Дома стены помогают

Однажды в сорок втором… Рассказ

То был первый Новый год с начала войны: шел сорок второй, зима удалась вьюжной, холодной, целыми днями, не затихая, дул ледяной пронзительный ветер.

Для медсестры городской московской больницы Майи Китаевой новогодний праздник совпал с другим примечательным и важным событием: три года тому назад, тридцать первого декабря, она расписалась с врачом-ординатором Федей Камарцевым.

Оба они работали в одной больнице, только в различных отделениях: Федя в хирургическом, Майя в урологическом. И как-то так получалось, что никогда не обращали друг на друга особого внимания.

Но однажды Федя явился в больничный клуб на вечер самодеятельности, посвященный двадцать первой годовщине Октября.

Участники драмкружка представляли отрывок из спектакля «Укрощение строптивой».

Роль Катарины исполняла Майя Китаева. Руководитель кружка, бывший солист хора имени Пятницкого, со смешной фамилией — Кусачкин, говорил о Майе:

— У этой девочки — необыкновенный дар трансформации, порой может отпугнуть с первого взгляда, порой, напротив того, пленить…

Вот так вот и случилось, что Майя внезапно, разом покорила молодого врача из 4-й хирургии Федю Камарцева.

Майя была высокая, с большим белокожим лицом, угловатая, словно подросток, еще не успевший обернуться девушкой, хотя ей минул уже двадцать один год. Когда она шла, легкие темно-русые волосы взлетали над ее лбом. Брови — шелковые, недлинные, глаза узкие, не то синие, не то темно-серые, в коротких ресницах.

На сцене Майя, что называется, смотрелась. Зубы ее блестели, глаза искрились, юные худые плечи были густо присыпаны розовой пудрой, она то и дело размахивала длинными своими руками, не зная, куда их деть, а один раз, неловко повернувшись, чуть не растянулась на глазах у всего зала.

В то же время она вся лучилась искренней, непритворной юностью, не нуждавшейся ни в каких прикрасах, и была так женственно-задорна, что не могла не понравиться даже самому строгому критику.

«Вот она какая», — удивленно подумал Федя, сняв очки, задумчиво повертел их между пальцами, потом снова надел. Он дождался, пока Майя стерла грим, переоделась и в перерыве пришла в зал.

Тогда он подошел к ней.

— Ну, вы сильны, — сказал. — Просто удивили меня!

— Разве? — спросила Майя и, сощурив глаза так, что они превратились в две сияющие щелочки, улыбнулась краешком рта. — Нет, в самом деле?

Именно так, по мнению Майи, щурила глаза, слегка улыбаясь краешком рта, любимая Майина киноактриса Римма Ростовская.

— В самом деле, — честно признался Федя, не привыкший хитрить и лукавить. — Честное слово! Тысячу честных слов!

На улицу они вышли вместе.

— Можно, я провожу вас до дома? — спросил Федя.

— Попробуйте, — ответила Майя.

Было морозно, дул ветер, изредка сыпал сухой, обжигающий лицо снег.

Майя жила далеко от центра, снимала угол у двоюродной тетки, нехотя пустившей Майю к себе.

Недавно тетка объявила:

— Только до весны оставляю тебя, а весной иди, куда твоей душеньке угодно, поскольку мне давно уже надоело холостое состояние, я рассчитываю обзавестись семьей, а ты мне, ясное дело, будешь помехой, ведь ты, хочешь не хочешь, а моложе меня…

Майя не стала возражать тетке.

«Ладно, — решила. — Уж как-нибудь перезимую, к весне что-нибудь придумаю…»

Она была из породы неунывающих.

— Где вы живете? — спросил Федя.

— В Богородском, — ответила Майя, — завод «Красный богатырь», знаете?

— Нет, — сказал Федя, — не знаю.

— Так я живу рядом, чуть левее. Такой дом с флюгером на крыше.

— Должно быть, это где-то далеко, — сказал Федя.

— Далеко, — согласилась Майя. И снова, совсем как Римма Ростовская, сощурила глаза. — А что же делать, по-вашему? Может быть, остаться вот здесь, на улице?

— По-моему, пошли ко мне, — сказал Федя.

— К вам? — переспросила Майя.

— Ко мне, — повторил Федя. — Я живу недалеко, на Малой Бронной, у меня отогреетесь, а потом двинем дальше, к вам. Обещаю теплые трубы, горячий чай и музыку…

Майя сильно замерзла; ноги ее, из кокетства обутые в легкие туфельки, превратились в окоченевшие ледышки. И, по правде говоря, до того неохота было топать в Богородское, в теткину обитель…

Федя проживал в тесной, впрочем довольно уютной комнатке, рядом с кухней.

Квартира была, как видно, большая, населенная, на кухне тесно стояли столы, а на столах примусы, керосинки, на полках множество кастрюль, сковородок, мисок…

Когда Федя с Майей проходили через кухню, три или четыре хозяйки, стоявшие возле своих столов, яростно впились глазами в Майю.

Кто-то прошипел вслед:

— Ну и дылдушка…

Но Майя и бровью не повела. Дылдушка? Пускай! А что, быть малявкой, от горшка два вершка, лучше?

Федя плотно закрыл дверь, усадил Майю в единственное кресло, из которого упрямо лезли конский волос, морская трава, кривые пружины — всяческая ерунда, обитающая обычно внутри мягкой мебели, снял с Майиных ног туфли и заставил Майю вытянуть ноги к радиаторам центрального отопления, пылавшим на славу.

— Как, согрелись? — спросил немного погодя.

Майя блаженно шевелила ожившими пальцами ног.

— Не то слово!

— То-то же, а то пока еще вы добрались бы до своего дома…

— Это не мой дом, — сказала Майя. — У меня здесь нет дома.

— Как так?

— Очень просто. Мой дом остался в Павлове, под Горьким, там у меня мама и две сестренки, а здесь я живу временно у тетки.

— Видно, вам не очень-то нравится жить у нее?

— Чего ж тут нравиться, — ответила Майя. — А вы здесь один живете?

— Как видите.

Майе очень хотелось знать, есть ли у него родители, жена, или просто девушка, но она никак не могла придумать, как бы спросить.

Федино серьезное, крепкоскулое лицо с крупными очками, скрывающими глаза, немного смущало Майю, ей казалось, что за очками его глаза насмешливо глядят на нее, подмечая каждое неловкое движение, каждое не так, как следует, сказанное слово.

Федя, однако, сам первый решил прийти ей на помощь.

— Я — детдомовский, — сказал. — У меня никого на всем свете, ни родителей, ни сестер, ни братьев…

— Ни жены, — осмелев, продолжила Майя.

Федя кивнул:

— Ни жены, угадали. — Он помедлил немного. — Правда, здесь, в этой квартире, у меня появился друг, вернее, подруга.

— Вот как! — оживилась Майя. — Подруга! Кто же это такая?

— Ей хорошо за семьдесят, — сказал Федя. — Мы с нею подружились после одного случая. Ладно, ни к чему об этом…

— Почему ни к чему? — возразила Майя. — Нет уж, раз начали, давайте говорите…

Федя пожал плечами.

— Не знаю, чего тут говорить… В общем, я только-только переехал сюда, больница выхлопотала мне ордер на эту комнату, и я был, сами понимаете, на седьмом небе. И буквально на следующий же день внезапно у одной соседки приступ аппендицита. Соседи позвали меня, я ее осмотрел и немедленно вызвал «скорую». И сам отправился вместе со «скорой».

— Куда? К нам, в больницу?

— Куда же еще?

— И сами ее прооперировали?

— Нет, не я, а Витя Филиппов, мой коллега.

— А то я Витю Филиппова не знаю, — усмехнулась Майя. — Белобрысый такой? Родинка на щеке, вот здесь, верно?

— Родинка? — неуверенно переспросил Федя. — Не помню, кажется, есть.

— Говорят, у него руки хорошие.

— Еще какие! — подхватил Федя. — Можете себе представить, оказалось, и в самом деле аппендицит, горяченький, словно калач на огне. Витя пошел на аппендицит и вдруг увидел — инфильтрат в толстых кишках, пришлось и его слизнуть начисто заодно…

— И как ваша подруга, поправилась?

— На третий день уже встала. С тех самых пор все у нее как будто бы нормально.

— Наверно, она боялась операции, — сказала Майя, — шутка ли, в такие годы — да под нож ложиться…

— Конечно, боялась, — ответил Федя. — А что делать, если надо?

— Вам не было ее жалко?

— Было, — подумав, ответил Федя. — Только ненадолго.

— Почему ненадолго? На больше жалости не хватило?

— Не в этом дело, просто надо было не жалеть, а действовать.

— А вот я поначалу, как поступила в больницу, очень часто плакала, — сказала Майя.

— Почему? Слезные мешки засорялись или еще почему-либо?

— Какие там слезные мешки! Просто всех жалко было, всех без разбора. Утром войду в палату, гляжу, этот смеется, чего-то там рассказывает, может быть, анекдот, а я-то знаю, ему жить с гулькин нос осталось, в самом разгаре саркома обеих почек, а этого надо завтра к операции готовить, а вот тому цистоскопию, и он ее до ужаса боится, ночи не спит…

— Послушайте, — перебил Федя. — Я же вам чаю обещал — совсем из головы вон!

Ринулся на кухню, снова вбежал в комнату.

— Оказывается, соседи догадались, двинули на огонь мой чайник, скоро вскипит…

— Я люблю очень крепкий чай, — сказала Майя.

— Я тоже, — сказал Федя, выходя опять из комнаты.

Потом он принес чайник, исходивший паром, поставил на стол сахарницу, молоко в стеклянном кувшинчике, вазочку с рассыпчатым восточным печеньем. Налил Майе в стакан огненно-горячий, крепко заваренный, почти черный чай.

— Прошу, — сказал, — как говорится, не погнушайтесь.

— Чего там гнушаться? — ответила Майя, жадно отхлебнув чай и отдергивая то одну, то другую ногу, обжигаемую горячими радиаторами.

— Вы, видно, умеете хозяйничать, — сказала Майя. — У мужчин это встречается нечасто.

— Я привык, — ответил Федя. — Живу один, рассчитывать не на кого.

Подвинул ей вазочку с печеньем:

— Попробуйте, очень вкусно.

— Еще бы! — сказала Майя.

Он молча поглядел на нее. Потом спросил:

— Давайте будем на «ты»?

— Давайте, — ответила Майя, он поправил ее:

— Стало быть, давай!

Помолчали немного. Он начал первый:

— Почему ты работаешь в нашей больнице? Какой-нибудь знакомый человек порекомендовал?

Майя скривила губы:

— Какой знакомый человек. Я же никого в Москве не знаю, кроме тетки.

— Как она к тебе? Ничего?

— Лучше не бывает, — усмехнулась Майя. — Я у нее остановилась, когда в Москву приехала, я хотела поступить в театральное училище. Она мне тогда сказала: на недолго можно, а после как знаешь…

— Ты что, хотела стать артисткой? — удивленно спросил Федя.

— Ужасно хотела, спала и видела себя на сцене, только ничего не вышло!

— Почему?

— Я на экзамене провалилась. Мне дали этюд сыграть, «Разлука». Говорят: представьте, что вы расстаетесь с любимым человеком навсегда, покажите, как вы с ним прощаетесь?..

— И как же ты прощалась? — с интересом спросил Федя.

— Как умела, — отрезала Майя, ей почудилась насмешка в Федином голосе, глянула на него, его глаза из-за очков смотрели на нее с серьезным ожиданием, и она смягчилась.

— Конечно, — продолжала Майя, — со стороны себя трудно увидеть, мне казалось, что я очень грустная, вся подавленная и расстроенная, но это только мне, видно, казалось…

Оборвала себя. Стоит ли рассказывать обо всем? Ведь до сих пор совестно вспомнить, как она закатывала глаза кверху, протягивала вперед руки, грустно поднимала брови, все это должно было означать нестерпимые душевные муки, но тут она услышала — у нее был очень тонкий слух, — как немолодая седая дама, сидевшая возле председателя приемной комиссии, негромко сказала:

— Девочка, очевидно, по натуре очень жизнерадостна…

— Безусловно, — согласился председатель, знаменитый артист, его, наверное, вся страна знала. — Безусловно, жизнерадостность налицо, а вот сценические способности…

Он не докончил, слегка улыбнулся, а Майя остановилась, словно бы ее разом отрезвил этот барственный, с красивыми бархатными переливами голос, закрыла лицо руками и вдруг стремительно побежала к дверям.

— Я тогда весь день ходила по улицам, — сказала Майя. — Ходила и ругала себя ужасно, просто избить себя хотелось, тоже мне, звезда сцены, в театре играть ей надо, на меньшее не согласна…

Ему подумалось, что ей, должно быть, до сих пор тяжело вспоминать о своем провале.

— А по-моему, ты талантливая, — сказал он. — Достаточно было сегодня на тебя поглядеть…

— Не знаю, — сказала Майя. — Может быть, ты и прав…

— На все сто, — уверенно заявил Федя. — Так что же было дальше?

— Пришла я к тетке уже поздно вечером и такая была, наверное, несчастная, что даже ей меня жаль стало. Она мне говорит: «Плюнь, не все артисты хорошо живут, иные до того маются…»

И стала мне всякие примеры приводить, а я не слушаю ее и плачу. И думаю: ну как же это они могли посчитать меня жизнерадостным человеком? Какая я жизнерадостная? Да ни настолечко!

— А как ты к нам в больницу попала?

— Я еще в десятом классе на курсах медсестер занималась…

— Вот оно что, — сказал Федя.

— Я уже домой собралась, а тут к тетке зашла соседка, она лежала в этой самой больнице, в терапии, стала рассказывать, как ее лечили, какие там врачи, какие сестры, я сперва ее не слушала, а потом вдруг стала прислушиваться и, словно меня кто-то толкнул, вдруг спрашиваю: «Где эта больница находится?»

— Так оно все и случилось? — спросил Федя.

— Так оно все и случилось, — повторила Майя. — Одно к одному, взяли меня в больницу, в урологию, тетка разрешила пока что остаться у нее, а там видно будет…

— И желание твое исполнилось, — сказал Федя. — Стала играть на сцене…

— Это в драмкружке-то? — спросила Майя. — Да чего там говорить…

Невесело засмеялась, наверно, до сих пор точила ее тайная, насильно подавляемая мечта стать артисткой.

— Тебе как, трудно жить у тетки? — спросил Федя.

— Трудно, — просто ответила Майя. — Она на редкость неровный человек.

— Я тоже не люблю неровных людей, — сказал Федя. — Никогда не знаешь, что они могут выкинуть…

Майя допивала уже третий стакан, когда в комнату, осторожно постучавшись, вошла, не дожидаясь ответа, худенькая дама довольно преклонного возраста, но явно молодящаяся: светлые кудряшки на лбу, очевидно подвитые щипцами, слегка подмазанные нежно-розовой помадой губы, чересчур яркий румянец на впалых щеках.

Дама обдуманно, словно роль играла, воскликнула:

— Простите, я полагала, вы один, Федя!

Федя нисколько не смутился:

— Познакомься, Майя, это и есть та самая Юлия Петровна, а это — Майя.

Юлия Петровна протянула Майе крохотную костлявую руку.

— Очень рада, — проговорила жеманно. — Просто очень, очень.

Обернулась к Феде:

— Что значит «та самая», Федя?

— То и значит, — ответил Федя.

Юлия Петровна поправила свои тщательно подвитые кудряшки на лбу.

— У нашего общего друга вечно какие-нибудь секреты…

— Ладно, — сказал Федя. — Говорите прямо, хотите чаю?

— Хочу, — сказала Юлия Петровна. — Только, если можно, не стакан, а чашку.

— Можно, — согласился Федя, вытащил из шкафчика чашку, синюю, в белую полоску.

— Моя любимая чашка, — заметила Юлия Петровна.

Она пила маленькими глотками, время от времени картинно помешивала ложечкой чай в своей чашке.

«Кому-то эта самая Юлия Петровна подражает, — определила Майя. — Какой-нибудь артистке, а в общем, кажется, невредная старушенция, сойдет с присыпкой».

Посмотрела на Федю.

— Где же обещанная музыка?

— Одну минуту, — сказал Федя.

Раскрыл стоявший на подоконнике голубой, изрядно потертый патефон, Майя поначалу и не заметила его, стал прилежно крутить ручку.

«Отцвели уж давно хризантемы в саду», — медленно, печально начал голос, то ли женский, то ли мужской.

«Но любовь все живет в моем сердце больном…»

«Но любовь все живет, — подпевала Юлия Петровна, — в моем сердце больном…»

Страдальчески подняла брови:

— Что за музыка, вы не находите? Эту пластинку я подарила Феде в прошлом году. Поет Панина, сама Варя Панина!

— А у нас доктор в седьмом отделении, — сказала Майя, — паталогоанатом, Панин Сергей Аристархович, не его ли родственница?

Юлия Петровна всплеснула ладонями:

— О, молодость! О, чистота, о, безыскусная наивность!

— А что? — спросила Майя. — Я что-то не так сказала?

— Деточка, — произнесла, нет, скорее продекламировала Юлия Петровна. — Варя Панина — знаменитая певица, гремевшая на всю Россию еще совсем недавно, каких-нибудь тридцать лет тому назад…

— Ну и пусть ее, — сказал Федя. — Гремела или тихо сидела, не все ли равно? Теперь уже все едино, отгремела, как не было…

Юлия Петровна посмотрела на Майю:

— Вы знаете, Майя, я умею играть, у меня рояль…

— Да? — ненатурально удивилась Майя, старательно тараща глаза: вдруг от тепла, от выпитого чаю ужасно, непереносимо захотелось спать.

— У меня рояль «Бехштейн», слыхали такую фирму?

Голос Юлии Петровны доносился до Майи словно бы откуда-то из далекого далека.

Потом Майя ощутила, как ее подняли и положили на что-то мягкое, укрыли сверху теплым, и Федин голос произнес почти над самым ухом:

— Она устала, как видно, пусть спит…

Спустя неделю Майя объявила тетке, что уезжает от нее.

Майина тетка, с одной стороны, обрадовалась, что Майя наконец-то уходит, но все-таки не удержалась, позавидовала:

— А ты меня, милка моя, обскакала, раньше чем я замуж выскочила…

Однако чувство справедливости внезапно взыграло в ней, она добавила не без горечи:

— Конечно, была бы я в твоих годах…

С той поры каждый Новый год Майя и Федя встречали исключительно вдвоем.

— Это наш, только наш, особенный праздник, — говорила Майя, и Федя привычно соглашался с нею. Ему в общем-то никто, кроме Майи, и не был нужен.

Теперь Майя решила: несмотря ни на что, не нарушать созданную в ее маленькой семье традицию.

Во-первых, это была их четвертая годовщина, во-вторых — проводы Феди. Первого января утром Федя должен был уйти на фронт.

Он уже много раз за этот год ходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт, но ему все время отказывали по причине сильной его близорукости.

Однако он не сдавался, продолжал засыпать военкомат своими заявлениями и наконец добился своего: получил назначение в военно-полевой госпиталь под Малой Вишерой.

В тот день он пришел домой раньше Майи, сварил картошку, вскипятил к ее приходу чайник. Майя вернулась спустя полтора часа, вконец замерзшая, но сравнительно веселая:

— Угадай, что я достала к Новому году?

Федя снял очки, протер их платком.

— Не знаю, право, может быть, белой муки или новые валенки?

— Ни за что тебе не угадать!

Майя торжественно вытащила из кармана и поставила на стол темно-зеленого стекла бутылку.

— Водка! Усек?

— Усек, конечно.

— А на что она нам?

— Чудак-человек, разве можно Новый год без водки встречать?

— Можно, — сказал Федя. — Ты же знаешь, я не приемлю никакого алкоголя.

— Я тоже, — сказала Майя, — не очень-то, как ты знаешь, прикладываюсь, но традиция!

— Да, это верно, — согласился Федя. — Традиция есть традиция. Где ты, кстати говоря, достала водку-то?

— На Палашевском рынке сменяла.

— Сменяла? На что же?

— На летнее пальто, — ответила Майя. — Только ты не жалей, Федя, я его давно уже относила, оно мне до ужаса надоело, и в общем-то так хорошо получилось, что удалось его обменять…

— Да, удачно донельзя, — машинально проговорил Федя, мысли его были сейчас заняты одним: как сказать Майе о том, что первого января он уходит на фронт. — Удачно до невозможности…

— Чего ты бормочешь? — рассмеялась Майя. — Сколько разговоров о каком-то старом пальто и бутылке водки!

— Ты права. Хочешь картошки?

— Хочу.

Федя вынул из-под подушки кастрюлю с картошкой, налил в стакан чай, подвинул Майе блюдечко с двумя кусочками постного сахара. Федя любил и умел хозяйничать. Майя считала, что у него получается куда более складно и ловко, чем у нее.

— Как, сыта? — спросил Федя.

— Вполне, — ответила Майя. — Теперь постираю немного — и спать. Завтра у меня дежурство, а у тебя когда?

— У меня? — переспросил Федя. — Понимаешь, дело какое…

— Какое? — насторожилась Майя.

— Только давай сразу договоримся, не переживать, ладно?

— Что случилось? — быстро спросила Майя.

Федя улыбнулся:

— Все в порядке, даю слово. Веришь мне?

Майя кивнула. Вдруг ей все разом стало ясно.

— Ты идешь на фронт. Верно?

— Угадала, верно.

— Когда?

— Первого января.

Опустив голову, Майя медленно постукивала пальцами по столу.

— Выходит, тридцать первого ты еще дома.

— Само собой, мы с тобой еще Новый год непременно справим.

«Сказать или не стоит?» — подумала Майя. Сперва хотела было ничего не говорить, но тут же быстро перерешила: нет, он должен знать, кому же еще знать, как не ему?..

— Ты пойми меня, — сказал Федя. — Я не мог иначе! Я должен быть на фронте, понимаешь, должен!

— Понимаю, — ответила Майя.

— Нет, в самом деле, пойми, я здоровый мужик и я не могу, мне непереносимо оставаться здесь, в Москве, когда война…

— Федя, — Майя прижалась щекой к его плечу. — Я бы тоже пошла на фронт, я бы очень хотела пойти, но не могу.

— Оставайся здесь, дома, — сказал Федя. — Ты здесь тоже нужна.

— Я бы пошла на фронт, — не слушая его, повторила Майя. — Но не могу, понимаешь?

Федя недоуменно посмотрел на нее.

— Что-то я тебя никак не пойму?

— И не догадываешься?

— О чем?

— Попробуй угадай…

— Постой, — сказал Федя. — Кажется, понял. Это точно?

— Точнее точного.

Он взял ее руку, сжал крепко обеими своими ладонями.

— Надо же так!

— А ты вроде не рад…

— Нет, я рад, я очень рад, Майя…

Он улыбнулся, глядя на нее, но на душе его было тревожно. В самом деле, надо же так! Именно теперь, в войну…

— Если будет мальчик, я назову его Федей, — сказала Майя.

— Стало быть, Федор Федорович, — сказал Федя. — Что ж, пусть, и так можно. Ну, а если девочка?

— Тогда Майей. Мне нравится мое имя, оно такое какое-то весеннее.

— А вдруг будет двойня? — спросил Федя, мгновенно пожалев о своих словах, но Майя, к счастью, не слушала его.

— Может быть, я к маме в Павлов уеду, поработаю еще немного, а весной к маме, там и рожу…

Когда-то, было это немыслимо давно, прошлой зимой, они строили планы — взять отпуск в июле — августе и махнуть к ее маме в город Павлов, под Горький.

— У нас там такие просторы — закачаешься, — говорила Майя. — Город, словно пряничный — дома в садах, леса, заливные луга на Оке…

— Ты плавать умеешь? — спросил Федя.

Майя даже слов лишилась от удивления:

— Да ты что, Федя? Я Оку сколько раз переплывала, за мной, если хочешь, редко кто угонится.

— А вот я не умею плавать, — признался Федя. — Как-то так не научился…

— Поедем в Павлов, и я научу тебя, — сказала Майя.

В эти минуты Майе снова вспомнился тот, давний разговор…

Больше они ни о чем не говорили, все было так, как обычно.

Майя стирала на кухне, Федя лег спать. Потом и Майя легла, но никак не могла заснуть; Федя тоже не спал, и оба делали вид, что спят. Майя даже пыталась иногда всхрапывать для пущей достоверности, а Федя лежал тихо, неподвижно.

Ночью в коридоре зазвонил телефон, Федя привычно вскочил, ночью вызывали к телефону только его, из приемного покоя или из отделения.

Он быстро оделся и вышел, тогда Майя перестала притворяться спящей и долго, почти до самого утра все думала о Феде, о себе и о том, кто должен еще родиться и кому с первого же дня, должно быть, придется туго…

Утром она встретилась с Федей на улице, возле дома, когда спешила на дежурство в больницу, Федя же возвращался из больницы свежий, пахнувший снегом. На миг прижался холодной щекой к Майиной щеке, и она с трудом удержалась, чтобы не разреветься в голос.

…За день до Нового года Майя отправилась на метро в Сокольники.

Прошла вдоль заснеженных дорожек, огляделась по сторонам, кругом было тихо, трещали от мороза сосны, время от времени пролетали в вышине птицы.

«Надо же, ни ножа, ни топорика какого-нибудь не догадалась захватить с собой», — пожалела Майя.

Решила было зайти к тетке, благо тетка жила неподалеку, в Богородском, и была женщиной хозяйственной, уж у нее-то можно было отыскать все что угодно, от ножа-секача до навозных вил, но представила себе кислое, брюзгливое теткино лицо, сдвинутые треугольником брови, поджатые губы в оборочку и не захотелось ни идти к ней, ни видеть ее…

Майя ходила по дорожкам-просекам, вспоминала. Сперва вспоминала о том, как Федя провожал ее с вечера и привел к себе домой и как ей было ужасно совестно на следующий день встретиться с ним в больнице, и она боялась, что он не поглядит на нее, пройдет мимо, не обернется…

А он сам первый подошел к ней, в раздевалке, спросил:

— Когда?

— Что когда? — переспросила Майя.

— Когда собираешься?

— Куда собираться-то?

Он сказал прямо:

— Давай без дураков, переезжай сегодня ко мне. Поняла?

Она ответила:

— Поняла!

И еще вспомнилось Майе уже ставшее далеким воскресное утро, когда они с Федей задумали поехать кататься на речном трамвае по Москве-реке.

Было еще очень рано.

— Вставай! — приказал Федя.

— Сейчас, — ответила Майя, не открывая глаз.

Он то входил в комнату, то выходил снова, а она все никак не могла преодолеть себя, до того хотелось спать, как никогда в жизни.

«Хорошо бы сейчас дождь, и никуда не надо ехать, и можно спать целый день», — сквозь сон подумала Майя.

На миг приоткрыла глаза, в окне, на безоблачно-синем небе сияло солнце, ликовали проснувшиеся птицы, какой там дождь…

Федя неумолимо произнес:

— Я тебя окачу холодной водой, слышишь?

— Угу, — ответила Майя.

Он включил радио и вдруг замер. И Майя мгновенно проснулась окончательно, вскочила, слушая, не веря ушам…

По-прежнему сияло солнце, пели птицы, где-то по Москве-реке плыл белый речной трамвай, тот самый, на котором они собирались отправиться кататься на весь день…

Майя исходила все аллеи вдоль и поперек, в конце концов ей удалось подобрать в снегу несколько еловых веток.

Дома она налила теплой воды в стеклянную банку, поставила в нее ветки, и в комнате, спустя некоторое время, запахло снегом, хвоей, зимним завьюженным русским лесом…

— Федя, — сказала Майя, — посмотри вот сюда!

— Куда? — спросил Федя, глядя на Майю.

— Да не на меня гляди, а сюда, — повторила Майя. — На мне ничего не написано.

Федя все медлил отвести глаза от Майи, наконец нехотя перевел взгляд, увидел: на столе, покрытом голубой льняной скатертью, миска с рубиновым винегретом, тарелка, на которой белели тонко нарезанные ломтики шпика, в другой миске отварная картошка, нещедро политая маслом и посыпанная сверху лиловыми колечками лука.

В фарфоровой плетеной корзине для печенья — подарок Юлии Петровны к первой их годовщине — лежала буханка черного хлеба.

И еще на столе красовалась бутылка водки, которую Майя выменяла на Палашевском рынке на свое старое летнее пальто. Бутылку окружали три вымытых до зеркального блеска рюмки.

Хотя отопление давно уже не действовало, в комнате было не холодно, потому что дверь на кухню была открыта, а там горели две керосинки — Майина и Юлии Петровны.

Во всей большой населенной квартире только они трое и остались — Федя с Майей и Юлия Петровна, остальные жильцы эвакуировались, кто летом, кто совсем недавно, поздней осенью…

— Что скажешь? — спросила Майя.

Федя ответил искренне:

— Тут говорить нечего. Симфония, одним словом…

Майя засмеялась от радости, ведь Федя был не слишком-то тороват на похвалы и добиться от него доброго слова было не самым легким делом.

— Это еще не все, — сказала Майя. — Ты не видел самого главного!

И торжественно водрузила на стол стеклянную банку с еловыми ветками. К веткам были привязаны на нитках разноцветные кусочки постного сахара.

— Ну? — торжественно спросила Майя.

— Сильна ты, мать, — восхищенно сказал Федя. — Еще бы лампочки электрические, и все в полном ажуре!

— Когда ты вернешься, я устрою настоящую елку, — сказала Майя. — С мандаринами и хлопушками, и лампочки будут или, если хочешь, свечи.

— Свечи красиво, но опасно, вдруг загорится какая-нибудь там серебряная или золотая бумага.

— А мы будем следить, — сказала Майя. — Ты не бойся, я с елки глаз спускать не буду, вот увидишь!

— Все это так, — сказал Федя. — Разумеется, мы постараемся в будущем предотвратить пожар, а что касается настоящего, ты не забыла о Юлии Петровне?

— Сколько можно спрашивать об одном и том же? — возмутилась Майя.

Впервые за эти годы они решили позвать Юлию Петровну встречать с ними новогодний праздник. Юлия Петровна, однако, согласилась не сразу.

— Боюсь, помешаю вам…

— Чем же вы помешаете? — спросила Майя.

Тусклые, выцветшие, некогда, должно быть, красивые глаза Юлии Петровны налились слезами.

— Это же ваша последняя встреча, Майя, ведь первого Федя…

Юлия Петровна не докончила, похлопала себя пальцами по векам, чтобы глаза не остались красными, потом почти спокойно сказала:

— Право, Майя, не знаю, кто из нас больше осиротеет без Феди — вы или я…

Федя вышел и снова вошел, держа под руку Юлию Петровну.

Юлия Петровна была одета в шелковую коричневую блузку, расшитую стеклярусом; когда-то, наверное, в незапамятные времена блузка эта шла Юлии Петровне, а теперь болталась на ее тощих плечах, словно на вешалке.

Острые Майины глаза успели приметить кое-где искусно положенные заплатки. Шею Юлии Петровны обвивал такой же древний, как и блузка, пожелтевший от времени газовый шарфик.

Майя на миг как бы лишилась слов. Видел бы ее в этот миг руководитель драмкружка товарищ Кусачкин, наверное, не преминул бы сказать: «Наша Майя прирожденная лицедейка…»

— Вы ослепительны, — сказала Майя.

— Ну-ну, вот еще, — отозвалась польщенная Юлия Петровна, обмахиваясь ветхим кружевным платочком, хотя в комнате вовсе не было душно. — Что вы, Майя, какое там…

— Прошу за стол, — сказала Майя. Юлия Петровна повела круглым птичьим глазом вокруг, негромко ахнула.

— Что? — спросил Федя. — Сильна у нас хозяйка?

— Что-то необыкновенное, — сказала Юлия Петровна.

Федя уселся рядом с нею, напротив него, на другом конце стола, Майя.

— Федя! — воскликнула Майя. — А у нас штора-то вот-вот упадет!

Федя глянул на окно: черная маскировочная штора держалась на честном слове.

Он встал на подоконник, начал прибивать штору к карнизу, но когда спрыгнул вниз, нечаянно рванул кусочек шторы.

— Вот, — сказала с досадой Майя. — Хорош умелец!

— Ничего страшного, — сказал Федя.

— Тебе все нестрашно!

Майя взяла свою синюю косынку, легко вскочила на подоконник, начала пришпиливать косынку английской булавкой к шторе.

Федя невольно глянул на ее ноги, обтянутые «паутинкой» нежнейшего телесного цвета.

Он знал, что это единственная Майина пара прозрачных чулок, еще довоенная, которую Майя хранила специально для Нового года.

Если бы он мог, он бы достал ей тысячу, сто тысяч пар «паутинок», пусть бы она их, не жалея, меняла каждый день…

Майя спрыгнула на пол, сказала с удовлетворением:

— Теперь, кажется, порядок…

Федя разлил в рюмки водку.

— Сперва проводим, как водится, старый год, — сказала Юлия Петровна.

— За Победу, — сказал Федя. — За то, чтобы новый, сорок второй стал годом окончательного разгрома фашистов!

— Ура! — воскликнула Юлия Петровна. Потом поставила рюмку на стол, опустила голову.

Майя и Федя молча переглянулись. Оба знали, что единственный сын Юлии Петровны, капитан, служивший на одной из погранзастав, с первого дня очутился в самом пекле войны и от него все эти месяцы не было никаких известий.

Майя взяла тарелку Юлии Петровны, наложила в нее винегрета, вареной картошки, сала, поверх всего два ломтика хлеба.

Все это было удивительно вкусно, Юлии Петровне казалось, никогда ничего вкуснее ей не приходилось есть. Но в то же время не хотелось, чтобы Федя и Майя увидели, с какой охотой, почти жадностью, она навалилась на еду. И она заставила себя положить вилку на стол, сказала светски-непринужденным тоном:

— Кажется, все как было, не правда ли?

— Что значит, все как было? — спросила Майя.

— Кажется, ничего нет, ни войны, ни воздушных налетов, ни затемнений…

— Я бы этого не сказал, — ответил прямолинейный Федя. — Я, к примеру, даже во сне сознаю: война есть, никуда не делась!

— Пусть так, — согласилась Юлия Петровна, одна-единственная рюмка водки успела опьянить ее. — А все же, смотрите, лампа горит, на столе вкусные вещи, тихо, уютно, даже тепло…

Майя не выдержала, усмехнулась:

— Вы, Юлия Петровна, прелесть, честное слово!

Юлия Петровна туже завязала на горле свой воздушный шарфик.

— Чем же я прелесть, хотелось бы знать?

— Всем, — сказала Майя. — Прежде всего, объясните мне, какие такие вкусные вещи? Винегрет? Или картошка?

— Ну хорошо, — сдалась Юлия Петровна. — А вы согласны, Майечка, что теперь в Москве стало намного веселее, с тех самых пор, как отогнали немцев?

— Согласна, — ответила Майя. — Давайте выпьем за наших солдат, разгромивших фашистов!

Первая выпила свою рюмку до дна.

Внезапно в дверях прозвучал резкий звонок.

Все вздрогнули.

— Кто это? — вскинулась Юлия Петровна. — Может быть, почта? Или кто-то забрел к соседям на огонек и не знает, что все соседи, кроме нас, уехали?

— Чего гадать, сейчас узнаем, — сказал Федя, вставая.

Он тут же вернулся. За ним шел рыжий, краснолицый старик в заснеженном ватнике, на голове солдатская шапка-ушанка.

— В одном вы, Юлия Петровна, оказались правы, — сказал Федя. — Забрел кто-то на огонек к нам. Не к кому-то еще, а к нам и, представьте, именно на огонек, в буквальном смысле слова.

— Дядя Митя, — воскликнула Майя, — с Новым годом!

— До Нового года еще старый надо прожить, — сурово ответил дядя Митя.

— Садитесь с нами, — пригласила его Майя, но он отвернулся от нее, спросил грозно:

— Это что же такое, граждане? Что же получается, кто мне скажет?

— А что? — спросила Майя.

— Огонь из вашего окна далеко виден…

Дядя Митя выразительно глянул в окно. Майина синяя косынка оторвалась от шторы и упала на подоконник.

— А я и не заметила, что косынка сорвалась, — сказала Майя.

— И я не заметил, — сказал Федя. — Но сейчас все устроим.

Проворно выключил свет.

— Теперь как, порядок?

— А как же мы узнаем, что уже двенадцать часов? — спросила Майя.

— Разрешаю зажечь на минуту спичку, — важно сказал дядя Митя.

Федя вынул из шкафа новую рюмку, на ощупь налил в нее водки.

— Выпейте с нами, дядя Митя.

— Я на дежурстве, — жестяным голосом произнес дядя Митя.

— Выпей, Дмитрий Пахомыч, — сказала Юлия Петровна. — Давай мы с тобой выпьем за Победу!

— Так и быть, — согласился дядя Митя.

Майя зажгла спичку, дядя Митя поднял свою рюмку.

— За Победу! — промолвил истово.

— Хороший старик, — сказала Юлия Петровна, когда дядя Митя ушел. — Я его знаю лет сорок, не меньше. И жену его знала и дочь, они все осенью куда-то в Сибирь эвакуировались.

— Он неплохой человек, — согласился Федя. — Только жуткая зануда.

— К тому же исполнителен сверх всякой меры, — добавила Юлия Петровна. — Говорят, исполнительность — признак ограниченности.

— А мы теперь обречены сидеть в темноте, — сказала грустно Майя. — Если зажжем свет, дядя Митя все равно не даст жизни.

— Он прав, — сказал Федя. — Он же дежурный по дому.

Майя зажгла спичку, крикнула:

— Новый год ровно через семь минут!

Федя и Юлия Петровна встали.

— Налей всем до самого верха, — сказала Майя.

— С Новым годом!

— Пускай все наши желания исполнятся в этом году! — сказал Федя.

— У всех одно желание — дожить до Победы, — сказала Майя.

Юлия Петровна нашла в темноте Майину ладонь, сжала ее своими хрупкими пальцами.

— Майя, пойдемте ко мне, у меня отличная маскировка, свет может гореть хоть до самого утра…

— Я — «за», — сказала Майя. — А ты, Федя?

— Пошли, — согласился Федя.

Комната Юлии Петровны находилась в другом конце коридора и была раза в три больше Фединой каморки. Зато здесь резко пахнуло в лицо как бы нежилым холодом.

Горела люстра — хрустальные канделябры, перевитые стеклянными висюльками. На старом-престаром диване красного дерева такой же ветхий плед. Возле дивана — рояль. На рояле множество портретов и фотографий в резных затейливых рамках.

Майе не часто приходилось бывать у Юлии Петровны, и теперь она первым делом стала разглядывать фотографии.

Юлия Петровна, став рядом, терпеливо поясняла:

— Это моя гимназическая подруга, а это мой кузен, был гвардейским офицером, бретер и дуэлянт первой марки. А это моя бабка, была первой красавицей Ростова в середине прошлого века, разве можно поверить, глядя сейчас на нее? Правда, они снимались здесь, когда ей было уже далеко за сорок.

Юлия Петровна бросила быстрый взгляд на Федю, сидевшего на диване, понизила голос:

— Кое-кто считал, что я очень похожу на бабку, те же волосы, тот же разрез глаз…

Майя глянула на реденькие, сильно взбитые кудряшки Юлии Петровны, на ее впалые, чуть подкрашенные щеки. Если и походила Юлия Петровна на свою красивую бабку, то, наверно, в далеком, далеком прошлом…

«Черт знает что делает время, — подумала Майя. — А какая я буду в старости?»

— Вот мой Юрий, — продолжала между тем Юлия Петровна. — Видите? Правда, хорошенький? Вот тут он вместе со своей женой, они тогда только-только поженились.

Сын Юлии Петровны был узкоплечий, в мать, с испитым лицом и робким взглядом круглых, как у матери, глаз. Глядя на него, почему-то думалось, что, наверное, в детстве это был хрупкий, избалованный сладкоежка, болезненный и капризный.

Зато жена его казалась завидно здоровой — круглолицая, должно быть, румяная, с сочным ртом и толстой косой вокруг головы.

— Вы любите вашу невестку? — спросила Майя.

Юлия Петровна ответила не сразу:

— Скорее терплю. Мы с нею очень разные. А вам она нравится?

— Ничего, видная женщина, только носа, по-моему, маловато.

Федя засмеялся.

— Это ты, Майка, точно заметила. Помню, они к Юлии Петровне года четыре тому назад приезжали…

— Это был их последний приезд, — сказала Юлия Петровна. — Больше я их не видела…

Нахмурилась, должно быть, чтобы не заплакать.

— Так мне больше не довелось видеть моего Юру, и кто знает, что-то с ним сейчас…

Все молчали. Федя откашлялся, начал снова:

— Я уже тогда обратил внимание, что у Юриной жены явно не хватает носа, вместо носа этакая пипочка…

— Зато Юра красив, не правда ли? — спросила Юлия Петровна.

Федя не привык лгать даже по пустякам, даже тогда, когда ложь оказывалась во спасение; он не желал и не умел кривить душой, потому ничего не ответил Юлии Петровне. Но она, казалось, не обратила внимания на то, что он молчит, или, может быть, не захотела заметить. Обвела медленным взглядом портреты на рояле:

— Все они жили, радовались, плакали, любили, ненавидели, и так бывало, и вот ничегошеньки уже нет и не будет… — Глаза ее блеснули слезами. — Один Юра здесь живой среди мертвых, один он или… или…

Юлия Петровна не договорила. Тряхнула своими кудряшками:

— Ладно, не бойтесь, не зареву!

Заставила себя улыбнуться:

— Вы, Майя, по-моему, впервые за все эти годы по-настоящему в гостях у меня.

— Кажется, и в самом деле, — ответила Майя. — Так, бывало, забежишь на минутку, за солью или за хлебом, но чтобы посидеть, поговорить, вот так, как теперь, вроде бы ни разу…

— Вы, думается мне, не слышали, как я играю, — сказала Юлия Петровна.

Майя пожала плечами:

— Нет, конечно, а что?

— Вот и прекрасно, теперь можете послушать, — сказала Юлия Петровна.

Майя села на диван, натянула на себя плед, приникла головой к Фединому плечу, стало теплее, уютней.

Юлия Петровна уселась на табуретку перед роялем, Майя знала, эту табуретку почему-то называют банкеткой, открыла крышку рояля. Блеснули желтоватые, должно быть древние, как, впрочем, и все вещи в этой комнате, клавиши.

Рояль был расстроен донельзя, хрипел, словно бы задыхался, как самый настоящий астматик.

— Что вам сыграть? — спросила Юлия Петровна.

— Что хотите, — сказала Майя.

Юлия Петровна кинула ладони на клавиши.

— «Ваши пальцы пахнут ладаном, — начала она неожиданно низким, сочным голосом, который, казалось, с трудом вырывался из ее увядшего рта. — А в ресницах спит печаль…»

Рояль был расстроен, и все-таки сквозь астматический хрип и скрежет вдруг тоненьким ручейком пробилась печальная мелодия:

— Это он Вере Холодной посвятил, — сказала Юлия Петровна, оборвав игру.

— Кто он? — спросила Майя.

— Вертинский. Это был знаменитый певец, он выступал всегда с огромным успехом.

— А кто такая Вера Холодная? — спросила Майя.

Юлия Петровна укоризненно покачала головой:

— Нет, вы только посмотрите на эту девочку! Федя, друг мой, почему вы не развиваете это дитя?

— Сама разовьется, — усмехнулся Федя.

— Деточка, — сказала Юлия Петровна, — Вера Холодная — знаменитая киноактриса, первая киноактриса нашей страны. А Вертинский безумно любил ее и посвятил ей этот романс, она ведь умерла молодой…

Юлия Петровна еще раз пропела:

— Представьте, — Юлия Петровна опять оторвалась от рояля. — Я точно так же себя чувствовала, когда умер мой муж…

— А он давно умер? — спросила Майя.

— Лет пятнадцать тому назад. Он был актер.

— Правда? — удивилась Майя.

— Правда. Он снимался в кинофильмах у Протазанова, Желябужского, Экка, только он играл не главные роли, а эпизодические. И тогда тоже были интриги, поверьте мне, тогда тоже не пропускали подлинные таланты.

— А он был талантлив?

— Да, очень. Только ему так и не дали ходу.

— А вы тоже были артисткой?

— Нет, я была костюмершей на киностудии Ханжонкова, — ответила Юлия Петровна.

Слабая улыбка мелькнула на ее губах:

— Если говорить правду, то я ужасно мечтала стать артисткой, сниматься хотя бы самой распоследней статисткой, лишь бы сниматься…

— И что же? — спросила Майя.

— Ничего не вышло. Говорят, я лучше шила, чем играла…

Юлия Петровна снова повернулась к роялю. Помедлив, запела, аккомпанируя себе:

Глянула через плечо на Майю.

— У меня было тоже так. Именно так, правда, это уже спустя несколько лет после смерти мужа…

— А ведь так бывает, — продолжала Юлия Петровна. — Кажется, нет никого дороже, ближе, и вдруг — нате вам, полный поворот на все сто восемьдесят градусов. И чужие навсегда…

Майя обняла Федю одной рукой.

— Что, замерзла? — спросил он.

— Да нет, я об тебя греюсь. Слушай, а песня-то дурацкая, ты не находишь?

— Чем дурацкая?

— Как можно вдруг, ни с того ни с сего — поворот на все сто восемьдесят?

— Иногда можно, — ответил Федя.

— У нас с тобой так не могло бы быть, — сказала Майя. — Как это, вдруг — мы чужие с тобой, а? — Майя просунула голову под Федину руку. — Ты веришь в чудеса? — спросила.

— Нет, я же врач. Врачи в чудеса обычно не верят.

— А я верю. Верю, и все тут! Может же случиться такое чудо, что сегодня ночью кончится война и ты уже никуда не уедешь…

Федя, улыбаясь, глянул на Майю. Так взрослые смотрят подчас на детей, не ведающих, что они говорят.

— Война не кончится сегодня. Так и знай!

— А вдруг? — не сдавалась Майя.

— Не будет никакого «вдруг». Утром я ухожу на фронт.

— Я знаю, — сказала Майя. — Уходишь. Знаю. — Ей сразу же стало жарко. Она чуть отодвинулась от Феди. — Знаешь, чего бы мне хотелось?

— Пока еще не знаю.

— Мне бы хотелось пройти с тобой мою жизнь, повторить все с самого начала.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы ты обо мне знал все, чтобы ни одного белого пятна не осталось нигде! Чтобы ты знал, как я училась, какие у меня были подруги, в кого я влюбилась в первый раз, какие книжки читала…

— Зачем это, Майкин? — спросил Федя. — Я знаю тебя теперешнюю, такую, какая ты есть. А что было раньше, с кем ты ходила в школу или на танцы, не все ли равно?

— Нет, — сказала Майя, — не все равно.

Юлия Петровна снова запела:

На миг оборвала игру.

— Слова Сергея Есенина.

— До чего же она у нас образованная, сил нет, — шепнул Федя.

Майя предостерегающе поднесла палец к губам. А Юлия Петровна между тем продолжала:

— Сергей Есенин был страшный меланхолик, — сказала Юлия Петровна, полуотвернувшись от рояля. — Кажется, Мариенгоф был немногим веселее.

— А вы знали Есенина? — спросила Майя.

Юлия Петровна покачала головой.

— Подумать только, — сказала, — молодой, красивый, безмерно талантливый — и такие грустные стихи!

Федя попросил, не вставая с дивана:

— А что если бы чайку, Юлия Петровна?

— Сейчас, — ответила Юлия Петровна, — сейчас поставлю чайник.

Майя взяла Федину руку, шероховатую от частого мытья, стала медленно перебирать его пальцы с коротко остриженными ногтями, пахнущие йодом и спиртом.

— Мы с тобою женаты уже давно, четыре года, это ведь совсем немало, как ты считаешь?

— Пожалуй, — сказал Федя.

— А ведь я о тебе ничего не знаю.

— Как так не знаешь?

— О твоем прошлом, к примеру, о чем ты думал, когда учился в школе?

— О том, чтобы получать хорошие отметки. Я был до чертиков честолюбив.

— Таким же и остался?

— Нет, по-моему, с тех пор все-таки немного переменился.

— А ты своих родителей не помнишь? — спросила Майя.

— Я тебе уже говорил, Майкин, что не помню. Я же вырос в детдоме. И моя жизнь, если хочешь, катилась по накатанным рельсам: школа, потом работал в «Скорой помощи», учился на вечернем факультете, потом больница, потом тебя встретил. В общем, что обо мне толковать, все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня…

Это была любимая Федина поговорка — все ясно, как полтинник при ярком свете июльского дня.

Услышав эти слова, Майя вдруг закрыла лицо руками. Отчетливо резко, словно молния сверкнула, она увидела все то, что ожидало ее в будущем: долгие томительные дни и бессонные ночи в надежде получить письмо от Феди, одиночество, властно овладевшее ею, одиночество, в котором единственная горькая отрада — это воспоминания, когда стараешься вспоминать экономно, не сразу, по частям…

Впрочем, нет, одиночества не будет. Ведь с нею останется ребенок, крохотная искорка, которой Майя не даст погаснуть, ни за что не даст, чего бы ей это ни стоило…

— Уезжай к маме, — сказал Федя, словно бы угадав, о чем Майя думает, — как родишь, сразу же отправляйся. Обещаешь?

— Да, — сказала Майя.

— У вас же там хорошо, в вашем Павлове, разве не так?

Федя говорил с нею словно с маленькой, но Майя не обижалась.

— Конечно хорошо. Наш город исторический, о нем сам Короленко писал в своих очерках.

— Что же он писал? — спросил Федя, улыбаясь.

— Много чего, — сухо ответила Майя. — Ты что, экзаменовать меня собрался?

Улыбка Феди стала еще шире:

— И не думал даже.

Майе очень хотелось, чтобы Федя хотя бы когда-нибудь один только раз сказал ей о том, что любит ее. Вот так вот, ни с того ни с сего признался бы: «Я люблю тебя…»

Но он никогда не говорил ей этих слов. И порой Майя сомневалась, в самом ли деле он любит ее?..

А Федя в это время думал о том, как же это так получается, что уже завтра он будет далеко от Майи и долгие, долгие месяцы им не придется видеться друг с другом. И доведется ли встретиться им еще когда-нибудь, или не бывать их встрече никогда и никогда не суждено ему увидеть своего ребенка, который должен родиться в нынешнем, сорок втором, году…

Дверь тихо открылась. Вошла Юлия Петровна, неся сильно закопченный металлический чайник.

— Сейчас будем чай пить…

Майя грустно проговорила:

— А мне чего-то чай пить расхотелось…

— Хватит! — прикрикнул на нее Федя. — Нечего нюни распускать!

Майя удивленно подняла брови. За все эти годы Федя еще ни разу не говорил с нею таким тоном. В другое время она бы ему показала. Она бы выдала, что называется, на всю железку, и он бы даже во сне побоялся хотя бы раз повысить на нее голос.

Так было бы в любое другое время, но не теперь, когда до их разлуки оставались немногие часы. Федя по-своему понял ее молчание.

— Ты меня пойми, Майя, я бы хотел запомнить тебя веселой…

— Что же, — сказала Майя, — постараюсь, чтобы ты запомнил меня веселой. Юлия Петровна, — обернулась она к Юлии Петровне, нарочно медленно расставлявшей чашки на столе, — вы умеете играть «Цыганочку»?

— Цыганскую венгерку? Умею, конечно.

— Сыграйте мне!

— Хорошо, — согласилась Юлия Петровна, — если вам хочется…

Села за рояль, с силой бросила обе руки на клавиши.

Майя вышла на середину, топнула ногой, остановилась на месте. А потом пошла вокруг стола, от двери к окну, от окна к двери, все чаще перебирая ногами в прозрачных, телесного цвета, «паутинках» и стареньких, много раз чиненных лодочках.

Худые плечи вздрагивали, словно стремились стряхнуть с себя что-то тяжелое, волосы растрепались, горячий румянец заливал обычно бледные щеки.

Юлия Петровна играла, не останавливаясь, очень быстро. Но Майя не отставала, охваченная своей странной, отчаянно стремительной и невеселой пляской.

Вдруг разом остановилась:

— Все! Хватит!

Кинулась на диван, рядом с Федей.

— Устала? — спросил Федя.

— Чуть-чуть, самую малость.

— А я и не знал, что ты умеешь так лихо плясать.

Майя прерывисто вздохнула:

— Зачем это все? Ты уходишь, а я пляшу, как дура ненормальная.

— Неправда, — сказал Федя. — Никакая ты не дура ненормальная. И очень хорошо, что ты пляшешь. Вот такой я тебя и запомню…

— Это хорошая примета, что вы веселая, — сказала Юлия Петровна. — Очень хорошая.

«Какая я веселая», — подумала Майя, но вслух ничего не сказала, а для подкрепления доброй приметы постаралась улыбнуться как можно радостней. Потом сказала:

— Пойдем домой, уже половина шестого, можно поднять штору. — Откинув голову, вглядывалась в Федю, словно никогда до того не видела. — Еще два часа, — сказала. — Даже меньше.

— А вы собрали уже все то, что нужно Феде на дорогу? — спросила Юлия Петровна плачущим голосом.

— Начинается, — сказал Федя. — Одна успокоилась, теперь другая тоже вроде не в себе…

— Я еще вчера все собрала, — ответила Майя.

— Ладно, пойдем домой, — сказал Федя. — Пусть Юлия Петровна немного отдохнет от нас. Ведь для нее отдых в ее годы особенно необходим.

— Я ни капельки не устала, — сказала Юлия Петровна надменно. — И вообще, Федя, крайне неделикатно намекать на мой возраст…

— Я не намекал, — сказал Федя. — Я говорю прямо: вам следует отдохнуть. Мы, хирурги, люди грубые и жесткие, пора бы вам это знать…

Широкая улыбка озарила худенькое, изрезанное морщинами лицо Юлии Петровны:

— Как же, знаю, конечно. Представьте себе, Майечка, он со мною в машине «скорой помощи» едет, везет в больницу, я чуточку застонала, боль ужасная, просто невыносимая, а он как гаркнет: «А ну, чтобы тихо было!»

— Ну и как? — спросила Майя. — Вы его простили после этого?

— А что было делать? — по-прежнему с улыбкой спросила Юлия Петровна. — Куда деваться? Кстати, — сказала Юлия Петровна, она посмотрела на Федю, — хотите вы того или не желаете, меня это не касается, но я приду вас провожать.

— Приходите, — согласился Федя. — Почему бы мне не хотеть, чтобы вы пришли провожать.

— Я приду веселая, не беспокойтесь, — продолжала Юлия Петровна. — Ведь главное, чтобы все были веселые. Майя, это самая хорошая примета, тогда все будет прекрасно…

— Стало быть, договорились, — сказал Федя, — ни одной слезы, слышите?

— Да вы что? — изумленно спросила Юлия Петровна. — Вы что, Федя? О каких слезах вы говорите? Я буду очень веселая, исключительно жизнерадостная, самая ликующая дама на свете!

И она громко, даже чересчур громко засмеялась.

Майя вышла вслед за Федей, закрыла дверь. Потом тут же вернулась, вошла без стука. Юлия Петровна все стояла на том же самом месте, возле стола, от недавнего оживления и следа не осталось. Глаза глядят прямо перед собой, плечи опущены.

Майя невольно удивилась: «Вот это да! Ну и артистка же!» Так и сказала ей, прямо в лицо выпалила:

— А вы совсем неплохая артистка, Юлия Петровна!

Тут же подумала о себе: «А разве я плохая артистка?»

Юлия Петровна вздрогнула, обернулась, увидела Майю. Не отвечая, протянула ей руки, прижалась лицом к ее лицу. Потом сказала очень тихо, почти неслышно:

— Иногда мне кажется, что я люблю его не меньше сына, верите?

И Майя не нашлась, что ей ответить… В пустом коридоре гулко прозвучал Федин голос:

— Майя, ты где?

— Сейчас! — крикнула Майя.

— Я оденусь потеплее и выйду на улицу проводить его, — сказала Юлия Петровна.

— Только чтобы!.. — строго начала Майя, Юлия Петровна кивнула ей:

— Неужели я не понимаю?

Майя быстро пробежала по коридору.

— Вот и я, — сказала, — вот и я…

Стала в дверях комнаты, как бы безмолвно предлагая Феде запомнить ее вот такой, какая она есть сейчас. И он смотрел на нее, узкие синие глаза, недлинные ресницы, волосы чуть растрепались, упали на плечи, даже на взгляд видно, что они у нее легкие, тонкие, пушистые.

— Присядем на дорогу? — спросил.

— Еще рано, — ответила Майя. — Еще целых полтора часа!

Мысленно проговорила: «Всего-то навсего полтора часа!» Но глаза ее смеялись по-прежнему, и Федя глянул на нее, улыбнулся:

— Вот такой и будь все время, когда меня не будет здесь, поняла?

— Поняла, — ответила Майя. — Есть быть такой всегда, в любое время дня и года!

— То-то же, — сказал Федя. Он был доволен и в то же время не то чтобы недоволен, а скорее удивлен, что ли…

Конечно, хорошо, что Майя веселая, но все-таки где-то в глубине души ему хотелось бы, чтобы она хотя бы чуточку переживала за него, хотя бы самую малость, даже заплакала бы пусть…

Но он боялся, что она разгадает его мысли, и потому не переставал улыбаться, и, глядя на него, ответно улыбалась Майя.

Был бы здесь знаменитый артист, председатель приемной комиссии, он бы в этот самый миг наверняка сказал бы, что у Майи бесспорные сценические способности, как пить дать, бесспорные…

…Вот так все и было. Сын Майи родился, как она и ожидала, в июле, но она назвала его не Федей, а Сережей, потому что Юлия Петровна, великий знаток всевозможных примет, уверила Майю, что нельзя давать сыну имя отца, которого ждешь с войны, это плохая примета.

И Майя согласилась с нею, чтобы не искушать судьбу…