Дни нашей жизни

5

Круг забот Саши Воловика в каждым днем расши­рялся.

После доклада в Доме технической пропаганды у не­го появились новые знакомые — изобретатели с других ваводов. Один из них, двадцатилетний Леня Пенкин, по­разил Воловика яркой талантливостью. Технические вы­думки возникали в его голове одна за другой. Но при этом Леня совершенно не умел сосредоточиться на чем-то главном, усидчиво поработать, довести дело до конца.

— Фантазия у тебя богатая, Леня, но толку от нее мало, — сказал ему Воловик. — Так можно и пустоцве­том остаться!

Должно быть, Леня и сам чувствовал свой недостаток. Он крепко привязался к Воловику и благодарно принимал его советы, но для этого Воловику приходи­лось вникать в совсем новые технические вопросы, и каждый раз он остро ощущал, как не хватает ему зна­ний.

В цехе усиливалась горячка, особенно на сборке. К первому июля турбина должна была пройти испытания. А тут еще стало известно, что из Краснознаменки едет делегация с ответным визитом дружбы, и Воловику бы­ло поручено встречать краснознаменцев и оказывать им дружеское гостеприимство.

И, как нарочно, в эти же дни Воловику пришлось писать статью для газеты. Редактор предложил ему по­мощь литературного сотрудника, но Воловик из гордо­сти отказался — вот еще, он и сам грамотный. Как умеет, так и скажет. Впечатления от поездки в Краснознаменку были свежи, а уж о своем родном заводе мож­но написать хоть десять статей!

Все было ясно и легко укладывалось в план статьи, продуманной Воловиком во время работы. Но когда он дома сел писать, все пошло прахом. Ясные мысли спу­тывались, как только он пробовал записать их. Слова не подчинялись, а тянули куда-то вбок. Перечитывая на­писанное, он видел, что живые и яркие впечатления в его изложении становятся тусклыми. Кроме того, он то и дело спотыкался на правописании.

— Ася! — кричал он. — Как пишется Алюминьстрой, алюминий — одно «л» или два?

— Кажется, одно, — отвечала Ася из кухни, а через минуту кричала: — Ой нет, кажется, два!

Он исписал целую тетрадку. Прочитал Асе, Ася на­шла, что написано очень хорошо.

Редактор тоже нашел, что хорошо, а затем взял красный карандаш и начал прогуливаться им по стра­ничкам тетради. Перечеркнул второе «л» в Алюминьстрое, прибавил одно «н» в слове «напряженный», в «электрификации» поставил букву «и» вместо «о», вы­черкнул несколько «которых» и «потому что», расста­вил вдвое больше точек, чем было, выделил запятыми вводные предложения, приписал красивую концовку...

Саша с затаенной досадой следил за быстрыми дви­жениями красного карандаша.

— Зина, отстукай — и в набор! — сказал редактор, перекидывая тетрадку секретарше, и с удовольствием потер руки. — Превосходный получится подвал!

— Подвал?

Редактор взял номер газеты и показал Саше статью, занимавшую всю нижнюю часть страницы:

— Вот что такое подвал. Ну, Александр Васильевич, спасибо, и не забывайте нас. Лиха беда начало.

Воловик неловко поклонился и ушел, стараясь не глядеть на секретаршу. Нет, в следующий раз он в та­ком виде статью не понесет!

Не успел он вернуться на завод, как к нему подошел Воробьев.

— Гаршин свою подпись снял, — сообщил он.

— Ну и добре, — равнодушно откликнулся Воловик. Вся эта история, поначалу рассердившая его, сейчас уже мало трогала. — А ты что такой довольный? Неуж­то из-за этого?

— Да, из-за этого.

Воробьев знал, что это его победа — одна из тех по­вседневных, никем не замечаемых побед партийного ра­ботника, которую не учтешь в отчете и не расскажешь на собрании.

— А что, Саша, вы с ним вместе думаете заняться механизацией на сборке?

— Ага.

— Бригадой, или как?

Воловик помолчал, чему-то про себя усмехаясь, по­том сказал:

— Да разве в названии дело? Виктор Павлович пред­ложил мне договор... как это теперь называется? — до­говор на творческое содружество. Для механизации ря­да операций на сборке. Ну, а с чего мне отказывать­ся? — Воловик подмигнул: — Начальник же!

Воробьева покоробило:

— Ну и что? При чем здесь начальник?

— Ну как «при чем»? Поможет, обеспечит, нажмет где надо... А что, Яша, ты против?

Воробьев подумал и ответил:

— Нет, я — за! Подписывайте договор, работайте, думайте... как тут возразишь? Гаршин человек способ­ный, энергичный. Очень хорошо, что он захотел мозга­ми пошевелить... Только вот что я тебе скажу, Саша. Как коммунисту, как члену партбюро. Тяни его в ра­боту, требуй с него, как с инженера и с начальника… но шуму раньше времени чтоб не было!

— Ну, знаешь, я не любитель шума.

— А я не о тебе и говорю.

Воробьев ушел. Растревоженный разговором, Воло­вик задумался. Он ли это три месяца тому назад упря­мо и тщетно, вопреки всем, добивался перевода в тур­бинный цех ради «мечты», в которую никто тогда не верил, кроме двух-трех друзей! Он с благодарностью вспоминал Женю Никитина, Воробьева, Полозова, по­веривших в него с самого начала, но не осуждал и тех, кто поначалу отнесся к нему недоверчиво. Мало ли кто чего хочет! Надо доказать, что сумеешь выполнить за­думанное, что ты не мечтатель и не хвастун. Носиться с тобою никто не обязан. Если ты чувствуешь, что за­мысел правилен и ты в силах осуществить его, — умей постоять за себя, добивайся, доказывай! А признание придет, когда добьешься. Вот оно и пришло, широкое и щедрое. Но как непросто стало теперь жить! Раньше жил как хотел. Задумал новый станок — ну и начал ра­ботать над ним. Не захотел бы — никому и в голову не пришло бы требовать! А теперь каждый спрашивает: «Над чем работаете? Какие у вас дальнейшие пла­ны?» Очень многие люди стали интересоваться им, пред­лагать свою помощь. Большинство — совершенно ис­кренне, с открытой душой, но кое-кто и слащаво, фаль­шиво, с затаенной, трусливой мыслишкой: «А кто тебя знает, не поможешь вовремя — еще обвинят, что не под­держал изобретателя!» И вот Гаршин... как разбе­решься, какие у него побуждения? Раньше отмахивался, а теперь — договор на содружество... Но главное не в этом. Главное в том, что теперь стали подпирать со всех сторон — хочешь не хочешь, остановиться на месте нельзя. Высказал мысль, что можно механизировать ряд работ на сборке, и с разных сторон за эту мысль уце­пились Полозов и Шикин, главный технолог завода и главный инженер, Воробьев и Диденко, Гаршин и сле­саря-сборщики. И профессор Карелин зовет к себе, рас­спрашивает, как да что собираюсь делать, дает книги и журналы, а вот теперь пригласил в субботу к себе на дачу. Зачем? «Мы с женой любим гостей...» Пусть так, но о чем заговорит профессор, когда настанет удобный час?

— Александр Васильевич! Александр Васильевич!

Это звала Карцева. Оказывается, приехал писатель писать очерк по заданию московской газеты. Ждет в техническом кабинете.

— Не пойду, Анна Михайловна! — сердито сказал Воловик, вспомнив предупреждение Воробьева «только шуму не поднимать»... Шум, шум! Разве я создаю шум? Теперь вот еще и писатель!

Аня с улыбкой оглядела Воловика, упрямо склонив­шегося к тискам, и строго сказала:

— Это не для вас — для дела нужно, Александр Ва­сильевич. Быстренько кончайте и приходите, человек ждет.

Писатель Воловику сразу и решительно не понравил­ся. Было что-то развязное в приветливом жесте, каким он пригласил Воловика сесть, и в изучающем, почему-то смеющемся взгляде, каким он впился в нахмуренное ли­цо Воловика.

— Вот вы какой, Александр Васильевич Воловик! Ну что ж, давайте беседовать! Говорили вам, для кого и что я буду писать?

— Нет, — угрюмо ответил Воловик. — Сказали, для газеты.

— Буду я о вас писать большой очерк. Тема, если сказать в нескольких словах: рабочий эпохи перехода к коммунизму. Газетный подвал. Знаете, что это такое — подвал?

— Знаю, — усмехнувшись, сказал Воловик. — Но подвал — это слишком много, если обо мне одном. Столько обо мне писать нечего.

Писатель присвистнул, а потом очень серьезно сказал, что нет на свете такого человека, о котором нечего написать. Он помахал вечным пером, попробовал, хоро­шо ли оно пишет, и начал быстро задавать вопрос за вопросом — возраст, рабочий стаж, где и когда учился, кто родители... Скупо отвечая, Воловик с нарастающим раздражением думал, что все это чепуха, разве можно вот так узнать человека, кто бы он ни был?

— Ну вот, — с облегчением сказал писатель, кончив опрос и завинчивая вечное перо. — С подготовкой рабо­чего места покончено. Вы ведь тоже подготавливаете рабочее место, Александр Васильевич, прежде чем на­чать работу?

— Я думал, это и есть самая ваша работа, — про­бормотал Воловик, впервые с любопытством пригляды­ваясь к собеседнику. — Вы же всю биографию записали от папы с мамой и до нынешнего дня.

— Это не биография, друг мой, а ее скелет. Анке­та, которая еще ничего не раскрывает. И тем не менее она нужна, чтобы начать. Записывать всякие сведения по ходу дела скучно, да и мешает. Я ведь тоже человек! Увлекусь, заговорюсь, а потом дома сяду писать — ба­тюшки светы, сколько ж ему лет, этому орлу? — забыл записать!

Он весело улыбнулся.

— В молодости, совсем еще мальчишкой, я начал ра­ботать газетным репортером, писал заметки строк на пять-шесть. И вдруг — повезло! Как раз тогда происхо­дил в Москве съезд колхозников-ударников, и для деле­гатов устроили экскурсию в метро, — а было это еще до открытия метро, перед пуском... Узнали об этом в ре­дакции поздно, очеркистов под рукой не оказалось. От нечего делать схватились за меня — лети, двести строк о метро и о впечатлениях колхозников! Бывали вы в московском метро? Ну, значит, поймете меня. Оша­лел я от восторга, глазею на потолки и стены, на эска­латорах вверх-вниз катаюсь, на ходу придумываю вся­кие красивые слова и сравнения, запоминаю восхищен­ные возгласы колхозников... Ну, вернулся в редакцию, сажусь, пишу. Вдохновенно написал, чувствовал себя прямо поэтом. Несу к редактору. Он читает, а я стою, жду похвал и поздравлений, вижу себя уже не репор­тером — почтенным очеркистом для особо важных зада­ний... А редактор смял мои листки да ка-ак закричит: «Да вы с ума сошли, что ли? Сияющие чертоги! Го­лубые, как небо, своды! Волшебные лестницы! — всяко­го вздору сто пятьдесят строк, а о людях что?.. «Боро­датый колхозник», «пожилая колхозница в шелковой шали», «усатый колхозник».., да вы понимаете, что вы начирикали? Съехались знатные люди страны, осматри­вают свое, народное достояние — а вы мне каких-то оперных пейзан без имени-фамилии суете!»

— Так и не напечатали? — смеясь, спросил Воловик.

— Какое там! Чуть из редакции не вылетел...

Он сунул в кармашек пиджака вечное перо, откинулся на стуле и попросил:

— Расскажите мне немного о себе, Александр Ва­сильевич. Я знаю, что это нелегко, но поймите — нужно! Пример одного подхватывается тысячами.

— Попробую, — смущенно согласился Воловик — А вы спрашивайте, если что...

От неприязни первых минут не осталось и следа. Пе­ред Сашей сидел рабочий человек, другой, очень труд­ной профессии, и этому рабочему человеку нужно бы­ло понять его, Саши Воловика, жизнь и душу.

Он начал было с поступления на завод, но писатель всплеснул руками:

— Милый мой, а Днепрострой? А война? Ну-ка, да­вайте начинайте с детства, с Днепростроя. Это ведь как здорово — человек эпохи коммунизма первые, детские впечатления впитывал на социалистической стройке пер­вой пятилетки!

Оказалось, что и сам писатель побывал в те годы на Днепрострое и видел многое из того, что на всю жизнь врезалось в память Воловика. Был он и на вос­становлении Днепростроя после войны, и в Краснознаменске, и на строительстве Волго-Донского канала, и еще во многих местах.

— Интересная у вас профессия, — позавидовал Во­ловик.

— Не жалуюсь.

Воловику не хотелось возвращаться к прерванному рассказу. Что интересного в его жизни? Да еще для че­ловека, который видел столько увлекательного!

— А знаете, Александр Васильевич, увлекательнее всего — человек.

Воловик посмотрел недоверчиво. Небось слова? Для поощрения?

— Нет, в самом деле! Вот я недавно познакомился с одним инженером. Он разрабатывает интереснейший план поворота сибирских рек, — не слыхали? Могучие реки — Обь, Енисей — без смысла сбрасывают свои во­ды в Ледовитый океан... Так вот — повернуть их на юг, через казахстанские пески, через Аральское море — в Каспий! Интересно? Ого! И сколько там проблем воз­никает! Орошение, изменение климата в огромном рай­оне страны, превращение Аральского моря в пресное...

Ну, прямо фантастика! И вот слушал я его доклад. Та­кой деловитый, неразговорчивый человек, водит указ­кой по картам и схемам, каждую мысль обосновывает цифрами, расчетами, формулами. И в этом для меня было самое интересное — предельная деловитость, ин­женерная сухость в изложении дерзкой мечты, которую за границей уже успели обозвать фантазией сумасшед­шего!.. И знаете, что тут изумительно? Что он не один, мечтатель-фантазер, и что мечта станет явью, что она разрабатывается государственно, как часть общей пер­спективы, и настанет день, когда руководители страны скажут деловито: «Вот теперь можно взяться и за эту задачу», — и все начнет осуществляться. А?

— Да! — подхватил Воловик, вспоминая разговор в вагоне по пути в Краснознаменск. — Я уже слышал о кое-каких громадных стройках. А это... позвольте, как же это задумано?

Он поискал глазами карту, но карты не было.

— Есть там горы? Большой путь пробивать при­дется?

— Через Тургайские ворота, если помните геогра­фию.

Воловик не знал, где находятся Тургайские ворота, и это его огорчило так же, как лишнее «л» и ненаписан­ное второе «н» — там, в давешней статье.

Писатель набросал карандашом на бумаге, покры­вавшей стол: вот Сибирь, вот Казахстан и Аральское море, вот Тургайские ворота, там что-то от 40 до 75 метров грунта прорубать надо для канала... длина его около тысячи километров...

— Ого, тысяча километров! — воскликнул Воловик, но тут же высказал предположение, что можно и тон­нель проложить или использовать для взрывных работ атомную энергию... верно? Да и вообще мало ли сей­час мощной техники!

Писатель объяснял, поддакивал, выслушивал сообра­жения Воловика, увлеченно чертившего на столе кана­лы и тоннели, и наконец рассмеялся:

— Так и есть, Александр Васильевич! Так я и ду­мал — вы той же породы!

— Какой такой породы?

— Советских мечтателей. То есть самых смелых и трезвых мечтателей, какие только бывали на нашей планете.

— А с фантазии всякое дело начинается, — подумав, сказал Воловик.

Затем разговор все же вернулся к простым вопросам жизни и работы и тут стал застревать, спотыкаться. Уже рассказано о станке и о комплексной бригаде по косым стыкам, но писателю этого мало, он пытается «клеща­ми» вытянуть из Воловика рассказ о знакомстве с про­фессором Карелиным, о содружестве с Гаршиным, — а получается нескромность, хвастовство или тот самый преждевременный шум. И о Лене Пенкине — откуда он узнал, что я помогаю Пенкину? Не помогаю, а под­талкиваю как умею — для помощи у самого знаний не хватает...

— Где учитесь, Александр Васильевич?

— Нигде.

— Да как же это? Вот уж на вас не похоже!

Воловик хмуро сказал, что за всем враз не угонишь­ся, почувствовал огорчение собеседника и понял, в чем суть той работы, которую проделал писатель, незаметно, но настойчиво во время их свободной беседы, как будто, бы часто отвлекавшейся в сторону. Писатель пришел, уже зная, каким должен быть его герой, он извлекал из Саши Воловика те черты и свойства, которые характерны для нового типа рабочего. И, видимо, не нашел всего того, что искал.

— Вот видите, — с досадой сказал Воловик. — Я вам не подхожу.

— Разве? — с улыбкой отозвался писатель. — Впро­чем, с учебой вы меня немного подвели. Но ведь в чи­стом виде ничего не найдешь, Александр Васильевич. Коммунизм не в лаборатории выращивается — в жизни. А жизнь — она такая.

В тот вечер Воловик прошел мимо своего дома и углубился в тихие переулки, где он не бывал с той са­мой ночи, два года тому назад, когда метался до рас­света.

Теперь ему тоже нужно было остаться наедине с са­мим собой. Обдумать что-то? Нет, он ничего не обду­мывал, хотя чувствовал близость каких-то новых реше­ний... Скоро в столичной газете появится очерк, мил­лионы людей будут читать, что есть такой передовой рабочий Александр Васильевич Воловик. Что ж, конеч­но, передовой, — не отсталый же! Да, но кое-что будет в очерке обойдено, пропущено — зачем читателям знать, что этот Воловик бросил учиться или что его дого­вор о творческом содружестве с Гаршиным — уступка напористому начальнику, что сам он этого договора не хочет, не верит в него, тут совсем бы другой человек нужен. В очерке промолчать об этом просто... а в жизни как? «Жизнь — она такая»? Вот она торопит, подталкивает, тянет вперед, не спрашивая, что ты мо­жешь и чего не можешь. Карцева говорит — так тяни­тесь, это же хорошо! Конечно, хорошо, кто спорит! Но можно ли совместить все? Есть еще Ася, и ее горе, и ее новая радость, которые в то же время — и его горе, и его радость. Ася становится такой грустной, если Са­ши долго нет, и стоит сказать: «Пойдем погуляем, у ме­ня свободный вечер!» — вся просияет. И это тоже — жизнь! Простая, очень волнующая, родная... «Ты меня не разлюбишь теперь, когда ты стал такой знамени­тый?» — спрашивает Ася.

Он ласково улыбнулся. Нет, где там! Ася стала еще нужней, кусочек своего, привычного тепла среди всего но­вого, что будоражило и тpeбoвaлo усилий. Только на пер­вых порах общественное признание ощущалось им как легкое головокружение, как жар неотпускающих, устремленных на него лучей. Теперь все вошло в колею, но колея-то иная — очень трудная, обязывающая. Сла­ва обернулась требовательностью.

Спустя два дня под вечер Саша Воловик осторожно вел Асю через лес, украдкой поглядывая на нее — луч­ше ли ей? Асю укачало в поезде, едва они отъехали от города; Воловик предлагал вернуться домой, но Ася на­стояла, чтобы ехать дальше, — приглашение профессо­ра польстило ей, она готовилась к поездке всю неделю.

— Смотри, малина! — вдруг вскрикнула Ася и, за­быв о своем недомогании, забралась в кусты дикой ма­лины, царапая руки и отправляя в рот чуть розовеющие, еще не поспевшие ягодки.

— Ася, тебе не повредит?

Месяц тому назад Ася встретила мужа слезами, — глаза ее сияли, а слезы струились по щекам. Саша сперва испугался, а потом бурно обрадовался. И тогда Ася разрыдалась, прижавшись к нему.

— Это не измена... я никогда, никогда не забуду мою доченьку... но я так рада, что у нас будет... я бу­ду так, так беречь его...

С тех пор их жизнь была наполнена ожиданием ре­бенка и сотнями опасений. Ася постоянно советовалась с врачами, ела только то, что велел врач, и послушно гуляла столько времени, сколько предписал врач. Забо­титься о муже она перестала сразу и бесповоротно. Те­перь она требовала, чтобы он ухаживал за нею и жил в постоянной тревоге об ее здоровье. Он пытался на­строить Асю на более спокойный лад, так как был уве­рен, что все происходящее с нею — естественно, но рас­судительные слова сердили и обижали Асю. Если же он пугался за нее, Ася сразу веселела и сама принима­лась успокаивать его.

— Что ты, Саша, ведь это сплошные витамины! — ответила она и теперь, поскольку тревожный вопрос был задан. — И вообще все уже прошло... Подержи-ка вет­ки, я заберусь поглубже...

Тут их и нашел профессор, вышедший с женой на­встречу. Ася для начала прикинулась степенной дамой, но через полчаса уже хохотала, шутила с профессором и даже, кажется, забыла, что ей надо беречься, — после ужина уговорила всех пойти гулять.

Они вышли на берег озера и невольно притихли. Так хорош был вечер, так вольно простиралось над ними большое, неохотно темнеющее небо с бледным рожком месяца, а перед ними вплоть до горизонта лежало спо­койное озеро и над самой водой то тут, то там клочьями висел туман. Два-три огонька проблескивали сквозь ли­ству прибрежных кустов, да с веранды дачи падал столб оранжевого света, выхватывая из легкой мглы кусок песчаного берега, уходящие в воду мостки и смутно вырисовывающийся силуэт вышки для прыжков.

— Благодать какая, — сказал Воловик и, покосив­шись на профессора, как-то вдруг осознал, что независи­мо от того, собирается ли с ним говорить профессор или нет, он сам хочет серьезного разговора и обязательно затеет его, когда будет удобно.

Утром встали рано.

— Купаться, купаться! — торопил профессор, косясь на жену, накрывавшую стол к завтраку.

Они пошли на берег озера. Воздух был свеж, а вода, еще не нагретая солнцем, показалась совсем ледяной, когда Воловик шагнул в нее. Холод ознобом прошел по коже. Не останавливаясь, Воловик быстро пересек при­брежное мелководье, вытянул руки, оттолкнулся от пес­чаного дна ногами, врезался в воду и поплыл. Его ши­рокоплечее, обычно неуклюжее тело будто сузилось, подтянулось и напряглось. Сильными загребающими движениями выбрасывая вперед руки и погружая их почти на одной линии с опущенной к воде головой, он глубоко и сильно дышал, привычно управляя дыханием. Тело ввинчивалось в воду, увеличивая скорость молотя­щими ударами ног. Восхитительно свежая вода струи­лась вдоль его тела, словно он преодолевал быстрое реч­ное течение. Солнце дробилось на поверхности озера и вспыхивало перед глазами в разлетающихся брызгах.

Проплыв ровно столько, сколько нужно было, чтобы размяться, он повернул назад, потому что было неловко уплыть одному слишком далеко. Он увидел на берегу Асю, которая так и не решилась войти в воду, а стояла рядом с Полиной Степановной, следя за мужем из-под ладони. Какой-то человек в плавках стоял на вышке и тоже смотрел из-под ладони. Увидав, что Воловик повер­нул, человек быстро взмахнул руками, бросил свое те­ло вперед и вверх, развел руки и ласточкой полетел вниз. Прыжок был искусен — пловец скользнул в воду, не разбрызгивая ее, только мелкие пузырьки воздуха да разбегающийся круг обозначили место падения.

— Хорошо! — крикнул профессор, вынырнув около Воловика. Солнце сверкало в каплях воды, застрявших на его стриженных ежиком седых волосах и стекавших по покрасневшему, улыбающемуся лицу.

— Здорово вы! — с уважением сказал Воловик.

— Ничего! — с удовольствием ответил Карелин, — он явно гордился своим искусством и был счастлив, что мог показать его гостю. — Поплывем?

Он плыл брассом, не торопясь.

— Кроль уже не для меня, сердце поберечь нуж­но, — объяснил он. — А так — хоть все озеро переплыву. И бросать никак нельзя. Перестану — ну, тогда мне ко­нец. Старость.

Вода стала теплей и потеряла упругость, глаза раз­глядели под ее тонким слоем желтизну песка, колено шаркнуло по дну. Они выбрались на мель, почти цели­ком прикрытую нагретой солнцем водой.

— Полежим, — предложил Карелин.

Он, видимо, был непрочь отдохнуть. Слышно было его учащенное дыхание. Воловик совсем не устал, он сел рядом с профессором, охватив колени руками.

— Сейчас, может, не время, — смущенно проговорил он. — Но знаете, Михаил Петрович, я об одной штуке все время думаю. И хочется расспросить. Вот мне пред­лагают содружество... насчет этой самой механизации сборки, вы знаете. А я чувствую — не то! Не тот чело­век! Мне бы такого ученого, который в этих вопросах сам доискивается... сам душой болеет... Так что вы ска­жете — прилично мне отказаться и самому поискать че­ловека нужного?

— Обидеть боитесь? — скосов глаза на Воловика, спросил Карелин.

— Нет. Просто думаю, не получится ли зазнайство. Такой-де разборчивый, что ему и инженер уже не хо­рош. Впрочем, — добавил он, — и обидеть — тоже при­ятного мало.

— Мало, — согласился Карелии. — Только, знаете ли, есть одна область, где обиды ни при чем. Работа. Наука ли, производство ли — все равно. Если ученик в процессе исследования опровергает научные положения своего учителя, — обидно учителю? А все же ни одного настоя­щего ученого это не остановило...

— Вот я и думаю... — пробормотал Воловик. Немного погодя он спросил:

— У вас в институте... найдется кто-либо из ученых, доцентов или там аспирантов... ну, которому эти вопро­сы механизации самому будут интересны?

— Найдется, — коротко ответил Карелин.

С берега махала рукой и аукала Ася. Воловик раз­думывал, удобно ли предложить профессору плыть об­ратно, отдохнул ли он уже, а Карелин вдруг строго спро­сил:

— Александр Васильевич, почему вы бросили учить­ся?

Вот, значит, о чем он хотел поговорить! Воловик уклончиво ответил:

— Так обстоятельства сложились. Не мог.

— Нельзя позволять обстоятельствам сбивать вас с пути, — жестко сказал Карелин. — Особенно если чув­ствуете, что можете многое сделать. А вы ведь чувствуе­те это.

Воловик промолчал.

— С какого курса вы забросили учебу?

Вопрос был нарочито обидный. Воловик вспомнил ту осень — болезнь Люси, эти жуткие недели, которые прошли как в злом бреду... смерть дочки... отчаяние Аси...

— С четвертого курса техникума, — коротко ответил он.

— Э-эх, Александр Васильевич! Это уж совсем стыд­но — недотянуть!

— Мне не стыдно, — твердо сказал Воловик. — До­тянуть можно было только на эгоизме. Наплевав на дру­гого человека.

Он глянул прямо в глаза профессору:

— Вот тогда было бы стыдно.

Михаил Петрович понимающе кивнул головой и встал. Сухонький, мускулистый, он распрямился, как пружинка, и снизу вверх внимательно оглядел Волови­ка, который стоял перед ним, подняв плечи и неуклюже охватив их скрещенными на груди руками.

— Если так, простите. Очевидно, бывает и так… Что вы намерены делать дальше?

— Не знаю. Может быть, на курсы мастеров... или сам попробую учиться.

— Ни то, ни другое, — почти сердито возразил Каре­лин. — В институт! В институт надо поступать! Учиться всерьез, основательно, на полную силу! Кто вы сейчас? Изобретатель-самоучка! Почему? Есть у нас институты, стипендии, вечерние и заочные отделения, целая система разработана, чтобы все, кому надо, учились. С вашей механизацией вы кое-что придумаете, я верю. И помогут вам. Сведу вас с профессором Савиным, прикрепим к вам ученого мужа и так далее... А высшее образование вам необходимо! Присматриваюсь я к вам... талант на­лицо, а пишете вы, мысль излагаете — коряво! Почему? Как на теорию напоролись — стоп. Куда это годится? Непременно идите в институт. С этой же осени.

Воловик, не отвечая, взвешивал предложение про­фессора. Вот это и есть то самое главное решение?..

Трудно. И все-таки возможно? ..

— Помочь вам подготовиться к экзаменам найдет­ся кому, — добавил Карелин. — А год терять нечего. Сколько мы сосунков обламываем да вытягиваем, чтобы инженеры получились, а тут...

И, считая вопрос ясным, предложил:

— А ну, поплыли. Мчитесь вперед, покажите класс. С вышки — умеете?

Воловик ринулся в воду. Прекрасное ощущение силы, ловкости и упругости своего тела, вместе с ощущением душевной ясности, делало его счастливым. Таким счаст­ливым — хоть пой! Не доплыв до берега, он ухватился за перекладину и энергичным движением вскинул свое тело на мостки. Освеженный и довольный, взбежал по ступенькам на верхнюю площадку и на минуту задер­жался на ней, подготавливая тело и нервы к прыжку. Отчаянный выкрик Аси дошел до него в тот самый миг, когда он отвел назад руки, согнул ноги в коленях и на­чал бросок. Удержаться от прыжка он уже не мог и не хотел. Ни с чем не сравнимое, острое и чарующее ощу­щение полета... собранность всего тела, каждой мышцы и каждого нерва... руки вперед, ноги вытянуты в струн­ку до кончиков пальцев...

Он разрезал воду и ушел в глубину, открыл глаза, увидел мерцающий среди водорослей песок и блики солнечного света в потревоженной воде. Сияние утра и дивная свежесть воздуха приветствовали его, когда он вынырнул на поверхность. Но в эту радость ворвался громкий истерический крик.

Увидав вынырнувшего из воды мужа, Ася смолкла, протяжно вздохнула и села на песок.

— Ася, ну что ты! Асенька! Ну разве так можно?.. Он опустился возле нее на колени, мокрый, все еще оживленный и счастливый. Ася всхлипнула, пряча лицо.

— Перестаньте! — крикнула Полина Степановна, дотрагиваясь до ее вздрагивающей спины. — Что это, в самом деле! Как маленькая!

И вполголоса, сердито сказала Воловику:

— Вы бы при ней не прыгали, раз она у вас такая... с нервишками.

Ася вскинула голову и жалобно улыбнулась. — Я думала, ты не умеешь, — прошептала она. Профессор, выйдя из воды и завернувшись в мохна­тую простыню, стоял поодаль и хмуро следил за Асей. Милая девочка, ничего не скажешь, но, боже ж мой, до чего она не та женщина, какую он хотел бы видеть рядом с этим талантливейшим парнем! Так я и предчув­ствовал, — думал он, ожесточенно растирая кожу, — так я и думал, что ничего в нем не разберешь, пока не увидишь вот этой его трогательной гирьки...

Они пошли к даче. Воловик вел Асю под руку. Не по­вредит ли ей пережитый испуг? Он старался подавить невольное раздражение, но ему было стыдно перед про­фессором и жалко, что испытанное им наслаждение так печально и глупо кончилось.

— Не сердись на меня, Сашенька, — еле слышно проговорила Ася. — Я испугалась, что ты утонешь.

Острая жалость к ней мгновенно вытеснила раздра­жение. Он представил себе, что было бы с Асей, если бы его не стало. Чем она жила бы? За что уцепилась бы в новом горе? Яснее, чем когда бы то ни было, он по­нял, что у Аси нет никого и ничего в жизни, кроме не­го, что она существует при нем, как хрупкое растение, обвившееся вокруг чужого крепкого стебля, — подруби стебель, и оно упадет. Неправильно, неправильно и страшно за нее. Но что тут можно изменить? Как на­учить ее жить иначе? Да и научишь ли?..

Полина Степановна поставила на стол горшок с ды­мящейся рассыпчатой кашей. Профессор наливал в тол­стые фарфоровые кружки молоко.

— Вот лучшая пища на свете, — говорил он, разда­вая кружки. — Ешьте побольше гречневой каши, Асень­ка, и закаляйте нервы. Вашему супругу — путь-дорога большая, вам нужны крепкие ножки, чтобы топать ря­дом.

Ася с безграничной влюбленностью смотрела на му­жа, до нее дошла только одна мысль — профессор ценит его, профессор предсказывает ему большое будущее.

— Ладно уж, — смущенно сказал Воловик, под шуткой скрывая волнение. — Я ее в заплечный мешок посажу. Она легонькая.