Долина забвения

Шанхай, 1912 год Вайолет — Виви — Зизи

Выйдя из экипажа, я увидела ворота перед большим домом, а на них дощечку с китайскими иероглифами: «Дом спокойствия». Я огляделась по сторонам, выискивая на улице здание с американским флагом.

— Мы приехали не в то место, — сказала я Фэруэтеру.

Он удивленно посмотрел на меня и спросил кучера, по верному ли адресу мы приехали. Кучер подтвердил, что в точности выполнил указания. Фэруэтер подозвал к экипажу двух женщин, стоящих у ворот. Они, улыбаясь, с готовностью подошли к нам. Одна из них обратилась ко мне:

— На улице слишком холодно, сестренка. Давай, скорей проходи в дом, там ты сможешь согреться.

Я даже не успела ответить — женщины подхватили меня под руки и потащили вперед. Я пыталась упираться, объясняла, что мы собирались идти в американское консульство, но женщины меня не отпускали. Когда я повернулась, чтобы попросить Фэруэтера забрать меня отсюда, я увидела только клубящуюся на дороге, мерцающую в свете солнца пыль и быстро удаляющийся экипаж. Ублюдок! Я была права! Он просто обманул меня! Но прежде, чем я успела сообразить, что делать дальше, женщины крепче сжали мне руки и потащили к дому с еще большим усердием. Я кричала и вырывалась, пытаясь привлечь внимание всех, кто был рядом — людей на дороге, привратника, служанок и слуг, я грозила им, что если они меня не послушаются, моя мать засудит их за похищение ребенка. Но они просто равнодушно смотрели на меня. Почему они меня не слушались?! Как смеют они так относиться к иностранке!

В вестибюле на стенах висели большие красные плакаты: «Добро пожаловать, младшая сестренка Мими!» Иероглифы в имени «Мими» были те же, что использовались в имени матери и обозначали «тайный». Я подбежала к плакатам и сорвала их со стен. Сердце бешено билось, от паники перехватило дыхание.

— Я иностранка! — пропищала я на китайском. — Вам не позволено так со мной обращаться…

Куртизанки и юные служанки удивленно уставились на меня.

— Как странно, что она говорит по-китайски, — прошептала одна из служанок.

— Черт бы вас всех побрал! — прокричала я на английском. Мозг лихорадочно работал, мысли беспорядочно метались в голове, но руки и ноги ослабели. Что происходит? Я должна сообщить маме, где я. Мне нужен экипаж. Нужно дать знать о происшедшем в полицию, и как можно быстрее.

— Я дам тебе пять долларов, если ты отвезешь меня в «Тайный нефритовый путь», — сказала я одному из слуг. Но мгновение спустя осознала, что у меня нет денег, и мне стало еще неуютнее от собственной беспомощности. Я решила, что они будут держать меня тут до пяти часов, до того времени, когда корабль покинет порт.

Одна служанка прошептала другой:

— Мне казалось, что у девственницы-куртизанки из первоклассного цветочного дома должна быть одежда получше, а не грязные обноски янки.

— Я не девственница-куртизанка! — крикнула я.

Ко мне вразвалку подошла грузная женщина низкого роста, и по настороженным взглядам окружающих я поняла, что это мадам. У нее было широкое, болезненно-бледное лицо, глаза черные, как у ворона, а пряди волос на висках она убрала назад и завязала так туго, что они натянули кожу и глаза вытянулись, напоминая кошачьи. Безгубым ртом она торжественно произнесла:

— Добро пожаловать в «Дом спокойствия»!

Это было сказано с гордостью, но я только усмехнулась. «Дом спокойствия»! Мать говорила, что только заведения низшего класса используют такие напыщенные имена, чтобы возбудить в клиентах ложные ожидания. Где в таких домах спокойствие? Все вокруг выглядели напуганными. Зал был обставлен в западном стиле, но мебель выглядела дешевой и вульгарной, а портьеры — слишком короткими. Все предметы интерьера лишь подражали искусству, от которого они были безнадежно далеки. Ошибиться было сложно: «Дом спокойствия» — всего лишь бордель с падающей репутацией.

— Моя мать — очень влиятельная американка! — сказала я мадам. — Если вы сейчас же меня не отпустите, она подаст на вас в американский суд и ваш бордель закроют навсегда!

— Да, мы все знаем твою мать, Лулу Мими. Очень влиятельная женщина.

Мадам кивком подозвала шестерых куртизанок, чтобы они меня поприветствовали. Они были одеты в платья ярко-розового и зеленого цвета, будто на дворе все еще был «Праздник весны».[15] Четверым из них можно было дать семнадцать или восемнадцать лет, а две другие были постарше — они выглядели по меньшей мере на двадцать пять лет. Девочка-служанка лет десяти принесла горячие полотенца и чашу с розовой водой. Я оттолкнула их, и фарфоровая чаша разбилась о плитку пола со звоном тысяч крохотных колокольчиков. Собирая осколки, испуганная служанка непрерывно извинялась перед мадам, но старуха ничего не сказала, не заверила ее, что разбившаяся чаша не ее вина. Более взрослая служанка подала мне чашку с настоем османтуса. И хотя мне очень хотелось пить, я взяла чашку и бросила ее в сторону плакатов с моим именем. Размазанные иероглифы растеклись черными слезами.

Мадам снисходительно мне улыбнулась:

— Ай! Что за характер!

Она сделала знак куртизанкам, и они все по очереди вместе со своими наставницами вежливо поблагодарили меня за то, что я вошла в их дом и добавила ему уважения. Но выглядели они не очень-то радушно. Потом мадам взяла меня за локоть, чтобы подвести к столу, но я выдернула руку.

— Не трогай меня!

— Тише, тише, — успокаивающе произнесла мадам. — Скоро ты здесь освоишься. Называй меня Матушкой — и я буду относиться к тебе как к своей дочери.

— Дешевая шлюха!

Она перестала улыбаться и повернулась к десяти блюдам с деликатесами, расставленным на чайном столике.

— Мы будем вскармливать тебя долгие годы… — начала она бесконечный поток неискренних слов.

Я увидела среди блюд маленькие булочки с мясом и решила, что еду стоит пощадить. Служанка налила в небольшую чашку вино и поставила ее на столик. Я взяла палочки и потянулась к булочке. Мадам постучала своими палочками по моим и помотала головой:

— Перед угощением ты должна выпить вино. Это особый сорт.

Я быстро проглотила вонючую жидкость и снова потянулась к булочке. Мадам хлопнула два раза в ладоши и махнула рукой, после чего еду начали уносить. Я решила, что она хочет, чтобы я поела в другой комнате. Но она повернулась ко мне и, все еще улыбаясь, заметила:

— Я вложила в тебя крупную сумму. Будешь ли ты прилагать все усилия, чтобы не стать бесполезной нахлебницей?

Я хмуро посмотрела на нее, но не успела снова обозвать, как она замахнулась и ударила меня кулаком по лицу. Удар пришелся рядом с ухом. Мне казалось, что он был такой силы, что у меня чуть голову не оторвало. В ушах звенело, глаза наполнились слезами. Меня никогда в жизни не били.

Лицо женщины расплывалось, а ее крики, казалось, доносились откуда-то издалека. Одно ухо оглохло. Она снова ударила меня по лицу, и на глаза вновь навернулись жгучие слезы.

— Ты поняла? — услышала я далекий голос. Не успела я собраться с силами, чтобы ответить, как она снова начала меня бить. Я бросилась к ней и ударила бы ее тоже, но слуги оттащили меня.

Женщина продолжала наносить мне пощечины. Она вцепилась мне в волосы и откинула мне голову.

— Я выбью из тебя всю дурь, паршивка, и не успокоюсь даже после твоей смерти.

Потом она отпустила волосы и толкнула меня так сильно, что я не удержалась на ногах и упала на пол, провалившись в глубокую, непроницаемую тьму.

@@

Очнулась я в странной кровати, под накинутым на меня сверху одеялом. Ко мне поспешила женщина. Испугавшись, что это мадам, я закрыла руками голову.

— Ну наконец-то ты проснулась, — произнесла женщина. — Виви, ты что, не узнаешь старую подругу?

Откуда она знает, как меня зовут? Я убрала руки и открыла глаза. Круглое миловидное лицо, большие глаза и вопросительно поднятая бровь.

— Волшебное Облако! — закричала я. Это же облачная красавица, которая терпела мои детские выходки! Она вернулась, чтобы мне помочь!

— Теперь меня зовут Волшебная Горлянка, — сказала она. — Я куртизанка в этом доме.

Лицо у нее казалось усталым, кожа потускнела. Она сильно постарела за прошедшие семь лет.

— Ты должна мне помочь! — воскликнула я, — Мать ждет меня в порту. Корабль отплывает в пять, и если меня там не будет — он отплывет без нас!

Она нахмурилась:

— И ни слова радости от нашей встречи? Ты все такой же избалованный ребенок, вот только руки и ноги стали длиннее.

Почему она выбрала именно это время, чтобы критиковать мои манеры?

— Мне сейчас же нужно отправиться в порт или…

— Корабль уже ушел в плавание, — просто сказала она. — Матушка Ма подлила тебе в вино сонное зелье. Ты проспала почти весь день.

Ее слова меня ошеломили. Я представила, как мать тщетно ждет меня на причале со своими новыми сундуками. А наши билеты просто пропали. Она будет в ярости, когда узнает, как Фэруэтер обвел ее вокруг пальца своими фальшивыми заверениями в вечной любви. Поделом ей — нечего было так торопиться к сыну в Сан-Франциско!

— Ты должна отправиться в порт, — заявила я Волшебной Горлянке, — и рассказать матери, где я.

— Ой-ой! Я тебе не служанка. Но в любом случае ее там нет. Она на борту корабля и уже плывет в Сан-Франциско. Корабль нельзя развернуть назад.

— Это неправда! Она никогда не покинула бы меня. Она обещала!

— Ей передали сообщение, что ты уже на борту и что Фэруэтер за тобой присматривает.

— Кто передал сообщение? Треснувшее Яйцо? Он не видел, чтобы я заходила или выходила из консульства.

На все, что мне говорила Волшебная Горлянка, я только бездумно повторяла: «Она обещала. Она не стала бы мне лгать». Но чем чаще я это повторяла, тем все более неуверенно звучали мои слова.

— Ты отведешь меня обратно в «Тайный нефритовый путь»?

— Маленькая Виви, ты попала в намного худшее положение, чем можешь себе представить. Матушка Ма заплатила Зеленой банде слишком много мексиканских долларов, так что у тебя не осталось ни малейшей возможности отсюда ускользнуть. И Зеленая банда запугала всех обитателей «Тайного нефритового пути». Если кто-нибудь из облачных красавиц поможет тебе — ее изуродуют. Банда угрожала порезать все мышцы на ногах у Треснувшего Яйца и выбросить его на улицу, чтобы его переехало экипажами. Они заявили Золотой Голубке, что взорвут дом, а тебе выколют глаза и отрежут уши.

— Зеленая банда? С чего бы им влезать в это дело?

— Фэруэтер заключил с ними сделку в обмен на то, чтобы они уладили его карточные долги. Он заставил твою мать уехать, чтобы они смогли захватить под свой контроль ее дом без вмешательства американского консульства.

— Отведи меня в полицию.

— Какая ты наивная. Шеф местной полиции сам состоит в Зеленой банде. Они всё про тебя знают. И они убьют меня самым ужасным способом, если я попытаюсь тебя отсюда вывести.

— Мне все равно! — закричала я. — Ты должна мне помочь!

Волшебная Горлянка уставилась на меня, открыв рот от удивления:

— Тебе плевать, если меня будут пытать, а потом убьют? Что за девочка из тебя выросла? Какая же ты эгоистка!

Она вышла из комнаты.

Мне стало стыдно. Когда-то она была моей единственной подругой. Я не могла объяснить ей, как же мне страшно. Я никогда никому не показывала ни страха, ни слабости. Я привыкла к тому, что мать немедленно разрешала любое затруднительное положение. Я хотела излить Волшебной Горлянке все, что я чувствовала: что мать недостаточно волновалась за меня, проявила глупость и поверила лжецу. Она всегда ему верила, потому что любила его больше, чем меня. Возможно ли, что она поплыла на корабле вместе с ним? Вернется ли она? Она же обещала!

Я осмотрелась вокруг, изучая свою тюрьму: маленькая комнатка, дешевая, поломанная мебель, уже не подлежащая ремонту. Что за клиенты у этого дома? Я отметила про себя все недостатки комнаты, чтобы потом пожаловаться матери, как велики были мои страдания. Матрас на кровати — тонкий, свалявшийся. Портьеры — выцветшие, заляпанные. Ножка у чайного столика скривилась, а на его поверхности виднелись следы от воды, обожженные пятна. Он годился только на дрова. У вазы, покрытой потрескавшейся кракелированной эмалью, была настоящая трещина. С потолка отваливалась штукатурка, лампы на стенах висели криво. На ковре из оранжевой и темно-синей шерсти были вытканы обычные символы ученых, но половину из них невозможно было прочитать: их съела моль или они протерлись до основы. На сиденьях шатких кресел в западном стиле обтрепалась обивка. В горле у меня застрял комок. Неужели мама и правда на борту корабля? Перепугалась ли она до смерти от того, что меня нет?

Я все еще была в ненавистной мне бело-синей матроске и юбке — «доказательствах моей патриотичности», как сказал Фэруэтер. Злодей заставил меня страдать, потому что знал, что я его ненавидела.

В глубине гардероба я заметила маленькую пару украшенных вышивкой туфелек, таких изношенных, что поверх стершегося белого и розового шелка проступали грубые нити основы. Задники туфель были полностью стоптаны. Их сделали на миниатюрную ножку. А девушка, которая их носила, должно быть, засовывала в туфли только пальцы ног, и ей приходилось ходить на цыпочках, чтобы со стороны казалось, что ей бинтовали ноги. Может быть, когда никто не видел, она опускала пятки на задники, чтобы немного отдохнуть? Почему девушка оставила туфли здесь, вместо того чтобы их выкинуть? Их уже нельзя было починить. Я представила ее себе: грустную, с большими стопами, жидкими волосами и серым цветом лица, изношенную, будто эти туфли. Девушку, которую собирались выкинуть, потому что она уже никому не была нужна. Мне стало дурно. Туфли лежали там как предзнаменование — я стану такой девушкой. Мадам никогда не позволит мне уйти. Я открыла окно и выбросила туфли на улицу. Послышался вскрик, и я выглянула наружу. Девочка-нищенка потирала голову. Потом, схватив туфли и прижав их к груди, она виновато посмотрела на меня и убежала прочь, будто воришка.

Я попыталась вспомнить, было ли у матери на лице виноватое выражение, когда я ее покидала. Если так, то это могло подтвердить, что она была в курсе плана Фэруэтера. Когда я угрожала ей, что останусь в Шанхае вместе с Карлоттой, она могла использовать мои слова как повод уехать одной. Она могла успокоить себя тем, что я сама хотела остаться. Я попыталась припомнить другие детали наших разговоров, чем я ей угрожала, что она мне обещала, как я кричала на нее, когда она меня расстраивала. Где-то в этих деталях скрывалась причина, по которой я оказалась здесь.

Я заметила рядом со шкафом свой дорожный сундук. Его содержимое может прояснить намерения матери. Если там окажется одежда для моей новой жизни, это и вправду будет означать, что она меня бросила. А если там ее одежда — значит, мать просто обманули. Я сняла с шеи серебристую цепочку, на которой висел ключ от сундука. Задержала дыхание. И с радостным облегчением выдохнула, когда увидела на самом верху флакон с любимыми духами матери — из гималайского розового масла. Я погладила ее лисью накидку. Под ней лежало любимое платье мамы — сиреневое, в нем она как-то выбралась в Шанхайский клуб, где просто прошла через зал и села за столик человека, слишком богатого и знатного, чтобы сказать ей, что женщинам в клуб нельзя. Вызывающе дерзкое платье я повесила на ручку шкафа, а под платьем поставила на пол пару маминых туфель на высоком каблуке. Жутковатая картина получилась: будто мама стала безголовым призраком. Под платьем и туфлями лежала перламутровая шкатулка с моими украшениями: два браслета, золотой медальон и аметистовые кольцо с ожерельем. Открыв еще одну шкатулку, я обнаружила в ней кусочки янтаря — отвергнутый мной подарок на мой восьмой день рождения. В сундуке лежало еще два свитка: один короткий, другой длинный. Я развернула ткань, в которую они были обернуты. Оказалось, что это не свитки, а холсты с картинами, написанными маслом. Сначала я развернула на полу больший свиток.

Им оказался портрет молодой мамы. Эту картину я нашла сразу после моего восьмого дня рождения, когда искала письмо, которое она только что получила и которое так сильно ее расстроило. Я успела лишь мельком взглянуть на картину и сразу положила обратно. Но сейчас, когда я стала внимательно ее рассматривать, мне стало странно неуютно — будто я узнала ужасный мамин секрет, который для меня было опасно знать, или секрет, который касался меня. Мать запрокинула голову, показывая ноздри. Рот у нее был закрыт, и она не улыбалась. Казалось, будто кто-то бросил ей вызов и она без колебаний приняла его. Возможно, она сама боялась того, что сделала, но пыталась скрыть свой страх. Она широко распахнула глаза, а зрачки у нее стали такими большими, что глаза казались почти черными. Взгляд испуганной кошки. Вот какой она была до того, как научилась скрывать свои чувства за показной уверенностью в себе. Кто же рисовал ее, наслаждаясь выражением страха у нее на лице?

Картина напоминала европейские портреты, которые заказывали себе богатые шанхайцы. Они хотели обладать последними модными новинками, какими наслаждались европейцы, пусть даже на них были изображены чужие предки в напудренных париках и их украшенные лентами детишки со спаниелями и зайцами. Такие портреты часто украшали гостиные в отелях и цветочных домах высшего класса. Мать высмеивала подобные картины как жалкие потуги на искусство.

— Портрет, — говорила она, — должен писаться с живого человека, тогда он будет выражать его истинный дух.

Она задержала дыхание, когда этот портрет был готов. Чем дольше я вглядывалась в ее лицо, тем больше я видела, и чем больше я видела — тем более противоречивым оно становилось. Я видела храбрость, затем страх. В ней проявлялось что-то непонятное, свойственное ей от природы, и я видела, что этим качеством она обладала уже в юном возрасте. А потом я поняла, что это — высокомерие. Она всегда считала себя лучше других и, соответственно, умнее. Она считала, что никогда не ошибается. Чем больше люди ее осуждали, тем больше она осуждала их. Прогуливаясь в парке, мы встречались со множеством таких «осуждающих». Они сразу узнавали ее: «Белая мадам». Мать медленно окидывала их оценивающим взглядом, а потом с отвращением фыркала, от чего мне всегда хотелось рассмеяться, потому что удостоившиеся такого взгляда прохожие всегда теряли дар речи.

Обычно она не обращала внимания на людей, которые ее оскорбили. Но в тот день, когда она получила последнее письмо от Лу Шина, она не смогла сдержать безудержный гнев.

— Ты знаешь, что такое мораль, Вайолет? Это правила, которые установили другие люди. Знаешь, что такое сознательность? Это данная нам свобода самим определять, что правильно, а что нет. У тебя тоже есть эта свобода, и никто не может отнять ее у тебя. Всякий раз, когда кто-то тебя не одобряет, не обращай на это внимания. Только ты сама можешь судить о своих решениях и действиях… — она все продолжала и продолжала говорить, будто письмо вскрыло старую рану и ей пришлось промывать ее ядом.

Я пристально вгляделась в картину. Какие основания у нее были для ее поступков? Она решала, что хорошо, а что плохо, руководствуясь эгоизмом. Она делала все, для того чтобы ей было хорошо. Я могла представить, как она говорит: «Бедная Вайолет! Ее будут дразнить в Сан-Франциско как ребенка непонятной расы. Хорошо, что она осталась в Шанхае, где сможет счастливо жить вместе с Карлоттой». Я пришла в ярость. Мать всегда находила оправдания для своих решений, и неважно, как глубоко она заблуждалась. Когда куртизанку заставляли покинуть «Тайный нефритовый путь», мать говорила: «Так надо». Когда она не могла со мной поужинать, она объясняла это необходимостью. Это же становилось причиной встреч с Фэруэтером.

Необходимость — вот чем она руководствовалась, когда стремилась достичь своих целей. Необходимость была оправданием ее эгоизма. Я вспомнила случай, когда от ее бесстыдства мне чуть не стало плохо. Он произошел три дня назад, и я хорошо запомнила этот день, потому что он был очень странным — во многих отношениях. Мы отправились на Шанхайский ипподром, чтобы посмотреть, как француз пролетит над ним на самолете. Все места были заняты. Никто еще никогда не видел летящего самолета, тем более над самыми головами, и когда машина взмыла в воздух, толпа оглушительно зашумела. Мне это казалось чудом — другого объяснения быть не могло. Я смотрела, как самолет планирует, взмывает и опускается, раскачиваясь из стороны в сторону. Но тут у него отвалилось одно крыло, затем другое. Я думала, что так и должно быть, пока самолет не рухнул посреди ипподрома и не развалился на части. Над местом крушения поднялся темный дым. Люди закричали, а когда из-под обломков вытащили искалеченное тело летчика, несколько мужчин и женщин упали в обморок. Меня чуть не стошнило. «Погиб… погиб… погиб…» — эхом разнеслось по толпе. Обломки самолета унесли, а кровавые следы засыпали свежей землей. Вскоре на дорожки выпустили лошадей, и начались скачки. Я слышала, как люди, покидающие ипподром, гневно заявляли, что после такого продолжать скачки просто аморально и тем людям, которые останутся тут наслаждаться зрелищем, должно быть стыдно. Я думала, что мы тоже уйдем. Кто останется после того, как у него на глазах погиб человек? Но меня потрясло, что Фэруэтер и мать и не подумали уходить. Послышался стук копыт, лошади понеслись по дорожкам, и мать с Фэруэтером радостно закричали. А я все смотрела на влажную землю, которой засыпали кровь. В том, что мы остались на скачках, нет ничего плохого — так сказала мать. У меня не было выбора. Я осталась с ними, но чувствовала себя виноватой, и я хотела сказать им, что я по этому поводу думаю.

После полудня, когда мы возвращались с ипподрома, из темного дверного проема одного из домов выбежала девочка-китаянка примерно моего возраста и забормотала на ломаном английском, обращаясь к Фэруэтеру, что она девственница и за доллар он может получить «все три ее дырки». Бедняжка! Мне всегда было жаль девочек-рабынь. Они должны были обслужить как минимум двадцать мужчин за день, иначе их могли забить до смерти. Что еще можно было к ним испытывать кроме жалости? Но даже пожалеть их было трудно, потому что их было слишком много. Они бегали вокруг, будто встревоженные цыплята, дергали за пальто, умоляли мужчин обратить на них внимание с такой настойчивостью, что становились назойливыми. Обычно мы старались их не замечать. Но в тот день мать отреагировала на девочку иначе. Как только мы ее миновали, она пробормотала:

— Ублюдку, что продал ее в рабство, нужно было откромсать его корнишон гильотиной для сигар.

Фэруэтер рассмеялся:

— Ты, моя дорогая, тоже покупаешь девочек у тех, кто их продает.

— Я покупаю, а не продаю, это разные вещи, — возразила она.

— А результат один, — парировал Фэруэтер. — Девочка становится проституткой. Результат тайного сговора между продавцом и покупателем.

— Гораздо лучше, если девочку куплю я и приведу в свой дом, чем она станет рабыней и не доживет до пятнадцати лет.

— Если судить по «цветам» из твоего дома, спасения удостаиваются только самые красивые девочки.

Мать резко остановилась. Последнее замечание явно ее разозлило.

— Это не вопрос сделки с совестью. Это прагматизм. Я деловая женщина, а не миссионер, заведующий сиротским приютом. Я делаю то, что необходимо, исходя из сложившихся обстоятельств. И только я знаю, что это за обстоятельства.

Опять это слово: «необходимость». Сразу после своей отповеди она резко развернулась и направилась к дверному проему, где сидела хозяйка девочки. Мать дала ей деньги, затем схватила девочку за руку и снова присоединилась к нам. Девочка с потрясенным видом оглянулась на бывшую хозяйку.

— Ну по крайней мере взгляд у нее не такой потухший и мертвый, как обычно у них бывает.

— Значит, ты только что купила себе новую юную куртизанку, — подытожил Фэруэтер. — Спасла одну бедняжку с улицы. Молодец!

— Она не будет куртизанкой, — огрызнулась мать. — Мне не нужны новые девушки. Даже если были бы нужны, она никогда не сможет стать одной из них. Ее уже разрушили, сорвали ее цветок тысячи раз. Она будет просто лежать на спине, с побитым видом покорно принимая все, что с ней делают. Она станет служанкой. Одна из служанок в доме выходит замуж и уезжает с мужем к его семье в деревню.

Потом я узнала, что на самом деле ни одна из служанок не уезжала. На мгновение меня посетила мысль, что у мамы доброе сердце и потому она забрала девочку. Но потом я поняла — из высокомерия она давала отпор любому, кто посмел ее осудить. По этой же причине она осталась на скачках после трагедии. А девочку она купила из-за того, что Фэруэтер посмеялся над ее моральными принципами.

Я снова тщательно изучила картину, подмечая каждый мазок кисти, который воссоздал юное лицо матери. Может, когда она была моего возраста, она лучше относилась к людям? Чувствовала ли она хоть что-нибудь по отношению к погибшему пилоту или маленькой девочке-рабыне? Она была настолько противоречивой, что ее так называемая «необходимость» не несла никакого смысла. Она могла быть верной и неверной, могла быть хорошей матерью и плохой. Мама иногда, возможно, даже любила меня, но ее любовь тоже была непостоянной. Когда в последний раз она показывала свою любовь ко мне? Я подумала и решила, что это было тогда, когда она сказала, что не бросит меня.

На другой стороне холста имелась надпись: «Для мисс Лукреции Минтерн в день ее семнадцатилетия». Я не знала, когда у матери день рождения (мы никогда его не праздновали) и сколько ей лет. Мне было четырнадцать, а она родила меня, когда ей было семнадцать. Значит, сейчас ей тридцать один.

Лукреция. То же имя было на конверте с письмом Лу Шина. После посвящения было еще что-то написано, но слова я не смогла разобрать — кто-то тщательно замазал их темным карандашом. Перевернув картину на лицевую сторону, в правом нижнем углу я нашла инициалы художника — Л.Ш. Картину написал Лу Шин. В этом я была уверена.

Я развернула второй свиток, поменьше. В углу картины стояли те же инициалы. На картине был изображен пейзаж — горная долина, раскинувшаяся под краем утеса. Ее обрамляли хребты, и рваные, зазубренные тени от их вершин ложились на долину. Нависающие облака имели цвет старого синяка. Сверху они отдавали розовым, а вдалеке имели золотистый оттенок, и там, в глубине долины, просвет между двумя горами сиял, словно вход в рай. Было похоже на рассвет. Или закат? Я не могла сказать, что за погода на картине — собирается ли дождь или небо проясняется после бури, выражает ли этот пейзаж радость от первой счастливой встречи с этим местом или облегчение, вызванное расставанием с ним. Что должна была вселять эта картина в зрителя — надежду или отчаяние? Вид на долину с высокого утеса должен наполнять мужеством или же страхом перед неведомым? А может, это картина о дурне, который гнался за мечтой, а теперь смотрит на дьявольский горшок с золотом, запрятанный в недоступной сияющей дали? Пейзаж напомнил мне о картинках-иллюзиях, которые, как только ты их перевернешь вверх ногами, превращаются в нечто другое: например, бородатый мужчина становится деревом. И ты не можешь увидеть оба изображения одновременно. Приходится самому решать, какое из них настоящее. Но как это определить, если только ты не автор картины?

Я так долго вглядывалась в картину, что мне стало нехорошо. Этот пейзаж тоже был знаком, как и стоптанные туфли. И я должна его разгадать. Впереди меня ждет избавление или смерть. Теперь я была уверена, что картина изображала первое появление в долине, а не уход из нее. Надвигается гроза. Солнце садится, и в темноте ты больше не сможешь найти дорогу домой.

Дрожащими руками я перевернула картину. Там имелась надпись: «Долина забвения», а под ней инициалы: «Для Л.М. от Л.Ш.». Дата была смазана: то ли тысяча восемьсот девяносто седьмой год, то ли тысяча восемьсот девяносто девятый. Я родилась в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. Может, мать получила эту картину вместе с портретом? Чем она занималась до моего рождения? Что она делала целый год после того, как я родилась? Если Лу Шин написал эту картину в тысяча восемьсот девяносто девятом, значит, когда мне был год, он еще был с моей матерью.

Я швырнула оба холста через всю комнату. Секунду спустя меня накрыл страх: мне показалось, что какая-то часть меня тоже будет выброшена и уничтожена и я никогда не узнаю, какая именно. Мать ненавидела Лу Шина за то, что он ее бросил, поэтому должна быть очень веская причина, по которой она сохранила обе картины. Я подбежала к холстам и со слезами начала сворачивать их, потом засунула на дно саквояжа.

В комнату вошла Волшебная Горлянка. Она бросила на стул две пижамы: свободные блузы с панталонами зеленого цвета с розовыми гвоздиками — такие обычно носят маленькие дети.

— Матушка Ма решила, что в такой одежде ты не попытаешься сбежать. Она говорит, что ты слишком тщеславна, чтобы показаться на публике в наряде китайской служанки. А если ты продолжишь проявлять свои западные замашки, она изобьет тебя еще сильнее, чем до этого. Но если ты будешь следовать ее правилам, то будешь меньше страдать. И только от тебя зависит, сколько боли ты захочешь испытать.

— Мама уже идет за мной. Я не задержусь здесь надолго, — заявила я.

— Если она и вернется за тобой, это будет нескоро. Путь до Сан-Франциско занимает месяц, и еще месяц она потратит на возвращение. Если будешь упрямиться, ты не проживешь и двух месяцев. Просто делай так, как велит мадам. Притворись, что хорошенько усвоила то, что она тебе говорит. Ты же от этого не умрешь! Она купила тебя в качестве девственницы-куртизанки, но твоя дефлорация не случится раньше следующего года. И за это время ты сможешь подготовить побег.

— Я не девственница-куртизанка!

— Не позволяй гордости затмить рассудок, — заметила Горлянка. — Тебе повезло, что она сразу не заставила тебя работать.

Она подошла к моему саквояжу, запустила туда руки и вытащила меховую накидку из лисы с болтающимися лапками.

— Не трогай мои вещи!

— Нам нужно действовать быстро, Вайолет. Мадам собирается забрать у тебя все, что ей понравится. Когда она платила за тебя, она заплатила и за все, что тебе принадлежит. Что не потребуется ей самой, она продаст — это относится и к тебе, если ты не будешь слушаться. А теперь поторапливайся. Забери только самое ценное. Если ты оставишь себе слишком много, она догадается, что ты сделала.

Я отказывалась двигаться с места. Вот к чему привел эгоизм матери: я стала девственницей-куртизанкой! С чего бы мне цепляться за ее вещи?

— Ну если тебе самой ничего не нужно, — сказала Волшебная Горлянка, — я возьму кое-что для себя.

Она достала из гардероба сиреневое платье. Я подавила вскрик. Горлянка сложила его и запихала себе под жакет. Затем открыла шкатулку с кусками янтаря.

— Они не лучшего качества. Уродливые, неправильной формы. И с какой-то грязью внутри… ай! С насекомыми! Почему она их хранила? Американцы такие странные!

Она вытащила еще один сверток в оберточной бумаге. В нем оказался маленький матросский костюмчик: бело-голубая футболка, штанишки и шапочка, точно такая же, как у американских моряков. Должно быть, мама купила его для Тедди, когда он был маленьким, и собиралась продемонстрировать ему костюмчик как доказательство своей любви. Волшебная Горлянка положила костюм обратно в саквояж. Она пояснила, что у мадам есть внук. Потом подняла накидку из лисы с маленькими болтающимися лапками. Окинула ее мечтательным взглядом и тоже кинула в саквояж. Из коробки с драгоценностями она забрала только ожерелье с золотым медальоном. Я взяла у нее медальон, открыла его и достала две маленькие фотографии: мою и мамы.

Потом Горлянка зарылась глубже и вытащила свертки с картинами. Она развернула ту, на которой была изображена мать, и рассмеялась:

— Как непристойно!

Потом расправила второй холст с мрачным пейзажем:

— Как настоящий! Я никогда не видела такого красивого заката!

Она отложила картины в свою кучку.

Пока я одевалась, Горлянка перечисляла мне имена куртизанок: Весенний Бутон, Весенний Лист, Лепесток, Камелия и Кумкват.

— Тебе не обязательно с самого начала запоминать все имена. Называй их пока «цветочные сестры». Ты довольно быстро начнешь различать их по характерам, — продолжала она болтать. — Весенний Лист и Весенний Бутон — сестры. Одна умная, другая глупая, но у них обеих доброе сердце. Одна из них всегда грустит и не любит мужчин. Сама догадаешься, кто есть кто. Лепесток притворяется доброй, но она хитрая и подлая и делает все, чтобы стать любимицей мадам. Камелия — очень умная. Она умеет читать и писать и каждый месяц тратит немного денег, чтобы купить книгу или бумагу, чтобы писать стихи. В ее кисти много смелости. Мне она нравится, потому что она очень честная. Кумкват — классическая красавица с лицом в форме персика. А еще она похожа на ребенка, который бездумно хватает все, что ему захочется. Пять лет назад, когда она еще работала в первоклассном цветочном доме, она завела любовника — и все ее сбережения пропали. Среди таких, как мы, это обычная история.

— Вот почему тебе пришлось оставить наш дом, правда? — спросила я, — Ты тоже завела любовника.

Она хмыкнула:

— Так ты слышала об этом.

Горлянка ненадолго замолчала, и взгляд у нее стал мечтательным.

— За прошедшие годы у меня было много любовников — и когда я имела покровителя, и когда была одинока. Одному из них я давала слишком много денег. Но мой последний любовник не обманывал меня и не забирал деньги. Он любил меня искренне, от чистого сердца, — она посмотрела на меня. — Ты его знаешь: Пань, поэт-призрак.

Я почувствовала холодок на своей коже и вздрогнула.

— До ушей моего покровителя дошли слухи, что у меня была интимная связь с призраком и что он захватил мое тело. Покровитель больше не хотел даже дотрагиваться до меня, поэтому потребовал вернуть деньги за контракт. Этот слух распустила Пышное Облако. Что-то не так с сердцем этой девушки. Но в каждом цветочном доме найдется такая же, как она.

— Так в твоем теле и правда живет поэт-призрак?

— Какая же глупость! У нас не было интимной связи. Как вообще такое возможно? Он же призрак. Мы были едины с ним только духом, а не телом, и этого было более чем достаточно. Большинство наших девушек никогда не познают радости истинной любви. У них постоянно меняются любовники, и если им настолько хочется получить постоянного покровителя, они могут стать наложницами, вторыми женами, третьими женами и даже десятыми женами. Но это не любовь. Это попытка изменить свою судьбу. Но с поэтом Панем я испытала настоящее чувство, и оно было взаимно. Нам ничего не нужно было друг от друга. Вот почему я знаю, что наши чувства истинны. Когда я покинула «Тайный нефритовый путь», ему пришлось остаться — он ведь часть этого дома. Но без него я чувствую себя мертвой. Я даже хотела убить себя, чтобы воссоединиться с ним… Ты думаешь, что я сошла с ума. Я по глазам вижу. Хм… Маленькая мисс Образованная Американка, на самом деле ты ничего не знаешь! Давай одевайся. Если опоздаешь, мадам у тебя на лице еще одну ноздрю просверлит.

Она протянула мне куртку пижамы:

— Мадам хочет, чтобы все девочки звали ее Матушкой — Матушкой Ма. Это просто звуки, в них нет настоящего смысла. Попробуй повторять их до тех пор, пока сможешь произнести без запинки: Матушка Ма, Матушка Ма… А за спиной мы зовем ее Старой Дрофой.

Волшебная Горлянка изобразила большую, мерзко кричащую птицу, которая хлопает крыльями и летает вокруг гнезда, чтобы защитить свой выводок. А потом она объявила:

— Матушке Ма не нравится твое имя Виви. Она говорит, что в нем нет смысла. Для нее это всего лишь два слога. Я предложила использовать китайское слово для обозначения фиалки.

Она произнесла слово, обозначающее фиалку, как «зизи» — похоже на писк москита: «З-з-з-з-з-з! З-з-з-з-з!»

— Это просто слово, — добавила Горлянка, — Лучше, если она будет звать тебя именно так. Но ты — не тот человек, которого она так называет. У тебя может быть секретное имя, которое принадлежит лишь тебе, — твое американское прозвище: Виви или имя цветка, которым тебя нарекла мать. Мое имя среди куртизанок сейчас Волшебная Горлянка, но в глубине души я называю себя Золотым Сокровищем. Я сама себя так назвала.

За завтраком я вела себя так, как посоветовала Волшебная Горлянка.

— Доброе утро, Матушка Ма. Доброе утро, цветочные сестры.

Старая Дрофа была рада видеть меня в новой одежде.

— Видишь, судьба меняется, когда меняешь одежду.

Словно щипцами она ухватила меня пальцами за лицо и повернула его сначала в одну сторону, потом — в другую. От ее прикосновения мне стало плохо. Пальцы у нее были серые, холодные, как у трупа.

— Я знала девочку из Харбина, у которой был такой же цвет глаз, — сказала она. — Зеленые глаза. У нее была маньчжурская кровь. В старые времена эти маньчжуры, будто собаки, насиловали каждую попавшуюся девушку, без разбора: русских, японок, кореянок, зеленоглазых, голубоглазых, кареглазых, русоволосых и рыжих, крупных и миниатюрных — всех, кто им попадался, когда они скакали по полям на своих пони. Я бы не удивилась, если бы кто-то обнаружил стадо пони с примесью маньчжурской крови.

Она снова ухватила меня за лицо:

— Кто бы ни был твоим отцом, в нем текла маньчжурская кровь — это совершенно очевидно. Она проявляется в форме челюсти, в удлиненных монгольских уголках глаз, в их зеленом цвете. Я слышала, что у одной из наложниц императора Цяньлуна были зеленые глаза. Мы будем говорить, что ты ее потомок.

Стол ломился от пряных, сладких и острых блюд: здесь были побеги бамбука, медовые корни лотоса, маринованный редис и копченая рыба — так много всего вкусного! Я была очень голодна, но ела аккуратно, с изысканными манерами, подсмотренными мною у куртизанок в «Тайном нефритовом пути». Мне хотелось показать мадам, что ей нечему меня учить. Я подняла с помощью палочек из слоновой кости небольшой орешек и положила его на язык с таким изяществом, словно водружала жемчужину на подушечку из парчи.

— В тебе видно высокое происхождение, — заметила Старая Дрофа. — Через год, когда состоится твой дебют, ты сможешь очаровать любого мужчину. Что на это скажешь?

— Спасибо вам, Матушка Ма.

— Видите? — обратилась она к остальным с довольной улыбкой. — Какая она стала послушная.

Когда Матушка Ма подняла свои палочки, я смогла получше рассмотреть ее пальцы: они были похожи на гниющие бананы. Я наблюдала, как она собирает с тарелки остатки еды. Хитрая куртизанка Лепесток поднялась и быстро положила мадам еще побегов бамбука и рыбы, но не тронула последний из оставшихся медовых корней лотоса. Она подождала, пока Весенний Бутон не потянется за ним, а потом произнесла с упреком:

— Отдай его матушке. Ты же знаешь, как она любит сладкое, — и демонстративно переложила свои куски корня лотоса на тарелку мадам.

Матушка Ма похвалила Лепесток за то, что она относится к ней как к настоящей матери. Весенний Бутон казалась абсолютно равнодушной. Она даже не посмотрела ни на кого. Волшебная Горлянка искоса глянула на меня и прошептала:

— Она в ярости.

Когда Матушка Ма поднялась с кресла и пошатнулась, Лепесток вскочила, чтобы ее поддержать. Мадам сердито замахнулась на нее веером.

— Я еще не дряхлая старуха. Просто ноги подводят. Туфли слишком тесные. Позовите башмачника, чтобы навестил меня.

Она подняла юбку. Лодыжки у нее были тоже серые, опухшие. Я подумала, что ступни под бинтами, должно быть, выглядят еще хуже.

Как только мадам вышла из-за стола, Камелия обратилась к Волшебной Горлянке преувеличенно вежливым тоном:

— Сестрица, я не могу не сказать, что персиковый цвет твоего нового жакета очень удачно оттеняет твою кожу. Новый клиент может подумать, что ты по меньшей мере лет на десять младше своего возраста.

Волшебная Горлянка обругала ее. Камелия ухмыльнулась и ушла.

— Мы все время друг над другом так подшучиваем, — объяснила Волшебная Горлянка. — Я превозношу ее жидкие волосы, а она — мой цвет лица. Мы предпочитаем высмеивать свой возраст, а не плакать о нем. Годы идут, и их не вернешь.

Мне хотелось сказать Волшебной Горлянке, что персиковый цвет совсем ей не идет. Когда взрослая женщина надевает цвета, подходящие юной девушке, она выглядит именно на тот возраст, который пытается скрыть.

Я следовала совету Волшебной Горлянки и делала все, чего ожидала от меня мадам. С напыщенной лестью я приветствовала ее и вежливо отвечала, если она со мной заговаривала. Я оказывала знаки почтения своим цветочным сестрам. Как легко оказалось быть неискренней! В первые дни я получала от матушки Ма пощечины, когда ей казалось, что выражение лица у меня слишком американское. Я не знала о нем, пока не получила первый удар, и она пообещала, что выбьет из меня все, что напоминает ей об иностранцах. Если я поднимала на нее взгляд, когда она меня отчитывала, то за это тоже получала пощечину. Я поняла, что ей нужно: чтобы на лице отражались покорность и уважение.

Однажды утром, когда я уже провела в «Доме спокойствия» почти месяц, Волшебная Горлянка сообщила, что через несколько дней я перееду в новую комнату. Первая моя комната должна была приучить меня к скромности. Вообще-то, обычно в ней хранили старую мебель.

— Ты будешь жить в моем будуаре, — сказала она. — Он почти так же хорош, как и тот, что был у меня в «Тайном нефритовом пути». А я перееду в другой дом.

Я знала, что это значит. Она отправится в место, которое еще хуже, чем это. Но если она уйдет, у меня не останется тут союзников.

— Мы будем жить в одной комнате, — предложила я.

— Ну и как я буду вздыхать и стонать, если в той же комнате ты будешь играть в куклы? За меня не волнуйся! У меня есть друг в японской концессии. Мы возьмем в аренду старый шикумэнь[16] и заведем опиумный цветочный дом. Там будем хозяйничать только мы, без мадам, которая забирает всю прибыль и навешивает долг за каждую тарелку с едой…

То есть она станет обычной проституткой: будет выкуривать несколько трубок, а потом просто ложиться и раздвигать ноги для мужчин типа Треснувшего Яйца.

Волшебная Горлянка нахмурилась, угадав, о чем я думаю:

— Не смей меня жалеть. Мне не стыдно. Чего мне стыдиться?

— Это же японская концессия, — сказала я.

— Ну и что?

— Они же ненавидят китайцев.

— Кто тебе такое сказал?

— Мама. Вот почему она никогда не допускала японских клиентов в дом.

— Она их не пускала, потому что они сразу же перехватили бы все выгодные сделки. Люди их не любят, потому что завидуют успеху. Но как это относится ко мне? Друг сказал, что они ничем не хуже других иностранцев и до смерти боятся сифилиса. Они проверяют каждую куртизанку даже в первоклассных домах. Представляешь?

@@

Три дня спустя Волшебная Горлянка пропала. Но только на три часа. Она вернулась и бросила к моим ногам свой подарок, который приземлился на пол со знакомым мягким звуком. Она принесла мне Карлотту. Я сразу разрыдалась и подхватила кошку на руки, чуть не задушив в объятиях.

— И что? Ты даже не поблагодаришь меня? — спросила Горлянка.

Я извинилась перед ней и сказала, что она моя самая верная подруга, с великой добротой в сердце, что она бессмертная богиня, скрывающаяся среди обычных людей.

— Ладно, хватит уже.

— Мне нужно найти место, где можно ее спрятать, — решила я.

— Ха! Когда мадам обнаружит, что я принесла ее сюда, не удивлюсь, если она повесит приветственные плакаты на дверь и запустит сотни фейерверков, чтобы приветствовать эту богиню войны. Две ночи назад я запустила в комнату к Старой Дрофе несколько крыс. Слышала ее крики? Одна из служанок подумала, что у мадам в комнате начался пожар, и вызвала бригаду пожарных. Я притворилась ошеломленной, когда услышала о причине ее криков, и сказала: «Как же плохо, что у нас нет кошки! У Вайолет раньше была кошка, ярая охотница, но та женщина, что сейчас заправляет в “Тайном нефритовом пути”, нам ее не отдаст». Мадам немедленно отправила меня, чтобы сообщить Золотой Голубке, что она заплатила и за тебя, и за все, что тебе принадлежит, включая кошку.

Золотая Голубка была очень рада отступить от притязаний на Карлотту, как сказала Волшебная Горлянка, а Маленький Океан горько рыдала — это доказывало, что она хорошо заботилась о кошке. Но Волшебная Горлянка принесла не только Карлотту. У нее были новости о Фэруэтере и моей матери.

— Он страстный игрок, заядлый курильщик опиума, и у него накопились горы долгов. Это не удивительно. Он забирал деньги у людей, которые инвестировали в его проекты, и прожигал их в игре, думая, что сможет возместить потери от своих предыдущих начинаний. Когда долг становился еще больше, он сообщал инвесторам, что фабрика пострадала от тайфуна или пожара либо что их захватил местный военачальник. У него всегда были подобные отговорки. Он даже использовал одни и те же объяснения для разных своих предприятий. Фэруэтер не знал, что инвестором одного из его предприятий был член Зеленой банды, а еще один бандит спонсировал другое его предприятие. Они сели и подсчитали, сколько ураганов случилось за прошлый год. Обмануть гангстеров — это одно дело. Совсем другое — выставить их дураками. Они собирались подвесить его за ноги и закопать его голову в пылающие угли. Но он рассказал им, что нашел способ расплатиться с ними — он отправит из страны американскую мадам «Тайного нефритового пути».

Ай-ай… Как такая умная женщина могла так глупо поступить? У многих людей есть подобная слабость — даже у самых богатых, уважаемых и влиятельных. Они рискуют всем, уступая телесной похоти, и верят, что они лучше всех на свете, потому что так сказал им обманщик.

Как только твоя мать пропала, Зеленая банда подделала документ, согласно которому «Тайный нефритовый путь» оказался продан одному из членов банды. Они подтвердили договор с помощью чиновника в Международном сеттльменте, который тоже состоял в банде. Что оставалось делать Золотой Голубке? Она не могла пожаловаться на банду в американское консульство. Она не могла предъявить договор с подписью твоей матери, потому что та обещала прислать его почтой после того, как прибудет в Сан-Франциско. Одна из куртизанок рассказала Золотой Голубке, как Пышное Облако хвасталась, что они с Фэруэтером стали богачами. Фэруэтер поменял билеты на пароход, идущий в Сан-Франциско, на два билета в каюты первого класса парохода до Гонконга. Они собирались представиться в Гонконге светскими персонами из Шанхая, которые приехали, чтобы инвестировать в новые компании от имени западных кинозвезд!

Золотая Голубка была в бешенстве, когда все это рассказывала. Ой-ой! Я думала, что у нее глаза лопнут от ярости, и они действительно наполнились слезами. Она сказала, что новая банда вместе с триадой не заботится о том, чтобы поддерживать марку первоклассного заведения. Они владеют синдикатом из дюжины борделей, которые приносят им большие доходы при малых вложениях. Наши девушки больше не получают неспешных ухаживаний и дорогих подарков — только деньги. Облачные красавицы собирались покинуть дом, но гангстеры заманили их деньгами, и теперь девушки оказались в долговой яме. Гангстеры перевели Треснувшее Яйцо в разряд простых слуг, и теперь в наш дом ходят и мелкие напыщенные чинуши, и лавочники-нувориши. Эти ничтожества получают внимание тех девушек, которые раньше обслуживали только гораздо более значимых персон. Нет лучшего способа покончить с репутацией дома, чем позволить подчиненным пользоваться теми же вагинами, что и их боссы. Вода всегда стекает в самые глубокие канавы.

— Они не имели права так делать, — снова и снова повторяла я.

— Только американцы считают, что у них есть права, — заметила Волшебная Горлянка. — Разве существуют небесные законы, которые дают кому-то больше прав и позволяют их сохранять? Это всего лишь слова. Законы придумывают и пишут на бумаге люди, которые потом заявляют, что они их защищают. Но однажды ветер все это унесет. Так уже произошло недавно.

Она взяла мои ладони в свои руки:

— Вайолет, я обязана рассказать тебе о посланиях, что курсируют между Шанхаем и Сан-Франциско. Кто-то отправил твоей матери письмо от имени американского консульства. В нем говорится, что ты погибла в результате несчастного случая — перебегала через дорогу или что-то вроде этого. Они приложили к письму свидетельство о смерти со всеми необходимыми печатями. На нем стоит твое настоящее имя. Не то, которое тебе собирался дать Фэруэтер. Твоя мать послала Золотой Голубке телеграмму с вопросом, правда ли это. И Золотой Голубке пришлось принимать решение: рассказать твоей матери, что свидетельство о смерти — фальшивка, или обезопасить своих красавиц, тебя и себя саму от пыток, увечий и ужасной смерти. Как видишь, выбора у нее не было.

Волшебная Горлянка вытащила из рукава письмо, и я прочитала его на одном дыхании. Письмо было от матери. В письме она бессвязно описывала свои чувства, которые испытала, получив сообщение о смерти дочери, и свое мучение в ожидании ответа от Золотой Голубки.

@

Меня изводит мысль о том, что Вайолет перед смертью могла считать, что я намеренно оставила ее в Шанхае. Подумать только, что последние ее мысли были настолько безрадостными!

@

Я медленно закипала. Она предпочла думать, что я уже на борту, потому что страстно желала уехать в свою новую жизнь с Тедди и Лу Шином. Я попросила Волшебную Горлянку принести мне бумагу, чтобы я отправила письмо матери. Я скажу ей, что меня не обманула ее ложь и фальшивое горе. Волшебная Горлянка объяснила, что ни одно мое письмо никогда не покинет Шанхай. И телеграмму отправить тоже нельзя — бандиты позаботятся об этом. Вот почему в письме Золотой Голубки, которое она отослала матери, была ложь — она писала его под их диктовку.

@@

Я стала совсем другой девочкой — сиротой без матери. Не американкой, не китаянкой, не Вайолет, не Виви, не Зизи. Я жила в незримом месте, сотканном из моего слабого дыхания. Никто его не видел, поэтому не мог вытащить меня из него.

Как долго моя мать прождала меня на корме судна? Было ли на палубе холодно? Скучала ли она по меховой накидке, которую оставила в моем саквояже? Ждала ли она до тех пор, пока ее не охватил озноб и не заставил спрятаться в каюте? Как долго она выбирала платье для первого ужина на корабле? Было ли это ее платье из тонкого сатина и кружев? Как долго она прождала в каюте, пока поняла, что никто не постучит в ее дверь? Как долго она пролежала без сна, вглядываясь в темноту? Видела ли она в ней мое лицо? Преследовали ли ее ужасные видения? Ждала ли она на палубе до самого рассвета или лежала в постели до вечера? Сколько дней она провела в отчаянии, осознавая, что каждая волна еще больше отдаляет ее от меня? Как долго корабль шел до Сан-Франциско, ее родного дома? Сколько длится самое быстрое плавание? А самое долгое? Сколько ей пришлось ждать, прежде чем она снова заключила Тедди в объятия? Снилась ли я ей ночами, которые она провела в своей спальне с ярко-желтыми стенами? Стоит ли ее кровать по-прежнему возле окна, за которым растет ветвистый дуб? Сколько птиц она сосчитала, зная, что вместо нее их могла считать я?

Как долго корабль будет вновь добираться до Шанхая? Сколько займет самый короткий маршрут и самый длинный?

Как медленно будут течь эти дни, пока я узнаю, какой именно маршрут она выбрала? Сколько времени пройдет, пока самые медленные суда вернутся в гавань и снова уплывут прочь?

@@

На следующий день я переехала в будуар Волшебной Горлянки. Я едва сдерживала слезы, пока она паковала свои пожитки. Она взяла платье матери и картины и спросила, может ли она забрать их себе. Я кивнула. А потом она ушла. Единственное, что у меня осталось от прошлого, — это Карлотта.

Через час Волшебная Горлянка вихрем ворвалась в мою комнату.

— Все-таки я остаюсь! — объявила она. — Спасибо черным пальцам Старой Дрофы!

Оказалось, что свой хитрый план она обдумывала два дня, и теперь, когда все удалось, она с гордостью его изложила. Прямо перед уходом она зашла в гостиную к Матушке Ма, чтобы утрясти все денежные вопросы. Когда матушка взялась за счеты, Волшебная Горлянка подняла тревогу.

— «Ай-ай! Ваши пальцы! — воскликнула я. — Вижу, что им стало хуже. Это ужасно! Вы не заслуживаете таких проблем со здоровьем». Старая Дрофа подняла руку и заверила, что такой цвет у пальцев из-за печеночных пилюль, которыми она лечится. Я сказала, что очень рада это слышать, потому что думала, что причина в другом, и хотела посоветовать ей попробовать лечение с помощью ртути. Конечно же, она знала, как и все мы, что ртуть используют при лечении сифилиса, так что она ответила: «У меня никогда не было сифилиса. И я бы не хотела, чтобы ты распускала слухи о том, что я им болею».

«Успокойтесь, — сказала я ей. — Я выпалила это от неожиданности и только потому, что на днях услышала о Хурме. Когда-то она работала на “Дом спокойствия”. Еще до того, как сюда пришла я, около двадцати лет назад, но вы уже здесь были. Один из клиентов заразил ее сифилисом, и хотя она избавилась от язв, они со временем вернулись, а пальцы у нее почернели. Прямо как у вас».

Матушка Ма сказала, что не помнит куртизанки по имени Хурма в своем доме. Ну еще бы она помнила, я же выдумала ее! Мне пришлось сказать, что это была не куртизанка, а служанка, так что неудивительно, что мадам не помнит ее имени. Я описала ее внешность: круглолицая, с маленькими глазками, широким носом и маленьким ртом. Старая Дрофа стала утверждать, что память у нее получше, чем у меня. Но потом словно пелена спала с ее разума: «Темнокожая, полноватая служанка, которая говорила с фуцзяньским акцентом?» — «Точно, она самая!» — подтвердила я и продолжила.

Я рассказала, что клиент проникал через черный ход и пользовал ее за меньшую плату. Ей нужны были деньги, потому что муж у нее был опиумным наркоманом, а дети голодали. Мы с Матушкой Ма немного поворчали о вероломных служанках. А потом я рассказала, что клиент Хурмы тоже оказался подлецом. Он звал себя комиссионером Ли и был тайным любовником одной из куртизанок. При этих словах Старая Дрофа напряженно выпрямилась. В ее доме среди старых куртизанок не было секретом, что Старая Дрофа когда-то имела в любовниках комиссионера. «Ах, вы его помните?» — спросила я. Она попыталась снова напустить на себя невозмутимый вид. «Он был важным человеком, — сказала она. — Его все знали». Я продолжала давить на больное место: «Он называл себя просто “комиссионер”. Но где же он работал?» Она ответила: «Что-то связанное с иностранными банками. Ему платили большие деньги за его советы». А я сказала: «Как странно. Он рассказал об этом только вам». Тогда она спохватилась: «Нет, нет. Он мне не говорил. Мне рассказал об этом кто-то другой». Я изобразила на лице некоторое сомнение, а потом продолжила: «Интересно, кто так говорил. По слухам, он был слишком влиятельной персоной, чтобы люди осмелились спросить его об этом. Как сказала одна из старых куртизанок, даже если бы он сообщил, что его рост десять метров, никто бы не осмелился ему возразить. Он сидел за столом, широко расставив ноги — вот так — и самодовольно улыбался, будто правил небесами и горами». Разумеется, так сидят все важные шишки, и конечно, она сразу его вспомнила. «С чего бы мне помнить о нем?» — спросила Старая Дрофа. И тут я захлопнула ловушку: «Похоже, что на самом деле он не был комиссионером».

«Ах! — она подскочила в кресле, а потом неумело притворилась, что новость для нее ничего не значит. — Меня только что в ногу укусило какое-то насекомое, пояснила она. — Вот почему я подскочила». Чтобы подтвердить свои слова, она почесала ногу. Я подлила масла в огонь: «Он никогда не приходил с друзьями и не организовывал собственных приемов. Помните? После его появления все стремились пригласить его на свои приемы. Такая честь! Все хотели ему угодить. Одна из куртизанок была так впечатлена его званием, что отдала ему свои подарки, мечтая о том, чтобы ее называли “миссис комиссионер”. Она привела его в свой будуар, не зная, что он прямо перед ней уже совокупился с Хурмой».

При этих словах Старая Дрофа ужасно выпучила глаза. Мне даже стало ее немного жаль, но я продолжала: «И это еще не самое ужасное, — сказала я и рассказала ей все, что слышала о комиссионере Ли и что она тоже должна была помнить. — Когда он делил постель с этой куртизанкой, он всякий раз велел ей записывать в его расходы целых три доллара, что составляло стоимость билета на его прием, который он так и не организовал. Он говорил, что не хочет, чтобы она теряла деньги, проводя столько времени с ним, а не с другими клиентами. Все, кто его знал, думали, что он невероятно щедрый. Но к Новому году он задолжал куртизанке почти две тысячи долларов. Как вы знаете, по традиции именно в этот день клиенты дома утрясают все долги. Но он так и не вернул деньги, единственный из всех клиентов. И больше он в этом доме не показывался. Две тысячи долларов стоила куртизанке связь с ним».

Я видела, как лицо Старой Дрофы погрустнело. Думаю, она едва сдерживалась, чтобы не проклясть его вслух. И я сказала о том, о чем она думала: «Вот бы у всех таких мужчин засох и отвалился их стручок!» Мадам утвердительно закивала. Я продолжала: «Люди говорили, что единственное, чем он ее облагодетельствовал, — это сифилитические язвы. Они полагали, что он заразил ее, потому что служанка болела сифилисом. У нее была язвочка на губах, потом появилась еще одна на щеке. И кто знает, сколько их было в других, недоступных глазу местах». У Старой Дрофы кровь отхлынула от лица. Она произнесла: «Возможно, сифилисом служанку заразил муж».

Я не ожидала, что она об этом подумает, поэтому мне нужно было быстро придумать отговорку: «Все знали, что старый наркоман едва мог встать с постели, чтобы пописать. От него остался только мешок с костями. Но какая разница, кто из них заразился раньше? В итоге они оба оказались больны сифилисом, и все думали, что от нее он мог передаться куртизанке, которая даже не подозревала об этом. Хурма целыми днями пила чай из хвойника, но безо всякой пользы. Когда у нее из сосков начал сочиться гной, она намазала их ртутью, и ей стало очень плохо. Язвы подсохли, и она подумала, что вылечилась. Но через шесть месяцев руки у нее почернели, и она умерла».

Старая Дрофа выглядела так, будто ей на голову только что свалился горшок. Знаешь, мне и правда стало ее жаль, но мне пришлось быть беспощадной. Я спасала себя. В любом случае я не стала продолжать, хотя мне хотелось еще сказать, что кто-то узнал, от чего умер лжец-комиссионер — от той же самой болезни, от которой чернеют руки. Я сказала, что именно поэтому так за нее испугалась, когда увидела ее руки. Она пробормотала что-то о том, что это не болезнь, а проклятые печеночные пилюли. Я сочувственно посмотрела на нее и посоветовала ей показаться доктору, чтобы проверить ее ци[17] и отказаться от этого лекарства, потому что, очевидно, оно не идет ей на пользу. Затем я продолжила: «Надеюсь, никто не подумает, что у вас сифилис. Но слухи распространяются быстрее, чем их можно остановить. А если люди увидят, как вы дотрагиваетесь до красавиц черными пальцами, они могут пустить слух, что больны все обитатели дома. Затем сюда придут бюрократы от здравоохранения, всем придется пройти осмотр, и дом закроют до тех пор, пока не убедятся, что никто не болен. Кому такое нужно? Я не хочу, чтобы меня кто-то осматривал. Даром заглядывал в самые интимные места. И даже если все мы здоровы, эти ублюдки так любят взятки, что им в любом случае придется заплатить, чтобы они не сфабриковали свой отчет».

Я чуть подождала, чтобы она обдумала мои слова, а потом перешла к главному: «Матушка Ма, мне только что пришло в голову, что я могу помочь вам, чтобы этот слух не ушел далеко. Пока вы приводите в порядок печень, разрешите мне стать наставницей Вайолет и учить ее. Я научу ее всему, что знаю. А как вы помните, когда-то я была в десятке лучших красавиц Шанхая».

Старая Дрофа поверила мне. Она слабо кивнула.

Чтобы закрепить успех, я добавила: «Если нужно будет задать мерзавке взбучку — не сомневайтесь, я не буду медлить. Так что когда из ее комнаты раздадутся мольбы о пощаде, вы будете знать, что я все делаю правильно».

Что думаешь, Вайолет? Умно, правда? Все, что тебе нужно, — пару раз в день вставать под дверь и громко молить о пощаде.

@@

Ни на миг я не принимала своей новой доли, а просто стала меньше ей сопротивляться. Я чувствовала себя как узник, готовящийся к казни. Я больше не скидывала на пол принесенную мне одежду и надевала ее без возражений. Когда мне принесли летние блузы и панталоны из легкого шелка, я была рада их удобству и прохладе. Но мне не нравились ни их стиль, ни цвет. Мир стал тусклым. Я не знала, что происходит за пределами стен цветочного дома. Были ли улицы всё еще заполнены протестующими? Остались ли в городе иностранцы? Я — похищенная девочка-американка, попавшая в приключенческий роман, последние страницы которого безжалостно вырваны.

В один из дней, когда за окном шел проливной дождь, Волшебная Горлянка сказала мне:

— Вайолет, помнишь, раньше ты притворялась куртизанкой? Ты флиртовала с клиентами, пыталась очаровать особо тебе полюбившихся. А сейчас говоришь, что никогда не представляла себя одной из нас.

— Я американка. Девочки-американки не становятся куртизанками.

— Твоя мать — мадам в первоклассном цветочном доме.

— Она не была куртизанкой.

— Откуда ты знаешь? Все китайские мадам начинали как куртизанки. Иначе как они могли бы изучить этот бизнес?

От слов Волшебной Горлянки меня замутило. Мама могла быть куртизанкой. Или даже хуже — она могла быть обычной проституткой на одном из кораблей в гавани. Едва ли ее можно было назвать целомудренной. У нее были любовники.

— Она сама выбрала себе занятие, — сказала я наконец. — Никто ее не заставлял.

— С чего ты решила, что она сама выбрала для себя такую жизнь?

— Мать никогда не позволяла никому навязывать ей свою волю, — сказала я, затем подумала: «И посмотрите только, какую жизнь она заставила меня вести!»

— Ты смотришь свысока на тех, кто не может сам выбрать, чем им заниматься?

— Мне их жаль, — ответила я. Никогда я не относила себя к этим жалким людям, и я знала, что сбегу отсюда!

— Меня тебе тоже жаль? Можешь ли ты уважать того, кого жалеешь?

— Ты защищаешь меня, и за это я тебе очень благодарна.

— Но это не уважение. Считаешь ли ты меня равной себе?

— Мы с тобой совсем разные… разные расы, разные страны. Нельзя ожидать, что жизнь у нас будет одинаковой. Значит, мы не равны.

— Ты имеешь в виду, что мне стоит довольствоваться меньшим, чем тебе?

— Не я установила такой порядок.

Внезапно лицо ее побагровело от ярости:

Теперь я не ниже тебя, а выше! Я могу ожидать от жизни большего, а ты — нет! Знаешь ли ты, как отныне люди будут смотреть на тебя? Взгляни на мое лицо и представь, что это ты. Мы с тобой не лучше, чем актеры, оперные певички или акробаты. Теперь это твоя жизнь. Однажды судьба распорядилась так, что ты родилась американкой. И судьба же отняла у тебя все права. Теперь ты — полукровка, половина в тебе от крови твоего отца — китайца, маньчжура, кантонца, кем бы он ни был. Ты цветок, который будут срывать снова и снова. Ты находишься на самом дне общества.

— Я — американка, и никто этого не изменит, даже если мне против своей воли приходится жить в цветочном доме!

— Эй-я! Бедняжка Вайолет! Она же единственная девочка, у которой обстоятельства жизни поменялись против ее воли! — она с возмущенным фырканьем уселась, бросая на меня недовольные взгляды. — Против ее воли… Вы не можете меня заставить! Эй-я! Как же она страдает! Ты такая же, как все в этом доме, потому что сейчас у тебя те же заботы. Может быть, мне и правда стоит сдержать слово, данное Матушке Ма, и бить тебя до тех пор, пока ты не поймешь, где твое место.

Она замолчала, и я обрадовалась, что она наконец завершила свою возмущенную тираду.

Но вскоре она заговорила снова — уже нежным, грустным голосом, будто ребенок. Она отвела взгляд и начала вспоминать, как кидали ее из стороны в сторону волны судьбы.

Волшебная Горлянка

Еще маленькой девочкой — мне было всего пять — дядя забрал меня из семьи и продал жене торговца, чтобы я стала ее рабыней. Дядя сказал, что он сделал только то, что приказали ему мать с отцом. Я до сих пор не верю, что это правда. Если бы я поверила в его слова, мое сердце навсегда наполнилось бы горечью и холодом. Возможно, отец действительно хотел от меня избавиться. Но мама, должно быть, была убита горем, когда узнала, что я пропала. Я в этом уверена. Я помню ее. Хотя… откуда мне знать? Ведь я не видела ее с тех пор, как меня похитили. Я думала об этом многие годы. Если мать не хотела, чтобы я оставалась в их доме, тогда почему ублюдок-дядя похитил меня посреди ночи? Почему сделал все в такой тайне?

Я плакала и кричала всю дорогу до дома богатого господина. Дядя торговался с ними. Он продал меня, как поросенка, который вырастет в жирную и вкусную свинью. У торговца была жена, которую ему сговорили родители, и еще три наложницы. Вторую из наложниц называли третьей женой, но в его сердце она была первой. Именно она взяла меня в служанки. Торговец, как я скоро поняла, находил поводы заглядывать в ее комнату чаще, чем к остальным. Если подумать, очень странно, что она имела над ним такую власть. Она была самой старшей из жен, грудь и губы у нее были далеко не идеальны, а лицо не отличалось изяществом. Но своими манерами она очаровывала мужа. Голос у нее был нежным, мелодичным, и разговаривала она, чуть склонив голову набок. Она всегда могла подобрать нужные слова, чтобы успокоить его разум, чтобы восстановить его силы. Я как-то услышала, что говорили о ней другие наложницы: что она попала к нему из борделя в Сучжоу, где раздвигала ноги перед тысячью мужчин, лишая их разума и здравого смысла. Наложницы очень ревновали мужа к ней. Но неизвестно, были ли эти слухи правдой.

Как и мою хозяйку, судьба не наделила меня великой красотой. Большие глаза были моим главным преимуществом. Большие ступни — главным недостатком. Дома их бинтовали, но бинты порвались вскоре после того, как я попала к торговцу в дом. Из-за того что я ходила на цыпочках, никто этого не заметил, и я больше их не бинтовала. В отличие от других служанок, я не только покорно повиновалась, а всеми силами пыталась лучше услужить госпоже. Я гордилась тем, что прислуживаю любимой наложнице торговца, которую он ценил выше остальных своих жен. Я приносила ей цветы сливы и вплетала их в ее волосы. Я всегда следила за тем, чтобы чай у нее был обжигающе горячим. В течение дня я приносила ей вареный арахис и другие закуски.

Из-за того что я была так внимательна к ее нуждам, госпожа решила, что когда-нибудь я стану подходящей наложницей для одного из ее младших сыновей. Второй женой, или, возможно, третьей. Представь себе — меня называли бы третьей женой! После своего решения она начала относиться ко мне с большим теплом и стала лучше меня кормить. У меня появилась красивая одежда, длинные рубашки и штаны лучшего покроя, чем раньше. Чтобы сделать из меня достойную наложницу, она стала учить меня хорошим манерам и правильной речи. И такая судьба ожидала бы меня — если бы хозяин, этот шелудивый пес, однажды не приказал мне раздеться, чтобы первым вскрыть мою раковину. Мне было девять лет. Я не могла ему отказать. Вся моя жизнь состояла в том, чтобы повиноваться ему, потому что ему повиновалась моя хозяйка. Когда все закончилось, у меня текла кровь и я едва держалась на ногах от невыносимой боли. Он велел принести ему горячие полотенца. Потом заставил меня вымыть его.

Каждый раз, когда он приходил к госпоже, я стояла под дверью ее комнаты в ожидании. Я слышала ее насмешливый высокий голос и его низкий шепот: «Хорошо, как же хорошо! Твои влажные складки — словно белый лотос». Он всегда говорил о ее и своих половых органах. Он стонал, а она тихо вскрикивала, будто от страха или удовольствия. Затем они затихали, и тогда я бежала за горячими полотенцами, чтобы, когда они позовут меня, я могла бы им сразу их подать.

Я притворялась, что не видела хозяина за тонким пологом кровати. Я видела силуэт хозяйки, которая его мыла. Она бросала грязные полотенца на пол, и я тут же кидалась к ним, поднимала и уносила. От запаха хозяев мне становилось дурно. Затем я должна была вернуться и ждать. Когда хозяйка уходила, хозяин впускал меня в комнату, заставлял лечь на спину или на живот и делал со мной все, что хотел. Иногда я теряла сознание от боли. Со временем это стало для меня привычной рутиной: раздвинуть ноги, принести горячие полотенца, смыть с него мой запах, вернуться к себе в комнату и смыть с себя его запах.

Когда мне было одиннадцать, я забеременела. Так моя хозяйка узнала, что ее муж утолял со мной свою похоть. Она не винила ни меня, ни его. Многие мужья спали со служанками. Она просто сказала, что я больше не подхожу на роль наложницы ее сына. Еще одна служанка принесла мне отвар, налила его в длинную стеклянную трубку и засунула ее в меня. Я не понимала, что происходит, пока не почувствовала, как трубка протыкает меня. Я кричала и кричала, а другие слуги меня держали. После этого два дня у меня было ужасное кровотечение, потом из меня вывалился окровавленный шар, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, у меня началась лихорадка. Чувствовала я себя ужасно. Мои внутренности вывернулись наружу и были такими опухшими, будто ребенок не выпал, а наоборот, стал расти. Позже я обнаружила, что служанка зашила меня конским волосом, чтобы меня снова могли порвать, как девственницу. Но теперь в утробе, где раньше был ребенок, стал копиться гной.

В те дни, когда я лежала в лихорадке, я не могла даже подняться с постели. В полузабытьи я слышала, как люди говорили, что я вся зеленая и скоро умру. Однажды я видела труп с кожей зеленого цвета и представляла себя такой же. Наверное, я бы сама себя испугалась. «Зеленый призрак, зеленый призрак…» — повторяла я. Хозяин пришел меня навестить, я приоткрыла глаза, увидела его и испустила страшный крик. Я решила, что он снова будет меня насиловать. Хозяин выглядел обеспокоенным, пытался меня утешить, говорил, что всегда старался обо мне заботиться. Он сказал: «Ты должна помнить, что я никогда тебя не бил». Он надеялся, что я буду ему благодарна за это и не стану приходить к нему, когда превращусь в призрак. А я уже пообещала себе, что приду.

Позвали доктора. Руки и ноги мои привязали к кровати, а потом доктор вложил внутрь мешочки с лекарствами, которые жгли меня, будто раскаленные камни. Я умоляла его дать мне спокойно умереть. Через неделю лихорадка отступила, и хозяйка позволила мне остаться еще на месяц, пока мои внутренности снова не скроются внутри, а снаружи станет незаметно швов с конским волосом. А потом она продала меня в бордель. К счастью, это оказался цветочный дом высшего класса, где работала она сама, пока хозяин не сделал ее наложницей. Мадам осмотрела меня с головы до ног и потыкала в то место, где находится вагина. Ее удовлетворило то, что я оказалась девственницей.

Они назвали меня Росинкой. Все говорили, что я очень умная, потому что быстро научилась петь и читать стихи. Мужчины восхищались мной, но не прикасались ко мне. Они называли меня «драгоценностью», «маленьким цветком» — говорили мне такие слова, от которых я в первый раз за всю свою жизнь чувствовала себя счастливой. Я так изголодалась по вниманию, что никак не могла насытиться им. Когда мне исполнилось тринадцать, мою девственность продали богатому ученому. Я боялась, что он узнает, что я на самом деле не девственница. Вдруг он сможет определить, что меня зашили? Тогда он рассердится и забьет меня до смерти, и мадам будет в ярости и тоже захочет меня убить. Но что я могла поделать?

Когда ученый ухватился за мои бедра, я изо всех сил сжала ноги из страха, что скоро он узнает правду. Но когда он прорвался сквозь преграду из конского волоса, мне стало так же больно, как и в первый раз, и я закричала и заплакала. Потекла кровь. Позже он осмотрел меня и вытащил конский волос.

— Вот мы и встретились вновь, — заметил он. Похоже, такую штуку с ним проделывали не в первый раз.

Я задрожала, зарыдала и сквозь слезы рассказала ему свою историю: что мой бывший хозяин заставлял приносить ему горячие полотенца, когда мне было всего девять. И что хозяйка зашила меня, после того как из меня выпал ребенок. Я неразборчиво лепетала о лихорадке и о том, как я едва не стала зеленым призраком.

Он поднялся и оделся. Служанка принесла горячие полотенца, и он сказал мне, что вымоется сам. Казалось, он погрустнел. После его ухода я ждала, что вот-вот войдет мадам, чтобы меня избить. Я представляла, как меня вышвыривают на улицу. Но вместо этого мадам пришла взглянуть на следы крови, оставшиеся на кровати. «Так много!» — радостно воскликнула она. Она дала мне доллар и сказала, что это подарок, который ученый оставил сверх оплаты. Он оказался очень добрым человеком, и мне было жаль услышать, что через несколько лет после этого он умер от лихорадки.

Вот что значит, когда тебя похищают и отправляют на самое дно общества. Ты такая не единственная. Но однажды, когда ты потеряешь свою девственность — или здесь, или, может, с любовником или мужем, конский волос не будет участником твоей первой ночи.

@@

***

Через месяц после того, как Волшебная Горлянка рассказала Матушке Ма историю про сифилис, той стало хуже. Все считали, что она не доживет до китайского Нового года. У нее теперь были черными не только пальцы — ноги приобрели тот же самый оттенок. Из-за рассказа Горлянки мадам и правда боялась, что у нее сифилис. Мы не знали, чем она болела на самом деле. Возможно, она заболела из-за печеночных пилюль. А может, у нее действительно был сифилис.

Но однажды служанка Старой Дрофы зашла в гостиную, когда мы завтракали. Она сказала, что, когда выносила ночной горшок госпожи, споткнулась и капли мочи попали ей на лицо и в рот. И она была сладкой на вкус. Другая служанка сообщила, что у ее предыдущей хозяйки тоже была сладкая моча. И что руки у нее тоже почернели. Так мы узнали, что у Матушки Ма была болезнь сладкой крови.

Пришел доктор и, несмотря на протесты Матушки Ма, разрезал бинты на ее ступнях. Те были черно-зеленые и сочились гноем. Она отказалась идти в больницу, так что доктор отрезал их прямо в доме. Она не кричала. Она просто сошла с ума.

Через три дня Матушки Ма позвала меня посидеть с ней в саду, где она проветривала свои ноги без стоп. Я слышала, что она стала раздавать всем долги. Она считала, что болезнь дарована ей судьбой и что еще не поздно изменить ее курс.

— Ах, Вайолет, — сказала она ласково, — я слышала, что ты обучилась хорошим манерам. Не ешь много жирного. Это испортит фигуру, — она нежно погладила меня по лицу. — Ты такая грустная. Если будешь продолжать питать ложные надежды, то только продлишь свое несчастье. Начнешь ненавидеть всех и вся, а там недалеко и до безумия. Когда-то я была такой же, как ты: дочкой известного чиновника. В двенадцать лет меня похитили и продали в цветочный дом высшего класса. Я сопротивлялась, кричала, угрожала убить себя крысиным ядом. Но потом у меня появились очень хорошие клиенты. Добрые покровители. Я была любимой куртизанкой многих мужчин. У меня появилась свобода. Когда мне было пятнадцать, меня нашли родные. Они забрали меня из борделя, но так как я стала «порченым товаром», они сделали меня второй женой хорошего человека с дурной матерью. Эта жизнь была хуже рабства! Я сбежала и вернулась в цветочный дом. Я была так счастлива, так рада вернуться к хорошей жизни! Даже мой муж был рад за меня. Он стал одним из моих лучших клиентов. Подобную прекрасную историю о своей жизни когда-нибудь сможешь рассказать и ты другой юной куртизанке.

Как вообще можно считать подобную жизнь счастливой? Хотя, если бы я была китаянкой и сравнивала бы эту жизнь с другими возможными, я тоже могла бы поверить, что мне повезло здесь оказаться. Но я была китаянкой лишь наполовину и все еще крепко держалась за ту американскую свою половину, которая верила в иные возможности.

Доктор снова появился у нас в доме всего через несколько дней. Он отрезал одну из ног Матушке Ма, а на следующий день отрезал вторую. Она больше не могла ходить по дому, и ее носили в маленьком паланкине. Через неделю она потеряла черные пальцы. Потом ладони рук. Потом руки, пока ничего не осталось, кроме туловища и головы. Она всем говорила, что не собирается умирать. Она уверяла, что хочет жить дальше, чтобы относиться к нам лучше, как к собственным дочерям. Матушка Ма обещала баловать нас. Чем слабее она становилась, тем больше добрела. Она всех хвалила. Волшебной Горлянке она сказала, что у нее музыкальный талант.

На следующий день Матушка Ма уже не узнавала меня. Она ничего не помнила. Все исчезло из ее памяти, словно растворилось в воздухе. В бреду она воскликнула, что призраки Хурмы и комиссионера Ли пришли за ней, чтобы забрать ее на тот свет.

— Они сказали, что я почти такая же черная, как они сами, и мы сможем жить вместе и утешать друг друга. Так что я готова уйти.

Волшебной Горлянке было очень не по себе, оттого что Матушка Ма до самого конца верила в ее ложь.

— Тише, — прошептала она ей. — Я принесу вам супа, чтобы ваша кожа вновь стала белой.

Но к утру пожилая мадам уже умерла.

— Тяжелая жизнь может ожесточить даже лучших из людей, — сказала Волшебная Горлянка. — Помни об этом, Вайолет. Если я стану такой же, помни все добро, что ты от меня видела, и забудь о ранах.

Она омыла тело Матушки Ма, чтобы подготовить ее в последний путь, и сказала:

— Матушка, я всегда буду помнить о том, что вы похвалили мою игру на цитре.

@@

* * *

Через неделю после смерти Матушки Ма к нам в дом пришла Золотая Голубка. Прошло пять месяцев с тех пор, как мы в последний раз виделись, но мне показалось, что она постарела на годы. Сначала во мне вспыхнул гнев. У нее была возможность рассказать матери, что я все еще жива. Она отняла у меня все шансы на спасение. Я хотела было потребовать от нее, чтобы она снова отправила письмо матери, но потом поняла, что веду себя как эгоистичный ребенок. У нее не было никакой возможности меня спасти. Мы бы все пострадали. С тех пор как я попала в «Дом спокойствия», я слышала множество историй о людях, которых убили, потому что они пошли против воли Зеленой банды. Я просто крепко обняла Золотую Голубку. Мне не нужно было ничего ей рассказывать. Она знала, как я жила вместе с матерью, знала, как меня баловали. И понимала, как сильно я страдала, считая, что мать больше меня не любит.

За чаем она рассказала нам, что дом потерял свой лоск. В углах скопилась грязь, на канделябрах повисла пыльная паутина. Всего через несколько месяцев мебель тоже стала потрепанной, и все, что раньше в интерьере казалось необычным и смелым, сейчас выглядело странным. Я представила себе свою комнату, шкатулку с перьями и ручками, полки с книгами. В памяти живо предстала моя комната для занятий, где через щель в портьерах за стеклянными дверями я видела, как Лу Шин и моя мать тихо переговариваются, решая, что им делать.

— Я покидаю Шанхай, — сообщила Золотая Голубка. — Собираюсь отправиться в Сучжоу, где жизнь более милосердна к пожилым. Я скопила немного денег. Возможно, смогу открыть какую-нибудь лавку или просто буду пить чай с подругами и играть в маджонг, как другие пожилые женщины.

Только одно она решила твердо: она никогда не станет мадам в другом цветочном доме.

— В наше время мадам должна быть жестокой и безжалостной. Ей нужно заставлять людей бояться себя и своих действий. Если она не будет жесткой, она с таким же успехом может просто распахнуть двери дома и позволить крысам и бандитам забирать все, что им вздумается.

Золотая Голубка принесла новости о Фэруэтере. Его теперь на каждом приеме обсуждали куртизанки и их клиенты. После того как он оставил в дураках мою мать, все только и говорили о том, какой он хитроумный и красивый. Никто даже не подумал, что он сделал что-то ужасное. Он просто американец, который обвел свою соотечественницу вокруг пальца. Мне стало больно от того, как мало в людях сочувствия к моей матери. Я никогда и не думала, что они так ее не любят.

В Гонконге Фэруэтер и Пышное Облако жили в усадьбе, на полпути к вершине горы. Но все деньги из-за его пристрастия к азартным играм и любви Пышного Облака к опиуму они растратили за месяц. Пышное Облако вернулась к жизни куртизанки, а Фэруэтер снова попробовал надуть бизнесмена — тайпана, члена еще одной триады.

Фэруэтеру не удалось завладеть деньгами тайпана. Вместо этого он завладел сердцем и невинностью его дочери. Слухи о том, чем закончилась его очередная афера, были единодушны: Фэруэтера засунули головой вперед в большой мешок с рисом — ноги у него при этом болтались в воздухе, — а затем сбросили в залив, где он тут же пошел ко дну. Я живо представила себе эту картину, и мне стало дурно. Но я не слишком-то горевала, что он погиб такой страшной смертью.

Когда Волшебная Горлянка ненадолго вышла, чтобы заказать чай и закуски, Золотая Голубка заговорила со мной по-английски, чтобы не стать источником сплетен для тех, кто нас подслушивает.

— Я знаю тебя с рождения. Во многом ты очень похожа на мать. Порой ты замечаешь слишком многое, видишь слишком ясно, и даже то, чего нет. Но иногда ты многого не замечаешь. Тебе всегда мало любви, которую ты получаешь. Тебе нужно больше, и ты страдаешь от того, что не можешь ее получить. И даже если этой любви очень много — ты ее не замечаешь. Ты тяжко страдаешь, потому что не можешь сбежать из темницы. Но однажды ты вырвешься отсюда. Эти страдания временны. И я надеюсь, что ты не обречешь себя на вечные муки, изгнав из сердца любовь из-за того, что с тобой приключилось. Это же могло произойти с твоей матерью, но ты спасла ее, после того как ее предали. Любовь, которую она способна чувствовать, подарила ей тебя. Ты растопила ее ледяное сердце. Однажды, когда ты покинешь этот дом, навести меня в Сучжоу. Я буду ждать тебя.

@@

* * *

— Снимай обувь, — приказала Волшебная Горлянка. — И колготки, — она нахмурилась, — Вытяни носки.

Горлянка вздохнула и покачала головой, не отрывая от моих ступней пристального взгляда, будто могла заставить их исчезнуть силой мысли.

Через два дня в нашем доме должна была появиться новая мадам, и Волшебная Горлянка беспокоилась, оставят ли меня, чтобы она тоже могла остаться в качестве моей наставницы. Она заставила сапожника изготовить пару тесных туфель, в которых я могла стоять только на цыпочках. Он сделал высокие задники, чтобы замаскировать пятки, и еще обернул красные ленты вокруг лодыжек. В них ноги казались маленькими и неуклюжими.

— Пройдись по комнате, — приказала Горлянка.

Я начала с танцующей, словно у балерины, походки, но через пять минут уже с трудом ковыляла, будто безногая утка. Затем рухнула в кресло и отказалась от дальнейших попыток. Горлянка больно ущипнула меня за руку, чтобы я поднялась, но после первого же шага я споткнулась и сбила на пол подставку с вазой.

— Твоя боль — ничто по сравнению с той, что пришлось испытать мне. Никто не позволял мне садиться. Никто не позволял мне снять эти туфли. Я падала, ударялась головой, ушибла руку. И все это было зря.

Она подняла одну из своих уродливых ступней. По размеру она была немного меньше, чем мои, незабинтованные. На подъеме стопы имелся горб.

— Когда меня продали в семью торговца, никто не заботился о том, чтобы бинтовать мне ступни, и тогда меня это радовало. Позже я поняла, что мои ступни оказались неудачными по обеим статьям — и уродливые, и большие. Когда я только стала куртизанкой, то миниатюрные, будто лилии, стопы значили очень много. Если бы мои были меньше, меня могли бы выбрать первой красавицей Шанхая. Вместо этого я носила те же туфли, что сейчас сидят на твоих изнеженных ножках, и стала только шестой по счету.

На мгновение она затихла.

— Конечно же, номер шесть — это совсем неплохо.

После обеда она покрасила мои волосы в черный цвет, натерла их маслом и сильно натянула, чтобы они казались прямыми. Проделывая все это, она не переставая говорила.

— Тут никто не будет тебя баловать. И от меня этого тоже не жди. Это ты должна здесь приносить другим удовольствие. И никогда никого не разочаровывай — ни мужчин, которые к тебе приходят, ни мадам, ни своих цветочных сестер. Ах да: слуг и горничных тебе ублажать не обязательно. Но не настраивай их против себя. Если относиться к другим с почтением, тебе же самой будет легче жить. Если же наоборот, то и плоды пожнешь соответствующие. Ты должна показать новой мадам, что понимаешь это. Должна быть девушкой, которую ей захочется здесь оставить. Я тебе гарантирую — если тебя отправят в другой дом, жизнь твоя станет только хуже. Там у тебя не будет популярности и комфорта. Ты начнешь скатываться все ниже и ниже. Вверх и вниз — такова наша жизнь. Ты выходишь на сцену и делаешь все, чтобы мужчины любили тебя. А потом они вспомнят о времени, проведенном с тобой. Но они вспомнят не о тебе, а об ощущении, которое ты им дала: будто они бессмертны, потому что ты делала их богами. Помни, Вайолет, когда придет твое время выйти на сцену: тебя любят не за то, кто ты есть. А когда ты сойдешь со сцены, то, возможно, тебя и вовсе перестанут любить.

Она напудрила мне лицо, и нас окутали облака белой пыли. Горлянка изучающе на меня посмотрела:

— Я знаю, что сейчас ты мне не веришь.

Она провела кистью с сурьмой по моим бровям, затем накрасила губы.

— Мне придется повторять тебе это много раз.

Она ошибалась. Я сразу же поверила ей. Я знала, что жизнь может быть жестокой. Я видела падение многих куртизанок. Я знала, что, должно быть, и с матерью случилось что-то ужасное, вот почему в ней было так мало любви и она не могла никого любить по-настоящему, даже меня. В ней остался только эгоизм. Но что бы ни случилось со мной в будущем — я не стану такой, как она.

Волшебная Горлянка принесла мне ободок.

— В твоем возрасте я тоже носила такой. Он расшит мелким искусственным жемчугом. Но когда-нибудь у тебя будет другой — с настоящими жемчужинами.

Она надела ободок на мою голову и закрепила его на затылке, собрав выбившиеся из прически волосы.

— Слишком тесный! — пожаловалась я. — Он натянул мне уголки глаз.

Она легонько шлепнула мне по макушке:

— Эй-я! Ты что, не можешь вытерпеть даже такую легкую боль?

Она поднялась и оценивающе посмотрела на результат своих трудов. Затем улыбнулась:

— Хорошо! Глаза феникса — самая привлекательная форма. Посмотри в зеркало. Миндалевидные глаза, чуть приподнятые в уголках. Как я ни натягивала волосы, глаза феникса у меня никогда не получались. А у тебя глаза от отцовской породы.

Я не могла оторвать взгляд от своего отражения в зеркале. Я поворачивала голову, открывала и закрывала рот. Куда делось мое лицо? Я дотронулась до щек. Почему они теперь кажутся больше? Ободок сходился углом на лбу, из-за чего лицо казалось овальным. Брови на концах тоже приподнялись. Центр губ был накрашен красной помадой, а лицо побелело от пудры. Несколько простых штрихов — и западная часть меня исчезла. Я обрела национальность, которую когда-то считала для себя неприемлемой. Я причмокнула губами, подняла брови. Я видела в зеркале лицо куртизанки: не прекрасное, но и не уродливое — просто незнакомое. Вечером я смыла с себя новое лицо, но когда взглянула в зеркало, заметила, насколько черные у меня теперь волосы. Мое настоящее лицо было на месте, но теперь на нем, чего я раньше не замечала, появились глаза феникса.

На следующий день Волшебная Горлянка учила меня, как накладывать пудру и помаду. И в зеркале снова возникла та же самая маска китаянки. Я снова на миг смутилась, но уже не была в таком потрясении. Я поняла, что все куртизанки после подготовки к вечернему приему выглядели совсем не так, как обычно. Они надевали маски. И в течение дня я иногда брала зеркало и смотрела на свою новую маску. Я добавила пудры и натянула ободок, чтобы еще больше вытянуть глаза. Никто не узнал бы меня сейчас, даже родная мать.

@@

* * *

Имя новой мадам было Ли. Она привезла с собой куртизанку, которую купила четырехлетней девочкой. Под опекой мадам Ли Красный Цветок выросла в знаменитую куртизанку первого класса. Ей было девятнадцать лет. Мадам к ней очень привязалась и называла ее дочерью. Они приехали из Сучжоу, где мадам Ли управляла первоклассным цветочным домом. Считалось, что в Сучжоу лучшие куртизанки. Так думали все, не только те, кто принадлежал к нашему миру. Девушки из Сучжоу отличались изысканными манерами, неспешными движениями и нежными, ласковыми голосами. Многие шанхайские цветы заявляли, что родом из Сучжоу, но в присутствии настоящих куртизанок из этого города ложь становилась слишком очевидной. Мадам Ли считала, что ее воспитанницу в Шанхае ждет еще больший успех, ведь деньги сюда приплывают из-за океана. После того как мадам Ли купила «Дом спокойствия», она решила его переименовать. В соответствии с традицией первоклассный дом обычно называют в честь его мадам или какой-нибудь известной куртизанки — она назвала его в честь своей дочери: «Дом Красного Цветка». Такое название станет для нее хорошей рекламой. Всех старых куртизанок отослали из дома. Я еще не была куртизанкой, поэтому не снижала престиж дома. В процессе прощания было много слез и ругани — у отъезжающих цветочных сестер проверяли сундуки, чтобы они не увезли с собой меха и платья, принадлежащие дому. Куртизанка Лепесток с ненавистью посмотрела на меня:

— Почему она тебя оставила? Полукровка должна быть на улице, а не в первоклассном доме.

— А что насчет куртизанки Ветерка? — возразила я. Недавно Волшебная Горлянка рассказала о Ветерке, чтобы меня подбодрить. В ней была и китайская, и американская кровь.

— Количество крови с обеих сторон неизвестно, — добавила Горлянка. — Были и другие слухи — что она не только была куртизанкой, но когда-то начинала как обычная проститутка. Но несмотря на свое происхождение, она постепенно, шаг за шагом, каждый месяц улучшала свое положение. Ей удалось завоевать расположение богатого западного мужчины, который взял ее в жены. Она стала настолько влиятельной, что никто больше и словом не смел обмолвиться о ее прошлом. Вот к чему тебе надо стремиться. Шаг за шагом подниматься все выше.

Мадам Ли пригласила трех куртизанок из лучших домов. Их завлекли обещанием, что в течение трех первых месяцев они смогут оставлять себе все заработанные деньги и не делиться ими с домом.

— Очень умно со стороны мадам Ли, — заметила Волшебная Горлянка. — Девочки будут стараться изо всех сил, чтобы выжать все возможное из своего соглашения, и «Дом Красного Цветка» быстро наберет популярность.

Дешевую мебель и украшения в главном зале заменили новыми, в соответствии с последней модой. Все будуары куртизанок тоже обновили, придали им шикарный вид с помощью шелка и бархата, расписных стеклянных ламп, обставили резными креслами с высокими спинками и кистями. Туалет и ванну теперь скрывали от чужого взгляда кружевные портьеры.

Моя комната осталась такой же.

— По меньшей мере год тебе еще не придется развлекать в своей комнате гостей, — сказала Волшебная Горлянка. — Но за проживание нам все так же нужно будет платить. К чему нам залезать в еще большие долги?

Я отметила, что она сказала «нам», значит, деньги она тоже считает «нашими».

— Все в этой комнате, — продолжила она, — было гораздо лучше, чем у других девочек. Мебель все еще не вышла из моды, и я заплатила за нее сама.

Мебель, которую она имела в виду, уже давно поистрепалась и устарела.

На второй день мы сидели за столом с мадам Ли и Красным Цветком. Волшебная Горлянка заранее предупредила меня, чтобы я молчала, иначе она пробьет мне дыру в бедре.

— Знаешь ли ты, почему я ее оставила? — спросила мадам у Волшебной Горлянки.

— Вы великодушно пожалели бедную сиротку и разглядели в ней будущие таланты. Мы вам чрезвычайно благодарны.

— Великодушие? Ха! Я оставила ее только из признательности к моей старой цветочной сестре. Золотой Голубке. Только поэтому. Много лет назад я осталась у нее в долгу, и она вспомнила об этом, когда переехала в Сучжоу.

Значит, теперь долг Золотой Голубки перешел ко мне. Мадам Ли пристально посмотрела на меня:

— Тебе лучше вести себя хорошо. Я не обещала, что ты останешься здесь навсегда.

Волшебная Горлянка выразила ей нашу благодарность, сказав, что будет хорошей наставницей и сопровождающей. Она стала уверять, что имеет опыт высококлассной куртизанки и была в десятке первых красавиц Шанхая.

Мадам резко оборвала ее:

— Довольно хвастовства. Слышать его больше не желаю. Оно не изменит ее происхождения — она останется полукровкой. И я не хочу, чтобы Вайолет хвалилась перед гостями, что она дочь Лулу Мими. Все насмехаются над мадам-американкой, попавшей в сети своего американского любовника, который оказался мошенником. Он сбежал из тюрьмы в Америке и попал в Шанхай.

Фэруэтер сидел в тюрьме?!

— Как вы это узнали… — начала я.

Горлянка ущипнула меня за ногу и сказала мадам:

— Как видите, в ее внешности уже не осталось ничего европейского. Никто ее не узнает. Мы назвали ее Фиалкой.

Мадам Ли нахмурилась:

— А зеленые глаза ты ей тоже перекрасишь? Как мы их объясним?

Но у Волшебной Горлянки ответ уже был наготове.

— Зеленые глаза могут стать ее преимуществом, — заявила она вкрадчивым голосом. — У великого поэта-художника Луо Пина были зеленые глаза, и он мог заглянуть ими в самые потаенные глубины души.

Мадам Ли фыркнула:

— А еще он видел призраков.

Она помолчала, а потом заявила:

— Я не хочу, чтобы в ее комнате висели картины с упырями. Они до полусмерти напугают любого мужчину.

В разговор вступила Красный Цветок:

Матушка, мы просто скажем, что отец у нее был маньчжуром и что его семья происходила с севера. У многих, кто живет на границе, есть примесь иноземной крови и глаза другого цвета. И мы можем сказать, что ее отец был высокопоставленным чиновником Министерства иностранных дел и что он умер. Все равно это достаточно близко к правде.

Мадам Ли посмотрела на меня долгим взглядом, будто прикидывая, сгодится ли их выдумка для моей внешности.

— Я не помню, чтобы Золотая Голубка рассказывала мне о ней что-то подобное, — наконец сказала она.

— Вообще-то, она говорила, что мать ее отца была наполовину маньчжуркой, а чиновником был ее дедушка. А ее отец — всего лишь большое расстройство для семьи. Но полная правда не станет ее преимуществом.

Маньчжурская кровь! Расстройство для семьи! Меня поразило, что Золотая Голубка рассказала им о моем отце. Мне она таких подробностей никогда не сообщала.

— Только не говори, что он работал в Министерстве иностранных дел, — добавила мадам Ли. — А то люди будут говорить, что девочка стала результатом его «дел» с иностранкой. Она говорила тебе, как его звали?

— Нет, мне не удалось узнать его имя, — сказала Красный Цветок. — Однако этого уже достаточно, чтобы превратить твой долг Золотой Голубке в хорошую возможность. Некоторые из наших клиентов до сих пор лояльны династии Цин. А так как императорская семья Цин из Маньчжурии, то история про ее маньчжурскую кровь может очень нам пригодиться. И еще — маньчжурские женщины не бинтуют ноги. Таким образом легко объяснить, почему у нее не маленькие стопы.

— Но нам нужно еще придумать легенду о ее матери, — сказала мадам Ли. — На тот случай, если до кого-нибудь уже дошли слухи.

— Можно и ее сделать наполовину маньчжуркой, — предложила Красный Цветок.

— Можем сказать, что она покончила жизнь самоубийством после смерти мужа, — добавила Волшебная Горлянка. — Знатная вдова, невинная девочка-сиротка.

Красный Цветок отмахнулась от ее слов:

— Сойдет и обычная история. После смерти отца младший брат проиграл все семейное состояние и оставил вдову с сестрой влачить нищенское существование.

Мадам Ли похлопала ее по руке:

— Я знаю, что ты все еще с болью об этом вспоминаешь. Но я очень рада, что твоя мать продала тебя именно мне.

Мадам Ли взглянула на меня:

— Ты слышала, что мы сказали о твоих матери и отце? Ты все запомнила верно?

Волшебная Горлянка быстро сказала:

— Я могу устроить ей экзамен, чтобы убедиться, что она запомнила все детали и не допустит ошибок.

— Она должна за месяц подготовиться к участию в своем первом приеме. Мы не будем на нем официально объявлять, что она — наша девственница-куртизанка. Она просто там появится, а слухи сделают остальное.

Я почувствовала себя так, будто она сказала, что я скоро умру.

— Не волнуйтесь, — успокоила ее Волшебная Горлянка. — Она хорошая девочка, и я выбью из нее все дурные наклонности, которые еще остались.

Мадам Ли сурово посмотрела сначала на меня, затем на нее, а потом расслабилась:

— Можете звать меня Матушкой Ли.

Когда она ушла, Волшебная Горлянка ущипнула меня за руку:

— Нет ничего важнее удачного начала. Ты же хочешь прожить хорошую жизнь? Стать куртизанкой высшего класса? Завтра я начну твое обучение, и однажды, когда ты приобретешь популярность и будешь осыпана драгоценностям, скажешь мне: «Волшебная Горлянка, ты была права, спасибо тебе за мою счастливую жизнь».