Глава 5 Рассказ Нанетт

Пламя танцевало на каштановых поленьях. Время от времени с сухим щелчком на глинобитный пол выскакивали непрогоревшие угольки.

Мари и Пьер сидели по разные стороны очага на низких скамеечках. Жак уже улегся спать на большой кровати с пологом. Его храп постепенно набирал силу, а потом обрывался, и все начиналось сначала. Временами он вздыхал во сне.

Нанетт позабавило удивление Мари, хотя она знала, что девочка никогда не жила бок о бок с представителями противоположного пола.

— Женщины тоже храпят, моя крошка, — сказала ей Нанетт. — Моя мать выводила такие трели, что мне приходилось вставать ночью и шептать ей на ухо, чтоб перестала. И она сразу замолкала…

Нанетт явно хотелось поговорить. С воспоминаний о своей покойной матушке она и начала рассказ:

— Бедная моя матушка… Шестой доконал ее, мой братец Поль. Мне было десять, когда она умерла. За домом стала смотреть моя старшая сестра, Онорина. Когда мне стукнуло пятнадцать, она устроила меня прислугой к богатым торговцам, Геренам. В их доме я убирала, готовила, стирала и была на побегушках у мадемуазель Амели, противной двенадцатилетней девчонки… Уж поверьте, мне так хотелось надавать ей оплеух, да не один раз за день! И это желание посейчас живо…

Мари нахмурилась. Нанетт поспешила пояснить:

— Я говорю об Амели Кюзенак, хозяйке. В доме у Геренов прислуга ходила по струнке. Все должны были говорить на правильном французском, как ты, моя крошка. Если мне случалось сказать хоть слово на патуа, мамаша Герен делала такие страшные глаза! Не подумай, что они не понимали местного наречия! Прекрасно понимали! И даже неплохо на нем говорили, когда это было в их интересах! Папаша Герен был тот еще пройдоха, да и не думаю, чтобы на ярмарках в Шабанэ и Сен-Жюньене торговцы говорили на хорошем французском. И, несмотря на это, не желали слышать «речь мужланов» в своем доме. Я привыкла говорить правильно и теперь очень этому рада, да и соседкам легче заткнуть рот… Пьер, дай-ка мне стаканчик пикетта[12]! Когда долго рассказываешь, пересыхает в горле…

Мари смотрела, как пустеет стакан. Она представляла Нанетт в Сен-Жюньене, но картинка получалась расплывчатой — сирота черпала вдохновение из своих впечатлений о посещении Брива. В Сен-Жюньене она не бывала, да и представить себе супругу Жака пятнадцатилетним подростком оказалось непросто.

— И вот однажды мадемуазель Амели захотела замуж. Надо сказать, в ту пору она была хороша собой — худенькая, с красивой грудью, и одевалась по последней моде. Ткань на ее наряды покупали за сумасшедшие деньги. Четырнадцатого июля[13] на балу она познакомилась с Жаном Кюзенаком. Уж вы мне поверьте, в те времена наша мадемуазель была страшно жеманной и улыбалась куда чаще, чем теперь. Наш муссюр враз потерял голову. В сентябре они обручились. Хозяину было тридцать, и характер у него был бархатный. Геренов же больше всего радовало, что он богатый: ему принадлежало поместье «Волчий Лес» и «Бори», огромный каменный особняк. Еще у хозяина был дом в Сен-Жюньене и несколько ферм в округе Конфолан. Я прислуживала за столом, когда по воскресеньям, уже будучи женихом мадемуазель, он приходил к Геренам на обед. Сама я давно засиделась в девках и даже не мечтала найти такого доброго мужа…

Мари потерла нос и зевнула. Ей уже хотелось спать, но было очень интересно слушать рассказ о семье Кюзенаков. Поэтому она быстро спросила у Нанетт, стряхивая с себя сон:

— Нанетт, а что значит «засиделась в девках»?

— Это когда весной тебе стукнет двадцать пять, а мужа как не было, так и нет! Можешь представить, как я переживала! После свадьбы Жан Кюзенак привез жену сюда. Она переезжать не хотела. Она бы с большим удовольствием осталась жить в Сен-Жюньене или переехала бы в Лимож и открыла бы там какой-нибудь магазин… Но на этот раз наш муссюр на уступки не пошел. Амели пришлось смириться, и я знаю почему. Родители вправили ей мозги, и очень быстро, уж вы мне поверьте! Я поехала с ней. Так я и оказалась в Прессиньяке…

Пьер спал, согнувшись пополам и положив голову на скрещенные руки. Нанетт потрясла его за плечо:

— Иди спать, мой мальчик. Не приведи Господь, свалишься в очаг и опалишь себе волосы! Я с тобой и так немало натерпелась… А ты, Мари, спать хочешь?

— Нет, Нанетт! Я еще с тобой посижу!


Когда Пьер улегся на свою кровать, стоявшую в углу комнаты, узкую, но с большим одеялом, Нанетт налила себе еще стакан пикетта, потом плеснула немного в другой стакан и протянула его девочке:

— Ты долго сидишь у огня, Мари, и тебе, наверное, тоже хочется пить…

Мари вдруг почувствовала себя очень счастливой. Лицо Нанетт показалось ей самым добрым на свете. Было тепло, и золотистые отсветы огня, словно вуаль, смягчали впечатление нищеты и скудости, которое производил фермерский дом. Напиток с приятным вкусом винограда и осени пощипывал ей язык.

Нанетт какое-то время молча смотрела на девочку. Какая она все-таки хорошенькая: губы цвета спелой вишни, красивые глазки и восхитительные темные вьющиеся волосы, такие мягкие и легкие… Добрая женщина задумалась, потеряв нить своего рассказа.

— А дальше? Что было потом, когда вы переехали в Прессиньяк? — шепотом спросила Мари.

— Ну да, как раз на этом я остановилась… Мне пришлось привыкать называть мадемуазель Амели «мадам» и прислуживать ей в большом хозяйском доме. Работы стало побольше, чем в Сен-Жюньене. Сначала пришлось все как следует перетрясти и почистить, натереть воском мебель, пошить новые шторы, перемыть полы во всем доме. Мсье Жан здорово потратился, чтобы доставить удовольствие своей женушке! Ему очень хотелось детей, я слышала, как они говорили об этом за столом. Хозяин все повторял: «Если первым родится мальчик… А если это будет девочка…» Сколько у него было планов! Больше всего он думал, как бы сохранить и приумножить свое имущество, и все ради своих будущих деток. Но у мадам детей все не было и не было. Это было пятнадцать лет назад. Скоро муссюр и мадам начали ссориться. У нее начались капризы, она стала бить посуду и как только не обзывала бедного мсье Жана! Он на нападки не отвечал, седлал коня и уезжал подальше… Он не был счастливым, нет! Думаю, муссюр быстро понял, кому надел обручальное кольцо на палец. Я жалела его всем сердцем. Готовила для него вкусные супы и десерты. Мадам это не нравилось. Однажды в кухне я увидела незнакомого мужчину. Он снял свой картуз и предложил мне выйти за него замуж. Это был мой Жак. Но представь себе, Мари, поженить нас решила мадам Амели! Она не хотела, чтобы я оставалась в доме…

Мари от волнения кусала губы. Куда и девалась ее сонливость! Нанетт же помешала угли в очаге и с задумчивым видом продолжила:

— Я-то недолго думала! Жак был с виду крепким, доброго нрава и не старый. Через неделю мы обручились, а в июне поженились в прессиньякской церкви. Я была очень рада, что не умру старой девой и что мне, слава Богу, уже не придется прислуживать мадам Амели. Мсье Жан дал мне приданое: постельное белье, кое-какую мебель и домашнюю птицу. А в придачу — три золотых луидора, я их до сих пор берегу. Не прошло и двух лет, как у меня родился Пьер. Когда хозяйка об этом узнала, она перестала показываться мне на глаза. Чуть не умерла от зависти…

Нанетт вытянула из-за манжеты носовой платок. Глаза у нее блестели от слез.

— Потом у меня родилось еще трое, но ни один не прожил больше года, — тихим голосом продолжила она рассказ. — Две девочки и мальчик. Сколько я слез о них пролила! Особенно о маленькой Элизе! Она умерла, когда ей было полгодика. Я уж решила, что эту девочку сберегу, но нет! Счастье еще, что всех мы успели покрестить и они не вернулись в наш мир блуждающими огоньками[14]

Мари, всхлипывая, подошла к Нанетт и обняла ее руками за шею. Не говоря ни слова, девочка стала целовать ее мокрые щеки.

— Моя добрая крошка! Я очень рада, что ты теперь у нас есть. Не знаю, кто твои родители, но если бы я родила тебя на свет, то никогда бы не оставила на чужом пороге…

Мари закрыла глаза. Щеки девочки пылали. Нанетт коснулась больного места. Девочка часто и подолгу думала о своих родителях. Они не захотели оставить ее у себя. А может, они давно умерли…

Она не раз пыталась расспросить сестру Юлианну, но та отвечала только: «Если бы я знала! Единственное, что нам известно, так это что однажды вечером кто-то принес тебя в больницу в Бриве. Потом ты попала к нам, тебе тогда едва исполнилось три. Больше, моя девочка, я ничего не могу сказать».

Мари смирилась. Смирилась с мыслью, что никогда не увидит ни своей матери, ни своего отца. Она еще крепче обняла Нанетт, словно умоляя женщину не бросать ее.

— Да ты меня задушишь, глупышка! Не убивайся так! Иногда лучше не иметь родителей. Бери свечку и марш в постель!

Мари послушалась. Когда она укрылась одеялом и уже готова была задуть свечу, взгляд ее упал на букетик фиалок.

Со дня приезда в Прессиньяк каждый вечер перед сном девочка обязательно прижимала к сердцу позолоченную рамку с фотографией Святой Девы, теперь украшенной фиалками, читала молитвы, которым ее научили монахини, а потом с легким сердцем засыпала.

Загрузка...