Дни нашей жизни

2

Секретарь горкома не принял Немирова, и не при­нял в обидной, хотя и вполне вежливой форме.

— Занят, Григорий Петрович, по горло занят всю неделю, — сказал он. — Давайте в начале следующей, скажем, во вторник с утра. А пока поговорите с Раскатовым, мы с ним и Диденко третьего дня беседовали и наметили, чем и как помочь вам.

«Так... Понятно...» — сказал себе Григорий Петро­вич.

Он приехал на завод злым, но старался выглядеть бодрым и довольным. Деловые итоги поездки он сразу сообщил Алексееву и всем, от кого эта новость должна была распространиться по цехам. Каширина, интересо­вавшегося решением вопроса о планировании, он не при­нял, секретарше приказал сообщить в партком, что ди­ректор вернулся и пошел на производство.

Внутренне настороженный — в цехах он еще ни разу не был после партийного собрания, — Немиров держал­ся в этот день особенно сухо и властно. Но начальники цехов встречали его поздравлениями (весть о его мос­ковских успехах, как он и хотел, уже дошла до них!) и, конечно, его ждали с рядом срочных дел, требующих решения. Никакого недоброжелательства или затаен­ной насмешки он не уловил.

С остротой восприятия, всегда появлявшейся у него после любой, даже недолгой отлучки, Немиров подме­чал все перемены, отчетливо видел, где хорошо, а где плохо. И тут же хвалил, распекал, принимал нужные решения, отдавал приказания. Но где-то внутри продол­жало томить предстоящее объяснение с Раскатовым и Диденко. Для чего они ездили без него в горком? И что там было решено?

Первым человеком, которого он увидел в турбинном цехе, был старик Клементьев. Вспомнив его резкую речь, Григорий Петрович хотел избежать встречи, но Ефим Кузьмич, как ни в чем не бывало, подошел по-здороваться и тут же начал жаловаться на фасоннолитейный цех — опять дефекты литья.

«Помнит ли он о своем выступлении против меня? Во всяком случае, сейчас он надеется, что именно я по­могу, вмешавшись в сложные отношения двух цехов».

— Нет у меня свободных сварщиков! — говорил Ефим Кузьмич с возмущением. — У меня своих дел не переделать, я уж им звонил: их дефекты — пусть они и устраняют! Обещали своего сварщика прислать — а где он? Два дня жду...

Григорий Петрович тут же, из конторки мастера, по­звонил в фасоннолитейный цех.

— Да Григорий Петрович! — взмолился начальник цеха. — Это же литье, а не ювелирная работа! Сколько я работаю в цехе...

— То, что вчера было привычно, сегодня — никуда не годится, — с удовольствием сказал Немиров и под­мигнул Ефиму Кузьмичу. — Давай, давай своего свар­щика. Чтоб немедленно пришел, пока я здесь.

— Вот спасибо, Григорий Петрович, вот спасибо! — повторял Ефим Кузьмич, провожая директора до грани­цы своего участка.

Началась сборка второй турбины, и Григорий Петро­вич поднялся на стенд. Гаршин стоял возле только что установленного цилиндра и что-то втолковывал одному из сборщиков, по привычке пересыпая речь затейливой руганью.

— Товарищ Гаршин! — резко окликнул его Немиров.

Гаршин обернулся и вдруг побледнел, а потом багро­во покраснел. Видно, не знал о возвращении директора? Его смущение было так велико, что он забыл поздоро­ваться. Но почему он так смутился?

— Инженеру пора научиться разговаривать без этих заборных слов, — сказал Немиров, даже не пытаясь скрыть раздражение. — Прошу и требую, чтобы это бы­ло в последний раз!

Обычно он не позволял себе делать замечания руко­водителям при подчиненных, и все это знали. Гаршин дерзко посмотрел в лицо директору.

— Слушаюсь. Просто дурная привычка, — произне­сли его губы, в то время как весь его вид говорил:

«Вот как! Значит, начинаешь сводить со мною личные счеты? Что ж, вынужден стерпеть, поскольку ты началь­ство!»

— Доложите положение на сборке, — отводя глаза, сухо приказал Григорий Петрович.

Подошли Любимов и Полозов, дополнили не очень связный доклад Гаршина. Как всегда были перебои, задержки и осложнения, но Григорий Петрович видел, что ход производства второй турбины выгодно отличает­ся от авральной горячки, сопровождавшей выпуск пер­вой.

— Начинаете выправляться, — скупо похвалил он.

— Даем сто пятнадцать процентов плана, — похва­стал Любимов.

— Да, но по третьей турбине пока недовыпол­няем, — прибавил Полозов.

Немиров потребовал график. Обработка ряда дета­лей третьей турбины вызывала тревогу. Механические участки были пока недогружены, заготовки запазды­вали...

— По плану они поступают даже с превышением, — уточнил Полозов. — Но по новым срокам это нас не устраивает.

Наступила короткая пауза.

Григорий Петрович взялся за телефон и тут же пере­говорил с заготовительными цехами, пытаясь ускорить поступление заготовок. Начальник термического цеха, оправдываясь, а может быть, и желая уколоть дирек­тора, запальчиво сказал:

— Учтите, Григорий Петрович, что мы и так все вре­мя даем сверх плана!

И Григорий Петрович впервые ощутил, что, пожалуй, ему самому — не Диденко, не рабочим, не начальникам цехов, — ему самому было бы удобнее и проще руково­дить, если бы существовал стахановский план, согласо­ванный с новыми сроками, все предусматривающий, все охватывающий...

— Что он говорит? — осведомился Любимов, когда директор рассеянно повесил трубку.

— Оправдывается. Что ж ему еще остается! — про­ворчал Немиров, направляясь к выходу. — Ничего, на­жму как следует — сделает!

Поскользнувшись на забрызганной маслом метал­лической лесенке, он опять раздраженно отчитал Гаршина:

— В каком виде у вас стенд? Грязищу развели — смотреть тошно!

Не успел Григорий Петрович войти в свой кабинет, как позвонил Диденко: приехал Раскатов, не зайдете ли в партком?

— Очень рад, сам хотел поехать к нему, — сказал Немиров. — Но, к сожалению, жду звонка из Москвы. Поэтому прошу ко мне.

Звонка из Москвы он не ждал. Он предвидел, что разговор будет неприятный, а в своем кабинете он чув­ствовал себя уверенней.

Приветливо встретив Раскатова и Диденко, он с оживлением человека, довольного собою и уверенного в себе, коротко перечислил свои московские успехи, вы­слушал поздравления и сразу повел беседу дальше:

— Я разговаривал с министром и выяснил много ин­тересного о положении краснознаменского строительства. Оно форсируется энергичнее, чем можно было предпо­лагать.

И он рассказал, тонко подчеркивая новизну каждой подробности, какие меры принимаются, чтобы к зиме пустить и полностью снабдить электроэнергией вступа­ющие в строй заводы нового промышленного района. Хо­тя в общих чертах все это было известно и раньше, Григорий Петрович рассказывал так, что выходило — полученные им сведения диктуют новое поведение, тре­буют новых усилий, заставляют многое пересмотреть.

Раскатов и Диденко слушали с интересом. Они пони­мали, что Немиров в этом рассказе обрел «формулу пе­рехода» от своей ошибки к исправлению ее, и дружелюб­но шли ему навстречу: решил человек исправить ошиб­ку, нашел для этого менее болезненный, не ущемляющий самолюбие путь — ну и прекрасно!

Закончив рассказ и чувствуя, что подошел к самому главному и тревожащему, Григорий Петрович нахмурил­ся и сказал:

— У меня пока все. Поскольку вы нашли нужным без меня обсудить дела завода в горкоме, прошу сооб­щить, к чему вы пришли.

Диденко весь вскинулся:

— Зачем же так, Григорий Петрович! Никто вас не обходил. Вы были в Москве. Ждать вашего приезда, при срочности задач, было невозможно. Результат партий­ного собрания...

— Да, да, да! — почти закричал Немиров, теряя свою обычную уравновешенность и сам чувствуя, что поступает вопреки здравому смыслу. — Я не мальчик и прекрасно все понимаю. Именно на следующий день по­сле моего отъезда понадобилось идти в горком и без меня обсуждать заводские дела. Что ж! Расскажите, по крайней мере, что вы решили.

Он отошел к окну и рывком раскрыл его. В комнату ворвался теплый летний ветер, к которому примеши­вался горьковатый запах дыма.

«Кукушка» потянула из ворот литейного цеха плат­формы с отливками. В центре заводской площади са­довницы высаживали на клумбы цветы. Из ворот цеха металлоконструкций выполз грузовик с прицепом, на­груженный массивной фермой для нового крана. По окнам прокатного скользят бледные при дневном свете зарницы — значит, там плывет по воздуху раскаленная болванка.

Григорий Петрович смотрел на знакомую до мелочей, милую сердцу картину с чувством обиды — все это как бы принадлежало ему, направлялось им, все его силы вложены сюда... А вот ведь — без него и, может быть, еще хуже, против него! — пытаются решать дела этого завода, его завода!

Не оборачиваясь, он слушал Раскатова. Да, горком решил помочь. Соберут представителей кооперирован­ных заводов... уточнят сроки по обеспечению турбин и генераторов для Краснознаменки... Все это правильно. Готовится совещание начальников плановых отделов... Так. Ясно.

Раскатов вдруг мягко сказал:

— В начале разговора я надеялся, Григорий Петро­вич, что вы подумали во время поездки, все уяснили се­бе с министром и мы быстро найдем общий язык. За­чем же мелочные обиды, счеты, амбиция?

Немиров повернулся к своим собеседникам. Свет, падающий из окна, подчеркнул его позу — упрямую и самоуверенную.

— Если говорить о деле, — я обещаю и гарантирую вам, что четыре турбины мы дадим в срок! Я этого до­бьюсь — или можете требовать моего снятия, как чело­века, неспособного руководить заводом.

— Превосходно, — сказал Диденко. — Значит, вы дадите приказ о внутризаводском планировании в со­ответствии с новыми сроками?

— Возможно, — со злостью, но уже спокойно отве­тил Немиров. — Я еще не принял решения. Завтра с ут­ра я разберусь с Кашириным и тогда решу.

— А какова точка зрения министра, Григорий Пет­рович? — добродушно спросил Раскатов.

Немиров мог поручиться, что Раскатов знает ее. От­куда? Может быть, министр звонил на завод? Или сек­ретарь горкома сам звонил министру?

— Я не знаю, что известно вам, — сказал он мрачно — Но если вы хотите моей откровенности, — пожа­луйста. Я просил у министра поддержки, потому что со­мневался в возможности успешно руководить людьми в атмосфере проработок, нажима и подрыва моего авто­ритета. Министр нашел, что я слишком мрачно смотрю на вещи. Буду рад, если он окажется прав... если пар­тийная организация начнет реально помогать мне, а не заниматься расшатыванием моего авторитета, как на прошлом собрании.

Диденко сделал протестующий жест, потом тихо спросил:

— А вы не думаете, Григорий Петрович, что ваше желание прислушаться к мнению коллектива не расша­тает, а подымет ваш авторитет?

— И еще знаете что, Григорий Петрович? — подхва­тил Раскатов. — У вас уж очень часто и ярко звучит: я, я, я! Я сделаю, я добьюсь, я дам турбины, я гарантирую. Конечно, вы — единоначальник, ваших прав ни­кто не ущемляет. Но что вы можете сделать один, без коммунистов, без всего коллектива? А ведь вы даже о партийной организации судите с точки зрения своего «я». Помогать мне, мой авторитет! Вам кажется, что коммунисты только и думают о вас, что их задача — по­могать вам, а не вместе с вами выполнять общую задачу. Хотите полную, откровенную правду? Ваш авто­ритет начал колебаться потому, что вы переоценили са­мого себя и противопоставили себя коллективу, как некое всесильное божество: я все могу, со всем справлюсь сам, только слушайтесь и не мешайте!

Григорий Петрович пошарил по карманам в поисках папирос, не нашел их, чертыхнулся. Раскатов подвинул ему папиросы и сказал:

— Обдумайте все это, Григорий Петрович, по-хоро­шему, спокойненько обдумайте. Вы работник сильный. Но переоценка своей силы иногда превращается в сла­бость. Вспомните, легенду об Антее.

Он встал и уже с улыбкой добавил:

— Ваш приятель Саганский упрямился и злился так, что стены дрожали. А теперь смотрите, как завернул де­ло! Кстати, Саганский уверен, что идея насчет планиро­вания — ваши козни.

Он взглянул на часы.

— Ой-ой-ой, как мы заговорились! Пойдем, Николай Гаврилович, мы ж на пять часов людей вызвали!

Они уже ушли, когда Немиров сообразил, что нужно было просто улыбнуться в ответ на вопрос о планирова­нии и сказать, не придавая этому преувеличенного зна­чения: «Что ж, давайте вводить, если это необходимо, но уж тогда и помогайте покрепче, чтоб потом не оскан­далиться!» Вот и все, что следовало сказать... На кой черт опять осложнять отношения?

Он подошел к телефону и помедлил, положив руку на трубку. Утром ему не удалось дозвониться к жене. У себя ли она сейчас? И что скажет?

Он набрал ее номер, заранее готовясь услышать тот неласковый голос, каким она говорила с ним в день его отъезда, но Клава вскрикнула:

— Ой, Гриша! Как хорошо, что ты приехал!

Они условились, что Григорий Петрович сейчас за­едет за нею и они пообедают дома.

Клава выбежала к машине радостная, в новом лет­нем платье, которого он еще не видал. Села рядом, сбо­ку внимательно оглядела:

— Ну, как у тебя? Что в Москве?

Он рассказал ей все те же деловые итоги поездки. Она порадовалась и тотчас спросила:

— Ну, а на заводе что?

И опять внимательно поглядела. Догадывается? Знает?..

— Началась сборка второй турбины, — ответил Гри­горий Петрович.

Клава вдруг засмеялась и сказала:

— Ну и хорошо. А я без тебя соскучилась.

Они ехали — рука в руке, сидя рядышком позади Кости. Немирову хотелось поцеловать Клаву, но стыд­но было — в зеркальце видны настороженные глаза шо­фера.

Платье у Клавы яркое и очень ей к лицу. И сама она какая-то новая — оживленней, уверенней в себе.

— Ты очень похорошела, Клава, — сказал он. И со­общил как можно более беспечно и шутливо: — Встре­тил сегодня твоего поклонника. И, представь себе, он ужасно смутился, увидав, что я приехал. Уж не назна­чила ли ты сегодня свидания?

— Ему и назначать не нужно, — с гримаской сказа­ла Клава. — Он и так все время попадается на пути.

— А тебе нравится?

Она прищурилась, словно взвешивая, нравится ли, потом с улыбкой, ответила:

— Есть немножко.

За обедом Григорий Петрович начал расспрашивать Клаву о Саганском, о положении дел на заводе. Клава охотно рассказывала, все так же приглядываясь к мужу. Стахановский план уже введен в действие. Саганский развивает огромную энергию для досрочного выполне­ния краснознаменного заказа. На пленуме райкома его приводили в пример...

— Уж и в пример! — иронически протянул Григорий Петрович, подсчитывая в уме, сколько дней выгадал Саганский.

Выйдя на минутку из-за стола, он закрылся в каби­нете и позвонил Каширину. Тоном приказа сообщил ему свое решение ввести внутризаводское планирование в соответствии с новыми сроками.

— Григорий Петрович! — охнув, вскричал Каширин. — Понимаете ли вы, какая ответственность...

— Я-то понимаю, а вот вы еще должны понять, — сказал Немиров. — К утру прошу вас подготовить свои соображения.

Когда он вернулся в столовую, Клава уже вставала из-за стола.

— Чай будем пить у меня, хорошо? — предложила она.

Так они делали, когда хотели побыть вдвоем. Не по­зволяя ему участвовать в хлопотах, она накрыла на стол в своей комнате и ухаживала за мужем так, как обычно ухаживал за нею он. Перебирала книжки, которые он привез ей, начала читать стихи... Вдруг сказала:

— Как странно. Я никак не разберу, в хорошем ты настроении или в плохом.

Он осторожно взял в ладони ее голову и шепнул:

— Когда ты такая — в хорошем...

— Значит, ты всегда в хорошем?

— Последнее время — нет.

Клава спрятала лицо в его руках. Ее ресницы, то поднимаясь, то опускаясь, слегка щекотали его ладони. Помолчав, она вдруг с решимостью подняла голову и заговорила взволнованно, быстро, как будто боясь, что не успеет или позднее не решится все высказать:

— Почему, Гриша? Почему ты скрываешь от меня, как от чужой? Я не всегда такая? Да! Потому что я не­довольна, мне обидно, я иногда глупостей хочу натво­рить потому, что ты со мной обращаешься как с девоч­кой, которую надо поить какао и беречь. А я не девоч­ка! И я люблю тебя не потому, что ты мой муж, ну, понимаешь, мне не то важно, что муж...

Растроганный и немного испуганный, он пробормо­тал с улыбкой:

— Ну вот, уже и отказываешься от меня?

Клава бегло улыбнулась, но сказала с той же горяч­ностью:

— Может быть, и откажусь, если ты будешь как се­годня! Почему ты не скажешь все как есть? Я ведь все могу понять. И посоветовать могу! Разве у тебя есть кто-нибудь ближе меня? А если... если ты виноват, так я и вину твою пойму. А эта твоя поза... Знаешь, когда мы только что поженились, я ведь и правда вери­ла, что ты такой — очень сильный, всегда спокойный, всегда уверенный в себе, почти всемогущий... Я даже побаивалась тебя... правда! А потом поняла, что совсем ты не такой, то есть не всегда такой, а бываешь и сла­бый, или вдруг заупрямишься из амбиции... а передо мной — как в маске! И я больше не хочу так! Зачем? Я же знаю, что у тебя и недостатки, и самолюбие, и эта твоя поза человека, который все может... а все рав­но ты для меня самый хороший, самый близкий, самый мой, как я сама.

— Правда?

Она серьезно кивнула.

— А когда ты скрываешь... ведь я все равно узнаю, и мне горько. Неужели ты думаешь, я бы не поняла, если б ты в чем-то оказался слаб? Мне, может, еще милее...

Он молчал, пристыженный и удивленный. А Клава мягко, но требовательно попросила:

— Расскажи все.

И он начал рассказывать — сперва с трудом, потом все свободнее и откровенней. Он и не знал, что это так отрадно — выложить все, что ты делал и думал, плохое и хорошее, под внимательным взглядом ее глаз.

— А ведь Раскатов прав, — сказала она, когда он смолк. — Ты ведь сам это знаешь. Иначе не рассказал бы?

— Наверно, — согласился он. — Я ж потому и мол­чал, что... да нет, я и раньше понимал, что в чем-то ошибся. Больше того, я давно понимал, что здесь, на за­воде, у меня пошло как-то иначе, хуже, чем на Урале. Могу ли я выправить? Думаю, что могу. Но знаешь... очень трудно даже самому себе признаться в ошибке.

— Как будто ты не можешь все исправить! — пере­била Клава, встала и, обняв его, поцеловала в голову.

Он был очень счастлив в этот вечер. Так счастлив, что позвонил Раскатову и с неуклюжей шутливостью сказал:

— На всякую старуху бывает проруха, Сергей Алек­сандрович. А повинную голову и меч не сечет. Следую­щий раз вы меня хвалить будете. Как Саганского.

— Нет уж, хотелось бы покрепче, чем Саганского, — охотно поддержал шутливый тон Раскатов, и по его го­лосу слышно было, что он тоже очень доволен. — Мы ведь с вами знаем, Григорий Петрович, что наш Саган­ский — старый хвастун...

Потом Немиров лежал на Клавином диванчике и смотрел на ее милое лицо, и слушал ее голос, читающий стихи, но самих стихов не слышал, а думал о своем — о том, что Клава сегодня какая-то новая и что вся исто­рия с Гаршиным, волновавшая его, на самом деле, может, и помогла в чем-то очень важном. Затем он стал представлять себе, что и как он сделает на заводе завт­ра, каким сердитым придет к нему Каширин, как вытя­нется лицо у Любимова и что скажет Диденко. Его по­коробила мысль, что Диденко, Полозов, Воробьев и дру­гие решат, будто они «перевоспитали», «переломили» своего директора. А впрочем, пусть думают что хотят, все равно они скоро убедятся: Немиров сумеет принять и повернуть их инициативу так, что она станет гораздо значительней, Немиров видит дальше и умеет направить лучше, чем кто бы то ни было другой!

Он вдруг усмехнулся — вот это они и называют «яче­ством»? И Клава говорит: «Поза человека, который все может»... Ну, а если я знаю, что у меня есть и орга­низаторский талант, и воля, и умение? Бригадир молодежной бригады, мастер, заместитель начальника, на­чальник цеха, заместитель директора, директор… Без таланта и умения такой путь в десять лет не пробе­жишь! И прибедняться я не собираюсь. Да и зачем бы иначе меня стали перебрасывать с Урала на такой круп­ный завод? Только... на уральском заводе меня люби­ли, и все жалели, когда я уезжал, и никто на меня не обижался, хотя там я тоже был и требователен и вла­стен, а порой и слишком крут. Почему же здесь все сложилось иначе?

Ему очень хотелось признать, что здесь не поняли, не ко двору пришелся. Но, странное дело, — воспоми­нания, которые он привлекал себе на помощь, оборачи­вались новой стороной.

Месяцы борьбы с начальником технического отдела Домашевым... Именно тогда и началась слава молодо­го начальника цеха Немирова, задумавшего перевести цех на поток. Какие схватки он выдержал с этим До­машевым, как он упорно настаивал на своем — и у ди­ректора, и на партийных собраниях, и в обкоме партии! Победил... Да, но ведь тогда он боролся совместно с самыми передовыми людьми цеха и завода, совместно с партийной организацией — против человека косного, инертного, трусливого...

Война... Для Немирова война означала — танки. Как можно больше танков и как можно скорее! Напря­жение казалось предельным. И как раз в эти дни умер старый директор, и Немиров принял на себя его обязанности, как офицер, ставший на место убитого в бою командира, — танки, танки, побольше танков! Через не­сколько дней по прямому проводу он услышал голос Сталина: «Сколько сегодня?» Немиров назвал цифру выпуска танков за сутки — прекрасную цифру, стоившую колоссального напряжения. Сталин помолчал и сказал «Мало. Передайте рабочим, что я прошу их увеличить выпуск машин». Немиров ответил: «Увеличим»... Со­зывать общий митинг было некогда, он ходил из цеха в цех и на минутных летучках рассказывал рабочим и инженерам о просьбе Сталина. И люди, которые еще вчера считали, что предел достигнут, отвечали: «Увели­чим!» Тысячи людей стали думать об одном и том же — как, за счет чего увеличить и без того рекордный вы­пуск танков? Кривая выпуска неуклонно шла вверх. Через несколько месяцев завод был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а временно исполняющий обязанности директора Немиров получил орден Ленина и был утвержден директором. На общезаводском ми­тинге Немиров совершенно искренне сказал: «Своей на­градой я обязан самоотверженному патриотизму всего нашего коллектива». Как же вышло, что позднее это стало забываться?

А было так. Назначение на крупный ленинградский завод обрадовало его как большое признание его орга­низаторского таланта. Его предшественник, сдавая дела, дружески подсказывал, с какими трудностями тут при­дется столкнуться. А Немиров слушал пренебрежитель­но, заранее уверенный, что со всем справится, все на­ладит, всего добьется. Предшественник казался ему мяг­котелым, «добреньким». Желая показать, что на заводе появился настоящий хозяин, Немиров начал с крутых административных мер — объявлял приказом выговоры, снимал, перемещал и понижал в должности работников. Одному из снятых им работников он сказал: «У меня нельзя работать так, как вы привыкли». Тогда об этом заговорили на парткоме, правда деликатно, — нового директора старались поддержать. «У меня!» Немиров и на Урале говорил иногда эти слова... Но там он был свой. И люди прощали своему выдвиженцу многое из того, что в новом коллективе стало настораживать и отталкивать. Там, при всей его хватке и самоуверенности он непрерывно учился на ходу — у всех, у кого только можно было, потому что быстрое выдвижение его само­го еще смущало. Польщенный лестным назначением, он приехал сюда с убеждением, что будет учить других. И учил! На первых порах многому научил и всячески поощрял инициативу людей, помогавших ему добиться того, чего он хотел. Но жизнь пошла дальше, чем он на­мечал, и вдруг оказалось, что он сам уже в чем-то сте­сняет, сдерживает рост людей.

Сейчас, слушая голос Клавы и не вникая в смысл того, что она читает, он ощутил все это как тревожную и горькую догадку. «Я стал тормозить что-то новое?» Он быстро взглянул на Клаву, ему казалось, что стоит ей увидеть его лицо — поймет. Но Клава только улыб­нулась ему и спросила:

— Хорошо, да?

— Очень. Почитай еще. Мне нравится слушать тебя. Он вытянулся на диванчике, повернув голову так, чтобы Клава не видела его лица. К счастью, ей и в го­лову не придет... И ни Раскатов, ни Диденко, наверно, не понимают, на чем споткнулся директор! Планирова­ние? Пустяки! Не на нем, так на чем-либо другом ска­залось бы... Если человек остановился, он начинает ме­шать тем, кто идет дальше.

Так что же теперь делать? Клава просила: «Не скры­вай»... Сказать ей? Нет, нет! Никому ни слова. Пока не исправит. Не уверениями, не покаяниями (бить себя в грудь он не станет, этого никто не дождется!), не за­игрыванием с коллективом… Просто — иначе начнет работать. Иначе подходить к людям. Почаще проверять себя....

Он внезапно оторвался от раздумий — Клава пере­стала читать. Она полулежала в кресле, закинув руки за голову, и о чем-то думала. Странная, не то грустная, не то лукавая, улыбка бродила по ее лицу — то тронет полуоткрытые губы, то мелькнет в глазах...

Как всегда, когда Клава задумывалась неизвестно о чем, Григорию Петровичу стало тревожно. О чем она? Что вызывает эту улыбку? Он мысленно повторил все, что она ему сказала сегодня, и понял гораздо больше, чем раньше, потому что тогда был полон своими мы­слями, своими бедами. «Я недовольна, — сказала Кла­ва, — я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой». Глупостей хочу натворить!.. Ему вспомнилась вечеринка, когда она встретилась с Гаршиным, и ее лицо в тот вечер, и потом — ее слезы и эти ее слова: «Я никогда, никогда не позволю себе...» Что ж, и не позволила? Не позволяет?.. Смирение пушкинской Татьяны — «я другому отдана; я буду век ему верна»... Не хочу этого! Разве мне нужно ее смирение, ее отказ от того, кто ей мил, ради супруже­ской верности?

Он встал, заглянул Клаве в глаза. Она улыбнулась как-то загадочно, вопросительно.

— Клава! — воскликнул он, опускаясь на пол рядом с ее креслом и прижимаясь лицом к ее коленям. — Кла­ва! Я хочу тебе счастья... и себе… настоящего... И я человек сильный, я хочу правды. Если ты...

Она порывисто обняла его:

— И я хочу настоящего. Взрослого. Полного. С то­бой.

Любимов сидел подтянутый, растревоженный непонят­ным настроением директора. А Немиров чувствовал в себе нерастраченный запас сил и тот нервный подъем, который он про себя называл «полезной злостью».

— Точнее, Георгий Семенович, — перебивал он до­клад начальника цеха. — Что значит «на днях»? Какого числа, к какому часу?

Он проверил и раскритиковал всю систему под­готовки производства.

— Пора навести порядок. Почему и вы, и Полозов, и начальники участков суетитесь вокруг одного и того же дела? И почему у вас Гаршин — и технолог и толкач на сборке?

Он тут же составил приказ — Гаршина утвердить на­чальником сборки, освободив от технологического бюро. А начальником бюро назначить…

Григорий Петрович подумал минутку и твердо ска­зал:

— Шикина.

Любимов удивленно развел руками:

— Он неплохой технолог, но... начальником?

— Помните его предложение с косыми стыками? Он творческий человек! А начальствовать — научится, эко дело! Боитесь вы новых людей выдвигать, оттого и топ­четесь на одном месте!

— Григорий Петрович... Но он беспартийный и, знаете ли, какой-то тихий...

— Очень хорошо! — сказал Немиров. — Значит, вы не так уж плохо работали, если у вас подросли такие беспартийные. А что тихий, так я за него некоторых ваших шумных — двоих за одного отдам.

Любимов ждал минуты, чтобы подняться и уйти, от­ложив неспешные вопросы до другого раза, когда ди­ректор будет добрее. Но в это время Григорий Петро­вич сказал:

— Ничего, в ближайшие дни введем единый план и единый график, это вам сильно поможет.

— Григорий Петрович! Вам пришлось...

— Не мне пришлось, а я пришел к выводу, что со­брание было право, а я неправ, — веско объяснил Не­миров. И добавил: — Вам, Георгий Семенович, об этом стоит задуматься. С кем, с кем, а уж с вами я не раз советовался… но ведь советы-то надо давать хорошие!

— Григорий Петрович, — пробормотал Любимов. — Если вы мною недовольны, скажите прямо... я...

— А я и говорю прямо, — перебил Немиров. — Не­доволен, но надеюсь, что вы сумеете выправиться. Только работайте по-настоящему, людям больше простору да­вайте и скидок себе не делайте. Чтоб не подводить боль­ше ни себя, ни меня.

Когда Любимов вышел наконец из кабинета, он у двери столкнулся с Кашириным.

— Ну как? — спросил Каширин, кивая на дверь.

Любимов только рукой махнул — добра не жди!

И Каширин, подтянув живот, неохотно переступил через порог.

Ожидавшие приема прислушивались: сперва тиши­на — это докладывает Каширин. Потом через плотную дверь доносится энергичный и гневный голос директора. Потом снова тишина, и снова — отчетливо слышный вы­крик директора:

— Тогда поезжайте и поучитесь у других, хотя бы у металлургов!

И через минуту — снова:

— Три дня сроку — и все!

Когда раскрасневшийся Каширин вышел, все ожи­давшие были готовы уступить друг другу очередь, но, попав к директору, приятно обманывались: Немиров был весел и внимателен, очень оперативно разрешал сложные вопросы и охотно выслушивал советы.

А Григорий Петрович, ведя эту повседневную свою работу, как бы наново прощупывал, проверял своих по­мощников и каждому внушал одну и ту же мысль: ни­каких отсрочек, никаких отступлений!

Этот день был для него днем открытий.

Еще вчера он был уверен, что сделал и продолжает делать все возможное для досрочного выпуска турбин. Попытка ввести социалистическое обязательство в план потому и смущала его, что она не оставляла лазейки для возможных недоделок, для поправок, а недоделки и связанные с ними поправки в сроках казались неиз­бежными. А вот теперь, когда он умом и сердцем при­знал обязательство непреложным законом, он вдруг уви­дел, что есть недостатки и помехи, зависящие от него, и есть новые, ранее не предусмотренные им способы ускорить производство. Повторялось то, что он уже пере­жил на Урале в дни увеличения выпуска танков.

Разговаривая с людьми, принимая решения, Неми­ров с удовольствием видел, что поворот у него полу­чается убедительный. Было интересно наблюдать рас­терянность одних, изумление других, радость третьих. Восторженное восклицание Диденко: «Ну теперь мы вы­полним наверняка!» — польстило Немирову. Но когда вечером он ненадолго остался один в своем кабинете, он с горечью задумался — на кого же он опирался раньше?

Он сразу отмахнулся от Каширина — буквоед, «чего изволите». Противно было смотреть сегодня утром, как он старался попасть в новый тон! С ним — кончено, на­до искать нового плановика.

Перебирая людей, в которых сегодня разочаровался, Немиров то и дело возвращался мыслью к Любимову. Странно, Любимов начал сливаться в его представле­нии с Домашевым — с тем самым косным, инертным и трусливым Домашевым, с которые он выдержал такой бой на Урале... Да нет, разве Любимов такой? У Лю­бимова — обстоятельность, рассудительность, знания. В нем всегда было что-то особенно располагавшее ди­ректора, что-то находившее отклик в нем самом... Горь­кой догадкой мелкнула мысль: мое второе «я», то, кото­рое я сегодня преодолеваю.

Он вздрогнул от резкого телефонного звонка.

— Григорий Петрович, говорит Гаршин. Разрешите зайти на минуту по личному вопросу?

Немиров замялся, потом неохотно сказал:

— Заходите.

Гаршин вошел крупными, решительными шагами и положил перед директором заявление — результат двух­дневных терзаний. Резкие замечания, полученные им вчера, объединялись для него с коротенькой запиской, лежавшей в его кармане, — первым и последним пись­мецом Клавы. Он не сомневался теперь, что Немиров знает все. Потому и придирается. И, быть может, пото­му и назначает начальником сборки, чтобы в случае чего свалить на него вину за все задержки...

— Вот, Григорий Петрович. Заявление об уходе. По собственному желанию. Так, наверно, проще всего.

И он пошел к двери.

— Виктор Павлович!

Гаршин обернулся.

— Не вижу причин, Виктор Павлович. И не могу со­гласиться. Как раз сегодня мы решили целиком пору­чить вам сборку. Ну зачем вы, право?

— Зачем? — переспросил Гаршин, тяжело опустился в кресло и сказал с эгоистической откровенностью: — Да я-то в какое положение попал? Прямо скажем, иди­отское! И что же мне теперь — терзаться: что вы думае­те, как смотрите? Да и какая мне теперь работа? Вчера дважды отругали меня при рабочих... завтра еще что-нибудь... У меня тоже есть самолюбие.

Стараясь перевести разговор в обычную деловую плоскость, Григорий Петрович сказал с улыбкой:

— И меня, бывает, министр отчитывает, да я не оби­жаюсь. Отчитывать вас, Виктор Павлович, я еще не раз буду, если заслужите. Так же, как других подчиненных. На то я и директор.

Гаршин пристально поглядел на Немирова. и, отводя взгляд, ответил:

— Я б и не обижался. Да тут примешивается посто­роннее... в чем я вам не подчиненный и вы мне не ди­ректор.

Григорий Петрович досадливо поморщился. Он во­обще не терпел и не понимал людей, способных вот так говорить о вещах сокровенных и трудных. К чему это? Пожалуй, проще всего было бы написать сейчас тв верхнем углу заявления короткую резолюцию «Не возражаю», — и все было бы кончено. Но... отпустить инженера, руководящего сборкой, в такое ответственное время? Гаршин, конечно, понимает, что директор не мо­жет на это согласиться! И на этом играет... для чего? Чтобы выпутаться из идиотского положения?

— Вам, наверно, кажется, что я вел себя как под­лец, — вдруг сказал Гаршин. — А я... В общем, о вас я, конечно, не думал... Как и вы не стали бы думать обо мне, попади вы в подобную ситуацию! — с дерзкой усмешкой добавил он. — Но в отношении Клавдии Ва­сильевны...

— Вряд ли уместно об этом говорить, — холодно прервал Немиров,

— А что бы вы сделали на моем месте? — восклик­нул Гаршин и закурил. Пальцы его прыгали. Он затя­нулся жадно и глубоко, так что папироса вспыхнула.

Немирову приходило на ум много резких, уничто­жающих слов. Но он промолчал — Гаршин ему нужен, с Гаршиным предстоит работать.

Притянул к себе заявление, брезгливо сморщился, увидав витиеватые росчерки, написал: «Не вижу основа­ний и возражаю», подписался.

— Вот, Виктор Павлович. И давайте считать, что этого разговора не было и поводов к нему не было.

Помолчав, спросил:

— Вам уже сообщили мой приказ о назначении на­чальником сборки?

— Да.

— Так вот давайте об этом и говорить. Что вам нужно, чтоб обеспечить полный успех?

Он с усилием нашел этот, слишком общий, вопрос. Как-никак такие истории волнуют и мешают... Он с облегчением услышал ответ инженера:

— Простите, Григорий Петрович, к такому разгово­ру сейчас я не готов.

— Хорошо. Подготовьтесь. Скажем, к завтрашнему вечеру.

— Исходить из того, чтобы закончить сборку чет­вертой турбины к первому октября?

— Обязательно.

— Так... — Гаршин поднялся и спросил со своей раздражающей простецкой манерой: — А вы в это дей­ствительно верите?

Немиров тоже встал, ему было неудобно смотреть иа Гаршина снизу вверх. Он все время чувствовал, что перед ним — Гаршин, инженер, имевший странное право говорить с ним не только как с директором. Перед этим человеком его сила должна была быть неоспори­мой.

— Да, Виктор Павлович. И если моя уверенность не оправдается — попрошу отставку.

— В конце сентября? — с прежней дерзкой усмеш­кой спросил Гаршин.

— Думаю, что этого не придется делать ни в конце сентября, ни в октябре, — медленно сказал Немиров. — Потому что к первому октября мы турбины сдадим, че­го бы это ни стоило мне… и вам.

Выдержав паузу, он добавил уже буднично, как ди­ректор подчиненному:

— Идите, Виктор Павлович. Завтра я вас вызову.

— Слушаюсь, — сказал Гаршин.

Когда дверь за ним закрылась, Григорий Петрович опустился в кресло и несколько минут отдыхал, при­крыв глаза. В голове промелькнула мысль — вот уж некстати вся эта история с Клавой! Но тут же он вспо­мнил Клаву такою, какой она была вчера впервые за все время их совместной жизни, и ему захотелось не­медленно увидеть ее снова — увидеть и убедиться, что это правда.

Он небрежно скомкал и бросил в корзину забытое на столе заявление Гаршина и нажал кнопку звонка.

— Машину!