Долина забвения

Сан-Франциско, 1897 год Луция Минтерн

Мне было шестнадцать, когда на пороге нашего дома я увидела китайского императора, будто сошедшего с книжных страниц. Он был одет в длинную рубаху из темно-синего шелка и жилет, вышитый иероглифами. Его лицо казалось гладким от подбородка до макушки. У него была китайская коса, спускающаяся с затылка и доходящая до середины спины.

— Добрый вечер, миссис Минтерн, профессор Минтерн, мисс Минтерн, — он лишь мельком взглянул на меня. Его английский был превосходным, с приятным британским акцентом, а вел он себя официально, но в то же время непринужденно. Когда я закрывала глаза, голос его звучал как у английского джентльмена. Но стоило мне их открыть, как передо мной снова появлялась иллюстрация к сказке.

Конечно, я с самого начала знала, что никакой он не император, хоть и надеялась, что он знаменит, как маньчжурский мандарин.

Отец представил его:

— Мистер Лу Шин, китайский студент, изучает американское пейзажное искусство. Он родом из Китая, но приехал к нам с Гудзонской долины штата Нью-Йорк.

— Я из Шанхая, — пояснил гость. — Те из нас, что родом из Шанхая, любят это подчеркнуть.

Он излучал довольство и уверенность, и было видно, что он гордится тем, что отличается от других. Я тоже была другой — поэтому у нас сразу нашлось что-то общее. В то время я все ждала, когда же найду своего духовного двойника, и хотя я не представляла себе, что он будет китайцем, я жаждала все о нем знать. Но прежде, чем я смогла сказать ему хоть слово, он ушел с родителями в гостиную, чтобы встретиться с другими гостями, а я осталась стоять в фойе. Они всегда забирали себе все лучшее.

И тогда я захотела, чтобы он весь принадлежал мне: его китайское сердце и душа, все, что в нем было другим, включая то, что находилось под одеждами из синего шелка. Знаю, что это шокирующая мысль, но я уже год была весьма неразборчива в связях, так что сомнения между желанием и исполнением были недолгими.

В восемь лет я решила, что буду верна своему истинному «я». Конечно, для этого требовалось сначала выяснить, из чего оно состоит. Мой манифест начался с того дня, когда я узнала, что когда- то у меня было по шесть пальцев на руках — с лишними мизинцами. Бабушка порекомендовала их ампутировать еще до того, как мать покинет со мной больницу, чтобы люди не подумали, что рожать осьминогов — семейная традиция. Отец и мать были свободомыслящими людьми, чье мнение было основано на логике, дедукции и собственном мнении. Мать, которая восставала против любого бабушкиного совета, сказала:

— Мы должны удалить ей шестые пальчики только для того, чтобы она могла носить перчатки из галантерейного магазина?

В итоге они забрали меня домой со всеми двенадцатью пальцами на руках. Но потом старый друг отца, мистер Мобер, который был также моим учителем музыки, убедил родителей превратить мои особенные руки в обычные. Когда-то он был концертирующим пианистом и подавал большие надежды, но в самом начале карьеры потерял руку во время осады Парижа прусской армией.

— Не так уж много написано для фортепьяно композиций, которые играют одной рукой, — сказал он родителям. — И нет ни одной вещи для игры шестью пальцами. Если вы хотите продолжать учить ее музыке, ей, скорее всего, придется выбрать тамбурин из-за недоступности других инструментов.

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Мобер с гордостью признался, что именно он повлиял на решение родителей.

Немногие смогут понять, какое это потрясение для маленькой девочки — узнать, что часть тебя сочли нежеланной и потому подлежащей грубому удалению. Из-за этого я стала бояться, что люди и дальше будут изменять части моего тела без моего ведома и разрешения. И с этого начались мои поиски: я старалась определить, какие из моих качеств и особенностей нужно защитить, чтобы не разрушить мою суть, которую я наукообразно назвала «моей истинной личностью».

Сначала я составила список того, что мне нравилось и не нравилось: мою любовь к животным, мою враждебность ко всем, кто надо мной смеялся, мое неприятие косности и еще несколько качеств, которые я уже не вспомню. Я также перечислила свои секреты, большинство из которых были способны ранить мое сердце, и сам факт того, что их нужно было скрывать от других, говорил о том, что они часть «моей истинной личности». Затем я добавила в список свой ум, мнение других людей, страхи и антипатии, а также некоторые надоедливые мысли, которые причиняли мне дискомфорт. Позже я узнала, что это заботы. Через несколько лет, когда я обнаружила на белье первое кровавое пятно, мать объяснила мне «биологию, которая привела к моему существованию»; суть ее состояла в том, что я началась с зародыша, вышедшего из маточной трубы. Она рассказывала это так, будто я, появившись на свет, была бессмысленным пузырем и только под мудрым руководством родителей обрела свою личность.

Я не могла полностью отрицать наследственность, особенно в плане внешности. Я унаследовала от родителей их черты: зеленые глаза, темные вьющиеся волосы, небольшие ушки и так далее. Но худшее, что мне досталось от матери, — краснеющее в гневе лицо. При этом у меня еще выступали на коже — в области груди и шеи — красные пятна, совсем не похожие на розовый румянец. Пятна больше напоминали болезненные следы от ожогов. Они выдавали меня в минуты крайнего смущения, а так как лицо начинало пламенеть в первую очередь, я вынуждена была убегать в свою комнату. Мать из-за этой особенности так хорошо научилась сдерживать эмоции, что редко их выказывала. Я тоже старалась научиться контролировать свои чувства, но это было не легче, чем задерживать дыхание, особенно когда меня унижали на глазах у других людей, говоря, например: «Луция не может спокойно пройти мимо уличного кота» или «У Луции нездоровое отвращение к цветам с шипами», «Луция просто капризничает. Подождите с часок, и она и не вспомнит, о чем плакала». Они ранили меня этими словами и, похоже, сами того не осознавали, что, конечно, никак их не извиняет.

Мои родители были эксцентричными людьми, и не только я так думала. Мой отец Джон Минтерн имел довольно престижную работу — он был профессором, специалистом в области истории искусства, известным своим тонким вкусом. Особенно это касалось фигурной живописи. Но больше всего ему нравились обнаженные фигуры, «изображения богинь, — как он говорил, — чьи невесомые одежды спадают к их классическим лодыжкам цвета слоновой кости». Еще отец коллекционировал различные артефакты, привезенные из Юго-Восточной Азии. В его кабинете, например, на всеобщее обозрение на одной из стен висела японская эротическая гравюра с изображением сплетенной вместе пары с безумными выражениями на лицах. В застекленном ящике можно было увидеть тонкие плети из слоновой кости и конского волоса, которыми китайские ученые отгоняли мух. В том же ящике хранились туфли, которые принадлежали маньчжурским женщинам, ходившим по императорским дворцам в Саду чистой ряби. Само это название пробудило во мне тоску по этому месту, пока отец не сказал мне, что его сожгли и разграбили. Туфли были частью награбленного. Они имели высокую платформу в виде деревянного клина и напоминали поднятые из воды корабли, балансирующие на киле. Отец объяснил, что такая непрактичная конструкция позволяла маньчжурским женщинам копировать неустойчивую семенящую походку китаянок с забинтованными ногами. Китайские женщины превращали свои ступни в копытца, которые, как считалось, придавали им большую привлекательность.

Моя мать была дочерью художника, ботаника и натуралиста- любителя Эйзы Гримке, который три года путешествовал со своим знаменитым коллегой Джозефом Долтоном Гукером по Дарджилингу, Гуджарату, Сиккиму и Ассаму, где зарисовывал открытые ими редкие виды цветущих растений. На этих иллюстрациях он заработал небольшую известность, что позволило ему перевезти свою жену Мэри и дочь Гарриет — мою мать — в Сан-Франциско. Он получил большой заказ на создание иллюстраций для книг по флоре тихоокеанского побережья. Но, к несчастью, оказался на пути у испуганной лошади, принадлежащей тому человеку, который за ним приехал, — Герберту Минтерну, богачу, сделавшему состояние на опиумной торговле в Китае и выкупе земель в Сан-Франциско. На похоронах мистер Минтерн, который недавно потерял жену, сказал моей бабушке, что понимает ее горе. Он пригласил нашу семью пожить у него в особняке, пока мы не определимся, что будем делать дальше. Бабушка так и не определилась. Она часто ночью оказывалась в спальне мистера Минтерна из-за своих приступов лунатизма, которые, как она говорила, не могла контролировать ни силой воли, ни с помощью лекарств. И так как мистер Минтерн в полной мере воспользовался последствиями ее болезни, он на ней женился. Вот что рассказывала мне мама, высмеивая предательство бабушкой памяти ее отца.

У мистера Минтерна был сын, Джон, на двенадцать лет старше моей матери. Бабушка с мамой переехали к ним в дом, когда маме исполнилось шесть. Большую часть времени Джон проводил в колледже. Но когда матери исполнилось восемнадцать, юноша, который всегда воспринимал ее как младшую сестру, женился на ней, и уже через год на свет появилась я. Вот в каком доме я родилась, и вот какие люди меня растили — никого из них я не смогла бы назвать родственной душой.

Мы жили под одной крышей, но каждый сам по себе. Когда-то дедушка был влиятельным человеком, но, похоже, год за годом он постепенно терял способность ясно мыслить. На званых ужинах он раздавал деловые советы, которые давно потеряли актуальность, но люди были добры к нему и говорили, что он делает это от чистого сердца. А вот моя бабушка ничего не делала от чистого сердца. У нее получалось оскорблять людей с таким видом, будто она желает им только добра. Она была очень хитрой, часто затевала споры с матерью, а когда та выходила из себя, готовая взорваться, будто кипящий котел, отчего на лице и шее у нее проступали красные пятна, бабушка спокойно заявляла, что не видит причины для спора, и уходила. Мы все называли бабушку миссис Минтерн. Даже дедушка. Мать часто злило, что отец никогда не мог рассердиться так же сильно, как она. А отец говорил, что свекровь его не беспокоит, потому что кажется ему забавной, и советовал матери относиться к ней так же. Еще больше мать бесило то, что друзья превозносили отца за его благодушие, которое, как говорила мать, просто было способом не обращать внимания на проблемы, вместо того чтобы их решать. В раннем детстве некоторые черты отца мне нравились. Он был общительным, разговорчивым, людям нравилось находиться рядом с ним, а на меня он обращал особое внимание. Он меня баловал: иногда дарил мне диковины, о которых я долго мечтала, или какой-нибудь их аналог, например, садового ужа вместо редкой ядовитой змеи. Но позднее, как мне казалось, он стал относиться ко мне настороженно, как к бездомной кошке, которая однажды пришла в дом и не собиралась его покидать.

Мама обычно пребывала в одном из двух состояний: она либо была крайне возбуждена, что означало вспыльчивость и несчастье, либо меланхоличной, что означало апатию и опять же несчастье. Но в основном она вела затворнический образ жизни. Она проводила теплые дни в саду, обрезая растения или сажая цветы. Мама разрешила мне выбрать только один вид цветов, чтобы посадить их на солнечном клочке голой земли рядом со столистной розой. Я выбрала фиалки разных видов: фиолетовые с желтым, белые с фиолетовым, розовые с фиолетовым. Эти непослушные цветы пытались занять любое свободное местечко под деревом или кустом. Мать считала их сорняками и безжалостно бы выполола, если б я не напомнила ей, что она сама позволила мне посадить их.

Если бы не этот сад, думаю, мать давно бы уговорила отца оставить семейный особняк и купить один из домов ленточной застройки, которые, словно грибы, выросли почти на каждом холме, по шесть-семь домов в блоке. В меланхоличном настроении она проводила большую часть времени в кабинете, где исследовала мертвых насекомых, застывших в кусках янтаря, отданных ей отцом. Этот янтарь, двадцать два куска, он нашел на заброшенных копях в Гуджарате и распихал по карманам, будто вор. В золотом мире матери жили мухи, муравьи, мелкие мошки, термиты и другие вредные твари. Она могла часами разглядывать их через увеличительное стекло. Если бы я позволила ей самой определять, чем мне стоит заниматься в будущем, я бы оказалась в клинике для душевнобольных.

Она хотела, чтобы с первых своих дней я стала агрессивной маленькой суфражисткой, и назвала меня Лукрецией в честь активистки Лукреции Мотт. Чем старше я становилась, тем меньше мне нравилось мое имя: сочетания звуков в нем напоминали мне слова «лук», «секреция» и «кретин». Вместо него я выбирала между Луцией и Лулу. Мать сказала, что Лулу звучит банально, поэтому это имя я в основном использовала в ее кругу, если только не хотела быть менее банальной, а это зависело от того, с кем я разговариваю.

Как я уже упомянула, мать с отцом были свободомыслящими людьми. Это относилось и к тому, что они при мне могли свободно беседовать на любые темы. Отсутствие секретов кому-то могло показаться восхитительным, но мне казалось, что так они пренебрегают мной. Их не заботило мое психическое здоровье, они никогда даже не задумывались о том, что не стоило при мне обсуждать, как мистера Бикинса застукали в мужском общежитии со спущенными штанами. Отец рассказал об этом прямо перед тем, как мистер Бикинс пришел к нам на ужин. Много раз отец показывал свою коллекцию артефактов другим коллекционерам, и по взглядам, которые они на меня бросали, по приглушенному тону разговоров я понимала, что не должна была при этом присутствовать. Когда я была младше, я играла с некоторыми экспонатами в кабинете папы, не зная, для чего они предназначены. Одной из моих игрушек был набор вырезанных из слоновой кости трехдюймовых человечков, на которых были нарисованы пенисы и груди. Позже я узнала, что эти фигурки женщины используют при мастурбации. Несмотря на откровенные разговоры на сексуальные темы, мать с отцом, по всей видимости, не испытывали друг к другу влечения. Они спали в разных комнатах, и за все годы жизни с ними я ни разу не замечала, чтобы они наведывались друг к другу в спальню. Их отношения были похожи на те, которые у них были в детстве: как у брата с сестрой.

До пятнадцатилетнего возраста я не знала, что сексуальные нужды отца были обильны и разнообразны, но он удовлетворял их в другом месте. К тому времени у меня развилась привычка тайком пробираться в кабинет отца и рассматривать его порнографические альбомы, особенно один из них: в синем матерчатом переплете, с пятьюдесятью двумя фотографиями, на которых в различных позах совокуплялись мускулистые мужчины и пухленькие женщины. Надпись на обложке гласила: «Классическая анатомия гимнастики». Я также нашла большую коробку из древесины с наплывами, у которой крышка сдвигалась вбок. В ней лежали любовные письма к отцу, написанные разными почерками, от мужчин и от женщин, в которых описывались сексуальные акты, воспоминания о прошлых или недавних соитиях или предвкушения новых.

Чем больше я их читала, тем больше они расстраивали меня: я долгие годы была лишена его внимания, а он в это время продолжал дарить свою любовь, но другим людям. Любовники называли его Богом Любовного Урагана, Зевцем-Громовержцем, Гигантом Среди Других Членов, Ненасытным Голиафом. Себя они описывали как Пробуждающийся Сладострастник, Ненасытная Вульва, Вибрирующая Вагина. Они очень подробно описывали все детали: длину, толщину и набухание члена, протяженность акта и выносливость обоих любовников. Они говорили о сексе так, как гурманы говорят об изысканных блюдах. Они восхваляли отца за то, как эффективно он вызывал «геологические катастрофы» и «плохую погоду»: «разломы» и «землетрясения», «наводнения» и «торнадо», а также «появление новых островов из океанских глубин». Мне же нужна была от него просто привязанность, но он давал ее чужим людям — так щедро и в таком разнообразии.

Я была в ярости. Мне больше не нужны были его любовь и привязанность. У меня появились собственные нужды.

@@

Для своего первого сексуального приключения я сначала выбрала место, а уже потом парня. Роща находилась в дальнем углу университетской территории, где преподавал отец. Стояла теплая осень, и на кустах гортензии тихо покачивались пышные цветки. Роща напоминала мне декорации к картинам с голыми богами и богинями — прекрасное место для божественного блуда.

В университете учились только юноши, и я получала повышенное внимание, даже если просто сидела неподалеку на лавочке, стоящей под дубом. На факультете меня знали как дочь доктора Минтерна, и поэтому никому не казалось странным, что я часто сижу на скамейке с книгой. Альбом с «гимнастикой» лежал у меня на коленях, и каждому из проходящих юношей должно было казаться, что я что-то читаю или кого-то жду. Некоторые юноши интересовались моей книгой. Первым шести я ответила, что это учебник по основам шитья. Седьмому я игриво ответила:

— Ты действительно хочешь это знать?

Этот молодой человек показался мне достойным вариантом. У него было все необходимое — широкие плечи, могучий торс и отличительные черты богов: густые темные волосы, небесно-голубые глаза, красивые сильные руки, чувственная полная верхняя губа и глубокий желобок под носом, который, как говорилось в одном из писем к отцу, был эротической впадинкой; ее, как и все остальные впадинки на теле, надлежало тщательно вылизать. Я также помню, что он вел себя очень уверенно и вскоре начал флиртовать со мной.

— Я бы очень хотел узнать, что у тебя на коленях.

Так говорят мужчины с опытом в любовных делах.

Он протянул мне руку, и я поднялась с такой грацией, что почувствовала себя балериной.

Среди гортензий он вдумчиво поцеловал меня, ударившись своими губами о мои зубы и обслюнявив меня от носа до подбородка. Я подняла голову, чтобы вместо губ он целовал шею, и от его прикосновений по спине у меня побежали мурашки. Он положил свои красивые ладони, немного дрожащие, на мои девичьи груди и поцеловал их через хлопковую блузку. Когда моя блузка порядком намокла от его поцелуев и стало ясно, что на продолжение рассчитывать не приходится, я решила, что пора прекращать его испытание. Но затем он расстегнул мою блузку и лизнул соски. Я снова почувствовала восхитительную дрожь. Но скоро она затихла, когда он запутался с остальными пуговицами. Я дала ему взглянуть на одну из фотографий в книге по гимнастике и велела поторапливаться. Я ждала, пока он дергался, словно заяц в силках, пытаясь расстегнуть штаны своими красивыми, но неуклюжими руками. И в то самое мгновение, когда у него из штанов выскочил напряженный пенис, мы услышали голоса. Он быстро натянул брюки и с некоторым усилием засунул свой член обратно. Но его вид остался у меня в памяти. Он сильно отличался от тех, что были на иллюстрациях: не такой гладкий и неподвижный, будто из белого мрамора, а мясистый, изборожденный венами и странно беспомощный, будто слепой безволосый мышонок, тыкающийся в поисках молочной груди. Я застегнула блузку, пригладила волосы и завязала бант. Голоса затихли, и я поднялась. Потом дала юноше свой адрес и велела ждать меня под дубом этим же вечером, в десять часов.

Он пришел минута в минуту. Я провела его через заднюю дверь в кухню, и мы поднялись по узкой лестнице для слуг. На середине пути он спросил, уверена ли я, что это благоразумно.

— Благоразумно? — переспросила я. — Когда это вообще могло быть благоразумным?

Мы прошли через мою спальню и по винтовой лестнице забрались в башенку. Я задрапировала стены индийскими сари и застелила пол множеством мелких персидских ковриков, которые нарезала из больших ковров, выброшенных из-за пролитого воска и прожженных сигарами пятен. Лестница из семи ступенек вела к спальному возвышению рядом с эркерным окном. На полу лежала толстая перина. Это было мое убежище, где я читала и дремала и где порой пряталась, когда мне хотелось пинаться и кричать, непонятно почему. Я уже зажгла свечи, спрыснула одеяло розовой водой и поставила «Классическую анатомию гимнастики» на книжную полку, где ее переплет несколько выдавался вперед. Мы уселись на постели. Потом я откинулась на спину с дружелюбной улыбкой, и мы начали. Он стал целовать мои губы и шею, на этот раз более нежно, потому что я его об этом попросила. Он расстегнул мою блузку, уже с большим мастерством, чем в первый раз. Должно быть, потренировался за прошедшие часы. Но я уже сняла нижнее белье — все его части, — чтобы нам не пришлось терять на него время. Мой будущий Ураган, казалось, колебался, стоит ли продолжать, потому что я только что сообщила ему, что я — дочь профессора Минтерна. Признаюсь, я сделала это только для того, чтобы полюбоваться на его реакцию. Он благоговейно наблюдал, как я раздеваюсь, и задержал взгляд на лобке, прежде чем с религиозной торжественностью начать рассматривать мои запретные места, от грудей до ягодиц. После того как он достаточно налюбовался, я помогла ему раздеться. Из штанов вырвался его пенис, и я пробежала пальцем по одной из вен, потом по другой. Что за странное устройство! Он застонал и уже хотел упасть на меня, но я попросила его подождать. Потом достала с полки альбом и показала ему «гимнастические упражнения», которые мы с ним могли бы попробовать выполнить. Я выбрала самые простые, в которых не нужно было стоять, что казалось затруднительным из-за низкого потолка. Юный Титан кивнул, принимая вызов. Я закинула ноги вверх, полностью продемонстрировав ему все свои тайные места, а он встал в нужную позу: одно колено у моей талии, другое — возле ягодиц, а голову он наполовину просунул под мое колено. Но теперь его пенис не был напротив моей вульвы. Я сверилась с фотографией и чуть поправила положение его левой ноги. Этого легкого движения ему хватило, чтобы кончить мне на бедро. Я очень расстроилась:

— Ты все испортил!

Но я тут же пожалела, что не сдержалась и выпалила эти слова. Он был раздавлен. Через полчаса он оправился от смущения, и мы вместе посмеялись над нашим перевозбуждением. Но позже, когда мы попробовали ту же самую позу, результат оказался тем же. Он умолял меня никому не говорить и обещал, что будет тренироваться. На следующую ночь он предварительно подбодрил себя виски и выбрал более легкую позу. В этот раз после долгих усилий и помощи с моей стороны он наконец вошел в меня. Я подумала, что хорошо перенесла боль, и была рада, что он открыл сокровенные врата. Но неожиданно он выпрямился, сел на кровати, похлопал по простыне и понял, что пролил девственную кровь. Это его очень обеспокоило.

Я сказала:

— Если бы ты знал об этом заранее, что бы ты сделал — засунул в штаны пульсирующий пенис и ушел домой?

У нас было еще четыре свидания, которые немного улучшили его выносливость. Но я не думала, что полностью испытала все прелести любви, потому что не ощутила еще ничего, что можно было бы сравнить с «геологической катастрофой».

За следующий год на своем посту на университетской лужайке я завербовала с дюжину готовых на всё юношей. Большинство из них вели себя так, будто они меня соблазнили. Они становились очень заботливыми, попав в мою постель: «Ты уверена? Ты не против?» Они были старше меня на несколько лет, но совсем незрелыми. Уверенность в себе сменялась у них мальчишеской нерешительностью. Мне не нравилось, что приходится подбадривать самых стеснительных и при этом пытаться не критиковать и воздерживаться от наставительного тона. Если молодой человек слишком нервничал, значит, он считал, что мы делаем что-то аморальное. Но я ничего такого не делала. Один Адонис был весьма эффективен. Я испытала некоторые «погодные катаклизмы» — «небольшой вихрь» и «высокие волны», — но после двух месяцев соитий я устала от его глупости. Продолжая встречаться с ним, я завела еще одного любовника, который был менее искусен, но после секса хотя бы мог поддержать разговор.

Что касается матери с отцом, то они и не подозревали о моих сексуальных приключениях, впрочем, как и обо всем остальном, что со мной происходило. Я не знаю, почему я ожидала от них большего. Если у тебя никогда не было любви, как ты узнаешь, что тебе ее не хватает? Возможно, часть «моей истинной личности» уже родилась с ожиданием внимания отца и матери и с желанием быть более важной, чем насекомые в смоле или фетиши в форме человечков. Если бы я действительно стала для них более важной, я бы поверила, что меня любят.

Я хотела, чтобы мать и отец узнали о моих шалостях и посмотрели на меня с неприкрытым отвращением — пусть это станет им наказанием. Тогда бы я смогла в ярости крикнуть им, какими они были эгоистами и как они сами мне отвратительны. Я припомню им все и скажу отцу, что испытала множество «извержений вулканов», точно таких же, как и те, что описывались в адресованных ему письмах.

@@

Однажды вечером мой китайский император пришел на ужин. В этот день родители пригласили еще восемь человек, которые часто посещали наш дом: доктора и миссис Бикинс — астронома с женой, оперную певицу мисс Хаффард и ее любовника Чарльза Хатчетта, моего учителя музыки мистера Мобера и его сестру — старую деву мисс Мобер, уважаемую суфражистку миссис Кросвелл и получившую широкое признание художницу-пейзажистку мисс Понд, чья репутация включала в себя незаконнорожденного ребенка, от которого ей пришлось отказаться. Мой отец, судя по описанному в деталях сексу, часто навещал ее.

Мы собрались в салоне, чтобы пить херес. Отец представил нашего китайского гостя:

— Мистер Лу Шин. Первое имя, Лу, на самом деле его фамилия, а Шин — имя.

— Американцы часто путают их порядок, — сказал Лу Шин с веселой улыбкой. — Но в Китае так принято. Прежде всего семья — и в имени, и в обязательствах. Меня называют двумя именами: Лу Шин, не разделяя их, — сын неотделим от семьи.

«Лу, — подумала я. — Как Луция и Лулу». Когда пришла моя очередь представиться ему, отец назвал меня Лулу, но я его поправила:

— Луция.

— Ах, сегодня она Луция, — сказал отец и подмигнул. Меня бросило в жар.

— Мистер Лу Шин, — обратился к нему астроном. — Ваш английский лучше, чем мой. Как такое возможно?

— У меня с пяти лет были учителя-британцы. Мой отец — министр иностранных дел, и он считал, что знание английского будет преимуществом.

А он богат, подумала я. Он из высшего общества, и у него замечательный голос.

— Лу Шин изучает западное искусство, — сообщил отец. — Последние три года он находился на попечении у художников-пейзажистов Школы реки Гудзон. А теперь у него появилась редкая возможность стать подмастерьем Альберта Бирштадта, который возвращается в Калифорнию, чтобы еще раз запечатлеть на своих полотнах Фараллоновы острова и Йосемити.

Послышался одобрительный гул.

— Я скорее буду при нем слугой и носильщиком, — заметил Лу Шин. — Мне предстоит обеспечивать его местом для проживания и всем необходимым для путешествия. Но я действительно удостоен чести ему помогать. Я смогу наблюдать за мистером Бирштадтом на самых ранних этапах его работы.

Отец начал оживленный разговор о разнице между американским и китайским искусством, о масляных красках и черной туши. Лу Шин разговаривал так непринужденно, будто все эти люди, большинство из которых были намного старше его, являлись его лучшими друзьями. В нужное время он говорил с учтивой почтительностью, но любой мог заметить, что стоило ему что-либо сказать — и он затмевал всех. Он с благодарностью выслушивал идеи, о которых раньше не знал. Но казалось, что большую часть времени все происходящее его забавляет.

Отец, будто работая со студентами, поднял еще несколько тем для обсуждения: китайские традиции и западное влияние, изменения в шанхайском обществе, как меняются формы искусства, влияние искусства на общество и общества — на искусство. Каждый раз, когда отец начинал очередной скучный разговор, мне хотелось крикнуть: «Хватит!»

— Как нам запечатлеть эмоцию в искусстве? — спросила мисс Понд и посмотрела на отца.

Каждый из гостей высказал свое мнение, и когда очередь дошла до Лу Шина, он сказал:

— Эмоции меняются сразу же, как только я пытаюсь их запечатлеть. Мне кажется, что это невозможно.

Как же это верно! Стоит подумать о мгновении, как оно исчезает.

Отца было не остановить, мать молчала, а мисс Понд слишком часто восхищалась тем, что говорил отец. А потом похвалы подхватила мисс Мобер с еще большим энтузиазмом и горящими глазами, а вслед за ней — и миссис Кросуэлл, которая кокетливо склонила голову. Даже мистер Бикинс, астроном, влюбленно смотрел на отца. Они все были без ума от него. Неужели эти люди — сборище его сексуальных фанатиков? Заметил ли это Лу Шин? Неужели только я это вижу? Разговоры вокруг нас стали громче. Они напоминали хор, поющий об искуплении грехов, символизме богов, христианском спасении души. Порок и нравственность. Чистилище. Грехи. Карма. Судьба.

— Лу Шин, — обратился к нему отец, — что вы думаете о судьбе?

— Я китаец, мистер Минтерн, — ответил тот. — Я не могу достаточно объективно о ней говорить.

Я подошла к нему ближе, стараясь выглядеть спокойной и искушенной в таких вопросах:

— Мистер Лу Шин, я не могу понять, шутите вы или говорите серьезно. Вы действительно верите в восточную судьбу?

— Я действительно в нее верю. Судьба свела нас вместе, и не имеет значения, восточная она или какая-то другая.

Я хотела расспросить его подробнее, но отец постучал по своему бокалу и сказал, что сейчас мы посмотрим, каких успехов Лу Шин добился во время своего обучения в Америке. Он поднял небольшую картину в рамке. Даже издали я могла сказать, что это был шедевр. Замечательные цвета. И по лицам окружающих я видела, что они разделяют мое мнение. Картину гости стали передавать из рук в руки, не скупясь на похвалы и ей, и художнику: «Я и не ожидал от студента такого мастерства», «Цвета насыщенные, но не кричащие», «На ней запечатлено прекрасное мгновение».

Наконец картина дошла до меня. При первом же взгляде на нее у меня побежали мурашки: я узнала место на картине — я там жила. Но это было невозможно. Свет в комнате за мной померк, голоса гостей стихли, и я переместилась в картину — в протяженную зеленую горную долину. Я чувствовала, будто нахожусь там в это самое время, чувствую ее прохладный воздух и понимаю, что это мой дом, и мое уединение — не одиночество, а способ ясно понять, кто я. Я сама была этой долиной, неизменной от начала времен. Пять гор на картине были тоже частью меня, моей силой и храбростью встретить все, что проникнет в долину. На небе, отбрасывая тень, застыли темно-серые облака, и я поняла, что когда- то эта буря швыряла меня так, что мне пришлось прижиматься к деревьям, растущим на горе. Сначала мне стало страшно, что темные облака исчезнут и вместе с ними исчезну я. Но снизу тучи были розовыми, воздушными, эротичными. И самое чудесное на картине — сияющий золотой промежуток между горами. Там находился золотой рай, где обитал художник этого идеального мира. Я заметила, что Лу Шин наблюдает за мной с довольным выражением, будто он точно знает, о чем я думаю.

— Что скажешь, Луция? — спросил отец. — Картина, очевидно, тебя захватила.

Вслух я дала ей более рациональную оценку:

— В ней запечатлено столько сменяющихся мгновений и эмоций, — начала я, глядя на Лу Шина. — Надежда, любовь, чистота. Я вижу в ней бессмертие без начала и конца. Кажется, что эти мгновения бесконечны и никогда не исчезнут, как и умиротворение долины, сила гор или простор неба…

Я хотела продолжить, но отец перебил меня:

— Луция склонна к бурному выражению чувств, и сегодня, Лу Шин, вам повезло, что они направлены на вашу картину.

Все добродушно рассмеялись, а я почувствовала, как краснеет шея.

Отец и мать всегда высмеивали меня, когда им казалось, что я чересчур эмоциональна. Да, меня порой захлестывали эмоции, перерастающие иногда в бурю. Но родители считали, что я должна их контролировать. Свои чувства мать контролировала до их полного исчезновения. Но мог ли отец контролировать себя при оргазме?

— Да, мне действительно повезло, — согласился Лу Шин. — По правде говоря, у меня был грандиозный замысел запечатлеть момент вечности, но я считал, что потерпел неудачу. Однако мисс Минтерн подняла мой упавший дух своим отзывом. Поистине, ни один художник не мог бы удостоиться более лестного комплимента.

В комнате будто стало светлее. Хрустальные подвески люстры засверкали и заискрились, пламя свечей разгорелось ярче. Все, кто был в комнате, превратились в незнакомцев, среди которых я знала только Лу Шина. Именно тогда я чуть не упала в обморок. Я никогда раньше не испытывала этого чувства, но узнала его — я поняла, что влюбилась. Я пыталась оставаться спокойной, чтобы не выдать свой секрет окружающим. Только сейчас я заметила небольшую бронзовую табличку в нижней части рамы. Я прочитала ее вслух. Долина забвения. Раздались одобрительные возгласы — все решили, что название выбрано верно.

— Я тоже так подумал, — сказал Лу Шин, — когда встретил ее упоминание в китайском переводе суфийской поэмы «Беседа птиц». Я взял это название, не зная, на что оно ссылается, и позже обнаружил, что Долина забвения — не самое приятное место. Это место сомнений, а сомнения губительны для художника. Так что теперь у нее нет названия.

Все гости выступили против суфийского толкования.

— «Долина забвения» точно описывает картину, — сказал кто- то из присутствующих, — и не имеет отношения к более мрачным отсылкам.

— Мы же не суфии, — добавила мисс Мобер.

Они были неправы, так легко отметая его сомнения. Если он имел их, он должен был им противостоять, сбить их с ног и бороться с ними, чтобы увидеть, что они не настоящие. Иначе они так и останутся в его разуме. Я могла ему помочь — просто быть рядом с ним, показать ему, что его собственная уверенность может победить сомнения. Я скажу ему, что сама делала так бесчисленное множество раз.

Разговор перешел на другие темы, а потом вошла служанка и объявила, что ужин готов. Лу Шина усадили на мою половину стола, но в дальнем его конце, рядом с отцом, который сидел во главе стола. Между нами находились полная оперная певица и мистер Бикинс. Вид на Лу Шина мне загораживали обширная грудь меццо-сопрано и ее массивная прическа. Я расстроилась из-за того, что меня держат так далеко от него. Потом еще мистер Мобер сел слева от меня, рядом с мисс Хаффард. Я оглядела присутствующих. Лица суфражистки, мисс Мобер и астронома больше не лучились обожанием к отцу. Какой странный получился вечер. Свечи, заполнявшие комнату густым запахом, мигнули, когда повар поставил на стол запеченную ногу какого-то животного, плавающую в жирной подливке. Когда оперная певица откинулась на спинку стула, я украдкой глянула на Лу Шина: на его гладкое лицо, голый выбритый лоб. Он не ответил на мой взгляд.

У меня зародились сомнения. Возможно, он не ощущал ничего из того, что захватило мой разум и тело. Я выпила любовный эликсир, а он не попробовал ни капли. Возможно, его не привлекают белые женщины. Или он пережил интимный опыт с сотнями красивейших женщин его расы. В своем страстном желании любви я обманула себя.

Сквозь серое облако печали до меня донесся гул голосов, и яснее других я различала голос Лу Шина. Свет в комнате приобрел сальный оттенок. Разговор перешел на мистера Бирштадта. Он остановится в Клифф-Хаусе, откуда в ясные дни открывается превосходный вид на Фараллоновы острова. Лу Шин уже перенес чемоданы мистера Бирштадта в отель и подготовил его походную художественную мастерскую.

— Я как-то останавливалась в «Доме на утесе», — сказала мисс Понд. — И каждое утро, посмотрев в окно — конечно, когда не было тумана, — не переставала наслаждаться видом островов, что были всего в двадцати семи милях оттуда. Вы тоже будете жить там, мистер Лу Шин?

— У подмастерья не будет такой привилегии, — ответил он. — Я нашел небольшой пансион неподалеку.

— Вы должны остаться у нас! — сказала я быстро. — У нас много пустых комнат.

Мать удивленно посмотрела на меня, но отец немедленно согласился:

— Да, я настаиваю!

— Мы часто принимаем гостей, — добавила я. — Правда, мама?

Она кивнула, и все согласились, что так ему будет гораздо комфортнее. Лу Шин вежливо отказывался до тех пор, пока отец не обещал показать ему всю свою коллекцию живописи.

Мать позвала служанку и приказала ей освежить голубую комнату. Это была гостевая на втором этаже, с южной стороны. Моя располагалась на северной стороне, и, разумеется, башенка находилась прямо над ней.

— Мама, — заметила я, — думаю, что мистеру Лу Шину понравится жить в башенке. Она невелика, но с нее открывается лучший вид на залив.

Отец сказал, что это прекрасная мысль. Мисс Понд предложила Лу Шину предоставить ему свой экипаж, чтобы он мог перевезти свои вещи из пансиона. Я внимательно следила за ней, пытаясь понять, не хочет ли она соблазнить его. Но отец предложил Лу Шину отправиться вместе с нами.

Ранним утром следующего дня, когда я спустилась к завтраку, там уже сидели мои родители и Лу Шин. Как они узнали о том, что нужно рано встать, а мне об этом не сказали? Я была счастлива видеть его китайское лицо. Но затем я поняла, что чего-то не хватает. Сегодня он был одет как обычный американец: темные брюки, белая рубашка, серый жилет. Я хотела вновь увидеть его в китайском наряде. С другой стороны, так я могла насладиться его божественным телосложением. Он выше отца, который был среднего роста.

— Все путешественники, плывущие на Фараллоновы острова, мечтают полюбоваться там на морских львов, китов и дельфинов, — сказала мать. — Это действительно великолепное зрелище, — она положила на стол свою любимую иллюстрированную книгу о птицах. — Но я считаю, что исследовать разнообразие птиц на острове куда интереснее. Очевидно, что мистер Бирштадт с этим согласен, потому что в свой прошлый визит он нарисовал множество птиц. Среди моих любимых обитателей островов — алеутский пыжик, который издали выглядит довольно заурядно: толстый, похожий на крота, пока вы не отметите его особенности, если подойдете ближе: синеватые лапки, белое пятно над глазом, округлая головка, тонкий клюв. Вот что в птицах самое интересное — подмечать мелкие детали и различия между кайрами, тупиками, бакланами…

Я уже давно не видела мать такой оживленной. В разговор вмешался отец:

— Гарриет, тебе необходимо сопровождать мистера Бирштадта и его юного друга на Фараллоновы острова. Им может пригодиться твое острое зрение.

Мать была удивлена и польщена. Ей, очевидно, понравилась эта мысль.

— Я знаю, что мистер Бирштадт будет признателен вам за помощь, — сказал Лу Шин. — Но только если вы можете себе позволить потратить время на поездку.

— Я с удовольствием бы тоже полюбовалась на птиц! — воскликнула я.

Мать недоверчиво посмотрела на меня:

— У тебя же морская болезнь.

— Я могу потерпеть, чтобы посмотреть на птиц, — заверила я. — Ты же знаешь, мне всегда они нравились.

Мать еще раз с сомнением на меня посмотрела.

— И у меня еще есть время изучить их до поездки.

Той ночью я долго ворочалась в постели, решая, подняться по винтовой лестнице в башенку или нет. Лу Шин спал прямо надо мной. Я представила, как он распластался на постели, а лунный свет ласкает его обнаженное тело. Какой предлог мне использовать, чтобы проникнуть в его комнату? Желание посмотреть на корабль, прибывающий в бухту? На луну или звезды? Чтобы забрать книгу, которую я читала там и забыла забрать с собой? А потом я вспомнила, что там действительно осталась такая книга: «Классическая анатомия гимнастики». Сладостная дрожь пробежала по моему телу. На следующий день, пока Лу Шин обустраивал в «Доме на утесе» художественную мастерскую для мистера Бирштадта, я метнулась в башенку, чтобы найти альбом с фотографиями. Я засунула его под перину. Вот он! Я вытащила его и поставила на полку так, чтобы корешок книги наполовину выдавался вперед. После пятидесяти двух ее страниц он более чем охотно примет меня.

На следующее утро я поприветствовала Лу Шина за завтраком. Он был дружелюбен, но не наградил меня ни нежным взглядом, ни таинственной улыбкой — ничем из того, что так щедро дарила мисс Понд моему отцу. Должно быть, он еще не видел гимнастического любовного руководства.

— У меня в башенке собраны мои любимые книги, — сказала я. — Вы можете свободно брать для чтения любую из них, — я ждала какого-нибудь знака, чтобы понять, что он уже просматривал некоторые из них.

— Спасибо. Но пока я читаю все, что смог найти о Фараллоновых островах и Йосемити.

— Я думаю, у нас есть замечательная книга и про Йосемити. Попробуйте поискать на книжной полке в башенке.

После завтрака мы сразу отправились в кабинет матери. Она сидела в углу и изучала своих насекомых, а мы устроились наискосок от нее за письменным столом. Между нами лежала иллюстрированная энциклопедия птиц. Мы прилежно отмечали их окрас, форму клювов, размах крыльев, длину хвоста — сотни деталей, которые подкидывали нам темы для разговора вроде: «У этой птицы хвост длиннее, чем у той».

Мы вдвоем переворачивали страницы. Я наградила его своим самым кокетливым взглядом: глянула через плечо и вниз, потом медленно подняла на него взгляд и задержала его на нем. В ответ он просто мне улыбнулся. Я дважды будто бы случайно задела его руку своей. Он отдернул руку и извинился. Говоря с ним о размахе крыльев и миграционном пути, я приближалась к нему и понижала голос, якобы чтобы не потревожить мать, занятую важным делом. Но он не проявлял ко мне никакого интереса, и с каждым часом я испытывала все большее разочарование.

— Луция, — окликнула меня мать. — Не ставь локти на книгу!

Я быстро отстранилась и почувствовала, как краснею от унижения.

Лу Шин повернулся ко мне и сказал:

— Луция, Лу Шин — наши имена так похожи. Вы, американцы, называете это совпадением. Китайцы называют это судьбой.