Дождь в полынной пустоши (СИ)

9. День св. Урсулы — Золотой Поясок (21 сентября)

Она его караулила в Зале Арок. Фрей Арлем. Иначе для чего торчать на сквозняке, в вонючем полумраке, отгоняя привязчивых борзых и слушая визг довольных ратонеро, давивших бесчисленных крыс буквально под ногами. В пользу подозрений говорило слишком порывисто движение навстречу. И лицо. С каких пор вдохновлены с ним встретиться в таком малопригодном для встреч месте?

— Вы недобры, — прозвучало запальчивое обвинение. В речи Арлем смешались и негодование, и побуждение выговориться и превосходство нести правду. Святую и чистую.

«Сколько ветра и впустую,» — посочувствовал Колин попечительнице морали. Месть за Гарая не вершина человеколюбия, но и не повод воодушевлять милых барышень вмешиваться и проповедовать. Ни малейшего желания из показной любезности кивать и соглашаться с упреками в свой адрес.

— Смотря к кому, — поприветствовал он Арлем поклоном. Крамольный порыв подхватить и притиснуть девушку, унгриец отнес к подсознательному стремлению выглядеть «зерцалом доблести и чести» и не кем иным. В любом равно уживаются рыцарь, дикарь и раб. Доминирование — вопрос обстоятельств и характера.

— То, что вы передали вифферу…, — жестикуляция дополняла слова, чувства и эмоции. Их с избытком. Этакая куча мала и над ней священная хоругвь личной причастности ко всему на свете.

— Ах, вы про это…

— Убийство — грех и великий! — строжайше объявили унгрийцу.

Грех ли убийство? С точки зрения общества так и есть. Но кого и когда это останавливало? И само общество и тех, кто его составляет. Пожалуй, по поводу греха смертоубийства, к обществу претензий значительно больше, чем к зарвавшимся индивидуумам.

«На чай не пригласят,» — снисходит на Колина облегчение. — «Мило, мило с их стороны.»

— Глядя на вас, эсм, позволю себе утешиться и сожалеть, — ответил унгриец, ни в чем и ничем не проявляя ни того, ни другого.

— Утешиться? — сверкнула глазами фрей. Говорить об утешении её, и только её, прерогатива, а не этого… Она постеснялась своей несдержанности.

«Эспри ей идет,» — одобрил Колин изменения во внешности исповедницы. Довольно-таки странные изменения. Для монашки. Светские. — «Не уж-то ради меня?»

Обманываться присуще всем. Унгриец не исключение. Извиняет лишь незнание. Белое перо, украсившее волосы фрей, символ связи с Небесным воинством. Тех, кто вверил свои помыслы и устремления божьей воле.

— Не существует неискупимых грехов, — признался Колин собеседнице.

— И это наделяет правом своевольничать? Судить. Карать. Взыскивать мерой большей за меньшее.

— Ни-ни. Сожалеть…

Ух, ты! Фрей напомнила унгрийцу ратонеро, в выжидающей стойке атаковать.

— …Не все догадываются об искуплении.

— И как это оправдывает нарушения заповедей, данных человеку свыше?

— Оправдывает, — заверил унгриец. — Иначе… И грешный и праведный едино войдут в царствие Его, но те, кто укрепятся в числе первых… выглядит наглым обманом.

— Вы смеете о том говорить? Вы, заклавший душу на алтаре грехов!? — прозвучало слишком хорошо для пылающей праведным гневом юницы.

— Некоторые неспособны и на это.

— Неспособны на что? Отнимать жизнь? — тучей двинулась Арлем на унгрийца.

— Пожертвовать бессмертной душой. С алтарями все просто прекрасно, а вот с душой… Есть чем жертвовать?

Фрей выглядела — залюбуешься! Розовые щечки, гневный взгляд, стиснутые в кулачки побелевшие пальчики.

«Всякая женщина зло, но дважды бывает прекрасной, на ложе любви и на смертном одре… Паллад не прав. В гневе они чудо, как хороши,» — восхитился унгриец спорщицей.

— Душой наделен всякий живущий под дланью Творца! Слышите? Всякий! — возмущена до предела фрей. — И создал Господь Бог человека из праха земного. И вдунул в лицо его дыхание жизни. И стал человек существо живое…

«Впечатлить сумела, а убедить слабовата? Гетера Фрина в доказательство своей невиновности обнажилась перед ареопагом. Замечательный подход в отсутствии безусловной правоты. Повторит и я готов смиренно признать любые ошибки и принять любую епитимью,» — умиротворялся Колин страстными порывами исповедницы. Что поделать? Отголоски желания тискать и мять.

Подозревала ли нет фрей о подобном способе взять над унгрийцем верх, но возможность безнадежно упустила.

— Совершенно верно, — согласился Колин с приведенной цитатой, перед внесением некоторых уточнений. — Но относится, исключительно, к способным каяться. Осознающим собственную греховность. Так, что, не согрешив, не выяснишь, присутствует в тебе душа или это газы скопились внизу живота. Попадешь туда, — большой палец задран вверх, — а предъявить-то и нечего. Ни терний, ни звезд с них. Для чего жил? Что нажил?

— Вы… Вы…, - смутилась Арлем. Мысли смешались, устоявшиеся логические умозаключения перепутались. — Как вам дозволяют входить в храм!? Допускают к причастию!?

— А что мне в храме делать? Церковное золото меня не прельщает, — жалобился Колин, поддразнить исповедницу. — За монашками подглядывать? В хоре такие уродины, — унгриец озорно подмигнул. — А вот в Пряжке… Там и обеды приличные.

Встреча грозила не то что затянуться, а обернуться серьезным скандалом. Какими идиллиями и иллюзиями не забивала голову Арлем, какой вздор она не выдавала ими вдохновленная, по статусу она фрей. Для бедного новика избыточно много. Не все правила дозволено нарушать при первой возможности. При второй тоже. А некоторые останутся незыблемыми навсегда. Различать возможное, невозможное и недопустимое, умение высшей пробы. И неважно новик ты или король.

«Пожалуй, перестарался,» — осадил себя унгриец продолжать накалять спор. Для верности прибегнул к испытанной и проверенной хитрости. Трюк срабатывал безотказно и Колин им, от случая к случаю, пользовался. Улыбнулся, шагнул под свет и повернул голову. Лицо человека сменилось на ужасающую личину. Уродливый шрам чудовищными бороздами стекал к нижней скуле. Один из грубых швов оттягивал веко, другой козелок уха. Тонкая кожа выглядела плохо выделанным пергаментом, кое-как закрывавшим рубленое месиво жевательной и щечной мышц. Когда при движении челюсти пергамент кожи натягивался, казалось (казалось ли?) за желтой заплатой просматриваются язык и зубы.

Действительность, не ошеломляющая, но отрезвляющая. Вроде кружки холоднющей воды. Не пить. За шиворот.

Изумительное хлопанье ресницами и неповторимый изгиб бровей. Полуоткрытый ротик и растерянность, беспомощность, незащищенность, отчаяние.

— Господи…

— Он самый…, — Колин припомнил некогда доверительно сказанное фрей в узком кругу своих не в меру разговорчивых подруг. — Не совершенен, значит, порочен.

Послесловием к стычке с исповедницей, закончившейся столь неромантично, унгрийцу неожиданно увиделась заманчивая возможность упрочить свое положение.

«Кому доверяешь свои мысли, кого подпускаешь к своему сердцу, рано или поздно возьмется решать за вас о благом и дурном. Обставит вашу жизнь вешками правил и всевозможными табу, приучит к мелодии, под которую будете маршировать, спать, где укажут и есть, что дадут. Лизать левую руку и бояться правой[56], — думал Колин об Арлем и гранде, складывая занятный и многообещающий пазл. — Такой человек для одних вреден. Для других весьма полезен. Апории Зенона. Где-то я уже этим хвалился?»

Непредвиденные и неожиданные встречи в такую рань, способны выбить из колеи. Но не настолько, отменить дела запланированные и приятные.

— Вставай, засоня, — Колин тихонько потянул с девочки одолженный вечером плащ.

— Я не сплю, — проворчала Янамари, не желая расставаться с покрывалом. — Мне тепленько-тепленько.

Не стал торопить. Ей спешить некуда, а он переживет потерю пяти минут. Да и заспанная мордашка выглядела уморительно.

Девочка повозилась и со вздохом, не открывая глаз (не открываются они!), села на кровати. По-воробьиному нахохлилась, кутаясь в плащ с головой. Странно, что избитая непогодой и временем скорее тряпка, чем одежда, в состояние согреть.

— Еще немножечко, — попыталась повалиться Янамари.

— Как хочешь. Обед подождет, — произнес Колин, не повторяя попытки растормошить сонную девочку.

В ответ живот Янамари предупредительно уркнул. Самый сладкий сон не заменит самого пресного пирога.

Она приоткрыла веки, поглядеть вокруг. Пошмыгала носом. Ни на глаз, ни на нюх никакой еды!

— Сначала умыться, эсм. Лицо, руки. Все как полагается.

Девочка удивленно хлопнула длинными ресницами. Как? Как он её назвал?

— А можно потом?

— Нельзя.

— У меня…, — хотела признаться она, но увидела выставленные на табурет таз и кувшин.

— Все давно готово.

Янамари соскользнула с кровати, и обреченно поплелась умываться. Зачем-то заглянула в кувшин.

— Холодная, наверное, — передернуло девочку от мысли о стылой воды. Она даже дыхнула, проверить, идет ли пар изо рта. Идет. В комнате прохладно. А от воды будет еще холодней.

Колин поднял кувшин, приглашая подставить ладошки.

— Эсм…

Обращение действовало лучше всяких уговоров и понуканий. Янамари храбро сложила черпачок из пальцев. Поджав губы не ойкать от холода, старательно смыла с рук остатки грушевой гнили, тщательно повозила щеки и лоб. По-мужски фыркнула, разбрызгивая воду по сторонам и на себя.

— А где полотенце? — стряхивала девочка воду в поисках вытереться.

Пригодился один из платков, купленных на Блохах. Колин рассмотрел побуревшую от грязи ткань. Не помешало бы сводить юную эсм в мыльню, ну тут уж скандал обеспечен.

— Теперь можно за стол! — позволил он.

— А молиться? — с настороженностью спросила Янамари.

Унгриец пожал плечами. Не вижу необходимости. Девочка облегченно вздохнула. Есть хотелось сильней, чем рассыпаться в благодарностях Всевышнему, за хлеб насущный. Хлеб вкусней молитвы.

— Мэлль! — позвал Колин.

За дверью услышали. Закутанная в плат пирожница внесла в комнату большую тарелку, накрытую сверху миской, и кружку парящего молока.

— Ну-ка, — перехватил Колин блюдо, накрыв своей ладонью горячущую ладонь девушки. Лицо Мэлль от волнения отобразило попеременно все краски радуги.

— Саин, — произнесла она одними губами. Мольба, пожелание, слабое сопротивление… Все сразу.

Девочка затаилась. На тарелке, горкой лежали… лежало… что-то поджаристое, блестящее от масла и вкусно-вкусно пахнущее, отчего во рту полно слюны. Она вцепились в край столешницы. Хотела зажмуриться, не сон ли. Не спит ли она?

— А как называются? — не решилась она приняться за еду.

— Фаршированные блины.

— Фаншированные…, — не весело произнесла Янамари и опустила голову. Почти уперлась лбом, обиженно шмыгая носом, готовая разреветься.

— Тебе не нравится?

— Очень нравиться. Они вкусные…, — подняла девочка скуксившееся личико. Слезинка не удержалась на ресничке и быстро скользнула по бледной щеке.

— Тогда ешь.

— А ты не будешь меня больно трогать? — Янамари показала себе на грудь. — Вот здесь. Как Фабриус?

— Нет, — несколько оторопел Колин.

— И приставать снять панти?

— Не буду, — глухо произнес унгриец. Сейчас Колин походил, на волка, готового вцепиться в глотку.

Девочка сдерживалась из последних сил, не потянутся к манящим видом и духом блинам.

— И не будешь просить задирать платье?

— Мне незачем это делать.

Янамари облегчено вздохнула и посветлела.

— Тогда побудь моим пʼров. Или если хочешь братом… Пожалуйста.

— Договорились. Я буду и тем и тем. А теперь ешь.

— А с чем он? — взяла Янамари первый блинный скаток, прицеливаясь в какой бок укусить. Пока решалась слизнула жирную масляную каплю.

— Не знаю. Ешь и увидишь.

— Ф мяфом, — произнесла девочка, энергично нажевывая набитым ртом.

Колин пододвинул молоко. Янамари покосилась на кружку, но не взяла пить, а продолжала поглощать блины всухомятку. Не доев, выбирала следующий.

— Тебе не следует торопиться.

— А ты почему не ешь? — прервалась девочка на третьем блине.

— Я поел, — и пошутил приободрить. — Я же не сплю до обеда.

— А уже что ли обед? — быстро-быстро заморгала Янамари.

— Нет, но скоро. Молоком запивай.

— Оно коровой пахнет, — пожаловался ребенок на неаппетитное содержимое кружки.

— А кто не пьет молока, потом болеет и собственными соплями обедает.

Девочка радостно хмыкнул.

— Пенка, — показала она белый язык. — Противная.

— Лекарства определенно вкусней.

Янамари смирилась и через силу цедила молоко. Зажмуривала глаза не видеть, сколько его остается и морщилась, когда попадались молочные сгустки.

Колин спокойно наблюдал за ужимками баронессы Янамари аф Аранко. Подобным она должна бы переболеть. Но вспоминая её вопросы, решил, таким образом, девочка пытается защититься и повлиять на опасность. Ведь для детей все, что делается не по их правилам, непременно, опасно. К тому же с маленьких меньше спрос. Вот и принижала возраст, капризами и кривляньями. Впрочем, оно и к лучшему. Не кривляния конечно, а то что Янамари аф Аранко спасалась от мнимых и действительных опасностей. Не взбрыкнет его добровольному патронажу. Оказывается, вопрос с проживанием во дворце на постоянной основе решался довольно легко. Минимум усилий, мизер знаний, и дело сделано. Он нареченный брат и представитель титуляра в одном лице. Баронессы, а не эсм Сатеник. Отлучить от двора его возможно только с девочкой вместе. А для этого нужны действительно веские основания.

«Тут на кривую рожу не попенять, — испытывал унгриец легкое самодовольство. — И баронесс у милейшей гранды не так чтобы много. Даже бедных и голодных.»

От сытной еды и молока девочку быстро сморило.

— А можно мне полежать? — спросилась Янамари, сонно жмурясь.

— Да, конечно.

— А блины не уберут?

— Останутся на столе.

— Я потом… их… и молоко… потом…

Колин помог устроится поудобней. Снова укутал девочку в плащ. Из «свертка» торчали лоснящиеся жиром щеки и носик. В сжатом кулачке, вместе с ней, смирно спал оловянный ангел.

Исполнять обязанности сердобольной сиделки Колин не планировал. Ему необходимо в город, забрать заказы и сделать некоторые приготовления. Обеспечить чудеса и спрос на зерно и муку. Само по себе ничего не произойдет.

«Весьма жаль,» — посетовал он на несостоятельность грядущего меняться по одному его пожеланию.

Планы резко поменялись едва унгриец увидел в Зале Арок Латгарда, поглощенного какими-то своими размышлениями.

— Прошу прощения, эсм, — пробубнил Колин невпопад, умышленно толкнув канцлера.

— Чем же вы, молодой человек озабочены? Несетесь никого и ничего не замечая, — разворчался Латгард. — А налетев, не находите возможным поинтересоваться, кто пострадал от вашей невнимательности.

— Саин?! Простите великодушно. Честное слово не желал вам худого, — неподдельно досадовал и раскаивался Колин.

— Но ногу оттоптали.

— Саин…

— Только что был эсм, — необидно поддел Латгард. Забавляла искренность новика.

— Саин…, — Колин растеряно развел руками. — Не знаю даже что придумать в оправдание.

— Честно поделитесь, чем увлечены? — потребовал Латгард. Отменная возможность добавить несколько строчек в почти пустые страницы биографии Колина аф Поллака. — И не слова о безответных чувствах! Для воздыхателя вы слишком… в уме!.

— Я… Ну…

— По возможности внятно и членораздельно, — не удовлетворился канцлер бессвязным бормотанием.

— Некий вопрос…, — признался Колин оглядываясь. — Скорее познавательный, чем философский.

— И что же вы пытаетесь познать? — удивился признанию канцлер. От нынешнего поколения ожидаешь всего чего угодно, но тяга к познаниям у них в приоритетах не значится. Битвы, шлюхи, деньги — основополагающие вещи для счастья.

«Я становлюсь брюзгой,» — одернул себя Латгард и приготовился выслушивать новика.

— Известно, — порозовел от волнения унгриец (Знал бы канцлер чего это Колину стоило!), — червь ест только хорошее яблоко, но можно ли отнести плод к таковым?

— И в чем соль вопроса? — не понял Латгард.

— Вы будете есть червивое яблоко?

— Остерегусь, — заподозрил подвох канцлер.

— Тогда почему оно хорошее?

Латгард предоставил унгрийцу самому отвечать на поставленный им же вопрос.

— И человек и червь находят яблоко хорошим, руководствуясь схожими понятиями свойств предмета. Сладкое, сочное, спелое, — уверенно рассуждал Колин, прицеливаясь втянуть канцлера в разговор. Людям по нраву поучать глупцов. Почему канцлеру быть исключением? Ему это свойственно по должности, возрасту и привычке.

— Даже так!

В пору было признавать критику молодого поколения не обоснованной. Уж лучше пусть думают о драках, войне и шлюхах, чем растрачивают остатки мозгов на подобные глупости. Надо же! Нищего новика из глухой провинции волнует оценка яблока червем и человеком, на основе чего он готов высказать суждение, за которое попы свободно его упекут на хлеб и воду в монастырский подвал.

— Отсюда и вопрос. Наделен ли червь разумом подобно человеку?

Очередной зигзаг переменить мнение о молодежи в лучшую сторону.

— Конечно, церковники не отрицают нашу общность, все мы твари божьи, — осторожен в суждении канцлер. — Однако не согласятся с концепцией всеобщей разумности. Как никак только в человеке Всевышний принял особое участие. Остальные наделены плотью и всего лишь. Так что понятие разумности нечеловека для теологии не существует и не должно существовать для других. Для всеобщего и личного блага.

— Оно так…

«Но,» — уже предвидел продолжение канцлер.

— …но почему не предположить… Хотя бы предположить, допустить обратное?

— Предположить никто не запрещает. Но что привести в качестве доказательства? Не червивое же яблоко?

— Над доказательствами я и размышлял, — признался Колин. Он уже знал, на чем подловить канцлера. — Это посложней безделицы с шахматным всадником.

— Играешь в шахматы? — ухватился Латгард за признание унгрийца. Умение проводить баталии на клетчатой доске ценилось им больше, нежели теологические дискурсы о разумности букашек. Впрочем, по отношению к человеку тоже много спорных моментов. И если вдуматься, чем червь хуже человека?

— Играю, — в растерянности заморгал Колин, будто был уличен в чем-то предосудительном.

— Хорошо сказано. А по-честному?

Основания скепсису имелись. Канцлер был не высокого мнения об Унгрии и её жителях. И попытки лезть в философию одного из их представителя общей картины не меняли. В лучшую сторону точно, в худшую пока.

— Думаю, да, — мялся Колин.

— Или в этом убеждены лишь твои должники?

— Я похож на человека, у которого водятся должники?

«Водятся? Действительно водятся, — согласился канцлер уместному просторечию. — „Что вши!“

— Как знать. Внешность порой обманчива.

— Кого можно обмануть протертыми локтями единственного пурпуэна?

Колин порадовался что не приоделся в купленные обновки. Меньше расспросов и попыток к необязательным знакомствам.

— Не желаешь оппонировать?

— Завсегда…

„Завсегда!!! Ох, деревенщина, лютая!“

— Если найдутся фигуры и доска…, — с вызовом расправил плечи унгриец.

„И не боится ведь. Ну-ну!“ — предвкушал канцлер посрамления провинции. — Философия, теология, фехтование, теперь шахматы! Кладезь нераскрытых талантов.»

— Найдутся. Отчего не найтись. Прошу, — Латгард подал знак унгрийцу следовать за ним, а скаром на лестнице — пропустить. — Со мной.

Недружелюбные стражи остались мрачными и холодными. Им то что?

— И многих одолел? — выпытывал канцлер подробности. Чем больше узнаешь, тем больше внесешь в записи, и тем больше материала для размышлений. Как ни покажется странным, именно Поллак давал повод для множества догадок и предположений, одновременно являясь самым закрытым из новиков.

— Разный народ.

— А мне посчастливилось сойтись с королем Моффетом. Славный противник, — поделился впечатлениями об игре канцлер, к великой досаде Колина, не успел.

— Что на этот раз натворил сей милый юноша?

Камер-юнгфер выглядела как и всегда — восхитительно. Осознавала это, принимала должным и лишь немного досадовала, почему восхищение не выражается открыто. Но скарам отпускать комплементы не позволительно. Солдафонскую прямоту переварят далеко не всякие утонченные натуры. Латгард стар и способен видеть лишь изнанку человеческое «Я». Зачем выглядеть в его глазах большей блядью, чем требуют обстоятельства. Что позабавило камер-юнгфер, взгляд унгрийца. Явно не восхищение. Так смотрят на породистую кобылу. Дай волю похлопает, потрогает, заглянет во все потаенные места. Она бы позволила. Уже одного этого достаточно предрешить судьбу четвертого молчаливого участника мимолетной встречи на лестнице. Серж аф Фосс не оправдал возложенных на него надежд. Страдал постыдным чувством всепоглощающей влюбленности и возвышенного обожания. Путанным и невнятным чувствам Лисэль предпочитала чего попроще — хороший хер.

— Саин Поллак вызвался составить компанию в шахматы, — вежлив Латгард. От всякой встречи с камер-юнгфер его тянуло залезть в ушат отмываться.

— Питаю иллюзии шахматы не единственное ваше умение, — её очередь разглядывать свое будущее развлечение. Такого ни у кого не будет!

— К вашим услугам, эсм, — заранее согласен Колин на притязания единоличницы.

— Они мне понадобятся. Скоро.

— Когда угодно, эсм, — обещает унгриец и обещанию можно верить.

Мужское крыло Серебряного дворца в плачевном состоянии и нуждается в скорейшем ремонте. Обивка вылиняла и пришла в негодность. На углах подрана, в стыки проглядывает штукатурка. Пол скрипуч, что сосновый бор в непогоду. Заметно, некоторые двери рассохлись, провисли и при открытии шаркали углом по полу, рисуя полукружье и четвертинки круга. Многие бюсты явно занимали чужие постаменты. Вокруг некоторых картин яркий не выцветший ободок на обивке. Значит, меняли и картины. Не все, но большинство.

Латгард открыл замок длинным ключом, каким в сказках отпирают заветный сундук. Пожалуй, на этаже, двери его комнат единственные запирающиеся. Ключ массивный, в бороздках с двух сторон. Замок явно не дешевая поделка. Надежен и прочен.

— И где ты освоил игру в шахматы? — не оставлял Латгард попыток выудить полезные признания. Всякая мелочь, незначительная деталь, упомянутая вскользь, выболтанная по недомыслию, помогут лучше увидеть человека, оценить потенциал. А он у унгрийца несомненно был. Здорово вывернулся. Променял неблагосклонность гранды, на признательность баронессы Аранко. Осталось дело за малым, эту самую баронессу отмыть и пользуйся как щитом!

— Отец играл, а я смотрел. Так и научился, — пояснял Колин, любопытствуя окружением.

Комната по своему примечательна. Шкафы, поставец с серебром, на стене гобелен.

— Он хорошо играет?

— В Мюнце никто не мог одолеть.

«Мюнц это конечно большая часть мира», — иронизировал Латгард. — «И лучшая в Унгрии, а сама Унгрия, бриллиант в короне Эгля.»

Он не торопил Колина, позволяя оглядеться. Потом не будет лупиться по сторонам и отвлекаться. Разве что на мух.

— Заезжих купцов обыгрывал. Матушку. Но когда как. Не постоянно.

— На мой взгляд, для женщины подобное занятие скорее похвально, нежели предосудительно. Одно из немногих, в чем они могут сравниться и превзойти мужчин.

— А эсм Лисэль играет в шахматы? — спросил Колин с самым невинным видом.

«И здесь хочет поспеть? Бабий подол не надежный якорь. А уж у этой…»

— По моим сведениям нет. Но лучше уточнить. За чаем. При Серебряном Дворе предпочитает другие забавы.

— Какие? Триктрак?

— И триктрак, и карты… Последнее увлечение — поэзия. Не отмечены благодатью сочинительства виршей?

— Бог миловал, — поспешил Колин осенить себя святым троеперстием. Сам бы посмеялся, да нельзя.

— Что так?

Латгард сам не находил в рифмоплетстве ничего путного. Но некоторые почитали за Божий Дар гладко излагать избитости.

Из гостиной проследовали в кабинет. Тот самый, наблюдаемый с балкона гранды.

Кресло возле камина. Стены увешаны полезной чепухой, не отвлечь, но позволить расслабиться, созерцая окружающий мир сквозь прищур усталых век. Карта Анхальта, большая и подробная, в значках. Шкаф в полстены набит томами. От тяжести старинных фолиантов в тесненной коже, прогнулись полки. Книги в основном на старом эгле. Большой плательный сундук-кассоне, в золотых накладках и в сережках замочков. Их целых три.

Латгард, оставив гостя дивиться убранству, подошел к окну, осмотреть наружный карниз. Только потом задрал раму и сыпанул зерна слетевшимся голубям. Колин отметил, с уличной стороны к канцлеру не пробраться. Рама глубоко проседает в специальный паз. Плюс задвижка. Но не будь этих трудностей, помешают голуби. Вспугнешь. Да и наследишь. Птичьего помета на карнизе в палец толщиной.

Закончив с окном Латгард подловил Колина за рассматриванием книжных корешков.

«Читать умеет,» — похвалил канцлер. Гость шевелил губами, проговаривая слоги названий. — «Может и на эгле?» — но это уже из категории недобрых подначек.

Шкаф интересен Колину не собранием раритетов. Девственная пыль немо свидетельствовала, книги давно не трогали. Либо спрятанное редко извлекали, либо ничего ни в книгах ни за книгами не хранили. Про тайник в столе известно. Но что мешает рассовывать секреты в другие, более надежные, места.

Из общего интерьера несколько выпадал хорошей работы маслом мужской портрет. Полный мужчина с одутловатым лицом. Капризный рот, навыкат глаза. Мимические складки в уголках губ и на лбу. И узнаваемая деталь.

— Кто это?

— Моффет Пятый Завоеватель, — торжественно ответствовал канцлер. Картина ему не нравилась. Художник перестарался с реалистичностью, не польстив самодержцу и в малом. — Знакомьтесь, вдруг пригодиться.

«И что ты с ней собираешься сделать?» — вопрос Колина не к монарху.

На его рисунке, Сатеник держала не тамбурин и не бубен, а корону — причудливо выполненный обруч.

«Отняла? Или должна одеть? Или сняла и хочешь отдать? Или дело вовсе не в ней, а во мне? Я должен корону передать. В качестве Утреннего дара?»

Цепочку «или» можно тянуть в бесконечность.

— Какими предпочитаете? Красными? — спросил Колин, прогоняя волну мыслей. Не к сроку они.

Латгард выбрал желтые.

— Люблю атаку.

— Кто атакует, уже проиграл, — изрек Колин, расставляя свою линию ратников. За ней, от флангов башни, всадники, лучники, стратег и король.

— Сколько военачальников с тобой не согласятся, — произнес Латгард.

— Их дело.

«Сейчас оценим твои непревзойденные полководческие таланты,» — в нетерпении сделал первый ход канцлер.

Игра сразу завязалась интенсивная, без долгих раздумий и расчетов. К девятому ходу Латгард расстался с четырьмя ратниками, а Колин лишился одного своего и всадника. Фронт желтых жестоко разорван надвое, тогда, как позиция красных не раскрыта. Их левый фланг в неприкосновенности.

К тринадцатому ходу Колин сделал рокировку и потерял стратега.

— Не назову ситуацию безнадежной, — прибывал в хорошем настроении Латгард, — но почетная капитуляция достойный выход. Как говориться, без славы, но при оружии и хоругвях.

Канцлер ожидал бессмысленного упрямства и заумствований о том, что не все потеряно. Вместо этого…

— Раз мне посчастливилось с вами общаться… Позвольте обратиться к вам как к канцлеру двора с напоминанием. Баронессе Аранко надлежит занимать более приличествующие покои.

«Если выкрутишься,» — поставил почти невыполнимое условие канцлер. Не терпел он проволочек на пустом месте. Красным сдаваться надо.

— Как только эсм Аранко обзаведется прислугой… не меньше двух. Наймет или приобретет в собственность выездной экипаж. Обеспечит себя пропитанием, за исключением случаев приглашения за Высокий Стол. Озаботится соответствующей охраной. Сочтет необременительным менять платья не реже одного раза в месяц… Как видите все упирается в финансовую самостоятельность. Насколько известно, служанка сбежала от баронессы еще в порту, прихватив наличные средства и кое-что из пожитков. Предположительно вернулась в Унгрию. Как понимаете, никто розысками не занимается. Подозревают, к бегству приложила руку родня баронессы. Возможно её опекун.

— Как представитель интересов эсм Янамари аф Аранко, заверяю, она достаточно обеспечена, выполнить все требования.

— Поручитесь в том?

— Под каждым сказанным мною словом.

— Тогда не вижу препятствий…

«Кроме одного. Через три хода…» — предвкушал Латгард триумф. Ситуация на доске занимала его куда больше, чем судьба нищей баронессы из нищей Унгрии.

Красные не капитулировали. На пятнадцатом ходу Колин объявил шах всадником.

— Для чего вам карта Анхальта? Довольно подробная, — отвлек унгриец соперника разговором.

Канцлер отвечал неохотно, лихорадочно перебирал ответные ходы. Слабые не спасали, но затягивали агонию желтых. Сильные не поверку оказывались не лучше слабых. Варианты отпадали один за другим, что листья с осененного дерева.

— Как ты знаешь, туда скоро отправиться эсм Сатеник. В качестве штатгальтера. Готовлю для нее кое-какие рекомендации.

— По моему в ближайшем будущем она не собирается отбывать в пфальц.

— И ты знаешь почему?

— Какая ей необходимость менять столицу на провинцию. Анхальт еще захудалей Унгрии.

«Ну, конечно!» — готов спорить канцлер. Но не спорит. Разговаривать и играть одновременно нужен ум помоложе его.

— Саин Моффет иного мнения. Это об отъезде. И о пфальце, кстати тоже.

— Король это король, — ответ Колина и словом и ходом на доске, — А гранда это гранда.

Вот тут Ладгард удивился. Унгриец подметил расхожесть интересов отца и дочери. Неужели это настолько очевидно, что любому, даже самому пустоголовому провинциалу, бросается в глаза?

— Король не хочет отдавать пфальц чужому?

— Пытается, — согласился Латгард.

— И порядка там нет.

— Наведет.

— Я бы запустил Кинрига…

«Скажите какая птица. Он бы запустил Кинрига. А что ты знаешь об этом прохвосте?» — все больше нервничал и дергался канцлер. Но не из-за неприязни к солеру. Из-за близкого проигрыша и рассуждений того самого пустоголового провинциала. В общем и частном, справедливых и правильных рассуждений.

— …Деньги у него водятся. Чеканка наличности по определению не разорительна. К тому же обещал наемников.

— Он рассчитывает заполучить пфальц дешевле…, — застыл над доской Латгард.

«Значит все-таки не Гусмар-старший?» — ход унгрийца и его ответ.

— …Короля это совсем не устраивает.

«И не только. Потому он всем морочит головы,» — Колин пожалел, что сильно придавил желтых. Из канцлера приходилось вытягивать каждое слово. Латгард проигрывал.

К семнадцатому ходу связка красных башен и лучников отсекла и прижала желтого короля к краю доски и, непрерывно объявляя шах, гнала вспять, на свою половину. Не получая передышки, желтые не успевали спастись. На девятнадцатом ходу красный ратник нагло подключился к травле короля противника, перекрывая клетки и подпирая своих.

— Мне показалось, но Гусмар-младший не огорчен недосягаемостью гранды, — чуть переориентировал течение разговора Колин.

— Что не означает, невозможности позитивных перемен в отношениях королевской дочери и Габора аф Гусмара.

— И откуда ему взяться, позитиву?

— Кинриг, Гусмар, инфант Даан, на выбор.

«Но не Моффет? Ого, в какой жопе король. Если отец не пожертвует доченьку, чего делать не хочет, то братик сестрицу сторгует не задумываясь. Король думает о королевстве и ему нужен Анхальт и крепкая власть. Даану нужны деньги, весело проводить время, и получит он их от солеров. Кинриг и компания, нацелены растащить государство по карманам. Королевские шахматы повеселей наших. А готовность жертвовать фигурой, может лишь таковой казаться.»

— А почему не выдать гранду за Габора при непременном условии сохранения Анхальта короне?

— Согласно закону, завоеванные земли принадлежат тому, кто взял их на меч. И Моффету не позволят законодательную глупость переписывать. Отсюда, зачем королю дарить столько земли Гусмар? Ему и так достаточно.

— Но Анхальт под короной!

— Это только так считается. И доказать обратное совсем не трудно.

На двадцатом ходу припертый к своей линии ратников, так и не двинувшихся в бой, желтый король схлопотал мат.

«Надо же! Продул!» — возмутился Латград своей феерической неудаче.

— Посмотрим так ли ты хорош желтыми, — заторопился канцлер не отпустить противника. Он жаждал и еще как! реванша. Немедленного. — Насколько помню, ты утверждал, атакующий всегда проигрывает… Получается твой черед.

Новую партию Латгард играл осторожно, с самого начала следил за позицией, а вот беседа с Колиным его интересовал меньше. Он бы порадовался, заткнись тот вовсе и делай ходы молча.

На четвертом ходу обменялись пешками. На восьмом желтый ратник преступил седьмую линию.

— Мне бы хотелось уточнить сроки, — втягивал унгриец канцлера в разговор. Молчать со столь сведующим во многих столичных делах недопустимо.

— Ты о баронессе Аранко? — без желания отвлекся Латгард от анализа игры. — Комнаты подготовят сегодня же. Вечером её слуги могут перенести вещи. Собственно зачем она вам? На мой, даже поверхностный взгляд, абсолютно не выигрышный вариант. Расходы и значительные. Если у вас имеются лишние деньги, потратится можно на другое.

— Эсм Аранко и я из Унгрии.

— И только? — не верил названной причине канцлер.

Вместо ответа Колин опять его озадачил.

— Теперь уже нет. Пʼров. У нас слово весомей бумаги.

— Служба гранде не устраивает? Насколько знаю, у тебя есть полторы недели. Достаточный срок проявить себя? Добавь благоволение камер-юнгфер. В крайнем случае… В крайнем… вступишь в союз новиков.

— Уже предлагали.

— Согласился?

— Отказался. Но я вижу, вы посвящены в великий секрет.

— Подобные вещи легко предвидеть. А что остановило?

— Они сами не знают для чего союз.

— А разве трудно догадаться?

— Не трудно. Но с чьей подачи и для кого расшибать лоб. Не факт что для себя.

— История, не то чтобы темная… но и не страшная…

На двенадцатом ходу к сражению подключились стратеги, а Колин легко пожертвовал башню.

— Я у вас в тылу, мой юный друг, — перевел дыхание Латгард. Нарастающее позиционное преимущество его фигур позволяло предполагать благоприятную и скорую развязку. — Мы не договорили. Эсм Аранко. Кроме её титула, которым ты все-таки решил прикрыться. Что еще? Выше не подняться. Ни по должности… Какая должность на службе у баронессы. Спальничий? Ни в получении личного титула. Шатилен и тот при наличии достаточного количества земли, организовать шатилинию. А земли у эсм Аранко нет и не будет еще очень и очень долго. Если будет вообще.

— А чего ждать от гранды?

— От гранды… Да… Гранда… Если вы её допечете… отец не откажет ей отправить баронессу и ее пʼрова обратно в Унгрию.

— Вот вам еще одна причина не утруждаться в Серебряной свите. Она и выгнать самостоятельно никого не может, что уж говорить про остальное.

Четырнадцатый ход еще больше оживил и обнадежил Латгарда.

— Тебе не кажется, мой лучник создает желтым смертельную угрозу?

Пятнадцатый ход. Латгард в нервном ожидании победы забарабанил пальцами по столу.

— Шах! — объявил он. — Не хочешь сдаться?

Близкий успех вызвал у канцлера прилив словоохотливости.

— Мы говорили о союзе… Любой союз, и новики не исключение, подобен линии ратников. Главные и сильные фигуры за ней. Но в отличие от игры, важно определить не ключевые, а не отбрасывающие тени…

— Вы подходите.

— Льстишь. Мне это уже за ненадобностью и не интересно. Я служил Золотому Подворью. Теперь здесь. Мне не отведено времени начать новую успешную карьеру. А вот плачевно завершить старую, запросто. В Анхальт я не хочу. Очень похвально, что ты пытаешься сколько-нибудь разобраться в том, что происходит вокруг.

Следующие пять минут канцлеру было не до похвал юному оппоненту. Унгриец вывернулся и в три шага выровнял положение. К восемнадцатому ходу желтые объявили шах, сняв с доски красного всадника. Латгард преисполнился дурных предчувствий. Фортуна решительно отвернуть от него.

«Будет обидно…,» — переживал канцлер грядущее второе! поражение.

— Обычно я не играю партии дольше двадцати ходов, — произнес Колин, наблюдая за канцлером. Оказывается невозмутимый Латгард очень возмутим.

Девятнадцатый ход — шах стратегом, двадцатый — шах всадником. Красный король напоминал зверя обложенного охотниками. Причем через два хода травля закончится смертью.

— Что же, — сдался Латгард. — Порадовали старика.

Вид у него был отнюдь не радостный. Досада, досада, досада…

— Ты обмолвился о задаче с всадником? — решил отвлечься от игры канцлер. Предлагать еще партию не имело смыла. По внутреннему ощущению, сколько не сыграют, проиграет. Противник не так прост.

«Он полон сюрпризов,» — признал Латгард свой недогляд за новиком. Стоило покопаться в биографии унгрийца и основательно. Обманувшись единожды, где гарантия не обманусь снова? Скрываемое человеком порой не столь безобидно, как проигрыш в шахматы. — «Может он и на древнем запросто читает? А?»

— Условия не сложны. Обойти всадником все клетки поля, не ступив на одну и ту же дважды, — объяснил Колин задачу.

Латгард тут же попробовал её решить. Сходу не вышло. Новый конфуз окончательно выбил канцлера из колеи.

— Есть чему посвятить вечерок, — отложил он головоломку не позориться перед новиком. Хватит и двух раз.

— Саин, с вашего дозволения мне пора, — вежлив унгриец.

— Да, да. Конечно, — не противился канцлер тактичному юному противнику и проводил Колина до двери. — Надеюсь это не последняя наша баталия?

— Уверен, — согласен унгриец сойтись за доской.

Латгард долго стоял на середине комнаты, в некоторой растерянности и сердитости. Ощущение соприкосновения с нечто фатальным, неизбежным, разрушающим тревожило и беспокоило. Гость ли тому виной или он сам? Канцлер попытался припомнить, о чем они говорили за игрой. Вроде бы о всяких пустяках, о незначащих мелочах. Но что-то же было? Произошло? Что-то ускользнуло от него, пока он безуспешно пытался выиграть. Мысли сами собой как по кругу возвращались к унгрийцу. И Аранко. Если ему неинтересна карьера, для чего он при дворе? Или он представляет чьи-то интересы? Как контесс Илльз? Откуда у него деньги, что он столь уверен в состоятельности обеспечить надлежащее содержание баронессы? Или кому-то надо чтобы девочка заняла более высокое положение? А почему не допустить что она при Серебряному Дворе в качестве страховки Поллака?

Вопросы теснились, выстраивались в шеренги, ряды и баталии. Хуже с ответами. Их непозволительно мало. Вернее их нет.

«Что прикажите думать? И что прикажите делать?» — принялся расхаживать Латгард, что могло означать возрастающую степень беспокойства.

Канцлер вторично прогнал в памяти сегодняшнюю встречу. От начала до последнего мгновения пребывания унгрийца в его комнатах. Не наговорил ли ему чего лишнего, не выдал ли чьих секретов? Но ведь не обязательно выдавать. Достаточно указать направление куда двигаться. И у него смутные подозрения, он так и сделал. Сам не заметив как. Если произошло именно это, следует ожидать много необычного. И весь нажитый опыт придворного подсказывал, чем необычное обычно заканчивается. Кровью. И не малой.

— Что же я ему сболтнул? — никак не мог сообразить Латгард и вспомнить это действительно важно.