Дождь в полынной пустоши (СИ)

11

Чем привлекательна работа ночью, меньше поводов отлынивать и сачковать. Стесав щепку с лавки, Колин заклинил задвижку и для верности развесил на дверях плащ. Зажег не одну, а несколько свечей, обеспечить достаточно света. Рассмотрел, прощупал плотность бумаги. Расстелил на столе отобранные листы. Рисовальным углем жирно расставил контрольные точки. По ним, старательно наметил контуры деталей конструкции. Желая избежать ошибок (переделывать когда?), выверил чертеж ниткой, а затем, накладывая лист на лист, просмотрел на просвет. Неудачные места подправил, дорисовал и подтер. Подставляя части чертежа, в границах линий склейки, нанес рисунок. Хорошо отретушировал. Еще раз придирчиво оценил результаты и раскроил бумагу альбацетой. Острое лезвие справилось прекрасно, оставляя чистый край. Теперь уже сверяя вырезки, внес последние изменения.

— Ваше умение не лезть под руку с советами вселяет уверенность, все получится, — разговаривал Колин с настенной «грандой», готовясь к склеиванию. — Лямочку-то поправьте. Отвлекает. Видел бы вас ваш женишок. Ай-яй-яй! В таком виде? — и унгриец многозначительно подмигнул. — Даже корону сняли.

Тщательно, не пропуская самого малюсенького участка, промазал места наложения деталь за деталью. Собирая конструкцию воедино, обязательно подсушивал над свечой и проверял качество проделанной работы. При малейших сомнениях или подозрениях, клея не жалел. Устраняя дефекты, наносил его и поверху и с боков, под склейку. Схалтуришь, все труды насмарку.

На все потрачено три часа. Результат кропотливых трудов — бочкообразный цилиндр. С выпуклых боков которого, хищно щерилась зубастая морда. Последним штрихом оживить злодейский образ шевелюра и бородка из забракованных льняных оческов.

— Парень хоть куда, — похвалил унгриец создание из бумаги. Уже из чистого озорства «изувечил», накрасил шрам на щеке.

Закончив с клейкой, тончайшими рейками и толстыми нитками укрепил конструкцию изнутри. Очень скрупулезно возился с начинкой. Все теми же очесами и восковой плошкой под масло. Подержав на весу, проверил центр тяжести.

— Недурно.

Осторожно подтыкивая и подправляя, следя за швами, сплющил-сложил изделие. Клей не подвел.

Бережно уложил работу в просторную холщовую сумку и закинул ношу за спину. Поверх надел плащ. Покрутился придавая складкам одежды естественность. Искушению выбраться в окно не поддался. Вышел обычным порядком. Хотя наверное обычнее было бы все-таки в окно.

Уход новика отметили скары. В том, что зеленая молодежь постоянно таскается то во дворец, то из дворца, ничего удивительного и предосудительного. Тем более ночное времяпрепровождение не регламентировано ни церемониалом, ни правилами поведения. Ограничение одно, кого не знают, без дозволения и веской причины не впускать.

— В Свиристелку? — позавидовал скучавший Вигг. Скара откровенно тяготила караульная служба. Во дворце для него, как в клетке.

— Эээээ…, — замешкался с ответом унгриец, лишний раз не придумывать.

— Лучше в Рыбный Пирог, — порекомендовал молодой скар. — Веселей, — и покосился на напарника, — И старичья меньше.

Флёгге, он рядом. Старичью нет и тридцати.

— А здешние чего? Не дают? — подключился к разговору Галчонок. Ему тоже тошно в карауле.

— Дорого просят, — привел серьезный довод Колин не связываться с обитательницами Серебряного дворца.

— А ты по любви, — заржал Вигг, выпуская унгрийца в ночь.

Скорый марш по темным пустым улицам не вызвал задержек. Лишь в одном из темных переходов не пройти. Его предупредили.

— Тесно тута.

Приятели пользовали шлюху с двух сторон. Шлюха давилась и закашливалась.

Садик обители кармелитов хорош посадками можжевельника, за которым Колин и укрылся. Полчаса ушло расправить и снарядить цилиндр, зажечь масло в плошке. Огонь быстро наполнил объем теплым воздухом. Придерживая готового взмыть вверх ночного летуна, Колин выждал момент, оценивая силу и направление ветра. Отпустив, наблюдал траекторию полета. Болтая бородкой, огнеглазое чудище, совершив замысловатый пируэт, отправилось знакомиться с обитателями окрестностей.

Жимон аф Борк не боялся смерти. Плевать на смерть, когда задета не чья-то, а его честь. За оскорбления барон взыскивал по полной. Именно сейчас он взыскивать и настраивался, горяча гневливость разминкой кисти, локтя и плеча. Покорный его воле бастард подвывая, рубил ночной воздух на доли и порции. Отлично! Рваным темпом скользящих шагов проверил неровности площадки. Потом не смотреть под ноги. Слева небольшая лужа, справа торчит острый булыжник. Прямо — грязь в колдобине. Превосходно!

Противник Борка — молоденький и безусый виконт Юос аф Керзи, готовился провести свой первый значимый поединок и потому лихорадочно припоминал благородную науку благородного владения благородным мечом. По странности на ум приходили не уроки мэтра Жюдо, а молитвы заученные в детстве. Пропали из памяти и советы бывалых товарищей. Не считать же за оные «перенести вес на опорную ногу» или «встать в полуоборот». А как еще прикажите встать? На четвереньки?

«Да, он меня даже не коснется! Не позволю!» — обещал или обманывался Юос, пытаясь совладать с дрожь в руках. На трясущиеся колени виконт не обращал внимания.

«Побеждает не сталь, но дух!» — великая военная мудрость. Их много. Это, безусловно, одна из величайших. Виконт жадно втянул воздух. Мудрость дрожь не уняла, но безжалостно рисовала жуткие сцены его преждевременной кончины. Не посрамление в схватке, а тяжкую смертушку. Торжествующий противник отсекал ему нос, уши, грязными пальцами выковыривал из-за зубов дурной язык, отрезать под корень. От подобных фантасмагорий становилось сухо во рту и потно спине. Сейчас Юос понимал, что наговорил много вздорного и лучше бы повиниться. Но как к тому отнесутся свидетели ссоры? Конечно, плохо! Драки не получиться, никто никого не прирежет. Разочаровывать людей последнее дело. Разочаровывать не хотелось, но очень хотелось помочиться. Согласно правилу, любая попытка покинуть площадку проведения поединка, объявлялась бегством.

— Саины? — обратился к обоим сразу секундант Борка. — Если ли у вас намерения разойтись миром?

— Нет у меня таких намерений! — наотрез отказался Жимон.

— М… д…р…мс…, — постарался придать твердости голосу Юос. Трясущаяся челюсть отклацала большую часть гласных.

— Тогда не стоит терять время, — это уже Дежере, его сторонник. — Дождь пойдет, — и глянув куда-то ввысь, уточнил. — А то и снег.

— Бой до крови? До признания поражения? До смерти? — перечислил секундант Борка варианты исхода поединка.

— До смерти! — дружно прорычали соперники.

Жимон имел опыт подобных сходок. Не великий, но все же. В шести вышел победителем, что принесло ему славу мастера клинка. В одном случае разошелся с миром, довольно-таки редко бываемое событие. И еще одна схватка завершилась позорным поражением. Мертвецки пьян, вставая в позицию, он споткнулся, упал и не смог подняться. На требование оппонировать, ответил басовитым храпом. Его противник, лишенный мишени тыкать мечом, ушел, распевая похабщину. О Жимоновой сводной сестре, Клерисс.

— Она — отроду шлюха, несомненно:

Сегодня Жимон как никогда настроен укрепить пошатнувшуюся репутацию. Слава дается тяжкими трудами и риском. Разбазаривать её, замиряясь со всякими молокососами, непростительно. Потому желание проткнуть маменькина сынка крепко и непоколебимо. С зарвавшимися выскочками иначе нельзя. Не доходит до них иначе.

Барон провел атакующую связку и контратаковал в темп. Крутанул рондель. В одну сторону, в другую. Собственно, он готов.

Его примеру последовал Юос. Уже потому как повторил прием противника, секунданты сошлись во мнении, сегодня не его день. Впрочем какая разница, за чей счет праздновать победу. За Жимона или Юоса.

— Сходитесь! — призвал секундант, ретируясь в сторонку и уже оттуда крикнул. — За ножи не хвататься!

— Мне и меча хватит! — рыкнул разозленный барон.

Пробная сбивка на твердость руки. Результат Жигмона и озадачил и порадовал.

— Сколько уроков вы взяли у мэтра Жюдо?

— Два? — похвалился Юос.

— Два?!

— Это ни о чем не говорит. Я его лучший ученик! — соврал Юос, скрыть страх и волнения. Мэтр считал его бездарем. Он так и сказал ему на первой из тренировок. А по завершению второй посоветовал заняться плетением.

— Молодой человек, вышивание и вязание это не для вас. Опасно.

— Но я готов и хочу учиться!

— Допускаю, из вашего хотения и выйдет что-то путное. Лет через двадцать. Вы столько проживете?

— Все равно. А денег у меня остаточно.

— Мне совестно у вас их брать…

— На что ты рассчитывал, щенок, затевая ссору? — негодовал Жимон. Соперника беспомощней виконта ему трудно представить.

— Вы вели себя со мной вызывающе, — возмутился Юос и его возмущение едва ли уступало жимоновым чувствам. — И я не затевал с вами ссоры.

Барон провел атаку, чиркнув противника по предплечью. Рана не глубока, но болезненна.

— Я жду извинений.

— Не дождетесь, — упрямился виконт.

Противник легко отбил неуклюжий укол и в последующей связке, с малым разрывом, инкварто и интаглиата, юный Юос получил еще две раны.

— Я превращу тебя в сито!

— Попробуйте! — духарился Юос, но на самом деле чувствовал себя кисло.

Жимону пришла в голову мысль, как подумал, замечательная. И он принялся её воплощать.

— Ой! — отскочил Юос, получив длинную резаную рану на подбородке.

— Я постараюсь не больно.

Жестокая затея изуродовать юнца нравилась Жигмону все больше и больше. Барон нанес противнику раны на лоб и на левую щеку. Останутся шрамы. И украшающими их не назовешь.

Юос отступал, но не сдавался. Виконт был не только безнадежно бездарным фехтовальщиком, но и безнадежным упрямцем. Но в данном случае последнее скорее похвально, чем предосудительно.

В темном небе тянулись тяжелые армады облаков. В нечастые разрывы, луна успевала плеснуть желто-ртутного света на ближайшие крыши и макушки деревьев. С южного угла Разъезда Королевских Пикинеров, оседлав ветер, к месту затянувшейся схватки подбиралось жуткое создание.

— Аааа! — непроизвольно вырвалось у Жимона из глотки. Он единственный находился к чудищу лицом.

Большущие глаза порождения ада пристальны и внимательны. В огромной пасти — клыки. С языка на землю, с воем, изливалась огненная слюна.

— Смотрите! — вскинул меч Жигмон, указывая секундантам на приближающегося монстра.

«Нашел дурака!» — не поддался на уловку Юос и воткнул в замешкавшего противника свой клинок. Позорно! На три пальца! Но напрягся и с усилием протолкнул сталь глубже. До позвоночника.

— Святая Матрона! Спаси и сохрани! — в голос заорали оба секунданта и бросились бежать.

Жимон готов последовать примеру, но в груди немилостиво больно, а ноги сделались соломенными и подломились.

— Мне очень жаль, — ошалело произнес Юос опрокинувшемуся на спину противнику.

На плечо капнул огонь. Юноша испугано задрал голову. Следующая капля выжгла ему глаз…

Сержас считался свободным мастером. Поприще, выбранное им в молодости, людьми осуждалось и законом преследовалось. За все свои проделки он уже полгода разыскивался соглядатаями бейлифа. Человек, обчистивший протоиерейский дом, просто обязан предстать пред строгим судией. По этому пункту у Сержаса противоположное мнение. Но когда, скажите на милость, общество, обремененное имуществом и накоплениями, считалось с чьим-то мнением. Превыше других оно ставило свое, и только свое. Топор или петля Сержасу не грозили. Вор не убийца. Костер тоже. В Господа верует. Но рудники Вьенна столь же вредны для здоровья, как и короткое рандеву с городским палачом. Пожалуй, плаха представлялась более милосердной, нежели житье в сырых шахтах в обнимку с такими же доходягами, как и сам.

Огромная в обхват липа предоставляла вору хорошую возможность оставаться не замеченным. Мимо проходили запоздавшие лавочники, полупьяные подмастерья, разряженные ухажеры. Даже редкие в таком районе драбы! Но спроси кого из них, человека в тени липы они не приметили. И были бы крайне удивлены, укажи им на их неведенье.

Сержас аккуратно выглянул из-за дерева. Свет в доме погас, но он продолжал ждать. По молодости лет, вот так же поторопился и влез в окно в тот самый момент, когда хозяин пристраивался к служанке. Та уж и ноги задрала, допустить до заветной дырки. Крику и визгу до соседнего квартала. А уж побегать пришлось — еле удрал!

Вор еще раз всмотрелся в черные пятна ставней. Не очень то и разглядишь. Бывают такие, задув свет, подолгу глазеют на улицу или небо. Он бы еще понял чокнутых поэтов, черпающих вдохновение в мерцании звезд, но чего глазеть на них простому смертному? А сегодня и стихоплетам невезуха. В выси полно туч, луна в прятках, звезды редкость.

Улица окончательно обезлюдела. Последние прохожие добрались до своих нор и сейчас, в окружении домочадцев, под гвалт и возню детишек, хлебали жидкий кулеш. Или свернули в шинки. Или наведались в бордель. На Углях ни шинков, ни борделей не держат. Сержас, затягивая время, помочился, слушая веселое журчание. Затем приведя себя в порядок, тихо подобрался к ограде. Прислушался. Слушать надо все! Ветер, брех собак, шорохи, скрипы. Еще стоит хорошо принюхаться. Опять же опыт из молодости, когда засаду учуял носом. Страж вонял чесноком не хуже жареного угря в «Морской невесте». Легко подпрыгнув, вор зацепился за забор. Стараясь не шуметь, подтянулся. Кожилясь вышел вверх силой. Через забор не перелез, а подобно цирковому акробату прошелся поверху — буквально три четыре шага и перехватился за карниз дома. Теперь труднее. Держась на одних руках, перебрался к углу. Опираясь на водосточный желоб влез повыше, нацеливаясь добраться до слухового окна. Когда собирался юркнуть в узость взломанной рамы, оглянулся. Будто кто под руку толкнул.

Через улицу по над крышами, подгоняемое порывами ветра, оскалив огромную пасть, роняя огненные слюни, к нему (или за ним!?) летело чудовище.

В груди сердце остановило биение. Короткий вздох, перешел в длинный выдох.

— Силуйсяяяяяя! — исторг из себя Сержас и сверзься на сложенные внизу доски. Тот час, в окно высунулись обитатели, определить источник и причины шума.

Чудовище, потеряв жертву из вида, не торопливо облетело печную трубу дома напротив, даже собралось заглянуть в нее, но передумало и устремилось дальше за ветром.

— Аа!..

— Аааааа!..

— Аааааааа!..

Сопровождали полет монстра крики и вопли ужаса. Кричали в домах, кричали в соседних дворах, кричали все кому не посчастливилось видеть грозное предзнаменование будущих бед.

Как часто бывает, банальная бессонница ввергает обычного человека в пучины размышлений. И размышляет он, отринув мягкость подушки и теплую близость супруги, о вещах спорных, а порой и просто вздорных, никакой пользы ни уму ни сердцу не приносящих. Ну, какую пользу могли принести страшилки нищего на паперти церкви Святого Хара? Мэтр Бюмм мог со всей ученой ответственностью сказать — никакой. Да что уверенность? Он готов в том поручиться или как говорили в старину руку дать на отсечение.

— Положим, грядущий голод, — рассуждал мэтр теологии и жертвователь серебряной монеты попрошайкам. Сейчас, когда кровь разогрета глотком гарганеги, а нёбо блаженствует неповторимым послевкусием изысканного вина, рассуждать легко и славно. — Дожди во Вьенне и Фриуле в эту пору обычное явление. Божьей властью выпало их чуть больше, чем раньше. Разлилась Луаза и задержался подвоз зерна. Но все это только предпосылки, но не свершившийся факт. И вся хлебная истерия выглядит, — паузка лизнуть губу, — игрой на событиях двухлетней давности. Одни желают получить лишнюю монету, другие подвержены фантомным страхам давно прошедших событий. И ничто их не убедит в напрасности и необоснованности тревог. Даже указ короля увеличить запасы зерна вдвое против прежнего. Вдвое!

Будучи человеком мнительным, стеснительным, и нерешительным, Бюмм любил вот такие тихие диспуты в которых козырял логикой, стройностью суждений и обоснованностью доводов. Споры с самим собой он выигрывал всегда. За какую бы «сторону» не выступал. Вот и сейчас он был безупречно убедителен. Осознание этого вселяло гордость и позволяло ощущать в душе маленький праздник. А праздники не возбраняют проявить снисходительность, сделать уступку давней школярской привычке, тешиться вином натощак.

Мэтр долил себе в кружку и выпил. Не залпом, не длинным протягом, не частыми глотками, но малюсенькими капельками лакания, затаскивая в рот через сжатые губы, смоченный в вине язык. Нёбо купалось в неге вкуса.

— Все мы живем страхами. Отсюда и огненное чудовище…

Гарганега просто великолепна!

— … с огненным взором…

Если что лучше гарганеги?

— … и огненными слезами?

Ниббиола? Тут можно поспорить! На этом уважаемый мэтр заткнулся, отведя глаза от матово блестевшей бутыли за окно.

Чудище пролетало мимо, щеря огненную пасть. Его горящий взгляд искал… кого?

Мэтр, натура утонченная и чувственная, почти поэтическая, часто фантазировал свою кончину — все мы смертны, теологу ли не знать, но лучшей и придумать не мог. Под крышей собственного дома, а не в изгнании или в пути или в узилище. В кресле, а не в колодках каторжника или побирушкой у церкви или неприкаянным перекати-полем. С кружкой прекраснейшего вина в руке, а не истощенным от голода или мусоля в беззубом рту грязную корку из собачьей плошки. Многим только завидовать. Мэтру. Бюмму.

Легкая снежная взвесь. Не снег. Пудра. Всякий источник света окружен сверкающим ореолом, окутан переливчатым сиянием, а границы и контуры утратили четкость и размыты. Порывы ветра сгоняют колдовской муар, но через мгновение, в затишье, он восстановлен в прежнем виде. В этой небрежной игре, легкомысленной забаве, озорном баловстве света и ветра ощущается явная противоречивость, непорядок, нарушение прописных истин. В такую пору должно быть тихо. Ночь время тишины, темноты и доверительных историй шепотом. Но ветер ломает ветки, скрипит флюгером, брякает жестяным карнизом, воет в печных трудах, плещет волной в гранит берега, крошит лед о пристань, борта фелюг, баркасов и барж. Где-то раздаются голоса, выкрики, бегут, топочут, а под самые облака вспухают зарева беснующегося огня. Кто не спит, расскажут тем, кто спали. И вряд ли их истории понравятся соням.

За окном темень, холод, и ветрено, а в комнате тепло. В большой жаровне дружелюбно потрескивают и перемигиваются малиновые угли, пахнет березой и дегтем, и мысли делаются ленивыми и праздными, и совсем не тянет заниматься поручением диакона. Хотелось бы думать из-за его бессмысленности, а не убаюкивающего тепла, березового чада и умиротворяющего света. Писание порицает нерадивых — леность порочна. Но до чего порой замечательна! Когда был моложе, казалось, подвластно само время, успевать и добиваться желаемого, а постарел, мудрено совладать не то, что с кормилом судьбы, с обыкновенным пером, грош за пучок. И в неутешительном понимании и признании тщетности повернуть жизнь вспять, садишься поближе к очагу или жаровне, жмуришься на огонь и придаешься предосудительному ничегонеделанью, бессовестно отложив дела и труды. И так хорошо и покойно. Сидел бы и сидел.

Но… Лэше ву лэш. Невозможное невозможно. Приговор и тяжкая ноша…

Эпитирит* с сожалением покосился на высокую стопку книг. Пересчитал, будто не знал сколько их. Знал, конечно. Сдержал вздох. Увы, сомнения, как и бессонница, приходят не прошено и остаются не спрашиваясь. С бессонницей ничего не поделать, а с сомнениями? С ними тоже. Но надо ли? Что-то делать? Бессонница заставляет ворочаться с бока на бок, а сомнения искать ответы. Жаль не подсказывают легких путей, где и у кого. У Ал-Калби? У Гая Солина? Орзия? Книге Зоар? Сефер ха-разим, которую невежды путают с Сефер Разиэль ха-малах? На страницах многочисленных Bestiarum vocabulum, собранных в библиотеке зелаторов? В главах Физиолога, а то и Шань хай-цзинь*!? Броситься в необъятное, не доброй волей жажды знаний, а от непроходимой глупости людской? Искать объяснения россказням нищего с паперти Святого Хара из-за подозрительности и мнительности диакона? Всяк добывает хлеб разумением своим, хотя бы и выдумками о великом голоде и чудище огненном. Подадут больше.

В комнате посветлело.

«Утро?» — всполошился эпитирит скорому течению времен. Он и пера не обмакнул, написать строку. С чем идти к диакону? С пустыми листами?

Взгляд усталых старческих глаз обратился за окно, узреть благолепие нарождающегося дня.

Ужасающий лик пялился в комнату из-за стеколья и щерил клыкастую пасть. Эпитирит вздрогнул и прикрыл веки, спасаясь полузабытым советом матери.

— Закрой глазки и все плохое минует. Все-все-все. Раз и нету плохого.

Так и произошло. Открыл. Никого. За окном только темень.

А раскрашенный углем монстр летел и летел, распространяя заразу страха. Чудовище видели драбы, видели припозднившиеся выпивохи, наблюдали школяры, участвующие в очередной вакханалии. Свидетельствовали дуэлянты, выясняющие отношения в темных углах; канальщики, потрошившие склады; псари, устроившие сходку у причалов; нищие, караулившие доходные места на паперти. Видели редкие прохожие, видели лихие баротеро, способные не терять головы в жесточайших переделках. Вполне достаточно народу ужасающему происшествию не забыться и не сойти за дурной морок или пьяный бред. Остались и более весомые доказательства пребывания исчадья в мире живущих. От капающей смолы, сгорела лавка мерсера и шерстобитная мастерская. Выгорела в момент, ярко и дико, новая пристройка в монастыре кармелитов. Потом занялся склад заготовленного впрок теса и досок, уважаемого Трехта. Застигнутый врасплох возница, с испугу загнал четверку, впряженную в нарядную карету. Устроил безумную гонку по сонным улицам. Саму карету разбил и свалил в канал. Пассажиры, а среди них дочь маркграфа Фрэнса, достались рыбам.

По счастью жизнь летучего чудовища оказалась не столь длинна, окончательно свихнутся столице от страха. Поднявшись вровень с колокольней одной из церквей, адский посланник ярко вспыхнул и почти мгновенно сгорел, пустив по ветру легкий пепел и обронив на землю косточки реек.

Пока плачущий огнем летун сеял на столичных улицах панику, Колин укрылся от ветра и лишнего света ближайшего фонаря и выжидал. Он вполне мог сойти за столичного баротеро, занятого обычным своим ремеслом. Разбоем. Вот только место выбрал крайне неудачно. Мало того квартал опекали канальщики, т. е. фактически вотчина Оуфа Китца, так еще рядом буйствовал весельем шинок. Темные тени волокли в конюшню или в подвал, пищащих от выпитого шлюшек. Полно прохожих и невзрачных личностей, каждого прохожего оценивающих. Символизируя торжество порядка и закона, вверх и вниз по улице, таскались драбы. Приостанавливаясь у шинка, переговорили и двигали дальше, оглядываясь на каждом шаге. Факела, озарявший им путь во тьме, уползали в ночь.

Из «Цапли и Лягушки», грохнув дверью о стену, вывалила четверка. Крепенько навеселе, на ногах держались уверенно. Свободные от дум о куске дня завтрашнего.

— Чего ушли? Время какое?

Законный вопрос. Ночь на самом пике, а порученной работе не подошел срок.

— До Бэкха прогуляемся.

— Сказано утром наведаться, — взывает самый трезвый или самый исполнительный.

— Разбудить боишься?

— Гы-гы-гы! Ку-ка-ре-ку!

— Гы-гы-гы! Вставай, дружок!

— Гы-гы-гы! У дружка!

— Гы-гы-гы! Может он лохматую шевелит?

— Гы-гы-гы! В дупло заглядывает!

— Гы-гы-гы! И мы ему заглянем!

Под неудержимый гогот, канальщики — вообще веселые парни, двинулись по улице, в сторону Колина. Он выждал когда компания подойдет достаточно близко, заступить путь.

— О! А говорят дураки перевелись! Мозги заморозил болезный? Или совсем их нет, под ноги людям бросаешься! — радостно заржал один из четверки.

— Иди, — мах, указать дорогу. — Мы сегодня добрые.

Махнул и Колин. Нож с мерзким чваком впился под кадык. Раненый засипел, выдернул оружие из раны. Закашлялся, заплевался кровью, повалился оземь собирая грязюку.

Остальные не растерялись, и действовали привычно и слажено. Скупой шелест извлекаемой стали.

— Ты покойник, придурок, — пригрозили Колину.

Угрозы раны не наносят. Наносит сталь! Сотрясать воздух словесами не отведено времени. События быстры и фатальны.

На раз… Мерзкий хруст перерубленных шейных позвонков и фонтан крови. С длинным протягом шнепфер прошел вверх. Разрубил гортань, нижнюю челюсть и кадык.

На два… Колющий в лицо. Сдирая нёбо, сталь вошла в глотку. Выход вбок, разрезав щеку.

На три… Удар раскромсал кисть. Меч упал вместе с четырьмя обрубками пальцев.

— За Дрэго аф Гарая, — объявил Колин и отработанным, поставленным пинком снес последнего противника к фонарю. Хрустнули ребра.

Унгриец привычно резко взмахнул шнепфером, стряхивая кровь и давая раненому время отдышаться.

— О ком ты? — выдавил из себя канальщик. Он еще только осознавал что бой закончен.

— Да, так. Не о ком, — Колин протянул раненому платок. — Перетяни.

Сердобольный какой…

Повидавшего многое и не страдавшего сантиментами бандита, замутило. Победитель сновровисто, одного за другим, скальпировал его приятелей. Ринго был еще жив, трепыхался и мычал, когда с него сдирали кожу. Живодер не смутился. Прикончить не замарался.

Канальщик следил, ничего не предпринимая. Звука лишнего не издал. Да и что он собственно мог? Однорукий и раненный? Вчетвером не сподобились, сейчас-то чего дергаться? Дать повод скорее себя прикончить? Что бы потом, вот так же, черепушку ободрал?

Закончив сбор трофеев, Колин раскромсал реквизированный плащ, завернуть ночную добычу.

— Поправляйся, — пожелал унгриец затаившемуся канальщику, и пошутил, будто со старым приятелем. — И не лежи долго на земле, простудишься.

Раненный стиснул зубы. Стучат от страха, что армейский барабан атаку. Поборол искушение послать шутника подальше. Ненависть достойное чувство, но жить хотелось.

Всхлипнул и обмяк Ринго, отходя в лучший мир. Ему и на этом жилось неплохо. Но вот кто же знал, что так сложиться.

«Отомщу!» — пообещал канальщик и заткнул обещанием глотку не заскулить. Душегуб присел потрепать его за космы.

— Надо же! Рыжий! — восхитился он шевелюрой полумертвого от страха канальщика.

В груди не сердце раскисшая глина, не душа — грязная лужа…

Виффер потребовал глупость — объяснений очевидному.

— Что это?

— Правосудие. Прошлый раз я ошибся.

— Ошибся? — возмутился Ллей чинимому унгрийцем беспределу.

— С кем не бывает, — легкое недоумение, способно привести в бешенство и статую святого.

— А в этот раз?

— Может и в этот, — не стал отрицать Колин возможность повторной ошибки.

— Будь моя воля…

— А уж будь моя, — попрощался он с рассерженным виффером, оставив последнего ругаться и скорготать зубами.

В коридоре, у дверей комнаты, Колина поджидала Нумия.

— Случилось чего?

— Нет, саин.

Он открыл дверь и впустил прислугу. Любые вопросы, не только семейные, следует решать подальше от сторонних ушей и глаз.

— Ну и…

— У меня полтора года не было мужчины, — запросто призналась Нумия. — Это мешает.

Она не добивалась его согласия. Подобрала подол, прижала подбородкам, освободить руки снять с себя панти.

Люди прячутся за чувства, не признавая инстинктов. Но непризнание не означает их отмены. Вмененные природой обязательства, человеку не отменить.

— Кровать не предлагаю. Разве только стол.

Нумии все равно, где она получит то, зачем пришла.