Дождь в полынной пустоши (СИ)

8

Визит к Глинну не последнее из запланированного. И не самое важное. И трудное. Важное и трудное впереди. И имя ему Альтус.

Дела делами, но от бесед и беготни подвело брюхо. Решительно невозможно иметь ясную голову и трезвый ум, когда зациклился на куске колбасы и поджаристой сдобе. Ближайшее местечко, где вдосталь и того и другого — Поющая Ослица. На счет пения обычное вранье, а вот готовка обещала порадовать. В зале вьеннского крестьянского антуража, средняя наполненность. Минимум «желтых бантов», рваных ноздрей и колодников. Эдакая семейственность — только свои. У кухарки, объема армейского котла — шустрая помощница. Непременное условие качества блюд. В четыре руки-то! Наличие расторопной задастой разносчицы заказов добавляют заведению баллов. Сам владелец шинка личность явно незаурядная. Волосат, пузат и басовит. Вместе с тем обходителен, приветлив и доброжелателен. В одном человеке столько приятных контрастов!

За дополнительный полугрош Колину нашелся отдельный уголок, подальше от двери и кухонных помоев. Жареная баранина выглядела действительно жареной, а не обугленной, достаточно приправленной луком, чесноком и перцем. Из выпивки — глера. Чудесный аперитив заказан по доброжелательному совету шинкаря. Не просто пить, но и проникнуться столичными предпочтениями в питие.

— Тебя нелегко найти, — Сеон запросто подсел за стол. Не дожидаясь приглашения и опустив полагающееся приветствие.

— Смотря, зачем искал, — не торопясь пережевывал еду унгриец, выбирая следующий сочный кусок.

— Не угостишь? — потянулся незваный гость к кувшину. По соблазнительным красным глиняным бокам холодной керамики скатывались бисеринки влаги.

— Нет.

Отказ обескуражил Сеона. И сам по себе и то, как сказан. Без колебаний, без раздумий.

— Так разговор выйдет короче. Ты же пришел поговорить?

За сдержанностью унгрийца громада желания откровенно послать новика подальше. Грех жалеть ближнему хлеба и глотка воды, но ведь ближний не за этим сюда приволокся, а донимать длинными и пустыми речами. И потому, напрасно виконт Куфф хмуриться, кусает губу и изображает оскорбленное достоинство. Уйти не уйдет. А уж поправлять якобы упершуюся в бок рукоять даги и вовсе глупо.

— Начни с главного, — попросил Колин. — Самую соль и ничего кроме.

— Мы решили объединиться.

— Мы, это…?

— Новики Серебряного Двора.

— Все поголовно?

— Большая часть.

— Ну да, ну да. Гарая в расчет не принимаем, — поддел Колин навязчивого собеседника. Сеон должно не отреагировал. История жизни почившего победителя турниров во славу эсм Сатеник, новоявленным союзом мышей и кошек, предана забвению. На мертвых не оглядываются и не ровняются.

— С чего вдруг? — капельку любопытно унгрйицу. Откровений не ожидалось, но кто знает, в чем уполномочили переговорщика.

— Не вдруг.

— Тогда чья идея? Твоя? — здесь с интересом у унгрийца погуще. Дано ли выходцу из Шлюсса семь пядей во лбу.

— Кэйталин.

«Кукушонок? Мало вериться. Не та птичка, так клювик разевать. Эсм Сатеник? Не верится вовсе. Не та голова такое удумать, не тот характер сдвинуться осуществить собственные думки. А воспользоваться чьей-либо мудрой подсказкой? Тут да, легче легкого.»

— Попробую угадать основополагающую концепцию. Кто выбрался, тащат за уши отстающих, кто отстал, толкает преуспевших. Унтум а унти.

С древним эгле у виконта серьезные затруднения.

— Рука об руку. Найдется, что положить во всякую верную длань? Кусков хватит?

— Хватит.

— И что вселяет такую уверенность?

— Серебряный Двор, как и прочий другой, здесь все возможно, — не фраза, а целый девиз! Призыв под знамена и стяги! Стоя под бархатным полотнищем мало обращают внимания на грязь под ногами и кровь под ногтями.

— …Главное не упустить.

Любимая волшебная сказочка вербовщиков всех уголков мира.

«Парень, твое счастье в твоих собственных руках,» — уверяли краснобаи, подразумевая, прежде всего меч. А по итогу, в этих самых руках ладанка или поминальная свеча. И это еще повезет. С ладанкой и свечой.

— Что из возможного не упустили?

— Кэйталин железно при гранде. Гаус выбрал Гиозо практиковаться в фехтовании. Задира не подкачает, — загибал пальцы счета Сеон. — Я приглашен саином Лоу и мне есть, чему научить. На очереди Латгард и Липт. Дорсет должен справиться. Аф Ур плотно займется Брайтом.

— Понятно. Вами вменили почетное право делать подсказки в никуда, упражняться с мечом и эскортировать по столичным улицам. Разочарую, подсказки не примут во внимание, умение держать защиту ценно, но обычно требуется мастерство кого-нибудь прирезать. И наконец, на дворе не всегда солнце, разъезжать в одиночку и в компании.

— У нас все получится.

— И с белобрысым?

— В смысле?

— Ну, кто с ним будет спать? Марика? Людвика? Гммм… Толстушка Ализ?

— Никто.

— Напрасно.

— Почему же?

— Зависит от того, как далеко глядеть в будущее. Верный способ заслужить благодарность эсм Сатеник. Шашни альбиноса на стороне, чем не причина для официального разрыва?

— Еще что?

— Можно и по-другому. Человек, чей папаша за своего на Золотое Подворье, априори объект повышенного и обязательного внимания. Пристегнуться к такому… говорю о сынке… застолбить выгодную позицию. Ко всему Габор человек инфанта. А инфант рано или поздно станет королем. Но Даан под пристальным приглядом, не отдадут. А Гусмара-младшего делать нечего подловить на сладеньком. Действенно и просто. Вернее наоборот. Просто и действенно.

— Здесь мы расходимся в понятиях допустимого.

— Вот именно! Расходимся, — Колин перестарался вложить в слова дополнительный смысл.

Сеон понял унгрийца. И не расстроен. И не разочарован. Как человек, выполнявший обременительную обязанность, но не заинтересованный в результате. Устроит любой исход.

«Вот вам и союз. В супчике одна водица, а у котелка не протолкнуться. И лишних порций нет.»

— Не смею более отвлекать, — засобирался уходить Сеон. — Будем считать, этого разговора не было.

— Этого я и желал. С самых первых слов произнесенных тобой. Я не заговорщик.

— Что же… Те, кто не с нами…

Чужие слова повторены вплоть до звука и паузы.

«Кто же над ними такой мудрый? Спросить о камер-медхин? У той ничего впустую, все по делу, к делу и для дела.»

— Конечно-конечно. Но не проморгайте тех, кто в этом не сознается, — Колин поднял кружку с вином. Дескать, мое здоровье, ваша удача! — Не все столь наивно честны, как я.

Солнце тонуло грязно-розовым закатом, утягивая с небосклона смоляные тучи непогоды. Легкий ветер подсушил лужи на мостовых, обдул черепицу крыш. На улицах не суетно и хорошо пройтись, скоротать часок прогулкой.

Из фонтана Подкидышей вылавливают синюшные тельца утопленных младенцев. Шпиль величественного Романи верно указывает несчастным малюткам дорогу в рай. Вверх и еще выше. Те, чьи родители оказались добросердечней, пищат под колючками акаций и у черных комлей старых лип. Крох, что грибы, собирают в большие корзины. Монашки разнесут их по приютам. Откуда подросшие и окрепшие сиротки, в возрасте шести лет, отправятся в прислуги, работники, бордели, а со временем пополнят ряды Канальщиков и Псарей.

Граница Предмостья очерчена рядами мрачных хибар, лачуг, халуп, дешевых кабаков и приживальных домов. Сюда неохотно суются даже держиморды бейлифа. И это днем. Что уж говорить о ночи. Шнепфер несомненно весомый аргумент в пользу свободного перемещения, но в темных проулках таких аргументов противопоставят не в пример больше. Здесь властвует закон стали и стаи. Отсюда и неизменное, у кого больше железа и тех, кто железо нацепил, тот и диктует правила. Романтичен только блеск звезд. Блеск ножей и хищных глаз, вовсе наоборот.

От Предмостья окружным путем, вдоль канала, к Утиному Сходу, к церкви Святого Хара. В столь поздний час у каждого свои молитвы и свои вопросы к Всевышнему. Если, конечно, к нему.

Альтус нищенствовал недавно. Разжалованный актер большими талантами не блистал, отличался желчностью, заносчивостью, чурался компании себе подобных и оттого в Круг не принят. Бедовал лихолетье сам на сам. Вне сцены, умение достучаться до глухих людских сердец, подобрать ключики к душам, растопить замерзшие чувства неподдельной слезой, горючей и чистой, не кормило. Возможно, еще не привык, не замечать плевки, не гнушаться объедками и быть готовым получить в морду ни за что.

«Какие мои годы…,» — искал Альтус утешения в философствовании. И не находил. Попробовать разбавить горе вином? Но на вино надо еще насобирать. Как в прежней жизни, ему за отсутствием денег отказано в лишней корке, чарке и постели, ничего не изменилось и в новой. Тоже самое. Если не хуже. Жизнь крутит, что флюгер на охлупне, но суть её не меняется. Бос, наг и обдуваем стылыми ветрами невзгод и непогод. Ему некуда идти и негде приклонить голову. Все что у него имеется ступени храма, трястись от холода и сырости. И ночь скрасит не теплый бабий бок и дружеская беседа, но скудный ужин. Он и ужинал, уединившись от чужих глаз.

Актер кутался с чужого плеча хук, грыз и хрумкал луковицу, заедал плесневелой лепешкой. У ног ютилась кружка, куда днем собирал подношения. Сейчас в ней вода. Из фонтана.

Услышав шаги, нищий не обернулся. Смешно в его положении бояться визитеров за спиной.

— Знаешь, почему люди подают? — юный голос позади едва ли теплей ночного ветра.

— Почему подают или почему так скромно?

— Одно и тоже.

— Ну, скажи, — вгрызался в луковицу нищий. Много их таких, жизни его учить. Сам-то выучен?

— Сегодня — потому что тебе плохо. Завтра, потому что тебе не стало легче. Послезавтра — так тебе и надо. После-после-завтра — хорошо что это не я.

— А после-после-послезавтра?

— Ищут другого несчастного позлорадствовать. Со старым все понятно.

— Не погодкам мудрено. От кого набрался зауми?

— А что не правда?

— Правда. Но не вся. Вот если бы у меня струпья по телу или сифилис нос провалил, или руки-ноги отсутствовали тогда да. А так. Грязен и скуден. Не трогает сердца больше горе людское. Окаменели, — Альтус постучал в грудь. — Здесь у них каменно.

— А ты не на жалость дави. На страх.

— А что страх? Они бога не бояться. А тут нищий. Воды попроси — не плюнут, упадешь — перешагнут.

— Бога не бояться, у него спрос за прошлое, а ты им про будущее растолкуй. Будущего бояться все. Потому как не сведущи. От нищего до короля.

— За кликушество побить могут, — извострился Альтус. Советовать, конечно, не торбу с каменюками таскать, но не похоже на советы.

— Не кликушествуй. Обвиняй. Виноватый щедрее. А перетрусивший вдвое. Знамения избранным откроются. На избранных клюнут все. Всяк захочет быть отмеченным печатью божьей.

Альтус перестал чавкать. Неспроста с ним такие разговоры ведут. Не от праздного желания поболтать. Значит, чего-то хотят? Чего? И что ему с того перепадет?

— И какие знамения грядут?

— Неважно какие. Лишь бы в кружку бросали.

— А не сойдутся?

— Не сойдутся, сами придумают.

— Умишком их бог обидел, придумать.

— Тогда ты постарайся. Лики огненные в небесах ночных, огненными слезами плачущие.

— И к чему такие напасти? — старался ничего не упустить Альтус. Сцена приучит чувствовать аншлаг в зале и полные сборы.

— К голоду. В наказание. Не подал ближнему, пожалел куска хлеба, за то и ответ держать. Как в зеркале, какую рожу скорчишь, такую и увидишь.

— Чумы бы больше испугались.

— От чумы монетой пусть и серебряной не откупишься, а вот с голодом попробуют вывернуться. Кинул грош и богу хорош.

Альтус дураком не был. Не в его положении таким быть.

— Странно говоришь. Вроде аптекаря. Чем проще хворь, тем дороже и чуднее лекарства. Что скажешь?

— Одежку смени. Плащ особенно. Воинский. А война не популярна у народа. Особенно последняя. Когда короля, по его же глупости, поимели неумытые степняки.

— Оно конечно… так и есть, — согласился Альтус.

Доелся лук, вышибив напоследок богатую слезу. Дохрустелась лепешка, осыпаясь крошками на грудь. Безвкусная вода выпита, а опитки выплеснуты на ступени. Под рванье неспросясь лез холодный туман с канала. Альтус кутался, согреться. До утра далеко, дум много.

— Будущего бояться все, — запоздал выразить согласие нищий, но за спиной давно никого нет.

В темной вуали ночи прорехи огней. Моргают факела драбов, тусклы окна домов. Фонари шинков и борделей высматривают заблудившихся и замерзших, приютить и обласкать. Где-то никак не уймется веселье и слышен свист, топот и радостные крики. Дерет глотку голодный младенец, ожидая мамкину титьку. Надсадный бабий вой — муж уму разуму учит. Стучит молоток мастерового, за день не успевшего с заказом. Заливается лаем блохастый пустобрех. Ему все равно на кого лаять, на луну, прохожего, крысу, шмыгнувшую через дорогу, на запах крови, принесенный ветром, на шум шагов или звень металла.

— Не дергайся, дядя. Неровен час порежешься, — Крюк сунул нож под подбородок лекарю. Небольшенький такой ножичек, с локоть.

— Или заколешься, — хыкает Щерба, обшаривая жертву.

— Что вам надо? — мандражит лекарь. От страха в голове пусто, в коленях слабость и свинцовая тяжесть в мочевом пузыре. Не хватает духу не то что сопротивляться, а закричать. В глотке сухота, что в натопленной печи.

— Лужу не наделал? — прижал беднягу к стене Крюк. — А? Не наделал? Нет?

— Не…

— Ну и молодца, — похвалил Щерба. — Мужик! Свой парень!

— Деньги давай! — Бык сунул в печень лекарю свою пудовую кулачину.

Бандит отличался неимоверными габаритами и дурной силищей. На спор обжирал борова и выхлебывал полведра любого пойла, что пива что вина. То же на спор. Над ним подшучивали: «Такого родить — две пизды надо, одной мало.»

— А… я…

— Ты чего там блеешь, сучонок? Мошну доставай. Купца Уриха пользовал? Пиявки, мазюки? Нешто не рассчитался?

— Не…

— Не ври сука! Не ври! Задавлю! — и кулачиной в печень, в грудину, в печень, в грудину…

— Уймись живодер, — прикрикнул на напарника Крюк, подстегнуть страсти.

— Давай по-хорошему! — уговаривал Щерба лекаря. — Нам лишний грех не к чему.

— Задавлю! — лез Бык с расправой. Огромная лапища мелькнула перед лицом лекаря. Попадет — смерть верная.

Не сведущ лекарь в бандитских хитростях. Не задавит. Крюк приучал своих — всех резать да убивать, кончаться денежные люди в городе. Или с охраной будут ходить. Не подступишься. А так карманы вывернули, по ребрам и мордасам надавали, чтобы поумнели, и отпустили. Пусть идет, зарабатывает. И овцы целы, и стричь их вдругорядь можно, и на будущее умным людям прибыток.

Лекарь трясущимися руками полез запазуху, аж подмышку, и вытащил толстый кошель.

— Вот здесь все. Сто пятьдесят…

— Еще бы в яйца засунул, — Крюк одобрительно потрепал аптекаря по щеке.

— Золотом взял?

— Ссссссеребром.

— Чего ты таких скупердяев лечишь? — ухмыльнулся Крюк.

— Пусть бы загнулся. Другие бы щедрей сталииииии…

Голос Быка потух на последнем слоге. Крюк увидел, округлившиеся глаза аптекаря. Резко повернулся. В тот самый момент, когда нападавший уже вбивал Щербе в пасть последние зубы.

Хрясь! Хрясь! Хрясь! Щерба пробовал заслониться рукой. Лучше бы не пробовал. Нападавший двинул с боку, в висок. Колючий звук лопнувших костей заставил Крюка вздрогнуть. Щерба повалился на земь.

— Ты…, — только и успел выдохнуть грабитель схлопотав пинок в живот. От удара влип в стену.

Показалось брюхо лопнуло. Легкие наполнились песком. Ни вздохнуть ни выдохнуть. Сознание затуманилось и Крюк осел. Рядом причитал лекарь. Было от чего.

Нападавший альбацетой сделал круговой надрез, содрал кожу с головы Щербы. Не обошел и Быка. Добычу завернул в шаперон последнего. Безжалостно расковыряв сжатые пальцы, вытащил из руки бандита кошель. Подбросил послушать звон монет. Ссыпал содержимое себе в эскарсель.

Обратился к Крюку.

— За Дрэго аф Гарая. Того что вчера пристукнули на Свином Ухе.

Крюк в понятии, недавно Ряженый со своими прихватил молодого дворянчика. Но он причем? Он-то не трогал!

— Саин, — очнулся лекарь от страхов и ужаса. — Вы по незнанию, забрали мои деньги.

— Считай оплатил спасение.

— Не оставляйте меня здесь!

— А чего тебе бояться? — посмеялся убивец. — Денег-то больше нет.

Свет луны падал с боку. Крюк хорошо видел пояс и шнепфер. Постарался запомнить детали одежды и оружие. Особенно оружие. Одежды можно сменить, а вот такую вещь как оружие… дорого.

Добравшись до Серебряного дворца, Колин кинул под ноги Ллею напитанный кровью шаперон.

— Отдай коронеру.

— Что там? — недружелюбно спросил виффер, приглядываясь к подозрительному узлу.

— Законное правосудие.

Ллей его не понял.

— Дрэго аф Гарай.

Скар заглянул в складки шаперона. Выругался — заслушаешься.

У себя в комнате, Колин смыл кровь с рук. Оставленный утром кувшин с водой пригодился. Медленно отхлебнул, посматривая на портрет гранды.

— Что скажешь?

Портрет промолчал, что вовсе не означает молчания настоящей Сатеник. Скорее на оборот. Скажет много чего. Вполне возможно сейчас он задавал вопрос именно ей. Угадать реакцию.

За окном плачь. Или ветер? Звук повторился. Колин открыл раму лучше расслышать. Плачь. Ребенка. Он вспомнил следы на первом снегу. Накинув плащ, выбрался в парк.

Янамари захлебывалась слезами, растирая их и сопли по чумазому лицу. Вокруг нее ободранные плети хмеля. Попытка перелезть через забор не увенчалась успехом. Не хватило сноровки и силенок. Да и платье мешалось.

— Когда сегодня хуже, чем вчера, позавчера покажется сказочным днем. Даже если оно ни чуть не лучше, — подошел Колин близко. Он не нянька и не утешитель плачущих девочек. Но почему не оказать посильную помощь баронессе Аранко.

«Пока до этого не додумался кто-то другой.»

— Ллллуччше, — всхлипывала Янамари. Куцый плащик, пусть и с гербом не согрел бы и мышь. Девочку колотил озноб пополам с рыданиями — Лучшеееее.

— Чем же? — присел унгриец на корточки. Удобней разговаривать и видеть лицо. Дети плохо скрывают свои чувства. Впрочем, сейчас на грязном личике только одно — полное отчаяние.

— Там… Рисса и Софи… А тууут… туууут никого. Я хочу домой. Домооооой, — заходилась ревом девочка, а Колин терпеливо пережидал плач. — Пусть они смеются. Пусть. Я не оби… обижусь. Никогда-никогда. И саин Арнст… если захочет меня наказать я не буду прятаться. И эсм Гея… Я никогда не буду её обманывать…, — окончательно расстроилась плакса.

— И ты знаешь куда идти? — перешел Колин на унгрийский, отвлечь девочку.

— Нет…, — выдохнула Янамари.

— Зачем же тогда бежишь?

Вторую волну слез он пережидал с тем же терпением что и первую.

— Так что? Подсадить?

Всхлипы и плач резко пошли на убыль.

— А ты никому не скажешь?

— Нет, сестренка, никому, — пообещал он всерьез. — Но удрать, плохая мысль.

— Почему?

«Сказать, правду? Слишком мала для правды.»

— Заборы не ограничивают свободы, а спасают от нее.

Девочка не поняла Колина.

— Все перемениться. Завтра.

— Не перемениться…, — не поверила сопливившая баронесса.

«Отчасти, справедливо. Если меняется, то со скрипом и хрустом.»

— …Никогда не переменится. Когда умерла мама, стало плохо. Потом папа. И теперь так и будет… насовсем… — пожаловалась Янамари и опять расплакалась.

Колин взял её за руки. Что-то липкое. Гниль от груш. Отыскивала под снегом паданку и ела. Ту, что не тронули птицы и мыши. Пока шел, обратил внимание на ободранную рябинку. То же она?

— Поверь мне, перемениться, — он погрел тонкие сосульки девчоночьих пальчиков. Чуток пережми, хрупнут. — Не сейчас, но завтра. Ты проснешься и все измениться.

Детям тяжело думать о плохом. И они все еще верят взрослым и не распознают, как те беззастенчиво и корыстно пользуются их доверием.

— Меня будут ругать…, — пожаловалась зареванная баронесса.

— Не будут, сестренка. Обещаю, — Колин умышленно называл девочку так. Проверить ответную реакцию. Ожидаемо.

— Я не твоя сестра.

— Ну, может, ты ей станешь. На время, — попросил унгриец.

— Надолго?

— Пока не решим убежать отсюда вместе.

— Ты хочешь убежать? — вытаращила глазенки Янамари, забыв о слезах.

— Хочу. Ты же хочешь? Почему мне нельзя?

Единство помыслов великая сила. Это как товарищ по танцам, играм и забавам. Чувствовать его руку опереться. Подставить свою, опереться ему.

— Из-за шрама?

— И это тоже.

— Ты не красивый. Тебя никто не любит.

— За то ты красивенькая и миленькая.

Девочка засопела, успокаиваясь.

— Немного зареванная, а так… куколка.

— Я не куколка.

— Куколка, куколка, — Колин ущипнул её за бок.

Сопение уменьшилось.

— Откуда у тебя шрам. Ты дрался?

— Скажу по секрету… Только тебе. Целовался с медведицей.

— ???

— Я думал она заколдованная гранда.

— Хи-хи-хи, — прыснула девочка, озорно заблестела глазками и протянула руку потрогать шрам. — Он такой…

— Я его не замечаю. Хотя моя сестра, которая осталась дома, назвала меня уродом.

— Правда? — возмутилась Янамари. — Разве можно так говорить?

— Оказывается да. И ей это сошло с рук. Ей многое что сходило…, — рассказывал Колин.

Его слова находили живой отклик в детской душе. И сейчас девочка больше переживала за него, чем печалилась собственными невзгодами.

— Но ты еще не знаешь о подарке самой младшей.

— Какая-то дрянь? — возмущена девочка догадкой.

— Про это лучше не говорить. И даже никому не показывать.

— Значит дрянь, — осудила Янамари неведомую сестру своего собеседника.

— Мне стыдно за нее, — согласился Колин.

Девочка тяжко вздохнула.

— Это все из-за шрама? Да? — повторила она в очередной раз.

— Шрам не причем. Они меня не любят. Если не любят родные, трудно ожидать любви от других.

— Поэтому хочешь, чтобы я была твоей сестрой?

— Было бы здорово.

Янамари воздержалась спросить о важном для нее, проявив не свойственный возрасту такт.

— Пойдем-ка домой, а то тут холодно, — предложил Колин уже успокоившейся девочке.

— Это не наш дом… А я тебя видела на корабле. Ты выкинул в воду меч и книгу.

— Подсматривала?

— Мне было страшно. Корабль качался, — она переступала с ноги на ногу, изобразив качку палубы. — Я думала, попала в маслобойку. А зачем ты выкинул вещи?

— Ненужное стоит выкидывать. Оно мешает.

— А Фабриус говорил, оружие для мужчины все.

— Он по-своему прав. Но мне не зачем тот меч. У меня есть другой, свой. Так мы возвращаемся? Могу тебя понести. Ты наверно замерзла и устала?

Девочка кивнула, соглашаясь — замерзла. Нести себя заупрямилась и не позволила.

— Я взрослая…, — пожаловалась она. — А взрослые ходят сами.

— А мы всех обманем…, — заверил Колин и глазенки девочки озорно заблестели. Обман виделся ей забавой, а не предосудительным действием. — Снимай башмак.

Сама юная баронесса разуться не смогла. Колин помог и, нашарив под снегом маленький камешек, сунул в обувь.

— Ой, — наступила она. — Больно.

— Вот видишь, ты не можешь идти.

— Нет! — с удовольствием призналась девочка. Дети любят простые хитрости. Они им понятны.

Колин подхватил реву на руки.

— Только ты меня не выдавай.

Янамари отчаянно замотала головой. Ни за что!

Его уже искали. В комнате, во дворце, всполошив всех. Гранде доложили о возмутительном правосудии унгрийца, и Сатеник хотела его непременно видеть. Она просто не могла дождаться, с ним встретиться. Накоротке. Что он себе позволяет? Серебряный Двор не бандитский притон! В конце концов, кто он такой? Нищий уродец? Сидел бы себе ниже травы и вел себя тише воды, довольствуясь тем, что имеет. Кровь стучала в висках и приготовлено множество нелицеприятных слов. Легко Латгарду советовать проявлять выдержанность. Все это чепуха, если не можешь позволить, то, что хочешь себе позволить!

— Жду твоих объяснений! — объявила Сатеник унгрийцу, несущему на руках девочку… Замарашку. С перепачканным лицом, с грязными руками, которыми она словно клещ вцепилась в Поллака. Её Двор неумолимо превращался в пристанище нищенок, грязнуль и разбойников.

— По какому поводу, эсм?

— Во всем сразу! Какие есть!

— Баронесса Аранко подвернула ногу, — Колин опустил девочку на пол. Он нарочно проигнорировал комментировать «подарок» вифферу, ибо только это могло послужить причиной державного гнева. Унгриец хитрил, желая выделить, здоровье его юной подопечной для него важнее. Догадливый ребенок сделал шажок приветствовать гранду и захромав, заойкал. — И нуждалась в чье-либо помощи.

— А вы что? Костоправ? — готова взорваться Сатеник. Она вдохнула выплеснуть накипевшее. Не все относилось к Поллаку или касалось лично его, но он отличный громоотвод для разрывающих ее эмоций.

— Он мой любовник, — решилась вмешаться Янамари.

Кто-то на мгновение сыграл в замри-отомри. Люди в зале, те что присутствовали по причинам и без оных, уподобились статуям.

«Не так плохи, как думают о себе. И не столь ужасны, как выглядят со стороны.»

Колину показалось, гранду сейчас хватит удар. От негодования, возмущения и других чувств, обычных такому дикому признанию. Виффер потянулся к мечу. У него тоже есть, что предъявить унгрийцу.

«Забавно,» — наблюдал Колин кипение страстей. И каких страстей! Его сейчас вот-вот распнут. — «Кто из них вперед? Скар или гранда?»

— Эсм баронесса неправильно перевела с унгри на эгле, — снисходительно пояснил возмутитель спокойствия. Обстановку следовало разрядить. — В унгрийском пʼров означает тот, кто любит и защищает, а вовсе не то, о чем все подумали.

И праведные в гневе признали ошибки и умягчились сердцами? Как бы не так?! Ему не поверили. Нет тому оснований. Люди легко идут на поводу своих предубеждений и столь же легко приписывают предрасположенность к ним других, не забывая сгустить краски. Черный отчасти цвет, но в основном квинтэссенция порочности.

— С вашего позволения, эсм, я доставлю баронессу в её комнату, — откланялся Колин и подхватил девочку, пока она сама не побежала с перепугу, невзирая на боль.

Янамари с удовольствием показывала дорогу. Передвигаться таким образом не хлопотно, удобно и тепло. И еще он очень сильный.

Жилище девочки не лучше хором унгрийца. На кровати соломенный тюфяк. Под тюфяком живой ковер клопов. Угол завален снесенными на хранение мебельным хламом: комод, табуреты, лавки. Трехногий стол приперт к стене. Рядом просторный шикарный шкаф, весь объем которого занимала кружка с отколотой ручкой и безносый заварник.

Колин потеплее завернул девочку в плащик, снял свой и накрыл.

— А как тебя зовут? — зачем-то шепотом спросила девочка.

— Колин.

— А меня Янамари… — и добавка. — Аф Аранко.

— Слишком длинно для такой маленькой девочки, — Колин шутливо щелкнул по чумазому носу. — Я буду звать тебя Яна. А теперь спи.

— Я не хочу.

— Конечно, не самое интересное занятие, но надо.

— Почему?

— Все сказки начинаются с утра.

— Почему с утра?

— Чтобы хватило на целый день.

— Это же не пироги.

— Гораздо вкуснее.

Он вспомнил о подарке слепого и вложил в грязную детскую ладошку оловянного ангелочка.

— Сказки…

— Да. Спи.

Переждал несколько вопросов, просьб не уходить, немного хныканья и уговоров.

— Там кто-то шуршит, — сопротивлялась девочка, не зная, какую причину придумать оставить Колина рядом. Но немного согревшись, все-таки сдалась и уснула.

В коридоре Колина поджидал Ллей.

— Слышь, унгриец, если соврал… если соврал, пеняй на себя, — рокотал гнев в голосе скара. — Узнаю или заподозрю, что ты… с ней…

— А принести девчонке кусок хлеба ты не заподозрил? — грубо произнес Колин. — Если тебе настолько её жаль.

Потребовалось время сообразить. Виффер виновато потупился. Вовсе не таким ему виделся разговор. Но уж каким получился. И сказать-то нечего.

Можно ошибаться во многих вещах, но где находиться кухня, ни в коем случае. Вкусно пахнет, не смотря на поздний час суета, смех и грохот посуды.

— Чего тебе? — не очень вежливо спросили Колина, едва он перенес ногу через порог.

Планы планами, но вести боевые действия здесь глупо. Кухня это же храм!

— Невесту, — пошутил унгриец.

Шутки шутить тут горазды все.

— Такая сойдет, — выплыла из-за плиты толстуха в замызганном переднике. Как она умещалась в тесноте плит, разделочных столов и ларей с провизией уму непостижимо?

— Мне бы потолще, — Колин обхватил руками воображаемую суженую.

— Тогда бери две, — расхохоталась товарка первой. Посудомойка размахом поменьше, но не на много. — Управишься?

— Еще бы прибавить, — не стушевался Колин перед языкастой бабой.

Кухонный люд сразу подобрел к гостю. Не гонориться, морду, хоть и коцанную, на сторону не воротит. С честным народом шутит, и не лезет командовать, там, где и без него от командиров тесно.

Колин выложил два штивера и объяснил, что надобно приготовить на утро.

— Никогда такого не делала, — подивилась стряпуха заказанному блюду.

— Так сложно?

— Не хитрей слоеного коржа, — вступилась вторая.

— И молока не забудьте.

— Сам че ли пьешь? — выкатила могучую грудь кухарка.

— Ой, че ли, удивишься, че от молока быват, — таранул Колин тетку. Поварихино вымя не квашней, а на диво упруго.

— И че быват? — не уступала тетка.

— До обеда застреват!

С веселыми толстухами не соскучишься, но сделав заказ, и наслушавшись соленых подначек, Колин не спешил уходить. Надо пользоваться моментом, свести знакомство. Унгриец высмотрел среди работниц котла стройную фигурку. Стряпуха увлеченно возилась с пирожным, но почувствовав постороннее пристальное внимание, робко оглянулась. Повязанный платок прикрывал всю левую сторону. Девушка засмущалась, уронила форму для выпечки. Железка громыхнула, ударившись о противень.

— Ох, пропала девка! — обрадовалась толстуха.