Долина забвения

Сан-Франциско, 1897 год Луция Минтерн

За три дня до запланированной поездки на Фараллоновы острова мистер Бирштадт отправил нам срочную записку с извинениями. В ней говорилось, что состояние здоровья его жены ухудшилось, поэтому ему необходимо срочно вернуться в Нью-Йорк.

— Туберкулез, — заметил Лу Шин. — Слухи об этом давно ходят.

Родители вслух выразили свое сочувствие великому художнику.

А я мысленно проклинала его: не будет ни изучения птиц, ни романтической поездки.

— А у вас какие планы? — спросил отец у Лу Шина.

— Мои родные уже год спрашивают меня, когда я вернусь. И наконец я могу дать им ответ, которого они так жаждут.

Китай! Он собирался вернуться в книгу сказок, и когда она закроется, закончится, так и не начавшись, романтическая история о Луции и Лу Шине. Мне до сих пор почему-то не приходило в голову, что однажды он может вернуться домой. Если бы он знал, что это значило для меня, почему мне так нужно было сбежать в зеленую долину, где бы она ни находилась! Я жила в сумасшедшем доме с бездушными людьми: с матерью, которая любила только мертвых насекомых, с бабушкой, которая всегда раздувала огонь раздоров и склок, с дедушкой, который бесцельно бродил по дому, хотя обладал отличным здоровьем, с отцом, который всю свою страсть вкладывал в ненасытные вульвы женщин за пределами дома. За одним столом со мной сидели безумцы, излучающие свое превосходство. И главным здесь был отец, который восседал важно, словно Софокл, жевал свиную отбивную и направлял беседу о бессмысленном анализе произведений искусства. Мне приходилось сопротивляться их попыткам изменить меня, унизить, подавить мои эмоции.

Наши имена — Луция, Лу Шин. Он сказал, что это судьба. Но я ошиблась. Он не имел в виду, что нам суждено быть вместе. Судьба столкнула нас — два зернышка в облачке пыльцы, — а потом снова развела. Я слишком сильно замечталась из-за своей эмоциональной неуравновешенности и осталась в дураках, а нервы мои были на пределе.

Я слышала, как Лу Шин с сожалением говорит о том, что не сможет обучаться у мистера Бирштадта. Он рассуждал о приземленных вещах — об оплате счета в отеле и вывозе вещей мистера Бирштадта, о бронировании билетов на корабль до Шанхая, предпочтительно того, что идет кратчайшим курсом. Он думал, что корабль отходит раз в неделю.

Мать спросила, не болею ли я. Я кивнула, благодарная ей за повод уйти раньше, чем мое лицо покроется красными пятнами. Я быстро прошла в свою комнату и села за письменный стол, чтобы кратко перечислить все, что я теряю.

@@

В этой картине заключалась вся моя суть. Я не могла выразить это словами, только знала, что моя настоящая личность ускользает от меня и скоро от нее останутся только слова. Раньше я чувствовала свою душу, а сейчас едва могла вспомнить, какая она, — все то во мне, что раньше было правдивым, чистым, сильным, неизменным и оригинальным, и неважно, насколько эти качества отрицали и высмеивали другие. Я жаждала обладать создателем картины, волшебником, сотворившим чудо. Я хотела, чтобы он поделился со мной своими сомнениями, чтобы я могла поделиться с ним своими, и вместе мы смогли бы отыскать настоящую долину, не ту, что на рисунке, а реально существующую долину между двумя горами, подальше от безумного мира.

Теперь я знала, что это не просто безумное видение. Не существует такой долины. То, что я чувствовала, не было даже моей душой. Я увидела картину, и мне захотелось видеть и чувствовать в ней больше, чем всем остальным в этой комнате. Мне хотелось обладать свежестью и новизной иноземца из Китая, и я обманула себя, заставила себя поверить, что он носитель восточной мудрости и что он сможет спасти меня от несчастливой жизни. Он был принцем из моих детских сказок, который полюбит меня и спасет. Я влюбилась в художника, который сможет нарисовать такое место, где я смогла бы жить. Но ощущение всего этого пропало, оставив меня будто перед долиной смерти. Хотя я все еще желала художника. Если бы он сейчас стоял передо мной, я снова бы позволила себя обмануть, я бы кинулась в любые глубины, куда позвала бы меня похоть.

@@

В дверь постучала служанка, прервав мои размышления. Она поставила рядом с кроватью укрепляющее средство. Через несколько минут в комнату вошла мать — довольно неожиданно, поскольку она редко ко мне приходила. Она поинтересовалась, не заболела ли я. Может, у меня болит живот? Не знобит ли меня? Нет ли лихорадки? Как странно, что она интересуется моим самочувствием. Да, мне кажется, что у меня лихорадка. Она сказала, что ее беспокоит, как бы я не заразила Лу Шина. В прошлом году все азиаты, приезжающие в Сан-Франциско, должны были выдержать карантин из-за свирепствующей в Шанхае бубонной чумы.

— Если Лу Шин заболеет, это может привести к тому, что и на наш дом и нас всех наложат карантин.

Как было бы замечательно! Мы все были бы вынуждены остаться в доме, став его невольными пленниками. И он был бы прямо над моей кроватью.

Мне становилось все хуже.

Мать продолжила:

— В этом случае Лу Шина, скорее всего, отправят обратно в Китай, и он все путешествие проведет в карантинной каюте в трюме. Это будет очень некомфортное возвращение на родину.

Моя лихорадка внезапно отступила.

— Я не думаю, что заразна. Просто несварение из-за турнепса, — сказала я.

— Что бы это ни было, — ответила мать, — я надеюсь, что оно скоро пройдет и ты сможешь отправиться с нами в четверг на Фараллоновы острова. Твой дедушка сказал, что ни к чему нам упускать такую возможность. Он обещал все оплатить, включая пикник с отбивными, какой он устраивал двадцать лет назад…

Благодаря укрепляющему воздействию хороших новостей у меня наступило чудесное выздоровление, и так быстро, что уже вечером я смогла присоединиться ко всем за ужином и участвовать в обсуждении дальнейших планов. Я заметила, что Лу Шин смотрит на меня с улыбкой, которую я расценила как многозначительную, но не слишком понятную. Я знала только, что между нами лежит судьба, которая развернет его корабль.

@@

Если я не поспешу, то так и не испытаю желанного экстаза. Секс не соединит наши души, это я уже поняла. Наш союз будет плотским, но более многообещающим, чем все мои встречи с другими юношами. И мне не нужен повод в виде корабля с высокими мачтами или восхода луны над островом. Я отброшу свой страх унижения. Я приду к нему и попрошу его обладать мной. Я была уверена в себе, будто опытная шлюха.

В десять часов вечера я услышала его шаги и скрип винтовой лестницы. Я выпрыгнула из кровати, оставаясь в ночной рубашке, поднялась по лестнице и два раза стукнула в дверь.

— Да? — откликнулся он.

Я приняла его ответ за разрешение войти. Он сидел на постели, и в свете масляной лампы были хорошо видны очертания его тела. Но лицо оставалось в тени. Я ничего не сказала, а он не спросил, зачем я пришла. Я подошла к ступенькам, ведущим на возвышение. Выше пояса он был без одежды, а все остальное скрывала простыня. Он подвинулся, чтобы я могла уместиться рядом. Я легла на спину и повернула голову в сторону книжной полки. Я пока не была готова увидеть выражение его лица и понять, что он думает о моем визите к нему, таком непрошеном и дерзком.

Книга о гимнастике стояла на том же месте, где я ее оставила. Ее никто не тронул. Я не стала ее доставать, так как не хотела, чтобы вместе с нами в постели оказались эти мускулистые мужчины и веселые женщины. Раздался звук сирены, а потом лай морских львов, готовых к спариванию. Если бы он просто начал то, что делали со мной другие юноши, прилепившись ртом к какой-нибудь части моего тела!

— Я не девственница, — объявила я. — И моим родителям наплевать, чем я занимаюсь. Я говорю об этом, если тебя это беспокоит, — я повернулась и посмотрела на него. Лицо у него было спокойное, или, возможно, на нем отражались сочувствие или изумление.

Я расстегнула верхнюю пуговку ночной рубашки, чтобы не оставить никаких сомнений в своих намерениях. Но он твердо остановил меня, положив свою ладонь на мою. Я на это не рассчитывала. Я почувствовала, как по груди и спине начинают ползти пунцовые пятна.

— Позволь мне самому, — сказал он мягко и провел пальцем вдоль планки ночной рубашки, отчего пуговицы просто начали выскакивать из петель. Он склонился ближе к моему лицу, и меня поразили его азиатские черты. Я наконец могла коснуться его без вопросов, которые лежали в бесконечности между тем, что могло произойти, и тем, что было позволено. Я провела руками по гладкой коже его щек, лба, по макушке, потом коснулась челюсти и подбородка. Я вгляделась в его темные глаза.

— Я уезжаю через неделю, — сказал он.

Я не верила ему, но кивнула и почувствовала, как рубашка соскользнула с тела. Из-за открытых окон в комнате было прохладно, и я задрожала. Теплая ладонь лениво скользила по моему телу, оглаживая плечи, спускаясь по боку, а его взгляд следил за ее движением с тем же спокойствием, к которому примешивалось любопытство, будто он изучал мое телосложение: особенности изгибов, длину руки, плавные линии ушей. Я закрыла глаза. Рука его скользила кругами, медленно, но все более решительно, массируя внутреннюю поверхность бедер. Я открыла глаза и снова с удивлением увидела его китайское лицо. Страсть замедлила мысли и рассеяла свет вокруг него, так что все, что я могла видеть своим вновь обретенным зрением, это мельчайшие черты его лица. Я закрыла глаза и почувствовала, как он подвинул мои бедра. Открыв глаза, я вновь подивилась его чудесному своеобразию, однако я знала его, как знала долину на картине, это знание не нуждалось в словах, и я ощутила радость встречи с чем-то знакомым. Он провел своей косой по моему животу — запретное зрелище, прикосновение, ощущение от того, как коса китайца скользит вверх и вниз по лобку, а затем, проникнув в меня, начал двигаться в запретном ритме, а я смотрела на его незнакомое лицо. В голове мелькали обрывки мыслей о разнице между нашими расами, о непристойном соединении людей из разных рас, а потом мой разум утонул в остром наслаждении от нарушения запрета. Я закрыла глаза и попросила его поговорить со мной, и он негромко, со своим британским акцентом прочитал мне стихотворение:

@

Маленький кораблик,

Маленький кораблик,

Без паруса и весел

Бежишь ты по волнам

К далеким берегам.

@

Я открыла глаза, увидела на его китайском лице выражение болезненного удовольствия и поняла, что для него я тоже была запретным плодом, дерзкой белой девчонкой, замечательной тем, что была под запретом, новой и незнакомой ему, другой, редкой, необычной. Я вздохнула, наполняя удовлетворением ту долину, где я могла быть собой. Мы смотрели друг на друга, а он продолжил читать стихи, которые уносили нас все дальше:

@

Верь мне, верь мне,

С тобою на борту

В твою родную гавань

Однажды я войду.

@

Мой китайский император закрыл глаза и забормотал что-то по-китайски, но на этот раз не мягко и успокаивающе. Слова были резкими, отрывистыми, и он погружался в меня все глубже, пока наши тела не начали биться друг о друга, а потом на меня обрушились «тайфун и землетрясение».

Я проснулась, когда он зажег лампу.

— Солнце взойдет через час, — просто сказал он.

Скоро начнется жизнь за пределами этой комнаты.

— Разреши мне еще немного полежать, — сказала я и замурлыкала, прижимаясь к нему. — С раннего детства я любила здесь читать, — сонно и радостно начала я. — Я была рада уединению, хоть иногда мне и становилось одиноко. Комната успокаивала меня. Возможно, потому что у нее круглые стены. Здесь нет острых углов. Одинаковое расстояние во всех направлениях. Ты задумывался о форме этой комнаты?

— Да, но мысли были скорее тревожные — на такую стену невозможно повесить картины. Не думай, что я постоянно оцениваю все с точки зрения восточного мистицизма. Я, вообще-то, очень практичный.

— Что ты говорил по-китайски во время секса?

Он тихо рассмеялся:

— Непристойные слова, которые мужчина выкрикивает на пике наслаждения: чу-ни-би.

— А что они означают?

— Они очень вульгарные. Как я могу тебе сказать о таком? Они обозначают удовольствие от нашего соединения, от связи мужчины и женщины.

— Но это не те слова. Удовольствие от соединения! Мужчины и женщины! Ты не об этом стонал.

Он снова рассмеялся:

— Хорошо. Но не прими их за оскорбление. Дословно это выражение означает «трахать твою вагину». Очень вульгарное, как я и сказал, но оно означает, что моя страсть к тебе столь велика, что я теряю разум и забываю более учтивые слова.

— Мне нравится, что ты такой неудержимо вульгарный, — сказала я. Втайне я подумала о своих юношах: большинство из них просто стонали, один был молчалив и только громко дышал, а другой взывал к Господу.

— И со многими женщинами у тебя вырывались эти слова? — я смотрела на него, чтобы было понятно, что спрашиваю я просто из любопытства, и чтобы он не подумал, что его ответ может вонзиться мне в сердце, словно нож.

— Я не считал. У нас принято, что юноша начинает посещать дома с куртизанками с пятнадцатилетнего возраста. Но я не ходил туда часто. Не настолько часто, как мне бы хотелось. Мужчине нужно ухаживать за куртизанками, дарить им подарки, соревноваться за их благосклонность с другими мужчинами и страдать от разбитого сердца. У меня не было денег. Мой отец меня не баловал.

Он ничего не спросил о моих парнях. Мне стало легче, но мне хотелось, чтобы он чувствовал потребность спросить меня об этом, как я спросила его. Мне хотелось верить, что у него до меня никого не было, что по крайней мере никто не завоевал его сердце.

Следующей ночью я снова поднялась в башенку, и на этот раз мы легче погрузились в волшебство запретной любви. Мы поцеловались, и я закрыла глаза, представляя, что он — китайский император. Но и с закрытыми глазами я видела только его лицо. От его вида меня переполнял восторг. И оставалось все то же острое удовольствие от нарушения табу, от того, что китаец занимался любовью с американкой. Он вошел в меня, прошептав вульгарные слова, и стал повторять их с каждым движением. Мы бездумно растворились друг в друге, став самыми близкими людьми. Он приподнял мои бедра — и я потеряла голову, утратив все чувства, кроме того единственного, что неразрывно нас связывало. Но связь разорвалась. Мы лежали на боку, лицом друг к другу, постепенно успокаиваясь, и так же постепенно вырастала пропасть между нашими расами.

Несмотря на свое обещание не ждать большего, чем несколько дней удовольствия, я не могла отделаться от липкого страха, что скоро я его потеряю. Возможно, лаская мое тело, он тоже думал о неизбежности расставания? Мне хотелось спросить его: «Ты будешь по мне скучать?» И на третью ночь, перед самой поездкой на Фараллоновы острова, я не удержалась. Я задала ему этот вопрос в темноте, чтобы он не видел моего лица, и задержала дыхание, пока он не ответил:

— Я буду очень сильно тосковать по тебе.

У меня из глаз покатились слезы, и я его поцеловала. А потом, когда я дотронулась до его лица, я почувствовала на нем влагу от его слез. По крайней мере, мне хотелось думать, что это его слезы, а не следы от моих. Но я оставила сомнения, когда он снова притянул к себе мои бедра, перекинул мою ногу себе за спину и вошел в меня с еще большим желанием, чем прежде.

И в эту секунду я твердо решила — я отправлюсь в Китай. Мне сразу стало понятно, что это станет ответом на мой духовный голод и жизнь без любви. Я почувствовала себя на вершине эмоций, я даже не думала, что можно испытать такую радость. Смелость переполняла меня, вытеснив все страхи. Наконец-то я могла испытать глубокие, ничем не сдерживаемые чувства. Как я могу закрыть на замок свою душу и вернуться к прежней жизни? Я знала, что решение отправиться в Китай — безумное и опрометчивое, но настала пора рискнуть, и лучше встретиться лицом к лицу с опасностью, чем вернуться в полумертвое существование в безопасности и застое. Как я могла остановиться? Наши тела двигались в унисон, приближаясь к Китаю, к Долине забвения, где чувства будут свободны и где мы сможем скитаться по ней вместе с нашими душами.

@@

Мать наняла экипажи, которые должны были доставить на пристань пассажиров: оперную певицу, ее любовника, мистера Мобера с сестрой, мисс Понд, моих родителей, Лу Шина и меня. Мы взошли на борт корабля с охапками теплых курток и корзинами с едой, альбомами для набросков, мягкими карандашами, красками и путеводителем по островам.

Во время путешествия мать читала нам лекции о морских животных, которых мы могли заметить с борта судна:

— Киты — не рыбы, но разумные млекопитающие, как и мы, — кричала она, чтобы мы услышали ее за порывами свежего ветра, но это было почти невозможно. Куртки, которые большинство из нас взяли с собой, оказались скорее модными, чем удобными и теплыми, кроме теплого мехового пальто мисс Хаффард, в котором она из-за своих габаритов становилась похожа на медведя. Корабль шел против ветра, и тот врезался мне в кожу, пробирая холодом до самых костей. Мистер Мобер, его сестра и мистер Хатчетт с позеленевшими лицами то и дело отбегали к рейлингу. Я же чудесным образом излечилась от морской болезни, несомненно, благодаря пьянящему чувству любви. Мать спустилась в трюм, чтобы принести оттуда толстые одеяла, и мы застыли на борту, будто индейцы, курившие трубки мира, — такие густые клубы пара вырывались из нас в холодный воздух.

Лу Шин и я стояли у рейлинга, делая вид, что выискиваем в волнах китов, но при этом тайком переглядывались. Порой мы замечали морского льва и сразу сообщали остальным, чтобы те знали, как внимательно мы относимся к своим обязанностям. Иногда я притворялась, что теряю равновесие из-за качки, и падала на Лу Шина, который помогал мне удержаться на ногах.

А потом корабль и правда стал качаться сильнее. Нос его поднимался и обрушивался на волны, и все смеялись, будто все это было частью веселого аттракциона. Волны стали выше и сильнее. При каждом ударе я задерживала дыхание. Больше никто не смеялся. Темные тучи закрыли небо, а на горизонте вспыхивали молнии. Ветер усилился и хлестал по лицам, отчего немели щеки. Чайки пропали, и в беспокойном море больше не было видно морских львов. Лу Шин обернул косу вокруг головы и натянул свою круглую шапочку на уши. Сегодня он оделся в западном стиле: в толстую шерстяную куртку и штаны. Я заплела волосы в косу, чтобы походить на него. Ветер растрепал ее, и отдельные пряди падали мне на глаза.

Шкипер что-то прокричал сквозь ветер, после чего раздал нам спасательные жилеты, заверив, что это обычная предосторожность. Корабль снова задрал нос, а потом резко обрушился вниз. Нам посоветовали спуститься в трюм, чтобы нас не накрыло волнами. Мисс Хаффард с любовником первые вняли этому совету, и нам с большим трудом пришлось проталкивать в небольшой проем пышнотелую певицу, когда она, взвизгнув, оступилась на лестнице. Вслед за ней спустились мистер Мобер и его сестра, затем мисс Понд и отец. Мать неохотно последовала за ними. Перед тем как закрыть за собой люк, отец крикнул мне:

— Вы идете?

— Мы переживем эту бурю. Мне кажется, я только что заметила впереди кита.

Вскоре мы с Лу Шином остались единственными пассажирами на палубе. Мы могли открыто улыбаться друг другу. За этот день мы в первый раз остались наедине. Подбородок у меня дрожал, на глаза набегали едкие слезы, и не из-за любви, а из-за резких ударов ветра. Зубы стучали, будто кастаньеты. Я представила, как мы стоим на борту другого судна, которое на следующей неделе отправляется в Шанхай.

— Здесь так красиво. Я бы хотела, чтобы этот корабль домчал нас прямо до Китая, — сказала я.

Он ничего не ответил. Возможно, он понимал, почему я это сказала. Он казался мрачным, непроницаемым, чужим.

— Я бы хотела когда-нибудь отправиться в Китай. Возможно, я могу уговорить маму поехать туда в экспедицию, на поиски редких видов птиц.

Он рассмеялся и сказал, что там их действительно много. Его ответ меня сильно приободрил.

— Я представляю, как трудно американцам приходится в Шанхае, учитывая разницу в языке и обычаях.

— Число иностранцев в Шанхае постоянно растет, они приезжают как из Штатов, так и из Англии, Австралии, Франции и многих других стран. Я думаю, они живут с большим комфортом — можно даже сказать, с роскошью и в своей части города, которая похожа на маленькую страну в стране.

Я посмотрела на него, чтобы понять, что означали его слова. Он мог подумать, что я собираюсь приехать в Китай вместе с матерью.

— Разумеется, если мать не захочет, я могу приехать одна.

Он знал, о чем я думаю. У него на лице было то же самое задумчивое выражение, как и тогда, когда я в первый раз пришла без спроса к нему в башенку и легла рядом.

— У меня есть невеста, — сказал он. — У меня будет договорной брак. Когда я вернусь, я должен буду жениться на ней и жить со своей семьей.

И сама новость, и та откровенность, с которой он об этом сказал, потрясли меня.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила я, чувствуя, как лицо заливается краской. Я отвернулась, чтобы он этого не видел. — Я не предполагала, что выйду за тебя замуж. Хотя я надеялась, что ты дашь мне совет, как лучше организовать поездку.

Я быстро ушла, чтобы он не заметил, как жестоко ранили меня его слова, и встала у противоположного борта яхты, униженная собственным поведением. Я ненавидела себя за то, что так поспешила открыться — и, по сути, незнакомцу. Как глупо было думать, что несколько кувырков в постели заставят его думать, что он не сможет без меня жить. Но теперь, после его признания, как я ему скажу, что не поеду в Китай, — он тогда решит, что я и вправду отправилась на острова из-за любви к нему, а не из-за птиц. И тут мне в голову пришла безрассудная мысль: я докажу, что он ошибается. Я отправлюсь в Китай, и посмотрим, что он на это скажет! С каждой секундой во мне росли злость и решимость, пока я окончательно не убедила себя, что и правда хочу увидеть Китай, и неважно, женится он на мне или на другой девушке. Я могу стать независимой, жить своей жизнью и быть такой же необычной, как и все люди в Китае.

Волны улеглись. Ветер стих. Я услышала чей-то крик и оглянулась, но это был не Лу Шин. Кричал шкипер. Он казался окутанным туманным облаком, парящим в соленом воздухе. Шкипер махнул подзорной трубой, призывая посмотреть вперед. На горизонте показались пики Фараллоновых островов. Они находились прямо перед нами. Но невозможно было так быстро до них добраться: мы вышли в море всего час назад. Однако вскоре скалы сменились туманными очертаниями трех огромных драконов. Пока я завороженно наблюдала за ними, они превратились в слона. Я прищурилась. Еще за полминуты слон сменился китом, который съежился и обратился в яхту, похожую на нашу. Что происходит? Мы все сошли с ума? Я вопросительно посмотрела на шкипера. У него был полубезумный вид, и он громко хохотал. Смеялись и матросы, выкрикивая итальянские слова: фата моргана! Фата моргана! Мираж.

Мать рассказывала, что однажды, глядя на Фараллоновы острова, тоже видела мираж. Она говорила, что сначала он был похож на корабль, а затем на кита. В то время я думала, что она все это выдумала. Как странно, что ее слова подтвердились именно тогда, когда я мечтала о поездке в Китай. Наверное, это был знак, что я вижу не любовь, а ее иллюзию, подделку, которая могла принимать разные обличья. Но еще я решила, что этот знак советует мне ехать в Китай, намекая на то, что та жизнь, о которой я думаю, находится ближе, чем кажется. Стоило этой мысли появиться в моей голове, как налетел резкий порыв ветра и чуть не сбил меня с ног, а чайка прямо надо мной издала три резких крика. Нос корабля поднялся на белом гребне волны, и яхту резко накренило на бок. Нас толкало к миражу или притягивало к нему, как Одиссея — к сиренам. Это тоже был знак. Одиссею нужно было выбрать между пороком и добродетелью. Мне нужно было выбрать между жизнью марионетки и моим истинным «я». Руки у меня слишком онемели, чтобы крепко держаться за рейлинг, и когда корабль снова провалился в темную бездну, мои ноги потеряли опору и заскользили по палубе. Одеяло слетело у меня с плеч, а юбка надулась, словно парус. Я сильно ударилась обо что-то, похожее на катушку с канатом, и попыталась за нее ухватиться, но то ли от холода, то ли от страха у меня не хватило на это сил. Я покатилась к рейлингу противоположного борта и с ужасом поняла, что легко могу проскользнуть под ним и упасть прямо в черные воды. Я закричала. Мне в ответ крикнули на незнакомом языке. Я почувствовала, как чьи-то руки ухватили меня за лодыжки: это был мальчик не старше четырнадцати лет, с цыганским лицом и блестящими черными волосами. Он подтащил меня к люку, и я попыталась встать, но ноги меня не держали, и он подхватил меня, когда я пошатнулась. Мальчик помог мне подняться, и я снова посмотрела на горизонт.

Только в этот момент я осознала, что Лу Шина не было видно поблизости. Его не оказалось и на палубе. Неужели он упал за борт? Я, бешено жестикулируя, пыталась объяснить это темнокожему мальчику. Он так же жестами заверил меня, что мужчина с длинной косой в порядке, просто потерял свою шапку. Он изобразил, как круглая шапочка летит по воздуху, и показал мне, что Лу Шин в безопасности и просто стоит на другой стороне яхты. Я была в ярости. Очевидно, что он просто развлекался в то время, когда я едва не умерла. Мне хотелось пойти к нему, чтобы высказать все, что думаю, но я слишком замерзла.

Спустившись по лесенке на дрожащих ногах, я почувствовала, как меня овеяло теплом, а к щекам вернулась чувствительность, и они запылали. Кают-компания была похожа на гостиную. Там стояли диваны и кресла, горшки с папоротниками, лежали восточные ковры темно-коричневого и ярко-красного цвета. Удивительно, что здесь не было беспорядка. Мистер Хатчетт сказал, что вся мебель прикручена к полу и всё в каюте закреплено, кроме чайного сервиза. Он показал на разбитый чайник и чашки. На полу лежало рассыпанное печенье. Юнга наводил порядок, рассовывая печенье по карманам. Мать сидела на красной тахте, увлеченная разговором с мисс Мобер, которая лежала на кушетке с таким цветом лица, будто в любую минуту могла потерять сознание. Мисс Хаффард сунула мне в руки кружку с горячим чаем и велела выпить его, чтобы прогреться изнутри. Я слышала, как мисс Понд жалуется моему отцу, что она выронила за борт свой альбом с набросками. Все, что я слышала, казалось мне бессмысленным. Мисс Хаффард растерла мне ладони своими теплыми руками. Потом развернула меня и растерла мне спину, отметив вслух, какая я худенькая. От нее пахло розами.

— Ты чуть не отморозила свой маленький зад, — сказала она. — Какие только глупости мы не делаем ради любви.

Я застыла. Что она говорит?

Мисс Хаффард похлопала меня по спине:

— К несчастью для себя, я часто их совершала. Но ни разу не пожалела об этом, — она громко пропела: — Когда любовь ко мне приходит, я забываю про печаль!

Все зааплодировали.

Она повернула меня к себе лицом:

— Я пела это много раз: и на сцене перед тысячами поклонников, и в своей спальне в ужасающем одиночестве.

Ее доброта тронула меня. Нырнув в узкий коридор, мы добрались до темной каюты, где она уложила меня на койку и накрыла своей огромной шубой. Мех тоже пах розами.

Я уже погружалась в дремоту, когда услышала с палубы громкие крики. Я подскочила на койке, с трудом выпуталась из тяжелой шубы мисс Хаффард и побежала в кают-компанию. Два матроса осторожно спускали Лу Шина через люк, а двое других внизу готовились подхватить его на руки. Лицо Лу Шина исказила гримаса боли, а на его ногу была наложена грубая шина.

— Он сломал ногу в лодыжке, — сказал отец. — Шкипер говорит, она была согнута под углом в девяносто градусов, будто в ней вообще отсутствовали кости. Это случилось, когда корабль подкинуло на той огромной волне. Матросам пришлось наложить шину, перед тем как спустить его в трюм.

Страдающую от морской болезни мисс Мобер попросили освободить кушетку. Вся моя ярость испарилась. Мне хотелось облегчить его боль, своей любовью придать ему смелости. Но вокруг него столпились люди, обсуждая, как поступить с покалеченным. Я наконец протолкалась через них. Он страшно побледнел и прикусил губу. Моя мать развернула ткань вокруг грубой шины, и я посмотрела на его лодыжку: сквозь кожу торчал острый осколок кости. У меня все поплыло перед глазами, а потом наступила темнота — я упала в обморок.

Проснулась я от аромата роз, который исходил от укрывавшей меня теплой шубы мисс Хаффард. Она стояла со мной рядом. Все остальные уже сошли на берег.

— Ты спала, как младенец в колыбельке, — сказала она.

— Что с Лу Шином?

— Виски помог ему справиться с болью. Мужчины только что погрузили его в экипаж. Доктор уже на пути к вашему дому. Еще один экипаж ждет нас с тобой.

Пока я надевала туфли, я услышала, как мисс Хаффард притворно расстроенным голосом говорит:

— Как жаль, что он сломал ногу… Теперь он не сможет сразу отправиться в Китай. Ему придется задержаться как минимум на три месяца.

Я горячо обняла ее и заплакала.

— Я бы посоветовала тебе воспользоваться этим временем, чтобы изящно расстаться с ним, а не увеличивать свои страдания. Но я сама никогда не следовала подобным бесполезным советам.

Пока Лу Шин три месяца ждал выздоровления, я приступила к своему плану, ничего ему не сказав. Я заложила в ломбард свои ценности: золотые часы, кольцо с рубином, золотой браслет с подвесками. Вскрыла копилку с серебряными долларами, которые мистер Минтерн подарил мне за несколько лет. Я довольно легко сделала себе паспорт и визу, мило поболтав с клерком, который спросил, на что я буду жить в Китае. Я рассказала ему про вымышленного дядю в Шанхае, который пригласил меня для преподавания английского в своей американской школе.

— Вы будете учить детей? Но вам ведь всего шестнадцать? — спросил он.

Я заявила, что через две недели мне уже исполнится семнадцать. Кроме того, я очень рано развилась для своего возраста, поэтому в академических знаниях я на годы опережаю своих сверстников. Я продолжала осуществлять свой план, и когда начала обдумывать, что взять с собой, от предвкушения успеха у меня закружилась голова. После того как я завершила все приготовления, я задумалась, каким образом рассказать родителям — и Лу Шину, — что я отправляюсь в Китай.

Лу Шина до выздоровления разместили в моей комнате. Мне отдали голубую гостевую, но я осталась в башенке и регулярно приходила ухаживать за ним — приносила ему книги, альбомы для набросков и еду. Мне хотелось, чтобы он чувствовал себя комфортно: я расправляла постель, гладила его руку и спрашивала, не больно ли ему. При посторонних я вслух жалела, что он вынужден отложить свое возвращение в Китай. Никто даже не подозревал, что я ухаживаю за ним не из чистого милосердия: без чужих глаз мы наслаждались чувственными ласками в любое время, когда хотели. Чтобы не потревожить сломанную лодыжку, для секса требовались корректировки положения и осторожные движения, однако с оральным сексом не было никаких проблем. Я больше не говорила о своих планах поехать в Китай и даже придумала отвлекающий маневр: рассказывала, что собираюсь поступить в женский колледж на востоке, и упоминала о трех из них, которые я рассматриваю в качестве возможных. Таким образом я заставила его утратить бдительность. Я говорила о нашей дружбе, которую мы станет поддерживать, и легкомысленно рассуждала о некоторых видах любовных утех, которые мы будем вспоминать, желая их повторения. Я рассказала Лу Шину про своего вымышленного молодого человека, который за мной ухаживает, дав ему понять, что я не буду страдать после его отъезда в Китай. Этот поклонник якобы восторгался моими лучшими качествами — авантюрной натурой, умом, отсутствием ханжества — и говорил, что я не похожа на других девушек, что во мне есть нечто таинственное и интригующее. Лу Шин согласился с моим воображаемым поклонником и, казалось, был доволен, что после его отъезда я не стану страдать от одиночества. Он признался, что ему не нравятся некоторые китайские обычаи, например тот, согласно которому он должен жениться на нелюбимой девушке. Лу Шин также признался, что сомневается в своем художественном таланте. Он говорил, что его работам не хватает оригинальности и что он не способен выразить более глубокие идеи, потому что у него их не нет. Он мог только подражать известным техникам. Тем не менее он был благодарен мне за веру в его талант.

Однажды после полудня, насладившись нежным сексом и ласковыми словами, я призналась ему, что он навсегда останется в моей памяти как китайский император. Я почувствовала, как он подавил горестный вздох. Как хорошо я успела узнать его тело и душу! Я спросила, будет ли он вспоминать меня как свою «дикую американскую девчонку». Он ответил, что будет помнить обо мне гораздо больше. Я добавила, что не хочу, чтобы мысли обо мне помешали исполнению его брачного договора.

— В Китае, в нашей семье, браки заключаются только по договоренности, а не по любви. Они больше похожи на деловой союз между старыми друзьями и назойливыми матерями. Я совсем не знаю свою будущую жену. Я даже не знаю, смогу ли испытывать к ней хоть какие-то чувства. Она может оказаться некрасивой или глупой.

Я заметила, что он может посещать куртизанок, и он рассеянно подтвердил мои слова.

Я продолжила:

— У моих родителей брак был заключен таким же образом. Он не останавливает отца, когда тот хочет удовлетворить свои нужды в другом месте. У них странная верность друг другу, основанная на привязанности к этому дому. Они очень практичны, но их совместная жизнь стала пустой и одинокой, и они больше не осознают, насколько это печально. Кто еще мог бы сильнее любить мою мать и утешить ее в горе?

Я была уверена, что он задумался о возможности собственного брака без любви и о доме без настоящих дружеских взаимоотношений.

— Если бы ты родился в Америке, я бы хотела выйти замуж за такого мужчину, как ты.

Похоже, что он чувствовал то же самое:

— Если бы ты родилась в Китае, я хотел бы жениться на тебе.

Перед тем как уехать в Китай, я попробую сделать все, чтобы вместо этого он сказал: «Если бы ты была в Китае, я с радостью взял бы тебя в жены».

Я не собиралась использовать беременность как причину для его женитьбы на мне. Я бы предпочла брак по любви, а не по необходимости. Если бы мы поженились только из-за ребенка, нас бы все время преследовали сомнения и мы бы задавались вопросом, почему мы вместе.

За две недели до того, как он должен был отправиться в Китай, я с затаенной тревогой сообщила ему, что, вне всяких сомнений, беременна и срок, скорее всего, не меньше двух месяцев. Я волновалась, потому что не знала, как он на это отреагирует.

Новость, разумеется, его потрясла. Я видела по его глазам, что он пытается понять, как это может отразиться на нем, а потом он подошел ко мне и крепко обнял. Он держал меня в объятиях, и, хотя он не сказал, что нам делать дальше, я почувствовала защищенность и уверенность в том, что мы найдем ответ.

— Я не могу жениться на тебе и остаться в Америке, — сказал он.

Меня рассердило, что именно это он решил сказать первым. Я не ожидала выражения радости на его лице, но надеялась, что он хотя бы побеспокоится обо мне.

— Я не буду подвергать свою жизнь опасности и делать аборт, — сказала я. — А если я останусь здесь и рожу ребенка, я не смогу оставить его себе. Его отдадут в приют, как случилось с мисс Понд, а ведь она женщина прогрессивных взглядов. Она попыталась оставить ребенка себе, но ей не дали этого сделать. То, что она работала, не приняли во внимание. Ребенок, скорее всего, был от моего отца, но он и пальцем не шевельнул, чтобы что-то для него сделать. Он позволил забрать его в приют. Вот что случится и с нашим ребенком, и его никогда не возьмут в приемную семью, потому что на нем будет лежать проклятие китайской крови, доставшейся от тебя. Он увянет, не испытав любви.

— В Китае, как и здесь, ребенка ждет не лучшая участь, — сказал Лу Шин.

— Разве у тебя нет других предложений? — спросила я. — Неужели я должна сама искать выход из положения?

— Я не знаю, что можно предложить, чтобы это для тебя было приемлемо. Моя семья не нарушит брачный договор, а из-за того что ты иностранка, они никогда не разрешат тебе войти в наш дом, особенно для того, чтобы повидаться со мной. В лучшем случае ты станешь моей любовницей, которую не признает моя семья. И я не смогу встречаться только с тобой или жить вместе. От меня ожидается, что я регулярно буду заниматься сексом с женой, чтобы обеспечить рождение наследника мужского пола. На самом деле чем больше родится сыновей, тем лучше, и если жена не сможет сразу родить наследника, мне придется взять еще несколько наложниц. Ноша, которая ложится на плечи наследника семьи, в Китае гораздо более обременительна, чем в Америке, но есть и другие сложности, которые ты вряд ли сможешь себе представить и осознать. Я знаю, что ты ждала от меня другой ответ. Прости меня.

Он просто перечислил мне правила традиционного китайского общества и ни слова не сказал о возможности их нарушить. Я бросила вызов своим родителям. Почему он не может сделать то же самое?! Он не хотел рассматривать другие возможности, потому что страдал не так сильно, как я. Он не желал отчаянно избавиться от своих страхов и смущения и не был на грани сумасшествия.

— Почему ты сам не можешь решать свою судьбу? Почему не можешь просто уйти от них?

— Я не могу объяснить тебе причину. Могу сказать одно: то, как я себя веду, как я мыслю, заложено у меня в голове, сердце, характере и душе. Я не говорю, что они для меня важнее, чем ты. Но как бы сильно я тебя ни любил, я не могу изъять из себя свою суть и превратиться в того, кто предаст свою семью. Я не ожидаю, что кто-то, выросший в других условиях, не в Китае и в совсем другой семье, поймет всю тяжесть лежащей на мне ответственности.

— Просто скажи, что не любишь меня, чтобы я не питала напрасные надежды. Скажи, что позволишь моей душе зачахнуть и умереть, чтобы ты смог лечь в постель с девушкой, с которой даже не знаком. Я больше никогда не поверю в любовь. Я буду ненавидеть себя, потому что позволила слабости разрушить свое сердце.

Наконец я увидела, как его лицо страдальчески исказилось. Казалось, он сейчас расплачется. Он обнял меня.

— Я не брошу тебя, Луция, — сказал он. — Я никогда никого так сильно не любил. Просто я пока не знаю, что мы можем сделать.

Его слова придали мне храбрости и оживили надежды, которые я еще больше распалила. Я собрала всю семью в малой гостиной, сказав им, что у меня срочные новости. Они сидели напряженно, с беспокойством на лицах. Лу Шин и я встали перед ними. Лу Шин был на шаг позади меня.

— Я беременна, — просто сказала я.

И не успела я продолжить, как мать набросилась на Лу Шина с криками, что тот предал «наше гостеприимство, наше доверие, нашу честь и доброту». Лу Шин снова и снова повторял, что очень сожалеет, что он полон раскаяния и стыда. Хотя его слишком спокойный вид позволял усомниться в искренности его извинений.

— И что хорошего в твоем чертовом китайском раскаянии? — спросила мать язвительно. — Искренностью от него и не пахнет. Ты скоро уплывешь домой и оставишь нам расхлебывать этот ужас!

Потом мать с отцом повернулись в мою сторону. Они называли меня неблагодарной, глупой, гордячкой и гулящей. «Ты говорила, что сама хочешь выбирать себе интересы, хобби и увлечения. Так, значит, вот что ты выбрала? Страстный секс с мужчиной, который собирается тебя бросить?»

Я почувствовала, что меня ругают только за то, что я старалась быть самой собой. Но на моем лице не выступили багровые пятна унижения — я просто разозлилась.

— Страсть и увлечение китайцем, — сказала мать насмешливо. — Китайцем с косой! Люди будут смеяться над тем, что мы сделали его нашим гостем! Какие же мы дураки, что решили быть щедрыми с ним.

От последнего замечания я испытала новый прилив злости. Мать всегда думала только о себе. А что насчет того вреда, который она нанесла мне в детстве?

Я не могла удержаться от слез и в то же время злилась на то, что показала им свои детские слезы.

— Какое тебе дело до того, что со мной будет? — воскликнула я. — Я всегда была просто тенью в этом доме. Ты никогда не говорила со мной о том, чего я хочу в жизни, или о том, что я чувствую. Ты не замечала, грущу я или радуюсь. Говорила ли ты хоть раз, что любишь меня? Ты даже не пыталась меня полюбить. Ты просто забыла обо мне. Если бы любовь была моей пищей, я бы уже давно умерла от голода. Что ты вообще за мать? И после этого разве удивительно, что я пошла за тем, кому я небезразлична? Без любви я бы сошла с ума. Но я не хочу становиться похожей на тебя. В детстве мне приходилось жить с вами и терпеть унижения за свои идеи, насмешки за свои чувства. Ты всегда говорила, что я слишком легко возбудимая. И ты хотела вытравить из меня все эмоции, чтобы я стала похожей на тебя: холодной, эгоистичной, злой, одинокой, неспособной на любовь.

Казалось, мать упала духом и одновременно разочаровалась во мне. Я хотела, чтобы она почувствовала себя такой жалкой, что разрыдалась бы, как я. И чем больше я говорила, тем больше мне хотелось все разрушить. Я уже не могла остановиться. Словно безумная, я била из всего своего оружия, которым запаслась.

— Что ты вообще знаешь о любви? — спросила я. — Ты уделяла столько внимания своим насекомым, которые умерли миллионы лет назад, а мне его не доставалось. А ведь я живая. Ты разве не заметила? А в браке ты счастлива? Все, чем ты занимаешься, — запираешься в своей комнате и упиваешься своими страданиями. А когда выходишь из нее, единственное чувство, которое в тебе остается, — это гнев, — тон у меня стал более насмешливым и язвительным. — Неудивительно, что все называют отца святым человеком, раз он может поладить с тобой. Все твои дорогие друзья, которых ты так смело критикуешь, смеются над твоими тихими экспериментами и говорят, что могут сэкономить твое время и дать ответ, который ты так упорно ищешь: насекомые мертвы. А ты безумный ученый, обманывающий себя мыслью, что можешь открыть что-то стоящее. Но вместо этого напрасно тратишь свою жизнь.

Мистер Минтерн был слишком дряхлым, чтобы понять, что я говорю.

— Почему она так злится? Возможно, нам стоит взять ее в еще одну лодочную прогулку, чтобы подбодрить?

Миссис Минтерн свысока посмотрела на мать:

— Вот плоды плохого воспитания. Вам нужно было запирать ее в чулане, когда она шалила. А вы меня не слушали. Неудивительно, что она выросла такой аморальной.

— Заткнись! Ты глупая безумная старуха, одно существование которой отравляет жизнь в этом доме. Ты всегда оставляла за собой лишь гниль и разложение. Тебя все ненавидят. Разве ты этого не чувствуешь? И не надо говорить мне про аморальность. Ты притворилась лунатиком, чтобы заставить мистера Минтерна жениться на тебе. Почему, интересно, сейчас ты совсем не страдаешь лунатизмом?

— Успокойся, Луция, — произнес отец. — Ты сейчас не понимаешь, что говоришь, и позже можешь пожалеть о своих словах. Когда ты немного успокоишься, мы сможем рационально все обсудить, и ты поймешь, что была неправа.

— У тебя не получится заткнуть меня и сменить тему, как ты привык это делать за обеденным столом со скучными разговорами и высокопарными рассуждениями об искусстве. Ты хочешь, чтобы я скрывала свои чувства, как ты скрываешь своих любовниц. Мама, ты знаешь, со сколькими женщинами отец трахался за твоей спиной?

Он застонал:

— Нет, нет… прошу тебя, замолчи!

— Я прочитала письма от твоих любовников, восхваляющих твой любовный инструмент и твои таланты, твои позы, — благодарные письма и от женщин, и от мужчин. От мужчин! Да, мама, он шалил еще и с мужчинами! Тебя это все не шокирует? Он и мисс Понд тоже обслуживает. Ты знаешь, что однажды вечером она пришла к нам в дом за час до ужина и попросила отца, чтобы он показал ей свою коллекцию. Его коллекцию! Разве ты не видишь, как за обеденным столом она пожирает его глазами, в которых горит похоть? Вы назвали меня гулящей за связь с Лу Шином. Но я брала пример с тебя, папа. Лу Шин — не первый мужчина, с кем я спала. Я спала со многими твоими студентами. Я воспользовалась твоими книгами с омерзительными фотографиями мужчин и женщин, проникающих друг в друга в разных позах. Я пользовалась учебником профессора Минтерна! Странно, что я не стала такой же извращенкой, как ты сам, коллекционирующей тошнотворные игрушки для секса и мастурбации. Неужели я не права, пытаясь сохранить ребенка? Разве мисс Понд родила не от тебя? Но ты отказался от собственного ребенка! Что с ним стало? Тебя разве не беспокоит, лежит ли он сейчас в колыбельке, будет ли работать на веревочной фабрике?

Я не могла остановиться и сама не понимала почему. Мне удалось вытащить на свет все семейные секреты, которые родные должны беречь друг от друга, и я убедилась, что разрушила их жизнь до основания. При этом я понимала, что одновременно разрушаю и свою жизнь.

Мать ушла — как я решила, чтобы дать волю слезам. Отец ничего не говорил. Но когда он поднял на меня взгляд, я увидела в них страдание и ужас. Только тогда я поняла, как была жестока. Я навредила отцу, которого когда-то любила, и отвратила его от меня и от матери. Я стала чудовищем.

Я больше ни дня не могла оставаться в этом доме. Мы с Лу Шином переехали в пансион. Когда я покидала дом, никто не спустился, чтобы меня проводить.

В течение двух последних недель перед отъездом в Китай Лу Шин ни разу не упрекнул меня за то, что я наговорила родным. Я сказала ему, что сильно преувеличила свой любовный опыт. Я также признала, что потеряла контроль над собой, и хотя показала истинные чувства и не сказала ни слова неправды, все равно я понимала, что наговорила лишнего. Я задавалась вопросом, не напугала ли я его, продемонстрировав самую буйную сторону своей натуры. Возможно, я навела его на мысль, что буду ждать от него больше, чем он может мне дать. Я и сама боялась, что стану требовать все больше и больше, потому что желания мои бездонны.

Теперь меня мучили сомнения. Мне казалось, что я вынудила его почувствовать раскаяние и признаться, что он меня любит. Лу Шин сказал, что был безрассуден, что не достоин меня и никогда меня не оставит. Мужчина под пытками может сказать все что угодно. Я не помнила, как именно заставила его это сказать, но знала, что эти признания не были его личным порывом. И все же я надеялась на его искренность.

В последнюю минуту я отправила записку мисс Хаффард, оперной певице. Она знала, что такое страсть, и она меня поймет. Я написала ей, куда отправляюсь и что мы с Лу Шином поженимся, как только преодолеем препятствия, которые существуют между расами. Я сказала, что напишу ей из Шанхая, и попросила пожелать мне удачи. Как только мое письмо забрали на почте, я почувствовала, что оно стало финальной декларацией и что я оставляю свою старую жизнь и начинаю новую. Это придало мне уверенности.

Перед тем как взойти на борт корабля, я поцеловала Лу Шина в щеку. Мне было неважно, видел ли это кто-нибудь. Мы прощались друг с другом на целый месяц. Он пошел по одному трапу, я — по другому. Он направлялся на палубу для китайцев, а мой трап вел к палубам для белых. Чуть ранее, когда я поняла, что нас на корабле разделят, я отмахнулась от этого как от глупостей. Мы просто будем тайком пробираться друг к другу в каюты, как делали в доме.

— Если меня поймают у тебя в каюте, или тебя — у меня, — возразил Лу Шин, — то остаток плавания я проведу в тюрьме корабля. А тебя высадят в Гонолулу.

Он заверил меня, что у него удобная койка в частной каюте на палубе, где разместились другие состоятельные китайцы. Мы воссоединимся с ним, как только сойдем на пристань. Его семья знает, что я тоже приеду. Он написал им — по моему настоянию. Он не знал, как они на это отреагируют, но они послали ему телеграмму, что будут ждать.

На второй день, когда мы уже были в открытом море, я распаковала свой багаж. На дне одного из саквояжей я нашла две вещи, которые туда не укладывала. Одна из них — мешочек из красного бархата. Внутри лежала подзорная труба отца. Когда я была маленькой, мы смотрели через нее из башенки на прибывающие корабли. Я вспомнила, как он перечислял страны, откуда приплывали суда.

Потом я открыла другой мешочек, из фиолетовой замши. Там лежали три куска янтаря с заключенными внутри осами. Я проплакала всю ночь, не понимая, что это значит. Возможно, отец упрекал меня за то, что я за ним шпионила. А мать признавала, что и правда любила насекомых в янтаре больше меня. Может быть, это были знаки любви, которую они, должно быть, когда-то ко мне испытывали. Иначе почему я сейчас так остро, так болезненно это ощущаю?

К тошноте от беременности прибавилась еще и морская болезнь, которой я страдала в первые три дня путешествия. Морская болезнь стала моей отговоркой, когда мне становилось плохо посреди ужина. Я сидела за столом с еще пятью женщинами, путешествовавшими в одиночку. Они были женами дипломатов и бизнесменов и ехали к мужьям в Шанхай. Когда они поинтересовались, зачем я еду в Китай, мне пришлось соврать им то же самое, что и клерку, который выдавал паспорта: что в Китае у меня есть дядя, который держит частную школу, а я буду преподавать в ней английский.

— Школа для китайцев? — спросила самая пожилая из женщин.

Я кивнула:

— Там учатся дети дипломатов, — Лу Шина обучали в похожей школе.

— Тогда я очень хорошо знаю твоего дядю! — воскликнула она. — Доктор Томас Уолкотт. Как только ты устроишься, нам нужно будет всем собраться на чай.

Я пробормотала, что, должно быть, это другая школа, потому что моего дядю зовут Клод Мобер. Никто из женщин его не знал.

— Это новая школа, — пояснила я. — Возможно, он еще не начал набирать учеников. Мой дядя недавно в Шанхае…

— А я думала, что всех там знаю! — сказала женщина. — В Шанхае очень узкий круг иностранцев. Но все говорят, что Шанхай с каждым днем развивается все стремительнее. Они пригласили меня посетить в Шанхае церковь, женское общество помощи сиротам и еще одно — для спасения девочек, попавших в рабство.

После недели, проведенной на борту судна, я осмелилась рассказать им одну интересную историю:

— Дядя говорил, что в Шанхае встретил пару — американку и китайца. Они поженились и жили в его семье. У них даже был ребенок. Я подумала, что это очень прогрессивный брак.

Жена дипломата нахмурилась:

— Такого не может быть. Китаец и американка не могут заключить законный брак.

Я попыталась скрыть тревогу.

— По американским законам или по китайским? — спросила я. — Я точно помню, что мой дядя говорил, что они женаты.

— И по тем, и по другим. Мой муж работает в американском консульстве, и он рассказывал мне о нескольких подобных случаях. Неважно, китаянка с американцем или американка с китайцем — для женщин подобный союз ничем хорошим не кончился.

Я с ужасом выслушала их печальные истории. Китайцы презирали американских женщин. У них не было законного статуса, их не принимали в китайскую семью в качестве жен из-за огромного значения родословной и многих поколений семьи, воздающих почести предкам. Мои собеседницы вспомнили только два случая, когда американка жила в китайской семье, и оба раза они надолго там не задержались. В первом случае американка стала наложницей — частью гарема, если так можно выразиться. К ней относились как к посудомойке, а свекровь и другие наложницы очень плохо с ней обращались. Женщины сказали, что, судя по рассказам, китайские свекрови — злобные чудовища. И для бедной американки это обернулось трагедией: ее забили до смерти.

— Случай подпадал под юрисдикцию китайской части города, — продолжила жена дипломата, — и дело разбирал китайский суд. Никто не выступил в защиту девушки. Кто знает, что им сказала свекровь, но смерть девушки сочли справедливым наказанием.

Другая американка сбежала из семьи мужа и стала проституткой. У нее не было денег, а семья в Штатах отказалась принять ее обратно. Она пошла работать на один из кораблей в порту и спала с матросами.

— Если ты сможешь поговорить с женщиной, про которую рассказала нам, тебе нужно посоветовать ей обратиться в американское консульство, чтобы они связались с ее семьей и родные послали за ней как можно быстрее.

Я задалась вопросом, не догадались ли они, что я говорю про себя. Меня очень напугали их истории и то, что я не прислушалась к предостережениям родителей и Лу Шина.

Но скоро я оправилась от липких волн страха, как и от тошноты, вызванной беременностью. Я смогу победить родителей Лу Шина. Я умная и настойчивая. Лу Шин написал отцу, как я его и просила. У них будет время, чтобы смириться с этой новостью. И он сказал им, что скоро я дам жизнь его ребенку, возможно, первому представителю нового поколения. Я рассудила, что его отец получил хорошее образование и был важным чиновником в Министерстве иностранных дел. У них должны быть современные взгляды на американцев. Со временем все разрешится благополучно.

@@

Через месяц после нашего отъезда из Сан-Франциско я стояла на причале и ждала, когда Лу Шин спустится с трапа для китайцев. От жары, беспокойства и истощения у меня кружилась голова. С прошлой ночи я не могла ничего есть. К сожалению, я надела платье, подходившее для туманного лета в Сан-Франциско, а не для китайской бани, которой оказался Шанхай. Ко мне подбежали носильщики — кули, чтобы забрать багаж, но я отмахнулась от них. Я с нетерпением ждала Лу Шина, который будет решать подобные вопросы.

Наконец я его увидела и пораженно замерла. Он оделся в китайские одежды и выглядел сейчас так же, как и в первую нашу встречу, когда он впервые переступил порог родительского дома. Тогда он казался мне императором из сказки, в которого я влюбилась. Теперь же, в шумном доке, кишащем китайцами и пассажирами, он выглядел как обычный китаец. За ним стоял кули в коротких штанах, с чемоданами под мышками, в руках и на спине. Лу Шин увидел меня, но не подошел ко мне. Я помахала ему рукой. Он остался на месте. Тогда я быстрым шагом направилась к нему.

Вместо того чтобы обнять меня, он сказал:

— Здравствуй, Луция, — он разговаривал со мной как незнакомец. — Прости, что я не могу обнять тебя, как бы мне этого ни хотелось, — у него на лице было мрачное выражение.

Он уже предупреждал меня, что нам следует быть осторожными, пока его семья не привыкнет к мысли о нашем браке.

— Ты выглядишь иначе, — сказала я. — Из-за одежды.

Он улыбнулся:

— Так кажется только тебе, — он смотрел на меня доброжелательно, но будто незнакомец. — Луция, ты хорошо все обдумала за прошедший месяц? Ты уверена, что хочешь остаться в Шанхае? У нас может не получиться задуманное. Тебе стоит быть готовой к неудаче.

Казалось бы, Лу Шин должен был меня успокаивать, а не пугать.

— А ты, похоже, обдумал? — сказала я нетвердым голосом. — Ты просишь меня вернуться? — кажется, я стала говорить громче, чем хотела, — несколько человек с любопытством оглянулись на нас.

Лицо Лу Шина оставалось непроницаемым.

— Я просто хочу, чтобы ты была уверена в своем решении. Наше разделение на борту корабля — только намек на то, что ждет нас впереди. Нам будет очень трудно.

— Но мы с самого начала об этом знали, — ответила я. — Я не передумала, — на самом деле я очень боялась. Но за этот месяц я набралась мужества другого вида — я сделаю все ради ребенка. Ребенок перестал быть проблемой, но стал частью меня, и я постараюсь защитить нас обоих.

Лу Шин и кули начали оживленно о чем-то говорить. Со стороны казалось, что они спорят. Меня поразило, что Лу Шин так свободно разговаривает по-китайски. Его речь звучала странно. Я никогда не слышала, чтобы он общался с другим китайцем. Что произошло с моим английским джентльменом с китайским лицом? Что случилось с моим прекрасным любовником в безупречно пошитом костюме, с бритой головой и косой, спрятанной под шляпой-котелком? Куда пропала его страсть ко мне?

Кули вопросительно посмотрел на меня. Они с Лу Шином снова начали переговариваться, потом кули кивнул. Что ему стало ясно? Мы направились к дороге, а когда дошли до широкого тротуара, Лу Шин сказал:

— Моя семья ждет нас на другой стороне дороги. Они все там собрались: отец, братья, мой больной дедушка, девушка, на которой я должен жениться, ее отец и братья.

— Почему она тоже здесь? — спросила я. — Вы прямо от пристани отправитесь под венец? А я буду подружкой невесты?

— Я не мог запретить ей прийти сюда. Это не праздник в честь нашего приезда, Луция. Они здесь, чтобы силой восстановить порядок в семье. Они пришли сюда, чтобы пристыдить меня, воззвав к моей ответственности за семью. Они мои родственники и наставники.

Лицо его заливал пот, и я знала, что это не только из-за жары: он нервничал, и я никогда таким его не видела. Скоро ему придется пойти против своей семьи, как я пошла против своей. Я буду рядом с ним и поддержу его решение. Единственный вопрос, который у меня оставался: позволят ли они нам жить в их доме?

— Где они?

Я огляделась по сторонам. Лу Шин показал на место примерно в тридцати футах от нас, где стояли два двухколесных экипажа и десять крытых рикш. Все вместе они напоминали похоронную процессию. Кули положил чемодан Лу Шина в повозку, и они направились к родным Лу Шина. Я пошла следом.

Он остановился.

— Думаю, тебе стоит подождать здесь, пока я все не улажу, — сказал он. — Нехорошо будет сразу бросить им это в лицо.

«Бросить в лицо»? Почему он выразился именно так?

— Им меня не запугать, — заявила я. — Они не смогут меня игнорировать.

— Прошу тебя, Луция, дай мне уладить вопрос своими методами.

Он направился к первому экипажу без меня.

Я показала кули, чтобы он положил в повозку рикши и мой багаж. Тот вопросительно посмотрел на Лу Шина, который что-то кратко ему ответил. Кули снова что-то спросил, и Лу Шин проворчал в ответ. Что он говорил? Я больше ничего не понимала. Я попала в страну секретов.

Чертовы чемоданы! Я решительно зашагала без них к шеренге экипажей и рикш. Лу Шин бросился ко мне наперерез и преградил путь:

— Луция, прошу тебя, подожди. Не делай трудное положение еще трудней.

Меня рассердило, что Лу Шин больше беспокоился о чувствах своих родных, чем обо мне. С самого начала мне нужно было дать его семье понять, что я за женщина. Я привезла с собой американскую свободу воли и предприимчивую натуру. Я привыкла иметь дело с людьми из всех слоев общества: с помпезными мистером и миссис Минтерн, с профессорами, которые считают, что знают все на свете.

Лу Шин подошел к первому экипажу и заговорил с сидевшим в нем суровым мужчиной. Я медленно прошла чуть дальше по тротуару, чтобы посмотреть на него. Он носил такую же шапочку, как и Лу Шин. Когда он заговорил, Лу Шин опустил голову. Я подходила все ближе, пока не остановилась в двадцати пяти футах от них. Я слышала, как льются китайские слова, будто струящаяся по камням вода. Я поняла, что этот человек — отец Лу Шина. Они были очень похожи: оба красивые, с умными лицами, на которых застыло одинаково мрачное выражение, только у отца оно было жестче.

Лу Шин говорил тихим, виноватым тоном, но выражение лица отца не менялось. Красивая девушка в рикше, сразу за вторым экипажем, не сводила с меня глаз. Без сомнения, это его невеста. Я смотрела на нее, пока она не отвела взгляд.

Внезапно отец Лу Шина поднялся, что-то выкрикнул — должно быть, бранное слово — и швырнул свою шляпу в лицо Лу Шину. Лу Шин схватился за глаз. Отец со злостью бросил еще несколько слов с гортанными резкими звуками, словно отдал приказы, сопроводив их рубящими движениями рук. Лу Шин продолжал стоять, опустив голову, и ничего не говорил. Что это значит? Почему Лу Шин остается неподвижным, безответным? Возможно, так он пытался ему противиться — отрицание молчанием. Не похоже, что отец Лу Шина сможет быстро успокоиться. Они уедут без нас.

Как только я сделала такой вывод, Лу Шин повернулся ко мне, подошел ближе и быстро сунул мне в руку деньги. Он умолял меня подождать. Лицо его исказила трагическая гримаса:

— Я вернусь так скоро, как только смогу. Жди меня здесь. Потерпи, пожалуйста, и прости меня за то, что происходит.

В следующее мгновение, когда я еще не успела преодолеть потрясение и возразить ему, он забрался в экипаж отца. Мне казалось, что я вижу дурной сон. Извозчик тряхнул поводьями, и экипаж с Лу Шином тронулся с места, увозя его от меня. За ним последовал второй экипаж и рикши со своими повозками. Все родные Лу Шина смотрели только вперед, будто не замечая моего существования. Только девушка мрачно взглянула на меня. Скоро они исчезли из виду.

Мне стало плохо. Я больше не могла стоять на ногах. Чуть дальше по дороге я заметила дерево. Как я сама смогу так далеко отнести свой багаж? Только я успела подумать об этом, как мимо меня промчался кули с моими чемоданами под мышками. Я побежала за ним с криками:

— Вор! Вор!

Но я ни за что не смогла бы его догнать. Я остановилась и уже готова была осесть на дорогу, когда увидела, что кули ставит мой багаж под то самое дерево, до которого я хотела дойти. Он разложил их в виде диванчика, затем жестом показал, чтобы я на него села. Я тихо подошла к нему, не уверенная, что с этим делать. Он махнул рукой так, будто официант, приглашающий меня сесть за столик в первоклассном ресторане.

Через некоторое время я поняла, что кули все так же стоит рядом и смотрит на меня. У него было вопросительное выражение лица, а потом он постучал по ладони и сделал жест, будто отсчитывает денежные купюры, — он хотел, чтобы я ему заплатила. Я посмотрела на китайские деньги, которые все еще сжимала в ладони. Какова их ценность, я понятия не имела. Возможно, ему следовало заплатить всего несколько центов. Но какая из этих бумажек была более ценной? А какая — менее? Кули изобразил жестами, как ест и пьет и погладил себя по животу, показывая, что очень голоден. Он делал так специально, чтобы вытянуть у меня больше денег? Потом он сказал что-то непонятное, а я пробормотала:

— Проклятая жара! Проклятый город! Проклятый Лу Шин!

Я посмотрела на купюру с цифрой пять и передала деньги кули. Он широко улыбнулся (должно быть, я заплатила ему целое состояние) и быстро убежал прочь. Скатертью дорога! Я смотрела, как мимо проезжают экипажи и рикши, и все больше впадала в отчаяние.

Через десять минут вернулся кули. Он принес мне корзинку. Внутри были три коричневых яйца в потрескавшейся скорлупе, три небольших банана и фляжка с горячим чаем. Он также отдал мне что-то, напоминающее трость. Это оказался зонтик. Потом он передал мне несколько монет. Я была удивлена. Должно быть, Лу Шин нанял его, чтобы заботиться обо мне. Изучив корзинку с едой, я засомневалась в чистоте продуктов, но кули жестами показал, что они все очень чистые и беспокоиться не о чем. Я изнывала от голода и жажды. Яйца оказались необычными, но очень вкусными, бананы — сладкими, а чай — успокаивающим. Я ела и продолжала смотреть на дорогу. Здесь было оживленное движение. Кули помахал мне и показал на другую сторону дерева: это значило, что я должна была позвать его, если он мне понадобится. Я кивнула. Он лег со своей стороны и быстро заснул.

Меня тоже клонило в сон. Но я не могла ему поддаться. Все сразу увидят мое поражение: глупая американская одинокая девочка, которая попала в неприятности в первый же час после приезда. Я выпрямилась. Они должны понять, что я уверена в своем месте в мире, пусть оно и находилось сейчас под деревом на оживленной магистрали города, где я не могла произнести ни слова на чужом языке, кроме вульгарного китайского выражения «чу-ни-би». Я громко выкрикнула его, и кули пораженно уставился на меня.

Проходили часы, а я все ждала, сидя на нелепом диванчике из чемоданов. Моя гордость растаяла, прямая осанка исчезла. Мои веки отяжелели, и я легла на диван из чемоданов, позволив сну унести меня отсюда.