Дождь в полынной пустоши (СИ)

Эпилог

— Нашел? — вопрос прозвучал глухо. Человек за столом допивал и произнес слова в кружку перед последним глотком. Получилось потешно и тот кого спрашивали с удовольствием бы посмеялся, но выпивоха Оуф Китц. Мужчина широк в кости, крепкая голова тонула в широченных могучих плечах. Шеи как таковой почти нет. Лицо грубое, корявое. Абсолютно не мечта женщин.

— Раз плюнуть, — ответили Китцу. Ответчик — значительно моложе и хлипче. Сказали бы тонок да звонок. Внешность обманчива. При желании заглотит столько, сколько не предложат. Потому и звали — Удав.

— Не набивай себе цену. Когда ты так говоришь, значит, начнешь тянуть свои загребущие ручонки за подачкой. А запросы у тебя за семерых.

— В мыслях не держал ничего похожего, — наивно таращится Удав. Обмануть Китца — напрасно утруждаться. И опасно.

— Если бы они у тебя были, мысли.

— Обижаете.

— Кончай чесать. Выкладывай, чего нарыл. А то сродственник на том свете извелся свидеться с обидчиком.

— И не только он.

— Мне плевать на остальных. Но кумова поскребыша[65] не спущу!

Удав уселся за стол, зыркнул в поисках второй кружки.

— Обойдешься, — Китц убрал кувшин с вином. Не просто убрал, спрятал под стол.

— Вот так всегда…

— Короче можешь? Без преамбулы поесть-пожрать.

— Коновала кличут Колин аф Поллак. Из Унгрии. Новик при Серебряном Дворе. За ним в столице никого.

— Это не тот, кому землица и титул дарены?

Все манипуляции с недвижимостью Китц отслеживал строго. Где недвижимость там и денежки. И не малые. Найдеться чем поживиться.

— Он самый.

— Не плохое место отжал. А говоришь никого. За красивые глазки отдарились?

— Гусмара-младшего умыл.

Китц только бровью повел, а Удав уже поторапливался сообщать.

— Мэтр Жюдо. Его работа.

— Чего первей?

— Ааа… Эээ… Жюдо, — сообразил Удав.

Одна минута пляски пальцев по столешнице, одна минута на осмотр углов помещения, одна минута ругани в полголоса. Процесс мышления проистекает по разному. У главы канальщиков так.

— Смекаешь? — хитрюще подмигнул Китц.

Не дал бог Удаву смекать. Прикажи — сделает. А сам…

— Не прост малец, а? — рассуждал Китц и собственные рассуждения ему очень нравились. — Первым тронул Крюка с хлопцами. Двоих убрал, а Крюка пожалел. Зачем? Донести до босяцких масс о своем благородстве? Чушь! Затем убрал троих наших и опять одного оставил в живых. Свидетеля? Фигу! Следующими четырех псарей, а на пятом смилостивился. Совесть заела? Еще раз фигу! Потом прибрал пятерых, но оставил покалеченного Беса. А прежде, на той же улице с ним не споткнулись ни двое, ни трое, ни четверо. Ему определенно требовалось шестеро. И он их нашел. Спроста ли?

— Ищет встречи? — допер Удав.

Китц задумался. Думать помогал хороший кусок копченого сала.

— Сколько он в городе?

— Ден десять.

— Неплохо продвинулся? За декаду-то? Коронный барон. С землицей на Каменном Холме.

— Прыткий, курвенок, — согласен Удав.

Второй кусок сала означал второю волну размышлений.

— Пригласи-ка ты его в Веретенницу, — попросил с усмешкой Китц. — Мальца разумеется.

— А как же Хармс? Я уже с Шилом договорился.

— А чего мне с покойника? Завещание разве? — необычайно повеселел канальщик. — А Шило еще притгодиться.

Иагу Глинн битых два часа сидел за конторкой и всесторонне осмысливал, разложенную перед ним бумагу. Выкладки ему предоставил помощник. Продажи зерна последней недели в сухих цифрах. Количество проданного, выручка, с той суммы отчисления в казну и взносы в гильдию, оплата работникам. Цифры получались не меленькие. Хорошие цифры. Но вот последняя. Последняя вызывала прямо таки душевное томление и готовность преступить законы божьи и человеческие. Девятнадцать тысяч восемьсот девяносто четыре штивера, пять грошей и два полугроша. Такую сумму он должен отдать своему малознакомому компаньону.

— Господи… Господи…, — стенал Глинн. И, наверное, разрыдался бы от жалости и жадности. Не поступить непотребно помогала мысль об открывшейся в связи с кончиной Трийа Брисса вакансии главного снабженца армии короля. И она же, мысль то есть, удерживала от бесчестности. Глинн понимал, пытаться обмануть или еще как обмишулить знакомца, не глупость, но дурость, которая может закончиться весьма и весьма печально. Но стоило взглянуть на цифры… цифру и душа заходилась в спазмах скаредности. Так что не маячь перед ним приятность попасть в королевские поставщики фуража и продовольствие, поддался бы соблазну. Не сейчас, но завтра. Или послезавтра.

Колин отстраненно наблюдал дождь. Крупные капли бились и ползли вниз, полосуя стекло. Нежданный неуместный дождь. Кругом лежит снег, подморозило лужи и вдруг — на те вам! Последний привет осени. Не золотолистной красавицы, а хмурой сырой непогожести. Дождь тоже последний. Из темноты небес, из темноты прошлого. И чего больше? Дождя или темноты, из которой беспрестанно льет? И что там, в темноте? И в прошлом? Точно такой же дождь… Варсана адхи тикта сунья. Дождь над могилами… И еще тонкие следы на холодном стекле. И стекло граница дождю. И пустота по обе стороны стекла.

— Я бы не назвал это селедкой, — хохотал Буюн, выпутывая из сети и протягивая Ховарду раскисшую в воде книжицу. — Очевидно сегодня на ужин только молитвы.

— Се… сеф… сефер, — сбиваясь, прочитал тот заглавие на обложке. — Са… Ничего не разобрать!

— Так брось!

— Са…, — от слова почти ничего не осталось. Повозил пальцем, втирая грязь в буквенный оттиск. — В конце вроде эль проступило.

— Пусть будет вроде. Легче тебе? Давай сеть тянуть.

— Подожди…

— О! Книжник хренов выискался! За сеть берись.

— Успеем! — отмахнулся Ховард и продолжил попытки. — Маш… ха… машехит, малах…ха… мавэт.

— Ха, да, ха. Другого не написано?

Ховард попробовал разлепить, и если удастся, прочесть текст на страницах. Не без стараний, но получилось. Разбухшие листы из кожи почти не пострадали, чего не скажешь о чернилах. Смыла морская вода. Не все. То тут, то там проступали буквицы или отдельные строки. Уцелела картинка. Некто обхватив задранное колено, сидел на камне у дороги.

— Ну и что там?

— Погоди ты, — отмахнулся Ховард, пробегая строку.

… И от всякого, кому дано много, много и потребуется. И кому много вверено, с того больше взыщут.

Далее читалось труднее, а местами и вовсе не понятно..

…И зап……но (запрещено? заповедано?) накрепко, быти камню от…ту (отняту?), хладной стали — даренной по не….ю (неведенью? незнанию?), кости от…ер…(?) — переданной по малодушию, см…ь (?) — в гневе отринутом, под…ом (?).

— Тогда пусть рыбы читают, — выбил Бурден книжицу из рук Ховарда.

Недавний улов плюхнулся в черную холодную волну.

— И что же он такое выдал, что наш тальгарец сделался белее снега? Надо очень постараться напугать Маммара аф Исси.

— Новику хватило одного слова.

— Я грешным делом подумал, он пообещал раскрыть секрет Жерара Тибо или вожделенную бретерам тайну удара Жарнака. А тут одно слово.

— Одно, но какое! Чиччиа.

— Откуда сопляку унгрийцу знать тальгарское словечко из обихода браво?

— А кто поручится что удалец из Унгрии?

— А что заставляет тебя думать иначе? Кроме знания жаргона?

— Только палач выберет в качестве оружия шнепфер. В Унгрии такое не приветствуется.

— Так это месть?

— О чем ты?

— Раз шнепфер. Месть и ничего другого.

Рикордер Гайд положил свиток на краешек стола. Затем толкнул, чтобы не упал. По-крестьянски вытер вспотевшие ладони о шоссы. Тер долго, словно хотел содрать кожу до крови, до боли. Прийти в чувства. Третьего дня…

«Нет в четверг… Да, в четверг на Аллозия… Или в пятницу? В пятницу…» — никак не удавалось сосредоточиться Гайду. В сущности точная дата не важна. Не так важна, как сам разговор. И не весь, там пустая болтовня, а самая-самая концовка его. Две-три фразы…

В сердцах подхватив свиток, столь им оберегаемый от падения, рикордер зашвырнул его в угол. Проклятье! Тысяча проклятий!.. Сто тысяч и тех мало!

…— Слышал собираетесь выдать дочь за муж? — продолжил беседу Гайд. Он много потрудился, многого добился, получил заслуженную награду от нового совета пфальца и был склонен к дружественному трепу.

«Не все же допросы чинить,» — вдыхал он сладкий морозный воздух. Зима грозилась быть ранней и затяжной. Зиму он любил. Наверное потому что родился в декабре. Подарки, елки, Рождество — все, когда насыплет наметет белого снега под самую крышу, а в доме горят дрова, раскаляя решетку и коптя камин.

— Досужие домыслы, — не обиделся Каас. Ландмарку отчасти лестно, что справляются о его дочери. Девица и взаправду хороша. И норовом легка принять отцовскую, а потом и мужнину волю. И грудью вышла, детишек кормить. И жопой природа не обидела. Кость широкая — родит пятерых, не зачахнет.

— Неужто не присмотрели своей Сэз достойную партию?

— В Унгрии я не вижу для нее доброго союза.

— Отдадите такую красавицу в Элат?

— Посмотрю в столице. Хотим мы того или нет, но король и двор там…

Это было в четверг…

«…или в пятницу?» — цеплялся рикордер за срок разговора. — «А сегодня…»

А сегодня доставили с оказией письмо из Карлайра. Моффет Завоеватель возвел Колина аф Поллака в баронское достоинство и жаловал землей. На Каменном Холме!

«Так кто кого перехитрил?»

— Говоришь упырь? — Виллен Пес чуть ли не лоб в лоб сошелся с Когтем.

— Как есть упырь! — зачастил отмахивать троеперстие за троеперстием бывший каторжник. — Вниз головой висел. А крылья… Я таких отродясь не видывал!

— А упыря видывал?

— Господь миловал до той ночи!

Пес засопел, взял паузу. Совсем короткую.

— А нынче сподобился?

— Сколько проживу не забуду!

— Хорошо коли так. Ко мне приведешь.

— Кого?

— Кого-кого… Упыря.

Тех, кто знал о нем правду или считали, что знают таковую, немного. Больше других мог рассказать тринитарий, бывший репьер Ордена Крестильного Огня, но он мертв. Тело несчастного нашли в комнате дешевого портового кабака. И умер он не в мягкой постели. И не обжираясь крабовым соусом. И не смакуя знаменитого энтурийского копченого угря. И не с перепою, от апоплексического удара. Вбили в глотку ножку табурета и, монах захлебнулся собственной кровью. За дурные слова поплатился, выходит. С кем же он так неосмотрительно речь вел? Поди дознайся. Покойники известные молчуны.

Женщина придумавшая быть его матерью, не выдала бы сына под пыткой, так крепко верила в свою придумку. Лже-отец убеждал бы остальных до последнего вздоха, а понадобилось, то и с мечом в руках, он его родитель! И не отступился бы, хотя причиной тому обыкновенная человеческая поведенческая химера — честь.

Но чтобы не обнаружили искатели истин, по какому бы следу не прошли в своих поисках, вряд ли бы им удалось связать имя героя с раненным беглецом, одолевшим бурный поток. По причине простой и весьма тривиальной. Не сломленный духом, бедняга остался лежать на берегу безымянной реки, послужив кормом семейству бурых медведей и наглым речным чайкам.