Долина забвения

Шанхай, 1912 год Вайолет

Через полчаса после полудня в мой четырнадцатый день рождения перед домом раздались крики, а со стороны двора в небо взвились фейерверки. Карлотта прижала уши и юркнула под кровать.

У нас не было привычки к пышным праздникам в честь дня рождения, но, возможно, я достигла особенного возраста. Я кинулась искать мать. Она стояла у окна Бульвара и смотрела на Нанкинскую улицу. Каждые несколько секунд я слышала, как в отдалении взрываются петарды. Затем послышался свист снарядов, разрывающих воздух, и сердце у меня в груди глухо забилось. Крики «Ура!» разрастались до оглушительного крещендо, затем затихали и раздавались снова и снова. Значит, вся шумиха была не в честь моего дня рождения. Я подошла к матери, и вместо приветствия она сказала:

— Только посмотри на этих дураков!

В комнату без стука ворвался Треснувшее Яйцо.

— Началось, — объявил он хрипло. — Об этом уже все говорят. Династии Цин пришел конец. Юань Шикай скоро вступит в должность президента новой Китайской Республики.

Выглядел он совершенно безумным.

На дворе было двенадцатое февраля тысяча девятьсот двенадцатого года, и вдовствующая императрица Лунъюй только что подписала отречение от престола от имени своего шестилетнего племянника, императора Пу И, при условии что они останутся жить во дворце и сохранят всю свою собственность. Закончилось Маньчжурское правление. С самого октября, когда Новая Армия устроила мятеж в Учане, мы ждали этого дня.

— Почему Юань Шикаю ты доверяешь больше, чем дружкам императора? — спросила мать у Треснувшего Яйца. — Почему вместо него они не поставили президентом доктора Суня?

— Юань Шикай заставил правительство Цин уйти в отставку, так что он заслужил право стать президентом.

— Он был главнокомандующим армии Цин, — сказала она,

и его имперские замашки останутся с ним. Я слышала от некоторых из наших клиентов, что дай ему время — и он будет вести себя как император.

— Если Юань Шикай окажется ненадежным, мы не станем дожидаться две тысячи лет, пока республиканцы не перестанут держать нас за яйца.

@@

Переполох из-за свержения династии Цин начался в нашем доме за несколько месяцев до отречения императора от престола. Гости на приемах в доме матери уже несколько дней подряд не встречались в центре гранд-салона. Иностранцы оставались на своей половине, в социальном клубе, а китайцы не выходили за пределы цветочного дома. Но все они обсуждали одно и то же: грядущие перемены. Никто не знал, принесут ли они им в итоге новые возможности или, наоборот, приведут к краху. Их могущественные друзья могут потерять свое влияние, поэтому стоит обзавестись новыми связями. Именно сейчас нужно составлять планы на будущее: на тот случай, если введут новые налоги, если договоры, затрагивающие внешнюю торговлю, обеспечат им лучшие условия или, напротив, будут уже не в их пользу. Матери пришлось заманивать их в середину салона обещаниями, что из хаоса перемен возникнут новые возможности.

Лихорадка перемен охватила даже слуг. Они бесконечно перечисляли трагедии, происшедшие во времена имперского правления: их родные земли были захвачены и у них даже не осталось места, чтобы хоронить своих усопших. Предки были наказаны за покорность, а династия Цин получила «награду» за свою развращенность. Иностранцы богатели на торговле опиумом, который превращал их мужчин в живых мертвецов. Я слышала, как Треснувшее Яйцо сказал:

— За смолистый комок они готовы продать родных матерей!

Некоторые служанки боялись революции. Им хотелось спокойствия, а не перемен и новых забот. Они не верили, что под властью нового военного правительства жизнь улучшится, — их опыт говорил, что перемены несут только страдания. Когда они вышли замуж, жизнь стала хуже. Когда умерли их мужья — жизнь снова ухудшилась. В доме тоже произойдут перемены, и, разумеется, в первую очередь опять пострадают слуги.

В прошлом месяце, первого января, мы узнали, что Республика официально назначила доктора Сунь Ятсена временным президентом. К нам пришел, как всегда без объявления, Фэруэтер — мамин слащавый любовник. Из всех мужчин, побывавших в ее постели, он единственный остался в ее жизни: неотвязный, как бородавка. Я еще больше ненавидела Фэруэтера, когда мама посылала меня, словно служанку, встретить его. Он сидел в салоне с бокалом виски в одной руке и с сигарой — в другой и между глотками спиртного и затяжками делал заявления:

— Слуги в твоем доме похожи на пылких язычников, недавно обращенных миссионерами. Спасены! Доктор Сунь и правда может оказаться христианином, но неужели твои слуги действительно верят, что он организует им чудо и сменит желтый цвет их кожи на белый? — Фэруэтер заметил меня и ухмыльнулся: — А что ты на это скажешь, Вайолет?

Должно быть, моя мама сказала ему, что мой отец был китайцем. Я не могла больше выносить вида этого напыщенного червяка и вышла из комнаты, почти ослепленная яростью. Я зашагала по Нанкинской улице. Борта британских трамваев были облеплены газетными листками, которые топорщились, словно чешуя, и хлопали на ветру. За последний год неповиновение вошло у граждан в привычку: безрассудное проявление патриотизма, дающего символическую пощечину империалистам. Во мне взыграла китайская кровь, и появилось желание ударить Фэруэтера по лицу. Улицы наводнили студенты, они бегали от одного перекрестка к другому и клеили на стены свежие листовки. Толпы людей сразу устремлялись к ним, и те из них, кто владел грамотой, громко читали статьи о новом президенте Сунь Ятсене. Его прозорливые слова, полные обещаний, воодушевляли толпу.

— Он отец новой Республики! — сказал один из прохожих.

Я поискала глазами портрет отца революции. Золотая Голубка когда-то говорила мне, что можно узнать характер человека по его лицу. Рассматривая фотографию доктора Суня, я понимала, что он честный, добрый, спокойный и умный. Также я слышала, что он вырос на Гавайях и превосходно говорил по-английски. Если бы моим отцом был доктор Сунь, я могла бы с гордостью говорить всем, что я наполовину китаянка. Последняя мысль поразила меня, и я постаралась побыстрее о ней забыть.

Я так и не смогла сказать матери, что теперь чувствую, узнав, что мой отец китаец. Мы не могли признаться друг другу в том, что это уже не тайна. А в эти дни она сдерживала свои истинные чувства по отношению буквально ко всему. Китай сотрясала революция, и она вела себя как зритель на скачках — готовая поставить на возможного победителя. Она с уверенностью заявляла, что новая Республика не будет иметь никакого отношения к делам Международного сеттльмента, где мы обитали.

— Сеттльмент — это наш оазис, — говорила она клиентам. — Со своими законами и правительством.

Но я видела, что под ее напускной уверенностью скрывается тревога. Мать сама научила меня распознавать истинные чувства людей, замечая немалые усилия, которые они прикладывают для их сокрытия. Я часто слышала, как они с Золотой Голубкой обсуждали поведение клиентов: их пустые угрозы, с помощью которых они маскировали страх, цветистые комплименты, позволяющие скрыть обман, и возмущение, отводящее внимание от их собственного неблаговидного поступка.

Я тоже прикладывала большие усилия, чтобы скрыть свою китайскую половину, и постоянно боялась, что у меня не получится это сделать. Но как же легко я поддалась наследственной памяти! Я ведь только что хотела, чтобы доктор Сунь был моим отцом. Энтузиазм студентов казался мне восхитительным. Мне становилось все труднее убеждать себя, что я совершенно на них не похожа, что я иностранка до мозга костей. Я часто разглядывала себя в зеркале и училась улыбаться так, чтобы глаза при этом не становились раскосыми. Я пыталась скопировать безупречную осанку матери, ее уверенную походку американки. Как и она, я встречала новых людей, глядя им прямо в глаза, и говорила: «Я Вайолет Минтерн, чрезвычайно рада с вами познакомиться». Используя пиджин, я благодарила слуг за послушание и расторопность. Я была более обходительна с куртизанками, чем в младшем возрасте, но больше не разговаривала с ними по-китайски. Правда, иногда я забывала об этом, и это происходило чаще, чем мне бы хотелось. Но с Золотой Голубкой и Треснувшим Яйцом я никогда не вела себя высокомерно. И я не была холодна к служанке Снежного Облака по имени Благочестивая: у нее росла дочка, Маленький Океан, которую очень любила Карлотта.

Со времени моей драки с Туманным Облаком в доме никто больше не упоминал о том, что я полукровка. С другой стороны, вряд ли кто-то решился бы на такое, зная, что случилось с Туманным Облаком. Но я всегда была готова к тому, что меня могут ранить страшной правдой. Всякий раз, когда я встречала незнакомцев, я с ужасом ждала замечания о своей внешности.

Не так давно я познакомилась с новой подругой матери, британской суфражисткой, которая была очарована тем, что находится в настоящем «дворце наслаждений», как она называла «Тайный нефритовый путь». Когда мама представила меня, гостья отметила необычный цвет моих глаз.

— Никогда не видела такой оттенок зеленого, — сказала она. — Напоминает серпентин. Цвет меняется в зависимости от того, как падает свет.

Интересно, заметила ли она необычную форму глаз? Я не смогла улыбнуться при ней. Мгновение спустя мое волнение только усилилось, когда она сказала матери, что вызвалась собирать деньги на приют для девочек смешанной расы.

— Их ведь никогда не удочерят, — заметила она. — Если бы не приют и не такие щедрые женщины, как вы, они остались бы на улице.

Мать открыла кошелек и сделала пожертвование.

В день отречения от престола я была рада стать частью ненавистной всем толпы чужеземцев. Пусть китайцы меня презирают! Я побежала на балкон, расположенный на восточной стороне здания, и оттуда увидела огни фейерверков и обрывки бумаги, парящие в воздухе. Бумага была не праздничного красного цвета, а желтого — цвета императорской династии, словно так люди хотели подчеркнуть, что династия Цин разорвана в клочья.

Толпа росла с каждой секундой, людские реки с праздничными знаменами разлились по улицам. Демонстранты шли, выставив вперед кулаки, а на черных нарукавных повязках были написаны лозунги против иностранцев.

— Конец портовым соглашениям!

Толпа разразилась радостными криками, а потом эхом повторила слова:

— Больше никаких «Тра-ла-ла бум-ди-эй»![13]

Толпа взорвалась смехом.

— Вышвырнуть с нашей земли всех, кто любит иностранное!

За лозунгом последовало одобрительное улюлюканье.

Остались ли еще те, кто нас любит? Золотая Голубка? Любит ли она нас настолько сильно, чтобы покинуть вместе с нами Китай?

Улицы были так запружены народом, что даже рикши больше не могли сдвинуть свои тележки. С балкона я заметила в одной из них иностранцев: мужчина и женщина яростно махали своему рикше, чтобы он ехал вперед, не обращая внимания на тех, кто преградил им путь. Рикша неожиданно отпустил оглобли, и повозка опрокинулась назад, чуть не выбросив пассажиров на дорогу. Он вскинул вверх кулаки и с толпой устремился вперед. Я не видела лиц чужеземцев, но могла представить, как они испугались, оказавшись в грубой толчее.

Я повернулась к матери:

— Мы тоже в опасности?

— Конечно же нет, — отрезала она, но брови у нее хмуро сошлись на переносице — она мне лгала.

— Самые жадные и минуты не стали ждать, чтобы переметнуться на другую сторону, — сказал Треснувшее Яйцо. — На ярмарочной площади их слышно повсюду. «Две бутылки вина “Новая Республика” по цене одной!» А еще они шутят: «Две бутылки вина Цин по цене трех!»

Он посмотрел на меня:

— Сейчас тебе небезопасно выходить на улицу. Послушаешься моего совета, ладно?

Он передал матери пачку писем и «Вестник Северного Китая».

— У меня получилось забрать их с почты, пока не перекрыли улицы. Но если беспорядки продолжатся, возможно, мы не скоро сможем снова что-то получить.

— Постарайся всеми возможными способами раздобыть газеты — как китайские, так и английские. Ими, скорее всего, к вечеру будут усеяны все улицы. Я хочу посмотреть, какие карикатуры и истории появятся в новой прессе. Так мы сможем хотя бы примерно представлять, что нас ожидает, пока все не уляжется.

Я прошла по дому, чтобы посмотреть, кто еще беспокоится о происходящем. Трое слуг и повар курили на переднем дворе. Землю усеивало желтое бумажное конфетти. Именно они запустили фейерверки, а теперь злорадствовали над бессилием маньчжурского императора и его надменных евнухов. Больше никогда императрица со своими пекинесами не будет важнее голодающего народа!

— Мой брат пошел в боксеры, после того как половина нашей семьи умерла с голоду, — произнес один слуга. — Это было худшее наводнение за сто лет. Может, даже за двести. Оно накрыло нас быстро, будто болотный туман. А следом пришла засуха. Ни капли не упало на землю. Одно бедствие за другим.

Они по очереди раскурили трубки, передавая друг другу спичку.

В разговор вступил повар:

— Тот, кому уже нечего терять, будет сражаться без страха.

— Мы вышвырнули династию Цин, — сказал еще один слуга. — И следующими станут иностранцы.

Повар и слуги, самодовольно ухмыляясь, посмотрели на меня. Я была потрясена. Повар всегда был таким дружелюбным, всегда спрашивал, хочу ли я на обед или ужин что-нибудь американское. И слуги всегда были вежливы или хотя бы терпеливы со мной, даже если я сильно им досаждала. Когда я была маленькой и выбивала у них из рук подносы с едой, они только мягко отчитывали меня. «Все дети такие непослушные!» — говорили они моей матери. Они никогда открыто не жаловались на свою долю, но я слышала их разговоры поздними вечерами в коридоре, неподалеку от моего окна.

А сегодня они вели себя так, будто я была для них совсем чужой: смотрели очень недобро, и в их внешности тоже было что-то странное. Один из них повернулся, чтобы взять флягу с вином, и я поняла — они отрезали свои косы! Только Маленький Утенок, тот, что открывал дверь в дом и объявлял о посетителях, пришедших после обеда, остался с косой. Она все еще была свернута у него на затылке. Я однажды попросила его показать, какой она длины, а он медленно развернул ее и сказал, что коса была величайшей гордостью его матери. Она говорила, что длина косы обозначает степень почтения к императору.

— Когда она сказала мне об этом, коса была чуть ниже пояса, — продолжал он. — Но мать умерла задолго до того, как коса стала такой длинной, — теперь она доходила ему почти до колен.

Повар фыркнул на Маленького Утенка:

— Ты что, имперский лоялист?

Остальные захохотали и стали подзуживать его, чтобы он отрезал косу. Один передал ему нож, которым они отрезали свои косы.

Маленький Утенок посмотрел на нож, потом на ухмыляющихся мужчин и вытаращил глаза так, будто испугался. Затем быстро прошел к той части стены, которая была возле заброшенного колодца. Он распустил узел и несколько мгновений смотрел на свою любимую косу, а потом отрезал ее. Остальные мужчины радостно закричали:

— Черт возьми! Молодец, парень! Эх! Посмотрите — у него такой вид, будто он только что себе яйца отрезал и стал евнухом!

У Маленького Утенка лицо исказила гримаса боли, будто он только что убил свою мать. Он поднял крышку колодца и занес над ним свою былую гордость. Его так трясло, что коса извивалась, как живая змея. Наконец он отпустил косу и сразу посмотрел в колодец, наблюдая, как она тонет. На мгновение мне показалось, что он прыгнет в колодец вслед за ней.

Во двор вбежал Треснувшее Яйцо:

— Что происходит? Что с едой? Почему никто не вскипятил воду? Лулу Мими нужен чай!

Но мужчины спокойно продолжали сидеть и курить.

— Эх! Вы что, откромсали себе часть мозгов, когда отрезали косы?! Вы на кого работаете? Куда пойдете, если двери этого дома перед вами закроются? Станете попрошайками, как тот одноногий старик у стены!

Они заворчали и поднялись.

Что происходит? И что еще может случиться? Я прошла через дом и увидела пустую кухню, где в чанах стояла холодная вода, овощи были нарезаны лишь наполовину, а из корыт для стирки свисала одежда, и казалось, будто люди упали туда, лицом в воду, и захлебнулись.

Я нашла Золотую Голубку и облачных красавиц в гостиной. Летнее Облако проливала реки слез, оплакивая конец династии Цин. Она плакала так горько, будто погибла ее собственная семья.

— Я слышала, что по законам новой Республики нас скоро закроют, — сказала она. — Политики хотят показать, что у их народа более высокая мораль, чем у династии Цин и иностранцев.

— Новая мораль! Фу! — произнесла Золотая Голубка. — Там заседают те же люди, что ходили к нам и радовались, что иностранцы нас не закрыли.

— Но что мы будем делать? — спросила Летнее Облако трагическим тоном. Она сжимала свои мягкие белые ручки и грустно смотрела на них. — Мне придется самой стирать себе одежду, как простой прачке…

— Хватит молоть чушь, — оборвала ее Золотая Голубка. — У республиканцев нет власти над Международным сеттльментом, как не было ее у династии Цин, и это останется неизменным.

— Откуда ты знаешь? — возразила Летнее Облако. — Ты что, жила еще в то время, когда свергли династию Мин?

Я услышала, как мать зовет меня:

— Вайолет! Ты где?

Она пришла за мной.

— Вот ты где. Идем в кабинет. Я хочу, чтобы ты оставалась рядом со мной.

— Мы в беде?

— Вовсе нет! Я просто не хочу, чтобы ты бродила по улицам. Слишком много людей там сейчас бегает, и тебя могут обидеть.

Пол ее кабинета был усеян газетами.

— Теперь, когда императора больше нет, — начала я, — мы тоже пострадаем? Наш дом закроют?

— Иди сюда, — она обняла меня. — Это конец династии. К нам он почти не имеет отношения. Но китайцы сейчас в большом волнении. Они скоро успокоятся.

К третьему дню по улицам уже можно было пройти, и мать захотела навестить некоторых своих клиентов, чтобы уговорить их вернуться в дом. Треснувшее Яйцо сказал, что иностранке сейчас опасно показываться за пределами дома. Пьяные патриоты бродили по улицам с ножницами в руках и срезали косы у каждого, у кого они еще остались, а также обрезали волосы у светлокожих женщин — просто для смеха. Но моя мать никогда не была трусихой. Она надела тяжелое меховое пальто, вызвала экипаж и взяла для себя и Золотой Голубки крокетные молотки, чтобы ударить по голове любого, кто приблизится к ним с ухмылкой и ножницами в руках.

Клиенты после отречения императора от престола не посещали дом уже неделю. Мать посылала к ним слуг с запиской, в которой сообщалось, что она сняла с дверей табличку, где было написано по-английски «Тайный нефритовый путь». Но они все еще не торопились вернуться. Слишком хорошо было известно, что «Дом Лулу Мими» — это и есть «Тайный нефритовый путь». Западные клиенты не хотели показываться на улице, а китайцы не хотели, чтобы кто-то узнал, что они ведут дела с иностранцами.

В воскресенье, восемнадцатого числа, наступил китайский Новый год, возродив утихший было шум предыдущей недели. На этот раз шум был намного громче: город наполнила какофония фейерверков, гонгов, барабанов и песнопений. Когда в небо взвились петарды, мать перестала говорить, сжала зубы и вздрагивала каждый раз, когда раздавались очередные взрывы. Она рявкала на всех, кто к ней обращался, даже на Золотую Голубку. Мать очень злилась на глупый страх, из-за которого клиенты забросили ее дом. Но они стали постепенно возвращаться: в первую ночь их было пятеро, следующей ночью — уже дюжина, и в основном это были китайские клиенты, которым их любимые куртизанки написали письма, полные тревоги и тоски. Но ни у кого из них не было фривольного настроения. В салоне китайцы сидели отдельно от иностранцев. Они мрачно рассуждали о том, что может случиться с международной торговлей из-за антизападнических протестов. Один из них проворчал:

— Я слышал, что многие из студенческих главарей получили образование в Соединенных Штатах. Империя Цин предоставила им эти проклятые стипендии, и теперь они вернулись со знанием, как устраивать революции.

Мать плыла по салону, излучая уверенность, которой у нее и в помине не было еще час назад, когда она читала газеты. Она улыбнулась и заверила его:

— Я точно знаю из очень надежного, высокопоставленного источника, что новая Республика использует антизападную риторику как временную меру для сплочения нации. Подумайте о том, что чиновники, работавшие на империю Цин, сохранили свои посты и в новой Республике. Об этом уже заявили официально. Так что у нас все еще есть там друзья. И кроме того, с чего бы новой Республике изгонять из страны иностранный бизнес? Зачем рубить себе руки и закрывать для себя горшок с золотом, к которому они так пристрастились? Все это скоро закончится. Такое уже было. Посмотрите на историю прошлых подобных возмущений. Торговля с Западом потом всегда возобновлялась, и в еще больших объемах и с большими прибылями, нежели раньше. Вскоре все утрясется. Но к новым временам нужно будет приспособиться, а для этого потребуются бесстрашие и дальновидность.

Несколько мужчин одобрительно закивали. Но большинство смотрели на нее с недоверием.

— Посчитайте, сколько денег иностранный бизнес приносит в Китай, — продолжила мама. — Как новое правительство может быть настолько жестоко с нами? Могу предсказать, что после некоторой задержки наших богатых кораблей они вскоре примут нас назад на еще более благоприятных условиях и тарифах. Если они собираются уничтожить имперских военачальников, на это им понадобятся деньги. Наши деньги.

Одобрительный гул стал более громким. Мать пыталась настроить всех на такой же жизнерадостный лад.

— Те, кто останется, смогут подобрать на улицах все золото, что сомневающиеся Томасы оставили за собой после бегства. И оно будет повсюду, только подходи и бери. Это время возможностей, в нем нет места для страха и бесполезных сомнений. Джентльмены, пора строить планы на более состоятельное будущее. Путь к нему уже вымощен. Да здравствует Новая Республика!

Однако дела шли все так же плохо. Золото на улицах лежало там, где никто не отваживался его поднять.

На следующий день мать прекратила все попытки оживить свой бизнес. Перед тем как мы уже собирались отправиться в ресторан на отложенный обед в честь дня моего рождения, матери пришло письмо. Когда я дошла до двери ее комнаты, я услышала возмущенный голос матери. Я осмотрелась, но никого не увидела. Она говорила сама с собой. Когда я была помладше, меня это сильно пугало. Но после подобных ее разговоров никогда не происходило ничего страшного. Они походили на выбивание ковра: она просто выплескивала гнев. Очищалась от него, а потом все внутри нее снова успокаивалось.

— Будь проклято твое мерзкое сердце! — ругалась она. — Трус!

Я думала, что ее гнев связан с тем, что случилось с императором.

— Мама, — мягко произнесла я.

Она замерла, а потом повернулась ко мне, прижимая к груди письмо. Оно было написано буквами, а не иероглифами.

— Вайолет, дорогая, мы не сможем сейчас пообедать. Кое-что случилось.

Она не сказала про письмо, но я поняла, что причина именно в нем. То же самое случилось на мой восьмой день рождения. Однако сейчас я не разозлилась, только забеспокоилась. Я была уверена: ей снова пришло письмо от моего отца. Последнее, которое она получила шесть лет назад, сообщало о его недавней смерти, вот почему я знала, что все шесть лет до этого он был жив, хотя мать утверждала, что его не существует. Когда бы я ни заговорила об отце, она обрывала меня одной и той же фразой: «Я ведь уже говорила тебе, он умер, и от того, что ты будешь спрашивать снова и снова, ответ не изменится».

Этот вопрос всегда выводил ее из себя, но я не могла не спрашивать, потому что с тех пор ответ изменился.

— Мы сможем пообедать позже? — я знала, что она ответит, но хотела проверить, насколько уклончиво.

— Мне нужно поехать на одну встречу, — ответила она.

Но я не могла отпустить ее просто так.

— Мы собирались сегодня пообедать в честь моего дня рождения! — выразила я недовольство. — Ты всегда слишком занята, чтобы сдерживать данные мне обещания.

Вид у нее стал чуть виноватый.

— Прости, — сказала она. — Мне нужно кое-что сделать, срочное и очень важное. Завтра мы устроим с тобой особый, специальный обед. Даже с шампанским!

— Но я ведь тоже важна, — я повернулась и пошла в комнату. Мне требовалось обдумать все, что произошло: письмо, еще один отмененный праздничный обед. Кто был для нее важнее меня?

Когда я услышала, что она уехала, я пробралась в Бульвар и вошла через застекленные двери в ее комнату. Письма не было ни в ящике стола, ни под матрасом, ни в наволочке, ни в жестяной коробке с леденцами. И когда я уже готова была сдаться, я увидела уголок письма, торчащий из томика стихов на круглом столике посреди ее комнаты, где они с Золотой Голубкой сидели, когда обсуждали текущие дела. Конверт из плотной белой бумаги был адресован «мадам Лулу Мими». Это было написано по-китайски, а под иероглифами убористым аккуратным почерком было выведено по-английски: «Лукреции Минтерн». Лукреция! Я никогда не замечала, чтобы к ней так обращались. Неужели это ее настоящее имя? Письмо начиналось с имени, которое я тоже никогда не слышала при обращении к ней:

@

Моя дорогая Луция!

Я свободен от всех обязательств и наконец готов предоставить тебе то, что твое по праву.

Скоро я возвращаюсь в Шанхай. Могу ли я навестить тебя двадцать третьего после полудня?

Всегда твой,

Лу Шин

@

Кем был этот китаец, который писал к ней по-английски? Он звал ее двумя разными именами: Лукреция и Луция. И что он хотел ей вернуть?

Прежде чем я успела подробнее изучить письмо, в комнату вошла Золотая Голубка.

— Что происходит? — спросила она.

— Я ищу книгу, — быстро ответила я.

— Отдай мне его, — сказала она, потом глянула на письмо и продолжила: — Не говори матери, что ты его видела. Вообще никому не говори, иначе ты будешь об этом жалеть до конца своей жизни.

Мои подозрения подтверждались. Это письмо имело какое-то отношение к моему отцу. Я опасалась, что двадцать третьего числа моя жизнь изменится к худшему.

@@

Двадцать третьего дом гудел от новостей: после полудня ожидается какой-то гость. Я пряталась на среднем балконе, наблюдая царившую внизу суматоху. Я должна была в это время заниматься в своей комнате, а не в Бульваре, и мать строго-настрого запретила мне покидать ее, пока она сама меня не позовет. А еще она сказала, чтобы я нарядилась в зеленое платье — одно из лучших моих платьев для особенных дней. Я догадывалась, что это значит: мне предстоит встретиться с тем человеком.

Полдень миновал, медленно тянулись минуты. Я ждала, не раздастся ли объявление о госте, но ничего не было. Я пробралась в Бульвар. Если кто-нибудь меня тут застукает, я просто скажу, что искала учебник. На всякий случай я заранее положила один из них под стол. Как я и надеялась, мать находилась в своем кабинете, по другую сторону застекленных дверей. С ней была Золотая Голубка. Мать говорила резко, и слова ее звучали так же зловеще, как раскаты грома. Я слышала в ее голосе угрозу. Золотая Голубка отвечала ей мягким, успокаивающим тоном. Но сами слова сливались в неясные сочетания звуков. Я сильно рисковала, когда вошла в комнату, и почти час набиралась храбрости, чтобы прижаться ухом к стеклу.

Они говорили на английском. И чаще, чем следовало, голоса их понижались до такой степени, что я не могла разобрать слова. Но вскоре мать резко и гневно возвысила голос.

— Ублюдок! — воскликнула она. — Семейные обязательства!

— Он трус и вор, и не думаю, что тебе стоит верить его словам, — произнесла Золотая Голубка. — Если ты встретишься с ним, он снова разобьет тебе сердце.

— У нас в доме есть пистолет? Я ему яйца отстрелю! Не смейся! Я так и сделаю!

Обрывки подслушанных фраз еще больше меня смутили.

День клонился к закату, и я уже слышала голоса служанок, требующих горячей воды. Слуга постучал в дверь матери и объявил, что прибыл посетитель и он дожидается ее в вестибюле. Мать еще десять минут пробыла в комнате. Когда она вышла, я всего на дюйм приоткрыла застекленные окна и чуть раздвинула гардины, оставив небольшую щель. Затем снова спряталась на среднем балконе над большим залом.

Мать спустилась на несколько ступенек, потом кивнула Маленькому Утенку, стоявшему рядом с бархатными портьерами.

Маленький Утенок отодвинул портьеру и объявил:

— Господин Лу Шин прибыл, чтобы встретиться с мадам Лулу Мими.

То же имя, которым было подписано письмо. Когда он вошел в зал, я затаила дыхание. Скоро я узнаю, тот ли он, кем я его считаю.

На вид он казался вполне современным джентльменом, с явными признаками высокого происхождения — держался он с достоинством и в то же время непринужденно. Его темный костюм отличался прекрасным покроем, а блики на тщательно отполированных туфлях можно было заметить даже с балкона. Густые волосы были аккуратно подстрижены и приглажены помадой. Я не могла хорошенько разглядеть его лицо, но мне показалось, что он старше матери — не слишком молод, но и не стар. Через руку он перекинул длинное зимнее пальто, а на него положил шляпу. Их быстро унес один из слуг.

Мистер Лу небрежным взглядом окинул комнату, но без того изумления, которое обычно читалось на лицах тех, кто в первый раз посещал дом матери. Западный стиль стал нормой во многих первоклассных цветочных домах и даже в резиденциях богачей. Но наш дом украшали предметы, которых нельзя было найти больше нигде: шокирующие картины, роскошные диваны с обивкой из тигровой шкуры, реалистичная скульптура феникса, стоящая рядом с гигантской пальмой, которая доходила до потолка. Мужчина только чуть улыбнулся, будто ничто его не удивляло.

Рядом со мной тихо присела на корточки Пышное Облако.

— Кто это? — шепотом спросила она. Я сказала ей, чтобы она уходила, но она не двинулась с места. Мне не терпелось узнать, кто этот человек, и не хотелось, чтобы в эту минуту Пышное Облако сидела рядом.

Мать не спеша спустилась по лестнице. Она выбрала для этого случая странное платье. Я никогда его раньше не видела, должно быть, она купила его вчера. Платье, без сомнения, было сшито по последней моде — других мать не носила, — но его покрой не подходил к маминой обычной привычке порхать по дому. Шерстяное платье сиренево-синего цвета туго обтягивало ее полную грудь и бедра. Юбка была стянута на талии и коленях, из-за чего она могла идти только медленным, царственным шагом. Мужчина терпеливо ждал ее, не сводя с нее взгляда. Она не стала приветствовать его так же радушно, как других мужчин. Мать что-то сказала ему ровным тоном, но голос ее дрожал. Я не смогла разобрать слов. Он слегка поклонился — поклон не был ни в западном стиле, ни в китайском, — а потом медленно выпрямился, серьезно посмотрел на нее, и она резко отвернулась и медленно поплыла к лестнице. Он последовал за ней. Даже на таком расстоянии я видела, как изменилось ее лицо: у него было то выражение, которое мать не терпела у своих куртизанок — подбородок надменно вздернут, полуприкрытые веками глаза смотрят свысока, с презрением. Мужчина же вел себя так, будто не заметил, что он нежеланный гость. Или, возможно, он ожидал подобный прием и был к нему готов.

— А-ах! — произнесла Пышное Облако. — Какой воспитанный! Да к тому же еще и богатый.

Я бросила на нее раздраженный взгляд, призывая ее замолчать, а она, будучи на семь лет старше, ответила мне кислой гримасой.

Хотя я не могла хорошо разглядеть мужчину, я почувствовала в чертах его лица что-то знакомое и чуть не упала в обморок от волнения. Неужели это мой отец?!

Когда они подошли к лестнице, собираясь по ней подняться, я незаметно покинула балкон, шмыгнула в Бульвар и спряталась под кроватью. Мне пришлось просидеть там еще пятнадцать минут, пока закат не сменился ночной тьмой, благодаря которой меня теперь невозможно было заметить в узкую щель между портьерами. Плитки пола были очень холодными, и я пожалела, что, перед тем как спрятаться, не завернулась в одеяло. Я услышала, как открылась дверь кабинета, а затем раздались голоса матери и Золотой Голубки, которая спрашивала, какие подать напитки и закуски. Обычно, в зависимости от гостя, подавали либо фрукты, либо английское сдобное печенье и чай. Мать сказала, что ничего не нужно. Я была поражена ее грубостью.

— Я прошу прощения за опоздание, — произнес мужчина. Он говорил как англичанин. — Толпы рушат стены Старого города, и дороги перекрыты. Пришлось оставить экипаж и идти пешком — я знал, что ты меня ждешь. Только до авеню Поля Брюна я добирался почти три часа.

Мать не выразила ни малейшей благодарности за то, что он претерпел столько трудностей на пути к ней. Они прошли в другой конец комнаты. И пусть даже двери были приоткрыты, они говорили слишком тихо, чтобы я могла что-то расслышать. У него был спокойный, низкий голос. Мать отвечала ему кратко и резко. Время от времени она поднимала голос, выдавая громкие комментарии:

— Очень сомневаюсь!

— Я их не получала!

— Он не вернулся!

Неожиданно она закричала:

— Почему же ты сейчас захотел ее видеть?! Сколько прошло времени, пока ты решил о ней вспомнить? Ты не послал ей ни единого слова, ни единого доллара! Тебе было наплевать, если бы мы с ней умерли от голода.

Я поняла, что она говорит обо мне. Он никогда не спрашивал обо мне, никогда не любил меня. Ублюдок! Я сразу его возненавидела.

Он быстро проговорил что-то, но слов я не разобрала. Казалось, он был в ярости. Затем он произнес громче и четче:

— Я был опустошен, измучен. Но из-за них это стало невозможным.

— Трус! Жалкий трус! — выкрикнула мать.

— Он работал в Министерстве иностранных дел…

— О да, обязательства перед семьей! Традиции! Долг! Предки и жертвоприношения! Восхитительно! — ее голос раздавался рядом с дверью.

— После стольких лет жизни в Китае, — начал он, — неужели ты еще не понимаешь, насколько здесь сильна семья? На наших плечах лежит вес десяти тысяч могильных камней, и отец использовал его против меня.

— Я очень хорошо это понимаю. Я встречала многих мужчин, кто по натуре похож на тебя, как и следовало ожидать. Желание и долг, которые они одинаково легко предают. Эти предсказуемые мужчины сделали меня очень успешной женщиной.

— Луция… — грустно произнес он.

— Не называй меня так!

— Прошу, выслушай меня.

Я слышала, как открылась дверь кабинета и раздался голос Золотой Голубки.

— Извините, — произнесла она по-китайски. — Возникли неожиданные обстоятельства.

Лу Шин начал представляться ей на китайском, но Золотая Голубка оборвала его.

— Мы уже встречались, — резко бросила она. — Мне очень хорошо известно, кто ты такой и что ты сделал! — Она продолжила более спокойным тоном, обращаясь к матери: — Мне нужно с тобой поговорить. Дело касается Вайолет.

— Значит, она здесь! — радостно воскликнул мужчина, — Прошу тебя, позволь мне ее увидеть!

— Я не позволю тебе этого сделать до самой твоей смерти, — отрезала мать.

Я все еще была страшно зла на него, но обрадовалась, что он хочет меня видеть. Если он придет ко мне, я его отвергну! В комнате стало достаточно темно, чтобы я смогла подойти к застекленным дверям: мне хотелось видеть выражение его лица. Я уже почти выбралась из-под кровати, когда услышала, что мать и Золотая Голубка закрыли дверь кабинета и вышли в коридор. Неожиданно дверь в Бульвар распахнулась, и я быстро спряталась под кровать, прижалась к стене и затаила дыхание.

— Слишком жестоко было оставлять тебя с ним наедине, — тихо произнесла Золотая Голубка на английском. — Я должна была прийти.

— Я лучше справлюсь со всем этим сама.

— Если я буду тебе нужна, просто позвони в колокольчик для чая. Я буду ждать здесь, в Бульваре.

Сердце у меня сжалось от страха — скоро я превращусь в холодный труп.

— В этом нет нужды, — сказала мать. — Лучше поужинай с остальными.

— По крайней мере, разреши мне послать к тебе служанку, чтобы она принесла чай.

— Да, это было бы неплохо. У меня пересохло горло.

Они ушли. Я глубоко вздохнула.

Было слышно, как пришла служанка, зазвенели чашки, прозвучали обычные вежливые слова. Я осторожно, дрожа от холода и волнения, выбралась из-под кровати, растерла руки, а потом взяла одеяло и завернулась в него. Когда зубы перестали выбивать дробь, я подошла к застекленным дверям и посмотрела в щель между портьерами.

По знакомым чертам я сразу поняла, что этот мужчина — мой отец: у нас были похожие глаза, форма рта и лица. На меня удушливой волной нахлынула обреченность, от которой замутило. Итак, я была наполовину китаянкой. Я всегда это знала, но цеплялась за неопределенность, предпочитая думать о лучшем. Вне этого дома я не буду принадлежать ни к одному миру. Меня охватило еще одно чувство: странный триумф от того, что я все-таки была права — мама всегда мне лгала. Мой отец существует. Мучивший меня вопрос получил ужасный ответ. Но почему мать его ненавидела так, что не хотела видеть все эти годы? Почему она предпочитала говорить, что он умер? Я ведь спрашивала у нее, любил ли он меня, и она говорила, что да. А сейчас она заявляет, что нет.

Мистер Лу положил ладонь на плечо матери, а она сбила ее резким ударом и закричала:

— Где он?! Скажи, а затем убирайся прочь!

Кто такой «он»?!

Мужчина попытался снова дотронуться до ее руки, но она дала ему пощечину, затем стала колотить руками по его плечам и разрыдалась. Он не отодвинулся, а просто стоял странно неподвижно, будто деревянный солдат, позволяя ей делать все, что она пожелает.

Теперь она казалась больше растерянной, чем злой, и это меня напугало: я никогда не видела ее такой. Чье местонахождение было для нее настолько важным?

Наконец она остановилась и сказала надломленным голосом:

— Где он? Что они сделали с моим сыном? Он умер?

Я прижала ладонь ко рту, чтобы заглушить вскрик. У нее был сын, и она любила его так сильно, что даже плакала о нем!

— Он жив и здоров, — мужчина помедлил, — И он ничего обо всем этом не знает.

— Он ничего не знает обо мне, — добавила мать ровным тоном.

Она прошла в другой конец комнаты и снова заплакала. Плечи ее тяжело вздрагивали. Он подошел к ней, но она жестом остановила его. Я никогда не видела, чтобы мама так долго плакала. Она рыдала так горько, будто только что пережила огромную потерю, хотя на самом деле она только что узнала, что никого не потеряла.

— Они отняли его у меня, — сказал он наконец. — Приказ отдал мой отец, и они не говорили мне, куда его увезли. Они спрятали его и сказали, что никогда не позволят мне его увидеть, если я сделаю хоть что-то, что навредит репутации отца. Как я мог отправиться к тебе? Ты бы стала бороться за него. Ты и раньше боролась, и они

знали, что ты продолжишь. С их точки зрения, ты совсем не уважала наши традиции. Ты не понимала их позицию, важность репутации. Я не мог даже ничего тебе сказать: одно только это действие привело бы к тому, что я никогда не увидел бы сына. Ты права, я был трусом. Я не боролся так, как боролась бы ты. И что еще хуже, я предал тебя и придумал оправдание для своих действий. Я сказал себе, что если подчинюсь их воле, у тебя вскоре появится возможность вернуть себе сына. Но я знал, что это неправда. Вместо этого я убил твое доверие и чистоту сердца, и меня это непрестанно мучило. Каждый день я просыпался с мыслью о том, что сделал с тобой. Я могу показать тебе свои дневники. Последние двенадцать лет каждый день я писал в самом начале одну и ту же фразу: «Чтобы спастись самому, я уничтожил другого, и таким образом уничтожил самого себя».

— Одну и ту же фразу, — повторила мать ровным голосом.

— Я писал и многое другое.

Она вернулась на диван и села на него, измученная, глядя отсутствующим взглядом в пространство.

— Почему ты наконец решился мне рассказать? Почему сейчас, а не раньше?

— Мой отец умер.

Она вздрогнула:

— Не сказала бы, что буду по нему скорбеть.

— В день отречения его хватил удар, после него он продержался всего шесть дней. Я написал тебе на следующий день после его смерти. Я почувствовал, что препятствие этому исчезло. Но я хочу тебя предупредить: у моей матери железная воля, сравнимая с волей отца. Своей он пользовался, чтобы завладеть тем, что желал. Мать же все силы отдаст, чтобы защитить семью. Наш сын — не только ее внук. Он — следующее поколение, которое понесет в будущее все накопленное со времени основания нашей династии. Возможно, ты не уважаешь наши семейные традиции, но ты должна понимать их достаточно хорошо, чтобы представлять последствия.

Лу Шин отдал матери конверт.

— Я написал здесь все, что, как я считаю, ты захотела бы узнать.

Она приложила нож для писем к конверту, но руки у нее так тряслись, что она выронила письмо. Лу Шин поднял его и вскрыл. Она вытащила из него фотографию, и я вытянулась на цыпочки, чтобы хоть краем глаза увидеть ее.

— Где в нем мои черты? — спросила мать. — Это и правда Тедди? Или ты снова играешь со мной? Если так, то я застрелю тебя…

Он что-то прошептал и показал на фотографию. Страдальческое выражение на ее лице сменилось улыбкой.

— Какой он серьезный… Неужели я именно так и выгляжу? Он больше напоминает тебя. Выглядит совсем как китаец.

— Ему уже двенадцать лет, — произнес Лу Шин. — Счастливый мальчик. И избалованный, даже чересчур. Бабушка относится к нему так, будто он — император.

Голоса их понизились до нежного шепота. Он положил ладонь ей на руку, и на этот раз она не оттолкнула его, только посмотрела с болью в глазах. Он погладил ее по щеке, и она упала в его объятия и разрыдалась, а он нежно обнял ее.

Я отвернулась и плюхнулась на пол, уставившись в угольно-черную пустоту, наполненную всевозможными страхами. Все так быстро изменилось. У нее есть сын, которого она любит больше, чем когда-либо любила меня. Я снова и снова прокручивала в голове все, что она сказала. У меня появлялись всё новые вопросы, и каждый из них беспокоил еще больше, чем предыдущий. Я почувствовала, что мне становится дурно. Ее сын тоже был смешанных кровей, однако выглядел как китаец. А этот мужчина, мой отец, от которого мне достались глаза и щеки, даже не потрудился ввести меня в свою семью. Он никогда меня не любил.

Я услышала в кабинете шелест и снова повернулась к щели между портьерами. Мать уже гасила лампы, и я ничего не могла разглядеть. Дверь кабинета закрылась, а секунду спустя я услышала, как открывается и закрывается дверь спальни. Лу Шин и фотография Тедди тоже отправились с ней в спальню? Я почувствовала себя покинутой, оставленной наедине с мучившими меня вопросами. Мне хотелось оказаться в своей комнате, чтобы оплакать себя. Я потеряла свое место в мире. Для матери я была всего лишь второй по значимости, а для Лу Шина — ненужной помехой. Но я не могла покинуть комнату, пока по коридору и залу сновали слуги. Если Золотая Голубка увидит, что я отсюда выбираюсь, она потребует ответа, что я там делала. А я не хотела ни с кем говорить о том, что сейчас чувствовала. Я легла на постель и завернулась в одеяло. Мне придется ждать до начала вечернего приема, когда все спустятся в гранд-салон. И прямо с этой минуты я начала усиленно жалеть себя.

Через несколько часов меня разбудил отдаленный скрип открывающейся двери. Я подбежала к окну и посмотрела сквозь оконный переплет. Небо было темно-серым, значит, скоро рассвет. Я услышала, как открылась и закрылась дверь кабинета, и подошла к застекленным дверям. Мужчина стоял ко мне спиной, а лицо матери я видела у него за плечом. Он нежно что-то ей нашептывал. Она отвечала высоким, девичьим голосом. Сердце у меня заныло от тоски. Для других у матери было столько чувств, столько нежности и счастья. Лу подался к ней, она склонила голову, и он поцеловал ее в лоб. Он приподнял ее лицо и произнес еще несколько нежных слов, от которых на ее лице возникла улыбка. Она казалась почти смущенной. Я никогда не знала, что она может быть такой разной, что она может испытывать боль и отчаяние, а теперь я увидела ее еще и застенчивой.

Лу Шин обнял ее, крепко прижал к груди, а когда отпустил, глаза мамы блестели от слез, и она отвернулась. Он тихо вышел из комнаты. Я снова метнулась к окну и успела увидеть, как он проходит мимо с удовлетворенным выражением на лице, что меня разозлило. Для него все закончилось хорошо.

Я вышла из комнаты, чтобы вернуться к себе. Ко мне сразу подбежала Карлотта и стала тереться о ноги. За последние семь лет она стала жирной и малоподвижной. Я подняла ее на руки и обняла. Карлотта — единственная, кому я всегда была нужна.

@@

Я не могла уснуть — или мне просто так казалось, и услышала голос матери. Она велела слуге принести сундук. Но ведь еще не было даже десяти утра. Я нашла ее в спальне — она выкладывала на кровать платья.

— О, Вайолет, как хорошо, что ты уже проснулась! — произнесла она веселым, взволнованным голосом. — Мне нужно, чтобы ты выбрала себе четыре платья — два для обеда, два для дневного времени, и подобрала к ним туфли и пальто. Еще возьми гранатовое ожерелье и золотой медальон, перьевые ручки, учебники и тетради и самые ценные вещи. Я не могу составить тебе список, поэтому думай сама, что тебе нужнее. Я уже приказала, чтобы в твою комнату принесли дорожный сундук.

— Мы собираемся сбежать?

Мать склонила голову набок — она делала так, когда гость делился с ней новаторской идеей, которую она сама считала неразумной. Потом улыбнулась.

— Мы отправляемся в Америку, в Сан-Франциско, — ответила она. — Навестим твоих бабушку и дедушку. Твой дедушка болен… Я получила телеграмму… состояние у него очень тяжелое.

Что за глупая ложь! Если бы он и правда был так болен, разве была бы она всего секунду назад такой счастливой?! Она не собирается сообщать мне настоящую причину путешествия — что мы едем навестить ее любимого сыночка, но я собиралась вытянуть из нее правду.

— Как зовут моего дедушку?

— Джон Минтерн, — ответила она без запинки, продолжая выкладывать на кровать платья.

— А моя бабушка тоже жива?

— Да… разумеется. Она и послала мне телеграмму. Харриет Минтерн.

— Мы скоро уезжаем?

— Возможно, завтра или послезавтра. Или через неделю. Все пошло кувырком, ни на кого нельзя надеяться, даже на тех, кому платишь по высшему разряду. Так что, возможно, нам не удастся отплыть на ближайшем пароходе. Очень многие иностранцы тоже хотят уехать. Возможно, нам в конце концов придется согласиться на рыболовный траулер, который идет через Северный полюс!

— Что за мужчина приходил к тебе вчера?

— У нас с ним когда-то были общие дела.

— Я знаю, что это мой отец, — сказала я слабым голосом. — Я видела его лицо, когда он поднимался по лестнице. Я на него похожа. И я знаю, почему мы отправляемся в Сан-Франциско — там живет твой сын. Я слышала, как об этом говорили слуги.

Она слушала меня в молчаливом остолбенении.

— Ты не можешь этого отрицать, — закончила я.

— Вайолет, милая моя, прости, что причинила тебе боль. Я держала это в секрете только потому, чтобы ты не думала, что нас бросили. Он забрал Тедди сразу после его рождения, и с тех пор я его больше не видела. У меня есть возможность вернуть его, и я должна ею воспользоваться, ведь это мой ребенок. Если бы тебя забрали у меня, я бы точно так же боролась за то, чтобы тебя найти.

Боролась бы за меня? Сомневаюсь.

Но потом она подошла и обняла меня.

— Ты даже не знаешь, как много для меня значишь.

В уголках ее глаз показались слезы, и этого малого проблеска чувств было достаточно, чтобы я ей поверила и успокоилась.

Хотя позже, в своей спальне, я поняла, что мама ни слова не сказала о чувствах Лу Шина ко мне. Я его ненавидела. Я никогда не смогла бы назвать его отцом.

Остаток утра и весь день до вечера, пока мы собирали вещи в сундуки, она рассказывала мне о нашем новом доме в Сан-Франциско. До этого дня я не слишком-то задумывалась о прошлом матери. Когда-то она жила в Сан-Франциско, и это все, что я знала. И теперь я слушала ее рассказ, будто сказку, и гнев постепенно превращался в волнение. Я представляла себе Тихий океан: его прозрачные голубые воды с серебристыми рыбками, мелькающими сквозь волны, и китов, выпускающих в небо фонтаны. Мама сказала, что мой дедушка был специалистом в области истории искусств, профессором, и я представила себе благородного джентльмена с белыми волосами, стоящего перед мольбертом. Еще мама рассказала, что бабушка была ученым, изучала насекомых — вроде тех, что застыли в тех кусках янтаря, которые я пыталась разбить. Я представила себе комнату с каплями янтаря, свисающими с потолка, и женщину, которая смотрит на них через увеличительное стекло. И пока мама говорила — речь у нее теперь текла легко и непринужденно, — я будто наяву представила себе Сан-Франциско, его пологие холмы рядом с морем. Я представила, как забираюсь на возвышенность и смотрю с нее на залив и острова в нем, как поднимаюсь по крутым тротуарам, по обеим сторонам которых возвышаются дома в западном стиле вроде тех, что я видела во французской концессии,[14] в которых жили люди всех классов и наций.

— Мама, а в Сан-Франциско есть китайцы?

— Да, и довольно много. Хотя в основном это слуги и простые работяги, служащие прачечных и всё в таком духе.

Она подошла к гардеробу и задумалась, какие из вечерних туалетов взять с собой. Она выбрала два платья, потом вернула их на место и взяла два других. Она достала туфли из белой лайковой кожи, потом заметила на одном из каблуков небольшую царапину и снова убрала их в гардероб.

— А там есть иностранные куртизанки, или только китайские?

Мама рассмеялась:

— Там таких людей, как мы, не называют иностранцами, если только они не китайцы или смуглые итальянцы.

Я почувствовала себя униженной. Здесь по нашему внешнему виду мы считались иностранцами. Холодок пробежал по моим венам. А вдруг в Сан-Франциско я буду выглядеть как иностранка из Китая? Если люди узнают, что Тедди — мой брат, они узнают, что и в моих жилах течет китайская кровь.

— Мама, а люди будут хорошо ко мне относиться, если узнают, что я наполовину китаянка?

— Никто даже не подумает, что ты наполовину китаянка.

— Но если они узнают, они будут меня избегать?

— Никто не узнает.

Меня очень беспокоило, что она так уверена в том, чего нельзя сказать определенно. И мне придется вести себя так же уверенно, чтобы сохранить в секрете, что ее дочь — наполовину китаянка. Вот только я постоянно буду тревожиться, что меня раскроют. А она останется такой же беззаботной.

— Мы будем жить в прекрасном доме, — продолжила мама.

Я никогда не видела ее такой нежной, такой счастливой. Она даже помолодела, будто стала совсем другим человеком. Золотая Голубка говорила, что когда в женщину вселяется лисица-оборотень, это заметно по ее глазам: они слишком ярко сияют. И сейчас глаза матери и вправду сияли. Она перестала быть похожей на себя с тех пор, как встретилась с мистером Лу.

— Мой дедушка построил дом прямо перед моим рождением, — говорила мама. — Он не такой большой, как этот дом, — продолжила она, — но и не такой холодный и шумный. Он построен из дерева, и он такой прочный, что даже после сильного землетрясения, когда город почти разрушился, дом остался на месте. Его архитектура сильно отличается от той, что ты видела во французской и британской концессиях. Во-первых, он более уютный, безо всех этих высоких крепостных стен и привратников. В Сан-Франциско нам не нужно будет защищать наше уединение — у нас оно просто будет. Все, что нам понадобится, — изгородь перед домом и низкая железная калитка. Хотя вокруг дома будет ограда, она потребуется только для того, чтобы поддерживать решетки для вьющихся цветов и не пускать во двор бродячих собак. У нас есть маленькая лужайка, похожая на травяной ковер по обе стороны от дорожки, ведущей к дому. Вдоль ограды тянутся кусты рододендрона. А с другой стороны ограды растут стебли агапантуса, душистые розы, лилейники и, разумеется, фиалки. Я посадила их сама, и кроме обычного сорта там растут и душистые фиалки с замечательным ароматом: когда-то я пользовалась духами с таким же запахом, их привезли из Франции. У меня было много вещей такого цвета, и я любила конфеты из душистых фиалок, посыпанные сахаром. Это мои любимые цветы, твои тезки, милая моя Вайолет. Моя мать называла их сорняками.

— Это тоже были ее любимые цветы?

— Она их презирала и говорила, что я ухаживаю за сорной травой, — мать рассмеялась, по всей видимости, не заметив моего смятения, — Войдя в дом, ты окажешься в вестибюле. С одной его стороны идет лестница — как у нас в доме, только немного меньше. А с другой стороны — портьера карамельного цвета на медной гардине, но не такая широкая, как у нас. Если ты пройдешь за портьеру, попадешь в гостиную. Скорее всего, мебель там все та же, старинная, оставшаяся еще со времен моей бабушки. А через большую дверь можно попасть в столовую…

— А где я буду спать?

— У тебя будет прекрасная большая спальня на втором этаже, с ярко-желтыми стенами. Когда-то это была моя комната.

Ее комната! Я была так счастлива, что мне хотелось кричать! Но я старалась не выдавать своих чувств.

— Рядом с большими окнами стоит высокая кровать. А совсем близко от дома растет старый дуб. Можно открыть окно и представить себе, что ты сойка, укрывшаяся в ветвях, — это такие шумные птицы. Они запрыгивали ко мне за орешками. Но там много и других птиц: цапли, ястребы, поющие малиновки. Ты можешь найти их в книгах по орнитологии, которые есть у моей матери. Отец твоей бабушки был ботаником и иллюстратором-натуралистом. А еще у меня есть коллекция кукол, и совсем не таких, каких ты возила в коляске. Они искусно раскрашены. И по всему дому от пола до потолка целые стены из книг — тебе их на всю жизнь хватит, даже если ты будешь читать по две книги в день. Можно взять с собой книгу наверх, в круглую башенку, и почитать там. Когда я была маленькой, я украсила ее цветными платками, разложила там подушки и персидские ковры, чтобы она стала похожа на сераль. И назвала ее «Дворец паши». Или можно посмотреть в окно через подзорную трубу и отчетливо разглядеть набережную, залив и острова — их там несколько — и даже пересчитать шхуны и рыболовные суда…

Она продолжала рассказывать, погрузившись в воспоминания. В своем воображении я видела ее дом, и он все больше обретал цвета и жизнь. Меня ослепила мысль о комнате, стены в которой от пола до потолка заставлены книгами, и о спальне, где рядом с окном растет старый дуб.

Тем временем мать начала вытаскивать из открытого шкафа шкатулки с украшениями. У нее было по меньшей мере по десятку ожерелий, браслетов, брошей и заколок — подарки, полученные за прошедшие годы. Она продала большую часть украшений и сохранила только те, что больше всего ей понравились, самые ценные. Все шкатулки она сложила в свой саквояж. Неужели мы больше не вернемся сюда?

— Когда ты найдешь Тедди, мы вернемся в Шанхай?

Снова неловкая пауза.

— Не знаю. Я не могу предсказывать будущее. Шанхай очень изменился.

Мне в голову пришла ужасная мысль:

— Мама, а Карлотта тоже отправится с нами?

Мама сразу с преувеличенным вниманием повернулась к коробкам со шляпами, поэтому я поняла, каким будет ответ.

— Я без нее никуда не поеду!

— Ты останешься ради какой-то кошки?

— Я отказываюсь ехать, если не смогу взять ее с собой.

— Ладно тебе, Вайолет. Ты откажешься от своего будущего ради кошки?

— Да. Я уже почти взрослая и сама могу решать, что для меня лучше, — поспешно добавила я.

Выражение ее лица стало жестким:

— Хорошо. Если хочешь, оставайся.

Я оказалась в тупике.

— Как ты можешь заставлять меня выбирать? — спросила я осипшим голосом. — Карлотта для меня как ребенок. Она значит для меня столько же, сколько для тебя — Тедди. Я не могу бросить ее! Я не могу ее предать. Она мне доверяет!

— Я не прошу тебя выбирать, Вайолет. Выбора у тебя нет. Мы должны уехать, а Карлотта не может отправиться с нами. Мы не можем изменить корабельные правила. Вместо этого подумай о том, что мы можем и вернуться. Как только мы окажемся в Сан-Франциско, мне легче будет понять, что делать дальше. Но не раньше этого времени…

Она продолжала объяснять, но меня уже захлестнула печаль. В горле застрял ком. Я не могла объяснить Карлотте, почему мне нужно уехать.

— Пока нас не будет, — голос матери едва пробивался сквозь мою завесу печали, — о ней позаботится Золотая Голубка.

— Золотая Голубка ее боится. Никто не любит Карлотту.

— Дочка служанки Снежного Облака — Маленький Океан очень ее любит. Она будет счастлива, если сможет заботиться о ней, пока нас нет, особенно если мы выделим ей на это немного денег.

Да, это правда. Но опасения у меня оставались. Что, если Карлотта полюбит ту маленькую девочку больше, чем меня? Она может совсем меня забыть, и даже если я когда-нибудь вернусь, ей будет уже все равно. Я совсем упала духом.

И хотя мать велела мне выбрать всего четыре платья, себе она решила позволить значительно больше. Она решила, что те два багажных сундука, что у нее есть, недостаточно вместительные и крышка у них округлая, из-за чего их нельзя поставить друг на друга, а это ограничивает объем вещей, которые она может взять с собой. И они были очень старые, еще с тех времен, когда мама приехала из Сан-Франциско. Она позвала Золотую Голубку и поручила ей купить четыре новых багажных сундука, более вместительных.

— Мистер Малакар в прошлом месяце рассказывал, что контрабандой провез из Франции в Бомбей большую партию сундуков «Луи Вюиттон». Они с плоским верхом, как и нужно. Мне также понадобятся две багажные сумки меньшего размера. И скажи ему, чтобы даже не думал подсунуть мне подделку…

Мать бросила выбранные платья на кровать. Их оказалось так много, что стало ясно: она собиралась посещать балы сразу после прибытия. Но потом она позвала Золотую Голубку и попросила ее сказать честно, какие платья ей больше идут: оттеняют цвет глаз, фигуру волосы цвета красного дерева, каким нарядам могут позавидовать американки, а какие могут навести их на мысль, что она распутная женщина.

Золотая Голубка забраковала все ее наряды:

— Ты создала эти платья, чтобы шокировать мужчин и привлекать их на свою сторону. Все виденные мной американки, которые смотрели на тебя в парке, вряд ли испытывали желание восхищенно тебе аплодировать.

Тогда, вместо того чтобы выбирать, мама просто взяла большую часть своих вечерних платьев, все новые наряды и пальто, а еще шляпки. Мои же четыре платья сократились до двух — их мне предстояло носить во время путешествия. Она обещала, что в Сан-Франциско меня будет ждать множество прекрасных нарядов, и они будут гораздо лучше, чем те, что у меня уже есть. Мои любимые книжки тоже, как оказалось, не обязательно брать с собой, как и школьные учебники — им тоже в Сан-Франциско найдется замена, да и учителя у меня там будут гораздо лучше. Мне сказали, что я должна радоваться небольшим каникулам во время путешествия и возможности отдохнуть от учебы.

В мой чемодан она упаковала темно-бордовую шкатулку с моими драгоценностями, еще две шкатулки, которые она достала из выдвижного ящика, два свитка, завернутые в шелк, и еще несколько ценных вещей. Сверху она положила свою накидку из лисьего меха — полагаю, ей хотелось выглядеть романтично, когда мы будем стоять на палубе и смотреть на то, как Шанхай постепенно скрывается из виду.

Ну, по крайней мере вещи мы наконец собрали. Теперь матери оставалось только из сонма своих влиятельных поклонников найти того, кто сможет купить нам билеты до Америки. Она дала Треснувшему Яйцу дюжину писем, чтобы он доставил их адресатам.

Прошел день, потом другой, миновала неделя. Взгляд у матери стал прежним, она больше не походила на лису-оборотня и вернулась в прежнее состояние — активное и раздражительное. Она отдала Треснувшему Яйцу еще пачку писем. Две койки на корабле — все, что нам было нужно. Что в этом такого сложного? Но ответы на ее письма были одинаковыми: ее соотечественники из Америки тоже торопились покинуть Шанхай и тоже обнаружили, что кто-то успел забронировать все места на кораблях на ближайший месяц.

Пока мы ждали, я показала Маленькому Океану, как сделать для Карлотты гнездо из моих шелковых одеял. Океану было восемь лет. Она гладила Карлотту и нашептывала ей:

— Я буду твоей послушной служанкой.

Карлотта замурлыкала и перевернулась на спину. Я видела, как счастлива с ней Карлотта, и у меня защемило сердце.

После одиннадцати дней ожидания в спальню матери без предупреждения вошел Фэруэтер. Он принес хорошие вести.

@@

Я знаю, за что мама когда-то любила Фэруэтера. Он всегда мог ее развеселить. Своими шутками он излечивал ее от беспокойства, заставлял смеяться и давал возможность почувствовать себя прекрасной. Он говорил, что обожает ее за необычную внешность и манеры. Одаривал ее преувеличенно восторженными влюбленными взглядами. Он говорил ей об искренних чувствах, о том, что никогда не испытывал подобного с другими женщинами. И он сочувствовал ей во всех ее бедах. Она клала голову ему на плечо, и он просил ее плакать, пока она не избавится от ядовитого горя. Он разделял с ней возмущение, когда клиенты, которым она доверяла важную информацию, использовали ее во вред ей.

Они подружились больше девяти лет назад, и он всегда давал матери то, что ей было нужно. Они говорили о тех временах, когда она переживала предательство, потерю уверенности, когда она беспокоилась о деньгах. Он знал о ее раннем успехе, о смерти человека, который ее принял, когда она впервые приехала в Шанхай. «Помнишь, помнишь, помнишь», — говорил он ей, вытаскивая из ее памяти болезненные чувства. Так он старался ее утешить и помочь расстаться с прошлым.

Я ненавидела ту беззаботную фамильярность, с которой он обращался с матерью. Он звал ее «Лу», «Прекрасная Лулу», «Лилия» и «Глициния». В минуты ее раздражения он возвращал ей хорошее настроение, прикидываясь нашкодившим школьником или странствующим рыцарем. Он развлекал ее глупыми шутками, и она не могла сдержать смех. Он приводил ее в смущение у всех на глазах — как льстившими ей способами, так и отвратительными. Однажды на ужине он непристойно двигал губами и языком, утверждая, что у него что-то пристало к небу.

— Прекрати эти обезьяньи ужимки, — говорила она ему. Он хохотал долго и громко, потом вставал и прощался с ней, смешливо подмигивая, а после ждал ее в спальне. С ним она становилась слабой, не похожей на себя обычную. Она вела себя глупо, слишком много пила, слишком громко смеялась. Почему она становилась такой глупой?

Всем слугам в «Тайном нефритовом пути» Фэруэтер нравился, потому что он приветствовал их на шанхайском диалекте и благодарил за каждую мелочь. Они привыкли к тому, что все остальные обращаются с ними как с неодушевленными придатками к подносам с чаем. Слуги гадали, где Фэруэтер мог научиться говорить на их родном языке. От няни? От куртизанки? От богатой госпожи? Очевидно, что ему отдала свое доброе китайское сердце какая-то китаянка. Среди китайцев он получил почетный титул «иностранного сановника в китайском стиле». И хотя он очаровал всех знакомых, никто не знал о нем ничего определенного. Из какой части Соединенных Штатов он родом? Американец ли он вообще? Может быть, это преступник, бежавший из Америки? Его настоящее имя тоже не было никому известно. Он шутил, что так долго им не пользовался, что сам забыл его. Он обходился прозвищем «Фэруэтер» — «Ненадежный», его дали ему много лет назад сокурсники, когда он учился в безымянном университете, который он сам описывал как «одна из этих сокровищниц знаний».

— Куда бы я ни направился, меня преследует хорошая погода, — говорил он. — И точно так же мои дорогие друзья всегда и везде ждут меня.

В Шанхае его приглашали на все городские приемы, и он уходил с них последним, если не оставался на всю ночь. И самое странное — никто не обвинял его в том, что он не проводит ответные приемы.

Одна из куртизанок рассказала, что его популярность обеспечивается его связью с человеком, который чрезвычайно искусно подделывает бумаги всех мастей. Этот человек мог подделать все, что угодно: визы, свидетельства о рождении и браке, а также большое количество документов, заверенных официальной печатью консульства. На них он писал на китайском и английском «настоящим заверяю» или «подтверждаю», что человек, чье имя указано в бумаге, оказал на американского консула «самое благоприятное впечатление». Фэруэтер продавал их своим «лучшим китайским друзьям», как он их называл. Он так дорожил дружбой с ними, что брал с них в пять раз больше того, что сам платил переводчику, и они с радостью отдавали ему деньги. Любой житель Китая — бизнесмен, куртизанка или их мадам — мог помахать его волшебной бумагой с характеристикой о «благоприятном впечатлении» в любом суде на территории Международного сеттльмента, и звездно-полосатый флаг сразу бы вступился в защиту его или ее чести. Ни один китайский бюрократ не стал бы тратить время на спор с американской бумагой, потому что в таких судах китайцы все время проигрывали. И так как бумага действовала всего один год, Фэруэтер мог помогать своим «лучшим друзьям» на постоянной и весьма прибыльной основе.

Я единственная не поддалась его скользкому обаянию. Мне было слишком больно видеть, что мама предпочитает его общество моему. И боль позволяла мне понимать, сколько в нем фальши. Для утешения он использовал одни и те же заботливые слова, жесты и великодушные предложения помощи. Люди для него были легкой добычей. Я это понимала, потому что он и на мне пробовал свои чары, хоть и знал, что я насквозь его вижу. Он осыпал меня насмешливой лестью, превозносил красоту моих взлохмаченных волос, плохую дикцию, детские книги, которые я читала. Но я ни разу ему даже не улыбнулась. Если нужно было ему что-то сказать, я говорила резко и кратко. Мать часто ругала меня за то, что я так грубо себя с ним вела, а он просто смеялся. Выражением лица и всем своим видом я ясно давала понять, что он меня утомляет. Я вздыхала или закатывала глаза, но не показывала ему свою ярость, ведь это означало бы, что он победил. Я оставляла его подарки на столе в кабинете матери. А потом я возвращалась к столику — но, разумеется, подарки с него уже исчезали.

Вскоре после Нового года Фэруэтер и мать поссорились. От Золотой Голубки мать узнала, что до и после того, как разделить с ней постель, он делил ее с Пышным Облаком. Моя мать не претендовала на его верность, в конце концов, время от времени у нее тоже появлялись другие любовники. Но Фэруэтер был ее любимчиком, и она полагала, что ее постоянные любовники не будут забавляться с ее подчиненными в ее собственном доме. Я слышала, как Золотая Голубка рассказала матери правду, предварив ее замечанием:

— Я тебе еще девять лет назад говорила, что он выставит тебя дурой! Похоть ослепляет тебя еще до того, как ты забываешься в постели.

Золотая Голубка вытянула из своей служанки всю правду и сказала, что не пощадит мать и расскажет ей все в подробностях, чтобы она наконец выгнала Фэруэтера из своей спальни.

— В течение последнего года он доводил тебя до такого экстаза, что твои пронзительные крики заставляли служанок думать, будто ты обслуживает клиента-садиста. Остальные куртизанки, горничные, слуги — все слышали и все знали. Они видели, как он ночами бесшумно скользит по коридорам. Знаешь, чем он платил Пышному Облаку за ночи с ней? Теми деньгами, которые ты ему давала и которые он называл «пустячными расходами» и «недостаточным притоком денег».

Мать выслушала всю мерзкую правду. Я думаю, она почувствовала то, что так часто ранило меня: кто-то, кого она любила, предпочел другого человека. Я была рада, что она испытывает такую же боль. Я хотела, чтобы она знала, какие страдания она мне принесла. Я хотела, чтобы та любовь, которую она отдавала обманщику, вернулась ко мне.

Я была в Бульваре, когда Фэруэтер прибыл на экзекуцию. У меня все зудело от волнения. Мать надела строгое черное платье, будто была в трауре. Когда он вошел к ней в полдень — без сомнения, прямо из постели Пышного Облака, — он с удивлением обнаружил, что она уже не спит, а сидит в кабинете в платье, которое он счел «неподобающим». Он предложил ей помощь в том, чтобы немедленно его снять.

— Пусть твой дружок остается в штанах, — ответила мать.

Я была в восторге от того, что она выразила ему отвращение, которое я испытывала к нему с самого начала. Она уничижительно высказалась о его деловой хватке; назвала его обычным подхалимом на жалованье; сказала, что он просто паразит, который живет на невыплаченные долги. Наконец-то она разглядела его суть — суть человека, «из мелкого краника которого дешевые чары текут прямо в жадный рот Пышного Облака».

А он в свою очередь сваливал вину за свою измену с Пышным Облаком на опиумную зависимость. Только трубкой с опиумом она могла соблазнить его, больше ничем. Время, которое он с ней проводил, было таким же незабываемым, как чашка остывшего чая. Мне очень хотелось, чтобы Пышное Облако услышала его слова. Он сказал, что теперь знает, какую боль он причинил, и бросит свои дурные привычки — и опиум, и Пышное Облако. Моя мать молчала. Я ликовала. Он немного стушевался, а потом напомнил ей, что он ее любит и что она знает, что он никогда не признавался в любви никому, кроме нее.

— У нас на двоих одно сердце, и нас нельзя разлучить!

Он умолял ее заглянуть в свое сердце и увидеть, что он все еще живет в нем. Она с сомнением проворчала что-то в ответ, но я слышала по голосу, что ее воля слабеет.

А он продолжал шептать ей: «Дорогая, моя дорогая, моя любимая Лу». Он до нее дотрагивался? Мне хотелось закричать: «Этот человек снова тебя обманывает!» Он отравлял ее ядом своих чар. Мать призналась ему, как ей больно, и в голосе ее действительно слышалась мука. Она никогда никому такого не говорила. Фэруэтер продолжал нашептывать ей ласковые слова. Внезапно мать повысила голос:

— Не смей трогать мою грудь! Ублюдок, ты украл мое сердце, ты отдавал мои вещи куртизанке в моем собственном доме! Ты выставил меня дурой, и больше я не позволю тебе это сделать!

Он снова стал признаваться ей в любви и сказал, что она вела себя гораздо мудрее, чем он сам. Но грехи его не так велики, как она думает. Это была всего лишь глупость, а не злой умысел. Он никогда и не думал променять ее любовь на материальные блага. Она единственная, кто так много дал ему, и он преисполнен благодарности, но и гордость терзает его, потому что он не сможет ни отвергнуть дар великой любви, ни отплатить ей за него в полной мере. Поэтому он не собирается требовать от нее ту сумму, которую она несколько дней назад обещала дать ему в долг.

Мать задохнулась от возмущения и выругалась. Она ни за что бы теперь не дала ему в долг даже десяти центов. Он напомнил, что она обещала, и выдал ей свою версию их разговора, когда он рассказывал ей о фабрике по производству клея, в которую он вложил деньги и которая нуждалась в новом оборудовании.

— Разве ты не помнишь? — спросил он. — Ты спросила, сколько мне нужно, и я ответил: «Две тысячи долларов», а ты сказала: «Всего-то? Так мало?»

— Как ты можешь считать подобный разговор обещанием? — спросила она. — Я никогда бы не согласилась дать деньги на одну из твоих мошеннических затей — сначала это была каучуковая плантация, а теперь фабрика клея!

— Плантация приносила неплохие доходы, — возразил он. — Пока тайфун не погубил все деревья. Но у фабрики по производству клея нет таких рисков! Если бы я знал, что ты даже не собиралась одолжить мне денег, я бы не стал беспокоить инвесторов — а некоторые из них, боюсь признаться, твои клиенты. Мы на грани разорения, и я надеюсь, они не решат, что мы потерпели неудачу отчасти по твоей вине.

Я была готова ворваться к ним через стеклянные двери, если она согласится дать ему деньги. Но вместо этого я услышала резкий ответ матери:

— Не думаю, что мне доведется еще раз встретить этих клиентов, когда я покину Шанхай. И тебя тоже. Останется только память о тебе как о бессовестном мошеннике.

Он начал грязно ругаться, используя такие сочетания слов, которые я в жизни еще не слышала. Я была счастлива.

— Да с тобой даже трахаться было скучно! — заявил он под конец.

Хлопнула дверь. Пока Фэруэтер шел по коридору, он продолжал все так же грязно ругаться, но его голос становился все тише.

Почти сразу к матери зашла Золотая Голубка. Голос матери дрожал, когда она кратко пересказывала ей то, что только что произошло.

— Ты все еще его любишь?

— Если любовь — это глупость, тогда да. Сколько раз ты предупреждала меня о нем? Почему я не могла разглядеть, что он собой представляет? Похоже, он гипнотизер, раз сумел так меня заморочить. Весь дом надо мной смеялся, и все-таки он снова вошел в эту дверь… Я не знаю… Рядом с ним я становлюсь такой слабой…

По коридорам разносился шепот сплетен. Я подслушивала их вечерами через окно своей комнаты. Слугам было жаль, что Фэруэтер покинул дом. И никто не обвинял Пышное Облако. Почему Лулу Мими больше заслуживает этого мужчину, чем она? Кроме того, Фэруэтер любил Пышное Облако и поклялся ей в верности. Она показывала всем перстень с гербовой печатью его семьи, которая приходилась родней королю Шотландии. По общему мнению слуг-мужчин, женщина не может управлять мужской верностью или порывами его естества. Пышное Облако сама покинула дом, не дожидаясь, пока мать ее выгонит, и забрала с собой «прощальные подарки» — мебель и лампы из своей комнаты, которые ей не принадлежали.

Тогда я решила, что мы покончили с этим мошенником-сердцеедом. Но вскоре после того, как мама решила покинуть Шанхай, в ее кабинете снова появился Фэруэтер. Мать велела мне пойти в свою комнату и заниматься уроками. Я метнулась в Бульвар и прижалась ухом к дверям. Срывающимся тоном он выразил всю свою грусть по поводу ее отъезда. Он будет горевать о том, что потерял ее — редкую драгоценность, которую не сможет ему заменить ни одна женщина, любимую, которую он обожал бы даже в нищете и старости. Ему ничего не нужно, только сказать ей несколько слов, которые она сможет взять с собой и вспоминать в тяжелые времена. Он разрыдался, а потом ушел, наверняка не выдержав собственной плохой актерской игры.

Мать рассказала Золотой Голубке о том, что произошло. Голос у нее дрожал.

— Он соблазнял тебя? — спросила Золотая Голубка.

— Он даже не дотронулся до меня, если ты об этом.

— Но тебе этого хотелось?

Ответом ей была тишина.

— В следующий раз, когда он придет, — сказала Золотая Голубка, — я буду принимать его здесь вместе с тобой.

Им не пришлось долго ждать. Он вскоре вернулся — с темными кругами под глазами, взъерошенный и помятый.

— Я не мог спать, с тех пор как в последний раз тебя видел. Я страшно измучился, Лу. Твои слова глубоко ранили меня, и я получил по заслугам — потому что больнее всего меня ранила правда. Ты никогда не была жестокой, по крайней мере намеренно. Но твоя ненависть ко мне непереносима. Я чувствую ее здесь, и вот здесь, и здесь. Каждую ночь, каждый день, она похожа на горящие угли и острые кинжалы. Я лучше всех знаю, что тебя предал Лу Шин и что ты заслуживаешь большего. Ты заслужила лучшее, что есть во мне, — и я отдал это тебе. Да, я изменил тебе телом, но мои сердце и душа остались с тобой, они принадлежат тебе и всегда будут принадлежать тебе. Лу, дорогая, я больше ни о чем тебя не прошу — только пойми, знай, что я искренне тебя люблю. Прошу тебя, скажи, что ты мне веришь. Если нет, то жизнь для меня не имеет смысла.

Мать рассмеялась ему в лицо, и он выбежал из ее комнаты. Позже она рассказала Золотой Голубке о том, что случилось, и была очень довольна, что сумела отказать ему без ее помощи.

Он снова пришел на следующий день, свежевыбритый, элегантно одетый.

— Я покидаю Шанхай и отправляюсь в Южную Америку. Если ты уезжаешь, мне тоже незачем здесь оставаться, — голос у него был грустный, но спокойный. — Я просто пришел тебе сказать, что больше тебя не побеспокою. Могу ли я поцеловать тебя на прощание?

Он опустился на колени. Она вздохнула и протянула ему руку. Он быстро поцеловал ее, затем прижал ее ладонь к своей щеке.

— Этого мгновения хватит мне на всю жизнь. Ты знаешь, что я не мог действительно считать, что ты плохая любовница. Только ты могла вознести меня на вершины наслаждения, которые я не мог себе представить. Нам было хорошо вдвоем, правда? Я надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь позабыть все эти неприятности и вспомнить те времена, когда наслаждение так изматывало нас, что мы не могли вымолвить ни единого слова. Ты помнишь? О господи, Лу, неужели ты лишишь меня этой сладостной неги? Можешь ли ты подарить мне еще одно такое же воспоминание? Это же никому не повредит, правда? Я просто хочу снова доставить тебе удовольствие, ничего больше.

Он поднял на нее взгляд, и она ничего не сказала в ответ. Он дотронулся до ее колена — она продолжала стоять в молчании. Он поднял ей юбку и поцеловал ее колено. Я знала, что будет дальше. Это было видно по ее глазам. Она снова стала глупой. Я вышла из комнаты.

Следующим утром я слышала, как Золотая Голубка отчитывает ее:

— Я вижу, что он снова забрался к тебе в душу и тело. Это видно по твоим сияющим глазам, по тому, как приподнимаются уголки губ. Ты все еще вспоминаешь о том, что он делал с тобой прошлой ночью, да? Похоже, что у этого человека магия тысячи мужчин, раз он может разжечь у тебя между ног такую похоть, которая одурманивает твой разум.

— Прошлая ночь ничего для меня не значит, — сказала мать, — Я просто вспомнила о старой привычке. Мы отдались распутному веселью, но теперь с ним покончено.

Однако через три недели Фэруэтер снова появился у нас в доме. Он завалился в гостиную со своей обычной обезьяньей ухмылкой и направился к матери с распростертыми объятиями.

— Думаю, я заслужил ваш поцелуй, мисси Минтерн, потому что я только что забронировал для вас две каюты на корабле, который отплывает через два дня! Разве это не доказательство моей любви?

Она удивленно вытаращила глаза, но не двинулась с места. Он быстро рассказал ей, что от общих деловых знакомых услышал, что ей нужна помощь. Несмотря на то что они были в ссоре, он решил, что сможет снова заслужить ее доверие и завоевать ее сердце, если даст ей то, в чем она так нуждается.

Они покинули гостиную и пошли в ее кабинет. Я быстро завершила завтрак и отправилась в Бульвар, в беспорядке раскидала по столу учебники и тетради, чтобы создать впечатление, что я занимаюсь, а потом прижалась ухом к холодному стеклу. Я слышала всю его тошнотворную речь о душевных страданиях, о бессмысленности жизни, о том, как он решил помочь ей и как жизнь для него снова обрела смысл. Он осыпал ее потоком нежных слов вместе с уже привычными стенаниями о вечной боли. А потом сменил тактику:

— Лу, дорогая моя, помнишь, как нам было хорошо той ночью, правда? Господи! Я никогда раньше не видел в тебе столько огня. Мне до сих пор становится жарко только при мысли об этом. А тебе?

Ответа не последовало. Тишина затягивалась, и я надеялась, что они там не целуются или не занимаются чем-то похуже.

— Отстань, — грубо ответила она. — Сначала я хочу узнать подробнее о твоем предложении.

Он рассмеялся:

— Хорошо. Но я не забыл о своей награде! А когда ты услышишь, что именно я для тебя нашел, возможно, ты захочешь удвоить награду! Ты готова? Две каюты на пароход, у которого всего три стоянки — в Гонконге, Хайфоне и Гонолулу. Двадцать четыре дня пути до Сан-Франциско. Каюты, конечно, не первого класса, я все-таки не Господь Бог, чтобы творить чудеса, но довольно приличные, по левому борту. Все, что мне нужно, — ваши паспорта. Не волнуйся. Я уже забронировал каюты, но мне нужно к завтрашнему дню принести и показать им паспорта, чтобы подтвердить бронирование.

— Свой паспорт я тебе отдам. Но ребенку, который путешествует с матерью, паспорт не нужен.

— Агент, который занимается бронированием кают, сказал мне, что паспорта необходимо иметь всем пассажирам — мужчинам, женщинам и детям. Если у Вайолет нет паспорта, в этом нет ничего страшного — достаточно показать в консульстве ее свидетельство о рождении, и ей быстро сделают паспорт. У нее же есть свидетельство, правда?

— Конечно! Оно лежит у меня прямо здесь.

Я слышала, как заскрипели ножки стула, как звякнул ключ, как со скрипом выдвинулся ящик стола.

— Где же оно?! — воскликнула мать.

— Когда ты в последний раз его видела?

— Оно мне еще ни разу не требовалось. Но все важные для меня документы всегда хранились тут, под замком.

Она выругалась, начала выдвигать другие ящики и с грохотом задвигать обратно.

— Успокойся, — произнес он. — Через консульство легко получить другое свидетельство.

Я не смогла расслышать, что ответила мать. Она что-то бормотала себе под нос: что-то про порядок в кабинете, что она никогда не перекладывала вещи с места на место…

— Ты сходишь с ума, Лулу, — мягко заметил Фэруэтер. — Иди сюда. Мы довольно легко можем разрешить этот вопрос.

Она снова что-то пробормотала, но все, что я смогла расслышать, — слово «украли».

— Ладно тебе, Лу, дорогая, ну рассуди сама: с чего бы кому-то красть свидетельство о рождении Вайолет? Это бессмысленно. Выбрось это из головы. Завтра же утром я могу достать ей в консульстве и сертификат, и паспорт. Какое имя вписано у нее в сертификате? Это все, что мне нужно знать.

Я слышала, как она произнесла: «Таннер», «муж» и «американец».

— Замужем? — произнес Фэруэтер. — Я знаю, что ты любила его и что вы жили вместе. Но ради Вайолет ты, очевидно, пошла на крайние меры. Впрочем, рад это слышать. Это означает, что она — американка по происхождению, законный гражданин страны. Подумать только, насколько бы все осложнилось, если бы ты внесла в свидетельство имя ее настоящего отца, китайца!

Меня уязвили его слова. Почему этот мерзкий человек так много обо мне знает?

Вечером Фэруэтер вернулся с удрученным видом. Они с матерью прошли в кабинет, а я, как обычно, спряталась на стороне Бульвара. Днем я уже позаботилась о том, чтобы чуть приоткрыть двери и оставить небольшую щель между портьерами.

— У них нет записи о рождении Вайолет, — сказал он.

— Но это невозможно. Ты уверен, что сообщил им верное имя?

Она порывисто черкнула что-то на листке бумаги и передала ему.

— Да, именно это имя я и сообщил, точно по буквам, как ты и написала. У них нет записи о рождении Вайолет и вообще нет сведений о том, что кто-то родился у Лулу Минтерн. Я тщательно все проверил.

— Как глупо… — пробормотала мать. — Мы использовали на свидетельстве о браке и о рождении мое настоящее имя, Лукреция. Я сейчас напишу.

— Лукреция! Должен признаться, это имя тебе не подходит. Что еще ты от меня скрыла? Еще одного мужа? Другие имена, по которым я могу выяснить детали твоего прошлого?

— Это абсурд! Я сейчас же отправлюсь к ним и сама добуду свидетельство.

— Лулу, дорогая, тебе нет смысла туда ехать. Скорее всего, они просто потеряли коробку с записями, и никакие сотрясания кулаками не помогут им откопать ее в архивах до твоего отъезда из Шанхая.

— Если мы не достанем ей паспорт, — сказала мать, — мы никуда не поедем. Нам просто нужно будет подождать.

Она будет ждать меня! Она любит меня! Я обрела доказательство, которого у меня не было раньше.

— Я так и думал, что ты это скажешь, поэтому у меня есть своевременное решение. Я нашел одного высокопоставленного чиновника, настоящую большую шишку, который согласился помочь. Я не могу сказать, кто это, настолько у него высокое положение. Но однажды я оказал ему услугу, которую держал ото всех в тайне в течение многих лет — неблагоразумный поступок, связанный с сыном человека, чье имя ты тоже знаешь: для многих он что-то вроде китайского небожителя. Так что мы с этой шишкой большие друзья. Он заверил меня, что может обеспечить все необходимые документы для того, чтобы Вайолет могла выехать в Штаты. Мне только требуется сказать, что я ее отец.

Я чуть не закричала от отвращения.

Мать рассмеялась:

— Как хорошо, что это неправда!

— Почему ты оскорбляешь спасителя своей дочери? Я столько сил потратил, чтобы вам помочь.

— А я все жду, когда ты мне расскажешь, как планируешь достать документы и что хочешь взамен за свое фальшивое отцовство. Я не думаю, что наша внезапная страсть той ночью окажется для тебя достаточной компенсацией.

— Возможно, мне будет достаточно еще одной такой ночи? Я не планирую получить с этого выгоду. Деньги, что мне понадобятся, пойдут только на необходимые выплаты.

— Кстати, раз уж мы решили говорить начистоту, как тебя зовут по-настоящему? Какое имя ты дашь Вайолет?

— Представь себе, моя фамилия действительно Фэруэтер. Меня зовут Артур Фэруэтер. Я сам шутил над собой, пока этого не стали делать остальные.

Мой фальшивый отец рассказал о своем плане. Мать отдаст ему деньги за аренду двух кают на корабле и компенсирует расходы на чиновника. Утром он привезет билеты и свозит меня в консульство. После обеда она отправит багаж на корабль и пораньше взойдет на борт, чтобы в их каюты не заселились незаконные пассажиры. Фэруэтер казался слишком беззаботным, слишком умелым лжецом, чтобы говорить правду. Ему нужны были деньги.

— Ты сомневаешься в том, что я смогу все это провернуть?

— Почему мне нельзя поехать в консульство, я же ее мать?

— Прости за прямоту, дорогая моя Лулу, но американское правительство не хочет показывать новым китайским властям, что оно оказывает особые услуги тем, кто содержит заведения для увеселения плоти. Все вокруг внезапно стали непримиримыми моралистами. А ты слишком известна… печально известна. Я не думаю, что мой друг-чиновник согласится подвергнуть опасности свое положение. Вайолет зарегистрируют под моим именем, и я скажу, что ее мать — моя покойная жена Камилла, да, у меня была жена, но я не хочу сейчас о ней говорить. Как только мы получим и свидетельство о рождении, и паспорт, мы вместе с Вайолет поднимемся на борт судна как счастливая семья, отец и дочь, и благополучно встретимся с тобой. Почему ты хмуришься? Разумеется, дорогая, я отправляюсь с тобой! Иначе зачем бы мне прилагать столько усилий? Неужели ты все еще не веришь в мою искреннюю любовь и в то, что я хочу быть с тобой вечно?

Последовало долгое молчание — наверное, они целовались. Почему она ему так безоговорочно верит? Неужели несколько поцелуев так быстро затуманивают ее разум? Неужели она представит этого жулика своему сыну и назовет его «любящим отцом сестры»?

— Мы с Вайолет будем в одной каюте, — наконец произнесла мать, — а ты в другой — из уважения к покойной миссис Фэруэтер и к моей «печальной известности», как ты выразился.

— Ты хочешь, чтобы я ухаживал за тобой всю дорогу до Сан-Франциско, да?

Ответа не последовало. Без сомнения, они снова целовались.

— Давай наконец покончим с этим делом, — произнесла мать. — Что я буду тебе должна за такое проявление твоей любви?

— Все очень просто. Стоимость кают, вознаграждение для чиновника и еще сумма взятки — если ему понадобится кого-то подкупить. Влияние такого рода не обходится дешево и не бывает честным. Когда ты увидишь сумму, то можешь подумать, что каюты инкрустированы золотом. Довольно приличная сумма, и ее нужно выплатить по старому стандарту: в мексиканских серебряных долларах. Потому что никто не знает, сколько продержится текущий курс.

Снова последовала тишина. Мать выругалась. Фэруэтер опять принялся объяснять все детали. Она довольно прямо спросила его, какой процент от этой суммы он возьмет себе, на что он оскорбленно вскинулся — как смеет она быть такой неблагодарной после всего, что он для нее сделал? Он не только задействовал все свои связи, но и собирался покинуть Шанхай без гроша в кармане. В течение двух недель ему должны были выплатить крупную сумму. Но ради нее он бросит и деньги, и неоплаченные счета — а из-за этого вряд ли он сможет когда-нибудь снова показаться в Шанхае. Это ли не доказательство того, как сильно он ее любит?

И снова тишина. Я очень опасалась, что она поддастся его лжи.

— Как только мы попадем на борт, — сказала она наконец, — я продемонстрирую тебе свою благодарность. Но если ты обманешь меня — моя месть будет безграничной.

На следующее утро у нас с ней вышел спор из-за этого никудышного плана. Мать уже оделась в дорожный костюм: васильково-голубую юбку с длинным жакетом. Шляпка, туфли и перчатки были из лайковой кожи кремового оттенка. Она выглядела так, будто мы готовились отправиться на скачки. Мне предстояло одеться в нелепую матроску и юбку, которые прислал Фэруэтер. Он сказал, что в этом наряде я буду выглядеть как патриотичная американка и это поможет загасить в зародыше все сомнения о моем иностранном происхождении. Я же была уверена, что он хотел нарядить меня в эти обноски, чтобы поиздеваться.

— Я ему не верю, — сказала я, пока Золотая Голубка помогала мне с одеждой. Я изложила свои аргументы. Хоть кто-нибудь справлялся в консульстве, правду ли сказал Фэруэтер? Может, мое свидетельство о рождении спокойно лежит там? И кто эта «важная шишка», с которой, как было сказано, он знаком? Единственное, из-за чего он всем этим занялся, — деньги. Как мама может быть уверена, что он не сбежит с деньгами?

— Ты и правда думаешь, что я сама не задавала ей все эти вопросы снова и снова?

Золотая Голубка выглядела раздосадованной. Но я заметила, как мечется ее взгляд, будто выискивая опасность. Она была напугана. Она сомневалась.

— Я все проверила, — ответила она быстро. — Выискивала все возможные лазейки.

Она начала так же быстро и бессвязно рассказывать о своих подозрениях. Треснувшее Яйцо послал людей проверить, настоящие ли билеты. Они оказались настоящими. Тот, кто забронировал каюты, планировал получить за это дело двойную цену — но не тройную, как сказал Фэруэтер. Обычная для него жадность. Но ее можно простить, потому что билеты он все-таки раздобыл. Золотая Голубка подтвердила мне, что паспорта действительно нужны для плавания. И она лично отправилась в консульство, чтобы узнать о том, есть ли у них записи о моем рождении и можно ли найти свидетельство. К сожалению, такую информацию они могут предоставить только американским родителям ребенка.

— С чего бы Фэруэтеру идти на такие сложности? — спросила мать и секунду спустя сама же ответила: — Он играет в свою любимую игру — дергает за ниточки, перебирает их одну за другой. Что думаешь, Золотая Голубка? Стоит мне ему доверять?

— В любви — никогда, — ответила она. — Но если он придет сюда с билетами — это признак того, что он и правда может выполнить свое обещание. Если он их не принесет, тогда Треснувшее Яйцо вернет нам твои деньги. Вместе с кусочком его носа.

— Но почему нам нужно уезжать прямо сейчас? — снова воскликнула я. — Если бы мы немного подождали, нам не пришлось бы надеяться на его помощь! Все ради Тедди! Ради Тедди мне придется притворяться, что Фэруэтер — мой отец! Ради Тедди мне нужно бросить Карлотту и пережить разрыв сердца!

— Вайолет, не нужно истерики. Мы делаем это ради всех нас.

Мама беспокойно сжимала руки в перчатках — она тоже нервничала.

— Если мы не достанем тебе документы, то решение будет неизменным: мы никуда не поедем, пока их не получим.

От одной из перчаток отлетела пуговка. Мать стянула их и бросила на стол.

— Но почему нам нужно так спешить именно сейчас? Тедди ведь все равно будет в Сан-Франциско.

Мать повернулась ко мне спиной:

— Шанхай меняется. И здесь для нас может больше не найтись места. А в Сан-Франциско мы сможем начать все заново.

Я молилась, чтобы Фэруэтер не пришел. Пусть бы он скрылся с деньгами и тем самым доказал свою гнилую натуру. Но он появился, как и обещал, ровно в девять, когда мы с Золотой Голубкой были в кабинете матери. Он сел и протянул ей конверт.

Она нахмурилась.

— Это билет только на одну каюту и одно место.

— Лулу, дорогая, ты что, все еще мне не доверяешь? Если бы у тебя были оба билета, как бы мы с моей дочерью Вайолет позже взошли на борт судна? — он вытащил другой билет из нагрудного кармана и показал ей.

— Тебе просто нужно будет постучать в дверь моей каюты, чтобы убедиться, что твой покорный слуга и твоя дочь находятся там.

Он встал и надел шляпу:

— Нам с Вайолет лучше поторопиться в консульство, иначе все мои усилия пропадут.

Все происходило слишком быстро. Я пристально посмотрела на мать. «Не разрешай ему увезти меня!» — хотелось закричать мне. Она посмотрела на меня со смирением во взгляде. Сердце у меня билось так сильно, что закружилась голова. Я подхватила на руки Карлотту, которая спала под письменным столом, и начала всхлипывать, вытирая слезы о ее пушистую шубку. Слуга унес мой саквояж.

— А обо мне ты не поплачешь? — произнесла Золотая Голубка. Но я даже не задумывалась о том, что она не едет с нами. Конечно же, она не едет. Они с матерью были как сестры, а для меня она была как родная тетя. Я подошла к ней, крепко обняла и поблагодарила за заботу. Я не могла себе представить, что больше ее не увижу. Точно не в ближайшее время, а может, и никогда.

— Ты приедешь в Сан-Франциско? — спросила я сквозь слезы.

— У меня нет никакого желания туда ехать. Так что лучше ты возвращайся в Шанхай, чтобы меня повидать.

Золотая Голубка вместе со мной и матерью спустилась по лестнице. Я так сильно прижала к себе Карлотту, что она начала вырываться. У ворот уже собрались все куртизанки и их наставницы, чтобы проводить нас. Я поблагодарила Треснувшее Яйцо за то, что он берег меня. Он улыбнулся, но в глазах у него затаилась грусть. Маленький Океан, которая любила Карлотту, тоже стояла рядом. Я прижалась лицом к шерсти Карлотты: «Прости! Прости!» — и пообещала, что всегда буду любить ее и что однажды вернусь за ней. Но в глубине души я понимала, что, скорее всего, больше никогда ее не увижу. Маленький Океан протянула руки, и Карлотта перешла к ней. Она не выказала никакого огорчения от всего происходящего, и это меня ранило. Но когда мы с матерью пошли к воротам, я услышала вопли Карлотты. Оглянувшись, я увидела, как кошка извивалась в руках девочки, пытаясь вырваться и побежать за мной. Мать обхватила меня за талию и твердо потянула вперед. Ворота открылись, и красавицы прокричали нам вслед:

— Возвращайтесь!

— Не забывайте нас!

— Не толстейте!

— Привезите мне в подарок счастливую звезду!

— Вы задержитесь ненадолго, — заверила меня мать. Но я видела, как у нее на лбу появилась беспокойная морщинка. Мать погладила меня по щеке, — Я попрошу Треснувшее Яйцо подежурить у консульства, чтобы он сразу сообщил мне, когда ты получишь паспорт. Я не взойду на борт, пока не получу от него сообщение. Ты и Фэруэтер отправитесь прямо на корабль, и мы встретимся на корме и будем стоять рядом, когда корабль отплывет.

— Мама… — начала я.

— Я не уеду, пока тебя не будет со мной рядом, — сказала она решительно. — Обещаю!

Она поцеловала меня в лоб:

— Не волнуйся.

Фэруэтер отвел меня к экипажу. Я повернулась и увидела, что мать машет мне рукой. Брови у нее все так же были нахмурены.

— В пять часов на корме корабля! — крикнула она.

Когда ее голос стих за спиной, я все еще слышала горестный вой Карлотты.