранила Нико­лая, бросившегося снимать с ее ног резиновые ботики.

— Ксана Белковская, — представилась она с просто­той и независимостью человека, привыкшего много и свободно общаться с разными людьми.

С Иваном Ивановичем она поздоровалась как с дав­ним знакомым, приятельницам Антонины Сергеевны поклонилась издали, от угощения отказалась:

— Спасибо, мы ненадолго и по делу. Но, кажется, не вовремя?

— Приятный гость всегда вовремя, — сказала Анто­нина Сергеевна. Девушка понравилась ей и испугала ее.

— Комсомольский секретарь инструментального це­ха, — сообщил Иван Иванович, когда молодежь удали­лась в комнату Николая. — Авторитетная девушка. Де­путат горсовета. В газетах портреты были.

Антонина Сергеевна задумчиво смотрела перед со­бою, прислушиваясь к серьезным голосам, доносившим­ся из-за двери. Страх за сына сжимал ее сердце. Как он кинулся встречать! Как он пальто ее схватил, как боты — боты! — снимать хотел... А лицо у него какое было, разрумянившееся, замирающее, только к ней од­ной обращенное, будто она одна пришла, одна сущест­вовала на всем свете! Да, с такою не пошутишь для забавы, не пойдешь, чтоб время провести, а присохнешь и будешь ловить, что скажет, как бровью поведет.

— Что случилось, Коля? — спросила Ксана, когда все кое-как расселись в маленькой комнатке. — Валя и Женя так настойчиво тянули меня сюда, что должна же быть какая-то причина.

Она не кокетничала, ей, видимо, просто в голову не приходило, что Николаю до смерти хотелось встретиться с нею.

Николай слегка покраснел, но ответил в тон де­вушке:

— Конечно, есть, и очень важная.

Виктор, поместившийся на подоконнике, заметил унылую фигуру, маячившую возле дома, и злорадно сказал:

— Глядите, ребята, Аркашка водосточную трубу подпирает.

Все выглянули на улицу. Сдвинув шапку назад, так что вьющиеся волосы свободно трепались на ветру и собирали падающие с крыши капли, Аркадий Ступин подпирал крутым плечом водосточную трубу и носком ботинка пробивал в снегу канавку для стекающей воды.

— Освежается, — равнодушно сказала Валя и отвер­нулась.

— Позвать его, что ли? — неохотно предложил Ни­колай и упрекнул Валю: — Привела и бросила.

— Пусть стоит. Я его не звала.

— Красивый парень, — заметила Ксана и, сразу за­быв о нем, повернулась к Николаю: — Так что у вас за дело?

— Ты Сашу Воловика знаешь?

— Конечно.

— А ты видала когда-нибудь турбинные лопатки?

— Кажется, видала, — нахмурив брови, неуверенно сказала Ксана. — Такие маленькие изогнутые штучки?

— Штучки! Вот именно штучки! — буркнул Женя Никитин.

Все рассмеялись.

— Я ж инструментальщик, — оправдывалась Кса­на. — Я все собираюсь зайти к вам и толком все погля­деть.

— Приходи! — горячо подхватил Николай. — Все покажем и объясним! Правда, приходи!

Смирив излишнюю горячность, он деловито продол­жал:

— Воловик три недели работал у нас, ты знаешь, на снятии навалов с лопаток. Вот с Женей, с другими нашими слесарями — да что нашими! — из всех цехов согнали слесарей, как на аварию. Пустяковая будто ра­бота — спиливать наросты, утолщения металла; наросты эти получаются, когда лопатки припаивают. А тридцать слесарей около двух недель вручную копались. Руки в кровь изодрали.

Женя вытянул руки, покрытые застарелыми рубцами и царапинами.

— Видишь? Работать-то в узкости приходится. Как ни ловчись, а непременно оцарапаешься. Без аптечки и приступать нельзя.

— Досадная работа — так ее называют, — вставила Валя.

— Между рядами лопаток, что ли, руку просовывать надо? — спросила Ксана и пошевелила тонкой, сильной рукой, приноравливаясь к воображаемой работе. Чело­век заводской, она без труда схватывала суть процесса, даже незнакомого ей.

— Вот именно, — подхватил Николай, с удоволь­ствием следя за движениями ее руки. — Сверху лопатки, снизу лопатки, а ребрышки у них острые, так и жалят... Ну вот, Воловик задумал эту работу механизировать. С ним вместе, — он кивнул на Женю Никитина. — У Во­ловика все мысли тут, в турбинном, возле этих лопаток. Надо разрабатывать, проверять, пробовать. А ваше на­чальство не отпускает его. Целый месяц спор идет. На днях у нас на партбюро директор был, нажали на него — обещал. Так ваш начальник цеха пронюхал об этом и — бац! — выдвигает Воловика мастером. Нароч­но, только бы не отдать.

— Воловик — лучший наш стахановец, — сказала Ксана. — Полгода держит первенство по профессии.

— А что такое стахановец? — воскликнул Нико­лай. — Творческая личность! Как же можно поперек его творчества становиться ради узко цеховых интересов?

Ксана лукаво улыбнулась:

— Ты уж и теоретическую базу подвел?

— Да! Конечно! Так нас партия учит — осмысливать явление политически!

— Что ты и делаешь, не забывая интересов своего цеха, — быстро возразила Ксана.

Они с улыбкой, выжидательно смотрели друг на друга.

— Нет, не так, — после короткого раздумья сказал Николай. — Честное слово, я не ради цеховых интересов. Для завода изобретение Воловика важно? Нужно? Как же можно рогатки ему ставить? Он просит, настаивает, требует.., да и, наконец, он все равно уже работает! Вечерами, ночами... Спроси Женьку, после гудка Воловик всегда в турбинном. Работает бесплатно, сам от себя. И Женя с ним. Техникум из-за этого пропускает. Разве это нормально?

Уклоняясь от ответа — ей, видимо, тоже не хотелось отпускать лучшего стахановца из своего цеха, — Ксана заинтересовалась сутью изобретения.

— Станок это будет или что? — спросила она Же­ню. — Что вы надумали?

— Какое там «мы», — запротестовал Женя. — Воло­вик придумал, я только помогаю. У Воловика такой та­лант! Придумает, прикинет — не понравилось... а у не­го уже новая идея! Повернет совсем по-другому и опять пробует. Не получится — он только ругнется; погоди, я тебя доконаю... Правда, Ксана, он очень талантливый человек. И упорство в нем...

— А без упорства и талант не поможет, — сказала Ксана.

— Ты-то знаешь, — с уважением и восхищением шеп­нул Николай.

Ему хотелось поговорить с Ксаной как следует, мо­жет быть и сказать ей, как он рад, что она пришла, или даже признаться, что Воловик — лишь предлог для того, чтобы встретиться с нею; но Женя Никитин тотчас же прицепился к ее словам насчет таланта: так ли это? Иной упорный годами старается, пыхтит, а ничего изо­брести не может, а талантливый человек только возь­мется — и все у него сразу засверкает.

Ксана горячо возразила: ничего подобного! Доста­точно прочитать про любое открытие и изобретение — везде труд, упорство, поиски, опыты... Да и не в этом дело! Что ж, когда что-то нужно, сидеть и ждать, пока какого-то гения «озарит»?

Тут и Николай ринулся в спор:

— Если хочешь знать, Женя, твоя точка зрения ни­чего, кроме лени, породить не может!

— Вы говорите так, как будто все должны что-то творить, — заметила с улыбкой Валя Зимина, но тут уже и Никитин обрушился на нее:

— А как же? Обязательно.

Разговор незаметно принял характер горячего спора «о самом главном», когда все высказывали свои завет­ные мысли и опровергали мысли других, хотя, по суще­ству, не очень-то и расходились во взглядах.

— Без творчества жизни нет, — отрезал Николай и в подтверждение рубанул воздух ладонью.

— Для чего ж тогда учиться? Квалификацию полу­чать? — ломающимся голосом закричал Виктор, всегда страдавший оттого, что его не принимали в расчет, счи­тали «маленьким», а потому споривший особенно рьяно и даже сердито. — Для заработка, что ли? Заработок, конечно, нужен, да разве в нем дело? Научили — спаси­бо, но и дорогу дайте!

— Не все же могут творить! — не слушая других, настаивала Валя. — Придумать, изобрести новое — это все-таки талант. А если у меня нет таланта? Но есть же и коллективная работа, и если я честно...

— А мысль ты вкладываешь? Душу вкладываешь? — возразил Николай.

— А по-моему, в жизни случается по-разному, — ска­зала Ксана, ни к кому не обращаясь и говоря как бы для самой себя. — И бывает так, что сознательно отка­зываешься от себя, от выбранного своего пути — ради общего дела.

Тут зашумели все: как? почему? кто требует такого отказа от себя?

— Случается по-всякому, — ответила Ксана, вынула шпильки, скреплявшие закрученные вокруг головы косы, потуже заплела косы и заново уложила их. Лицо у нее стало грустным и решительным.

— Ты о чем, Ксана? — осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил Николай и, помогая ей, стал подавать шпильки.

А Ксана, втыкая шпильки в прическу, скупо отве­тила:

— Была бригадиром. Выдвинули сменным мастером. Поступила учиться в вечерний машиностроительный. Намечалось назначить меня начальником участка. Гото­вилась к этому... Это был мой путь, моя мечта. А мне сказали: ты нужна как комсомольский работник. Вот и пришлось отказаться от мечты.

И, прерывая разговор, позвала:

— Пойдем, Валя. А то и не заметишь, как день прой­дет.

— Уже? — вырвалось у Николая.

В его голосе прозвучал такой испуг, что Ксана по­смотрела на Николая, смущенно потупилась... новым, девическим, ласковым, движением подтвердила: да, ухо­жу, пора! — и пошла из комнаты, уверенная в том, что за нею последуют.

— Что же вы так скоро? — всполошилась мать. — Я чай поставила. Попили бы чайку...

— Спасибо, — сказала Ксана. — У меня всегда так много планов на воскресенье, и ничего не успеваю!

Женя Никитин оставался, уходили только девушки. Не надевая пальто, Николай вышел проводить их.

— Ой! — вскричала Валя. — Я ведь и забыла, что моя тень за углом маячит!

И, не прощаясь, почти бегом удалилась, сама себе подмигнула, а на углу украдкой оглянулась. Ксана мед­ленно спускалась по ступеням, Николай слегка поддер­живал ее под локоть и, видимо, совсем не чувствовал холода, хотя был без шапки, в легкой рубашке, от кото­рой у него голубели глаза.

— Я так рад, что ты зашла, Ксана, — говорил он. — На заводе до тебя не доберешься, всегда у тебя народ толпится.

— Ты простудишься, Коля, — сказала Ксана, остана­вливаясь. — И ты все-таки заходи... — Она лукаво улыб­нулась: — Не только для того, чтобы лучшего стаханов­ца от нас увести!

— Когда к тебе забежишь, все твои ребята косятся: а этому что здесь нужно?

— Уж будто бы!.. Ты иди, Коля, ведь холодно.

— А если мне приятно проводить тебя?

Она пропустила эти слова мимо ушей, но пошла по­быстрее.

— Ты домой, Ксана?

— Нет, мне тут к одной избирательнице зайти надо.

— В воскресенье?

— А когда же? На неделе так трудно все поспеть!

— Я думал, ты торопишься в театр или в кино... Думал, тебя ждет кто-нибудь.

— Вот избирательница и ждет! — Она вздохнула, засмеялась и решительно повернула его лицом к дому. — Иди, иди, Коля, а то мне придется тебя в больнице на­вещать.

— Правда, навестишь? Тогда я заболею обязательно.

Она только улыбнулась, потом подтолкнула его в спину:

— Беги немедленно. А то и навещать не стану.

Он побежал к дому по-спортивному легко и разме­ренно. Сильный и теплый ветер обдувал его — весенний ветер, отгоняющий холод. Последний снег, крепко при­топтанный и уже потемневший, оседал под ногами. А там, где весь день грело солнце, стояли голубые лужи и ветер рябил их поверхность. Ксана шагает в своих маленьких ботах и думает... О чем думает? «А если мне приятно проводить тебя?» Не расслышала?.. Нет, расслышала... «Ты простудишься, Коля…» Жизнь моя, какая же ты хорошая!