Дома стены помогают

Старший брат Рассказ

Когда Козырев вышел из дома, навстречу ему попалась почтальонша Дуся, которая хорошо знала чуть ли не всех проживавших в близлежащих домах. И не только по фамилии и по имени-отчеству.

Если спросить ее про кого-либо, мгновенно ответит, где учится или работает, женат ли, сколько детей и какого примерно возраста дети.

— Василий Михалыч, — прокуренным голосом проскрипела Дуся, — а ну, получайте, прямехонько в собственные руки…

Остановившись, быстро отыскала среди многих писем и открыток нужный конверт.

— Вот оно…

Козырев мельком глянул на обратный адрес: откуда-то из Винницкой области, село Точечки, какое смешное и в то же время теплое название, пониже написано «Отряд номер пять».

«Вот еще, — подумал Козырев, — Винницкая область, Точечки, и отряд номер пять, не иначе, какая-то ошибка…»

Еще раз глянул на конверт, адрес точный, правда, без индекса: Москва, Ульяновская, дом… квартира… Козыреву Василию.

Все вроде бы верно.

«Ладно, после прочту», — решил Козырев, подходя к троллейбусной остановке.

В этот самый момент и подошел нужный троллейбус.

Козырев сел у окна, стал глядеть на улицу, которая текла за окном, безостановочно и неиссякаемо, словно река…

Козырев ехал в строительное управление, с которым они уже свыше года тому назад заключили договор на соцсоревнование.

Надо было, как выражался начальник Козырева, знаменитый на всю Москву строитель Кадочкин, «уточнить некоторые моменты и различные обстоятельства».

Выражение это отличалось уклончивой туманностью, но Козырев, работавший с Кадочкиным уже свыше двадцати пяти лет, понимал, что хотел сказать Кадочкин.

Козырев ехал долго, троллейбусом, метро, автобусом, пока наконец не добрался до Ясенева. Однако прораба Михеичева, крайне ему нужного, не оказалось на месте, а без него и не с кем было вести разговор.

На обратном пути Василий Козырев стал думать о том, что следует нынче сделать.

Первым делом надо бы обязательно узнать, как обстоит дело с его заявлением о расширении жилплощади. Они жили в двухкомнатной квартире — он с женой, сын-студент и замужняя дочь с мужем.

Каждому ясно, как тесно им впятером, тем более что дочь к осени должна была родить, а сын, что ни день, грозился:

— Вот женюсь на Вале и приведу ее сюда…

Козырев с женой переглядывались, жена боязливо спрашивала:

— Алеша, да ты что? Серьезно?

А Козырев молча сдвигал густые, чуть заиндевевшие сединой брови. Это была давняя привычка: чем труднее ему приходилось, тем упорнее молчал…

Когда жена осталась с Козыревым вдвоем, она сказала:

— Может, он передумает? Вдруг переметнется от Вали к какой-нибудь москвичке с комнатой?

Но тут же застыдилась своих слов, потому что Валя давно уже упала ей на сердце, о другой жене для сына и думать не думала. Конечно, жаль, что Валя не москвичка, а из Тобольска, в Москве у нее площади нет и не предвидится. Но что поделаешь?

Ведь главное — взаимная любовь, молодым надо создать все условия, а они, старики, и на кухне перебьются, уж как-нибудь…

Козырев вдруг вскипел:

— Еще чего! Может, вообще на лестничную клетку переехать? Или, того лучше, на Ваганьково, на вечное житье?

Потом, однако, отошел, остыл и, уже виновато поглядывая на жену, пообещал непременно выхлопотать для них большую квартиру.

У жены его был покладистый характер, она сказала:

— Я тебя понимаю, ты не думай, что не понимаю, просто обидно: людям хорошие квартиры строишь, а собственной семье не можешь приличного жилья раздобыть…

Он выслушал жену и еще раз пообещал во что бы то ни стало добиться в жилуправлении большей квартиры, в крайнем случае — отдельную однокомнатную для сына.

Погруженный в свои мысли, Козырев позабыл о письме и вспомнил о нем лишь тогда, когда подходил к своему управлению, полез в карман за сигаретами и наткнулся на конверт.

Поднявшись к себе, он первым делом стал читать письмо. Да, оно было адресовано ему.

Дальше Козырев не смог читать. Голова вдруг стала тяжелой, словно что-то грузное разом обрушилось на нее.

Брат, Сережа…

Он помнил брата очень ясно, словно только вчера с ним расстался. Ему шел пятнадцатый год, когда он провожал брата на фронт.

Было очень жарко, августовское солнце палило нещадно.

С деревьев, растущих во дворе, медленно слетали пожухлые от жары листья.

Отец с матерью и он, Вася, проводили Сережу до военкомата. Сережа сказал:

— Дальше не надо, я и сам управлюсь…

Он был весел, часто и охотно улыбался, и отец тоже улыбался, только мать была грустной, подавленной, молча поглядывала на Сережу прищуренными от яркого солнца глазами.

Сережа пытался рассмешить мать, вдруг начал вспоминать о том, как однажды летом в деревне пошел вместе с матерью в лес по грибы и там набрал полное лукошко бледных поганок, и мать велела выбросить поганки, а ему было жаль расставаться с ними, и он спрятал грибы в сарае, решив наутро разжечь в лесу костер и пожарить их на сковородке, но утром мать пошла в сарай зачем-то и наткнулась на его грибы. За ночь они окончательно раскисли, превратились в кашу.

— Я как увидел, что с ними сталось, так чуть было не разревелся, — сказал Сережа. — Помнишь, мама?

Слабая, вымученная улыбка мелькнула на губах матери.

— Помню, как же не помнить…

Потом Сережа сказал Васе:

— Теперь ты у нас в семье за старшего…

— А я что же? — возмутился отец. — Или я не мужик?

— Ты, папа, аксакал, — ответил Сережа, и отец улыбнулся: это было новое слово, и вычитал Сережа однажды его в какой-то книге, и сыновья стали с той поры в шутку называть отца «товарищ аксакал»…

Потом они вернулись домой, отец, мать и Вася, отец вышел на кухню, стал курить, одну папиросу за другой, и мать, обычно укорявшая его — зачем куришь? Всем нам воздух отравляешь! — на этот раз ничего ему не сказала.

Они долго не ложились спать в тот вечер, все вспоминали о Сереже, о том, какой он был маленький, как учился, с кем дружил, вспоминали разные смешные или, наоборот, невеселые истории, которые случались с Сережей, а утром отец и мать пошли в военкомат узнать, где Сережа, уехал или все еще здесь, в Москве, и там им сказали, что вчера же вечером Сережа уехал…

Спустя примерно десять дней они получили письмо от Сережи, всего лишь несколько торопливо написанных слов:

Письмо было веселым, и они, все трое, перечитывали его, каждому хотелось еще раз вслух произнести то, что написал Сережа. Прояснев лицом, мать сказала:

— Я верю, все будет хорошо…

И отец согласился с нею:

— Конечно, все будет хорошо. Мы, Козыревы, — народ крепкий, нас так скоро не сломаешь, не согнешь…

И еще одно письмо пришло от Сережи месяца через полтора, что ли, Сережа писал, что все в порядке, что их полк перебазировали…

Они вновь и вновь перечитывали немногие строчки, потом мать спрятала второе письмо туда же, где хранилось первое, — в шкатулку, стоящую на комоде.

— Здесь буду складывать все Сережины письма, — сказала.

Незадолго до Нового года они получили письмо от заместителя командира Сережиного полка подполковника Лазутина. Подполковник писал, что Сергей Козырев — храбрый летчик, что у него на счету три сбитых фашистских самолета и командование благодарит родителей Сергея за то, что они сумели воспитать такого прекрасного, храброго и отважного сына…

Это письмо мать положила в ту же шкатулку, где хранились два Сережиных письма.

Но больше писем от Сережи они так и не дождались.

А ранней осенью получили извещение, что Сережа пропал без вести.

Мать долго болела тогда, отец и Вася по очереди ухаживали за нею и сумели выходить ее, она стала поправляться, даже начала понемногу выходить из дома на улицу.

Отец говорил Васе:

— Нас двое мужиков, мы должны мать оберегать от всех забот…

И они попеременно ходили в магазин, отоваривали карточки, мыли полы, стирали белье, а когда они уходили, мать переделывала за них всю работу — перемывала полы, перестирывала белье и, случалось, готовила какой-никакой обед…

Все годы, вплоть до последнего часа, мать не уставала ждать Сережу. Иногда на улице вдруг хватала отца за руку:

— Погляди, вон видишь? Вылитый Сережа…

Отец поначалу догонял того, кто казался матери похожим на Сережу, вглядывался, в сердце его подчас оживала безумная надежда, но потом, уже постепенно привыкнув к тому, что надежде не суждено сбыться, говорил матери:

— Будет тебе… Перестань, хватит…

Мать знала, что умирает, но этого не боялась нисколько. Как-то сказала:

— Может, с Сережей там повстречаюсь…

Но тут же воскликнула:

— Нет, он живой! Живой! Нет, он живой, он не мог умереть, он же и не жил еще, совсем не жил…

В ту пору Вася уже женился, его жена приняла на себя заботы о доме. Мать после говорила Васе:

— Смотри не обижай ее, она у тебя хорошая…

Умерла мать тихо, под утро, когда все спали.

Первым проснулся отец, глянул на нее, вдруг закричал громко:

— Клава, что с тобой? Да отвечай же, Клава…

Прибежали из соседней комнаты Василий с женой, остановились в дверях, на кровати лежала мать, странно успокоенная, даже словно бы улыбающаяся, а отец на коленях, возле нее, голова на подушке рядом с ее головой…

«…Как хорошо, — подумал Козырев, сложив исписанный листок. — Как хорошо, что я остался жить там же, где мы все жили раньше. Ведь всяко могло быть, могли же давным-давно переехать на новое место, и письмо это так бы и не дошло до меня…»

Жизнь Козырева в общем сложилась удачно. Хорошая семья. С женой прожил в согласии многие годы, конечно, зарплата могла бы быть побольше и квартира попросторней, но разве бывает так, чтобы человеку всегда и во всем везло? Чтобы всегда и всем быть довольным и не желать ничего лучшего?..

С годами все еще точила, не давала покоя мысль о брате. Он даже не ожидал, что будет так тосковать о нем. Оказалось, что был привязан к Сереже даже сильнее, чем к отцу и к матери. Может быть, потому, что брат всегда, с раннего детства был рядом…

А может быть, потому, что он, младший, гордился братом: брат пошел работать на завод, а потом уехал учиться в летную школу куда-то на юг. На каникулы приехал стройный, подтянутый, новенькая форма и фуражка, надетая чуть набок, очень шли к нему, тогда в первые, да и в последние свои каникулы он все дни проводил с младшим братом, вместе ездили купаться, вместе ходили в кино, на стадион, и отец подчас шутил:

— Лучше бы какую-нибудь девчонку нашел, чем с Васькой ходить…

Но брат отвечал:

— Это все успеется, а мне хочется с братом побыть, когда еще я его увижу?..

Каждый раз, бывая на стадионе, Сережа «болел» искренне, неподдельно, то и дело вскакивал с места, кричал: «Судью на мыло!», «Переиграть…»

Однажды, когда они возвращались домой после соревнований по бегу, Сережа сказал:

— Знаешь, кого мне жальче всех? Того, кто пришел вторым. Не пятого, не третьего, не двадцатого, а именно второго.

— Почему? — спросил Вася.

— Потому что счастье было очень близко — и вдруг все сорвалось…

— А ведь верно, — сказал тогда Вася. — Верно! Как это мне не пришло то же самое в голову?

И с невольным удивлением поглядел на брата. Вот он какой, его брат…

В соседнем доме жил школьный приятель Сережи, Костя, удачливый, сдержанный, типичный маменькин сынок.

Сережа после школы поступил на завод, а Костя пошел в университет, учился лучше всех, беспрестанно хвастался:

— Все педагоги считают, что я несомненно талантлив…

Вася спросил Сережу:

— Неужели он тебя не раздражает?

— Еще как! — ответил Сережа. — Но я стараюсь не слушать, как он хвастает…

— А я не могу, — признался Вася.

В конце концов и Сережа не выдержал. Однажды сказал Васе:

— Я дал ему «Три мушкетера».

— Зачем? — удивился Вася. «Три мушкетера» была самой любимой Сережиной книгой, он вообще терпеть не мог одалживать свои книги, тем более, что о Косте было издавна известно, что он «зачитывает» книги. А потом исчезает надолго.

Сережа сказал, округлив глаза:

— Я пожертвовал этой книгой, зато мы больше с тобой его не увидим…

И в самом деле, Костя преспокойно «зачитал» книгу и перестал, таким образом, появляться у Сережи. Уезжая в летную школу, Сережа сказал:

— На будущий год возьму тебя, вместе поедем куда-нибудь «дикарями» на юг, к морю, хочешь?

— Ты еще спрашиваешь, — ответил Вася.

Он ждал будущего года, подсчитывал, сколько дней, недель, месяцев осталось до лета. И лето наступило, Сережа приехал, однако спустя четыре дня уехал, но уже не в школу, а на фронт.

О, как хотелось порой вернуть те прошлые, беззаботные, веселые дни, когда они вместе со старшим братом подолгу не спали ночью, говорили о всякой всячине, потом днем уезжали на стадион, или в Серебряный бор купаться, или же шли в кино, в который раз смотреть «Бесприданницу», «Чапаева», «Юность Максима».

Поначалу Вася надеялся, что брат вернется — не может не вернуться, ведь многие рассказывали о том, как возвращались домой те, кто пропал без вести. Даже те, о ком сообщали в похоронках: «Погиб смертью храбрых» — случалось, возвращались домой, уже оплаканные родными, не надеявшимися когда-либо увидеть их.

Вася продолжал ждать старшего брата. Утром с привычной надеждой открывал почтовый ящик, идя по улице, ловил себя на том, что вглядывается в проходивших мимо, ищет кого-нибудь, хотя бы отдаленно похожего на Сережу…

Когда-то мать так же искала среди прохожих Сережу.

Как ни старался, все никак не мог позабыть о брате…

И бывало в солнечный ясный день, когда он ехал купаться или где-то рыбачил, вдруг среди обилия голубого и зеленого — прозрачной воды, ясного неба, темно-зеленой листвы деревьев, изумрудной травы — сердце его сжималось непроходящей, неистощимой болью: он живой, он видит бессмертную, с каждым годом возрождающуюся красоту, а брату уже никогда, никогда не суждено видеть все это…

Как-то с женой вдвоем отправились в лес, за грибами. Лес был с виду угрюмый, густо разросшийся, солнечные лучи едва проникали сквозь ветви сосен и елей.

И вдруг неожиданно открылась поляна, круглая, словно чаша, поросшая высокой, чуть схваченной осенним увяданием травой.

Жена сказала:

— Красиво, не правда ли?

— Да, — ответил он, — красиво…

По краям поляны росли кусты лесной малины, поодаль, за деревьями, виднелось крохотное озерцо с белыми кувшинками.

— Тут наверняка нет грибов, — сказала жена. — Идем дальше.

И первая пошла вперед, по дороге, вороша палкой мох, упавшие на землю листья, траву под стволами деревьев.

А он не пошел, так и остался стоять, как стоял, разом вспомнилось: когда-то давно, ему было тогда около восьми лет, они жили летом в деревне, у бабушки, и однажды рано утром вместе с братом он пошел в лес, по землянику.

Было пасмурно, накрапывал дождь, брат шагал впереди, раздвигая и осторожно придерживая ветви деревьев, чтобы эти ветви не хлестнули ненароком Васю, идущего следом, по глазам.

И вдруг, из-за сосен и берез, из-за густого лесного мелколесья, открылся чистый зеленый ковер, усыпанный красными ягодами. Примерно такая же просторная, светлая поляна, как и эта, на которую ему довелось набрести спустя многие годы, вместе с женой.

Брат сказал тогда:

— Даже жаль собирать землянику, до того она красивая…

— И мне жаль, — сказал Вася.

Разумеется, они все-таки стали рвать землянику, собрали целых три бидона с верхом, вернувшись, рассказали бабке, на какую красивую сказочную поляну набрели в лесу, а бабка сказала:

— В наших лесах чего хочешь можно отыскать, захочешь — на самого лешего наткнешься…

И вот спустя годы Козырев стоял, глядя на зеленый, радостный мир, раскинувшийся перед ним, чувствуя, как медленно закипают на его глазах невольные слезы, потому что внезапно как живой представился брат, его подвижные, выгоревшие от солнца брови, смешливый рот, светлые на смуглом лице глаза и снова вдруг послышался забытый уже голос…

Все сладилось быстро: в управлении ему быстро дали отпуск на пять дней, он купил билет до города Винницы, самолет улетал рано утром, на рассвете, жена Козырева, отличный, как называли ее в семье, организатор, заказала такси на четыре тридцать утра, купила ему хорошей колбасы, сыру и бутылку вина.

— Помянешь там, в деревне, брата с теми, кто захочет помянуть, — сказала, и он с благодарностью взглянул на жену: всегда знает, что к чему, всегда умеет все предусмотреть.

Когда машина подъехала к дому, жена вышла проводить его — такой у них был обычай, сказала:

— Я дала в село Точечки телеграмму, прямо в сельсовет.

И он еще раз подумал о том, как она и в самом деле умеет все хорошо, точно организовать.

— Ты у меня золото, — сказал он жене, прощаясь, и она, не привычная к ласковым словам, вдруг вспыхнула, вся залилась румянцем.

Самолет приземлился вовремя, в восемь двадцать утра. Козырев в городе сразу направился к стоянке такси: в письме было подробно рассказано, как ехать: Точечки от Винницы находятся не так уж далеко, на такси туда добраться ничего не стоит.

Так и было написано: «Ничего не стоит».

«Положим, — мысленно опроверг Козырев, — что-нибудь да будет стоить, хотя бы пятерка…»

Он уже стал было в очередь на такси, как увидел неподалеку двух мальчиков.

В руках они держали большой лист бумаги, на нем крупными буквами написано: «Товарищ Василий Козырев! Мы ожидаем вас!»

— Вот оно что, — сказал Козырев, подходя к мальчикам. — Вам нужен Козырев? Я и есть он самый…

Высокий мальчик мгновенно обернулся, сказал:

— Здравствуйте, товарищ Козырев.

Аккуратно свернул плакат.

— Митя, стало быть, вот он самый и есть, товарищ Козырев.

— И сам вижу, — неожиданным басом отозвался маленький, — у самого глаза имеются.

И протянул руку Козыреву.

— Мы вас приветствуем на нашей земле…

«Вот этот, должно быть, самый главный общественник, понаторевший на выступлениях», — подумал Козырев, улыбнувшись и пожимая руки Мити и высокого мальчика.

— Спасибо, ребята…

— У нас для вас машина имеется, — сказал высокий. — Идемте за нами.

В стороне стояла бежевая «Волга».

— Сам председатель сельсовета прислал, — сказал высокий.

— Не сам, — авторитетно перебил его Митя. — Ты, Колюн, говоришь, а не знаешь, эту машину…

— Пусть так, — миролюбиво согласился Колюн, у него, видать, был хороший характер. — Только я сам слышал, как из сельсовета звонили куда-то, просили машину для товарища Козырева.

Чернобровый молодой шофер в украинской вышитой по вороту рубашке вышел из машины и открыл перед Козыревым дверцу.

— Прошу, садитесь…

— Какие вы все здесь приветливые, — заметил Козырев, усаживаясь рядом с шофером.

— Что есть, то есть, — охотно подтвердил Колюн. — У нас обычай такой.

Митя ничего не сказал, только многозначительно усмехнулся, дескать, что у меня в голове, вам никому не ведомо…

Стоял жаркий, почти безветренный день, лето как бы решило взять реванш за дождливые в июне и в июле дни, которых было намного больше, чем солнечных, жара все продолжала набирать силу, и можно было ожидать, что сентябрь тоже удастся по-летнему знойным.

Мчались навстречу уже по-осеннему голые поля, над полями тоже по-осеннему кружились вороны.

Ненадолго Козырев вдруг позабыл, почему он приехал сюда.

Так хорошо было бездумно подставлять лицо ветру, закрыть глаза, ощущая особенно отрадную в жаркий день прохладу от быстрой езды.

Село Точечки находилось и вправду поблизости.

Не прошло и двадцати минут, как машина въехала на неширокую сельскую улицу и, пугая кур, развернулась и приблизилась к просторному многооконному дому, окруженному садом.

Возле калитки, окрашенной в зеленый цвет, стоял светловолосый человек, стройный, хотя и невысокого роста, в гимнастерке, ладно сидевшей на нешироких его плечах.

— Наш директор школы, — сказал Митя, — Авенир Степаныч Гурылев.

Авенир Степаныч подошел к Козыреву.

— Здравствуйте, — произнес негромко, отчетливо, — с приездом…

Вблизи он не казался молодым, лицо его было изрезано морщинами, кожа была бледной, поблекшей, а светлые волосы оказались вовсе не светлыми, а просто-напросто седыми.

На гимнастерке виднелся орден Красной Звезды и медаль «За боевую доблесть».

— Идемте, — сказал директор, пожав руку Козыреву. — Прошу за мной, я пойду впереди…

Пройдя несколько шагов, Козырев обернулся. Митя и Колюн стояли около машины, там, где он их оставил, оба одинаково сосредоточенно смотрели ему вслед.

Он кивнул им, повернулся, вошел вслед за директором в дом.

Летом сорок второго года на лес, неподалеку от села Точечки, упал советский самолет.

Село было под немцами, летчик, должно быть, знал о том, а может, и нет, во всяком случае, наверное, ему хотелось добраться до своих, но увы — так и не сумел добраться.

При падении самолет глубоко врезался в землю, образовав огромную воронку.

С той поры минуло тридцать семь лет.

В конце июля отправились школьники из села Точечки в лес по ягоды, за лесной малиной. Взяли с собой кружки, бидоны, кто-то даже захватил эмалированное ведро.

Пошли рано утром, еще солнце не взошло.

Разбрелись в разные стороны, малины было тьма-тьмущая, только успевай срывать, все кусты как обсыпанные.

Вдруг на весь лес прозвучал густой Митин голос:

— Ребята, скорее сюда…

Но ребята не сразу откликнулись, до того увлеклись малиной.

А Митя продолжал кричать:

— Скорее ко мне! Немедленно!

И когда все собрались, окружили Митю, он молча подошел к старому дуплистому дубу. И все увидели: в коре дуба торчит часть самолетного крыла.

— Вот это да! — промолвил Петро Греков, самый сильный парень среди всех восьмиклассников и даже девятиклассников. — Вот это мы понимаем!

С размаха бросился, схватив обеими руками крыло, но не тут-то было, крыло казалось каменным, как бы вросло в дерево и прочно сжилось с ним.

Несколько мгновений все молчали. Может быть, думали о том, теперь уже далеком времени, когда здесь кружились самолеты, гремели орудия, стрекотали автоматы, визжали мины…

Потом все зашумели, заговорили в одно и то же время.

Митя Баковиков, староста восьмого класса (Козырев угадал: начиная с пятого класса, Митя вел активную общественную работу в школе), сказал:

— По-моему, надо искать еще, как вы считаете?

Он оказался прав. Не прошло и двух часов, как ребята набрели на часть шасси, почти целиком ушедшую в илистую землю.

Тогда Петро сказал первый, и все ребята поддержали его:

— Мы будем искать, пока не узнаем всей правды.

— Как настоящие следопыты? — спросила Вера, лучшая ученица девятого класса, тщеславная донельзя.

Ей уже давно хотелось, чтобы об их школе написали в какой-нибудь местной или даже в областной газете, чтобы к ним начали приезжать фотокорреспонденты и журналисты, чтобы село Точечки стало известным на всю страну.

И вот — случай как бы сам шел в руки.

— Мы обыщем весь лес, будем искать следы войны, — продолжала Вера, светлые глаза ее потемнели, ноздри дрожали от сдержанного волнения. — Будем искать и находить…

— В войну это называлось — прочесывать лес, — сказал начитанный Митя.

— Пусть так, — согласилась Вера. — Будем прочесывать лес.

Но тут ее перебил Колюн, так прямо и спросил:

— Скажи правду, хочешь отыскать следы войны или просто тебе охота прославиться?

Вера на миг растерялась, потом отчеканила:

— А если даже и хочу прославиться, что из того?

— Мы должны искать следы войны совсем не для того, чтобы стать знаменитыми и чтобы о нас писали во всех газетах и журналах, — сказал Колюн, — а для того, чтобы самим больше знать о героях войны, чтобы рассказать о них всем людям…

Его поддержал Петро Греков:

— Верно. Так оно и должно быть…

В тот же день, как только вернулись из лесу, все вместе пошли к директору школы Авениру Степанычу Гурылеву.

Его любили все сельчане, и взрослые и дети.

Даже старики, не признававшие никаких авторитетов, и те говорили о нем уважительно:

— Умный человек, душой всем и каждому навстречу распахнутый.

Многие старые люди помнили Авенира Степаныча босоногим мальчишкой, отчаянно курносым, веснушчатым, иные вспоминали о том, как он в сорок первом уходил на фронт, как билась в рыданиях, провожая его, мать, а отец, сурово хмурясь, наставлял:

— Первым делом, помни — в нашем роду трусов отродясь не случалось!

Авенир Степаныч вернулся спустя четыре года, вконец отвоевавшись, оставив левую руку где-то под Будапештом.

Родителей он уже не застал в живых: отца, связанного с партизанами, выдал предатель, и его повесили прилюдно, на окраине села; вскоре умерла мать от разрыва сердца.

Авенир вошел в родительский дом, пустой, нетопленый, горница пахнула на него нежилым духом.

Он сбросил вещевой мешок на пол, сел за стол, подперев голову единственной рукой.

Нет, не о таком возвращении в родную семью думалось, когда он лежал в госпитале, где ему после ранения ампутировали руку.

Он встал, вышел во двор. Все вокруг было знакомым, с детства любимым — и покосившийся забор, и старая дуплистая слива, и яблони-дички, растущие вдоль забора, некогда пересаженные им из леса.

В углу двора — сарай, когда-то вместе с отцом он ездил в лес, привозил оттуда дрова, складывал их в сарае.

Авенир открыл дверь сарая, внутри было темно, пусто, лишь прямо, напротив дверей, сиротливо белело несколько березовых полешек.

В этот самый момент прозвучал чей-то голос:

— С приездом, Авенир…

Он оглянулся. Соседская Даша (ее дом стоял вплотную с его домом) глядела на него ясными, светло-синими глазами.

Когда уходил на фронт, Даша была голенастым, неуклюжим подростком. На круглом лице — курносый нос, крупные, всегда смеющиеся губы.

Теперь она выросла, возмужала и стала прямо красивой, ясноглазой, с нежным румянцем на тугих щеках, темно-русые волосы гладко зачесаны со лба на затылок.

Даша подошла ближе, подумала немного и вдруг приникла к нему, крепко обняв его обеими руками.

Они долго стояли, не говоря ни слова, потом Даша подняла на него глаза, налитые слезами:

— Ты уже знаешь об отце и о маме?

— Знаю, — сказал он.

Они вместе вошли в дом, Даша и Авенир, Даша растопила печь, горница сразу наполнилась привычным теплом и уютом, поставила самовар, Авенир вынул из вещмешка сало, консервы, трофейный шоколад, все то, что ему дали с собой в госпитале.

Даша сбегала домой, принесла бутылку самогона.

И они выпили вдвоем, не чокаясь, помянули родителей Авенира.

А вечером собрались в доме гости, один за другим являлись односельчане, каждый приносил с собой кто вареную картошку, кто самогон, кто ржаные лепешки, огурцы или кислую капусту, и все поминали отца и мать Авенира и расспрашивали его о том, как воевал, что видел, в каких городах довелось побывать…

Он рассказывал долго, все слушали его, не проронив ни слова, только Даша не сидела на месте, то подавала чистые тарелки, то уносила со стола грязные, успевая в то же время подбрасывать в печь свежие поленья и время от времени подогревать самовар.

Кто-то сказал:

— Глядите, новая хозяйка разом появилась…

Авенир глянул на Дашины горячо, ярко вспыхнувшие щеки и вдруг подумал о том, что ему не хочется, чтобы Даша ушла к себе домой.

…— Вот так вот и живем скоро тридцать четыре года, — сказал Авенир Степаныч Козыреву, когда они уселись за стол в его доме. — Я окончил пединститут, вот уже почти четверть века работаю в школе, десять лет тому назад стал директором, Даша теперь зав. фермой, а наши две дочки вышли замуж, живут в соседних селах…

Кипел самовар, исходя паром, на большом блюде теснились пирожки с капустой, в тарелках лежали нарезанные кружочками малосольные огурцы, в стеклянной миске красовались яблоки.

— Хорошо у вас, тихо, — сказал Козырев.

— Хорошо, — согласился Авенир Степаныч.

Глянул в лицо Козырева:

— Вид у вас, скажу по чести, усталый, не хотите ли отдохнуть?

— С удовольствием, — признался Козырев. — Я ведь нынче ни свет ни заря встал…

Невольно усмехнулся.

— Что за удивительный наш двадцатый век! Утром еще был дома, в Москве, до вечера-то еще не скоро, а я уже здесь, у вас, в Точечках…

— На то он и двадцатый век! — резонно ответил Авенир Степаныч и первым встал из-за стола.

В тот день ребята долго бродили по лесу, вглядываясь в каждый кустик, в каждую, заросшую травой, лесную тропинку.

Но больше не нашли ничего.

— Все равно отыщем, — упрямо твердил Митя, и Петро с Колюном послушно вторили ему:

— Не можем не найти…

Все вместе они вечером отправились к Авениру Степанычу, рассказали ему о своей находке.

И вдруг обычно спокойный, умеющий владеть собой Авенир Степаныч неожиданно разволновался и, хотя он бросил курить, во всяком случае клятвенно пообещал жене — больше никогда ни единой затяжки, не выдержал, чиркнул спичкой, закурил сигарету.

— Я пойду с вами завтра в лес, — сказал Авенир Степаныч. — Прямо с самого раннего утра…

На рассвете они уже стояли возле дома директора школы — Митя, Колюн, Петро и Вера. И еще ее сестренка Дуся, хотя Дуся и была младше всех, но она так долго и настойчиво просила, чтобы ее взяли с собой, что ребята сдались…

— Так и быть, — сказал Митя.

А Вера строго добавила:

— Только, смотри, не пищать, это ведь нелегкое дело — искать в лесу самолет…

— Знаю, — согласилась Дуся, хотя, по правде говоря, ничего не знала, просто ей очень хотелось пойти в лес вместе со всеми. Кроме того, ребята взяли с собой общего любимца, рыжую собаку по имени Балагур.

Авенир Степаныч вынес из дома лопаты, мешок, большой складной нож, брезентовые рукавицы.

— Вот это то, что надо! — воскликнул Митя. — Мы можем сейчас пойти домой и принести еще топор или, скажем, лом?

— Там будет видно, — сказал Авенир Степаныч. — Покамест нам хватит и этого всего.

Ребята разделили, кто что понесет — Петро лопаты, Митя мешок, складной нож дали Колюну, только Вера ничего не несла, потому что пару рукавиц дали Дусе, и та мгновенно заважничала, с гордым видом прижимая к себе рукавицы. А впереди всех, помахивая пушистым хвостом, бежал Балагур.

И вот снова то самое место — старый дуплистый дуб, в коре дуба торчит крыло самолета. Чуть поодаль на траве лежит часть шасси.

Авенир Степаныч тронул рукой крыло, ставшее как бы частью дерева.

— Будем копать здесь, — сказал Авенир Степаныч. — А потом здесь и здесь…

Копали долго, вплоть до обеда, но так ничего обнаружить и не удалось.

Решили закусить и немного отдохнуть. Чуть в сторонке они развели костер, сварили кулеш, бросили под угли картофелины. Сидели вокруг погасшего костра, перекидывая из одной ладони в другую горячую картошку, обжигаясь, хлебали кулеш, пахнущий салом и дымом, сочно хрупали солеными; огурцами.

Первым отвалился Петро. Несмотря на свой огромный рост и сильные мускулы, он ел удивительно мало и в подметки не годился низкорослому Мите, обладавшему, кроме зычного, трубного голоса, еще и неисчерпаемым аппетитом.

Он мог запросто сжевать жареного поросенка, уверял Колюн, а потом закусить курицей, выпить пять стаканов молока и даже не поморщиться.

— Как, отдохнули? — спросил Авенир Степанович. — Тогда пошли…

Помолчал, подумал.

— Я уверен, где-то здесь, совсем рядом находится то, что мы ищем.

Он не ошибся. Не прошло и часа, как из-за негустого ельника послышался взволнованный крик Петро:

— Скорее сюда…

Петро стоял на краю ямы, вырытой им. В руках он держал обгоревший планшет.

— Дай мне планшет, — сказал Авенир Степанович.

Осторожно раскрыл его и увидел клочок обгоревшей бумаги, может быть, часть письма или какого-то удостоверения.

Авенир Степанович оглядел ребят и сказал:

— Это мы перешлем в специальную лабораторию, там ученые выяснят все как следует…

— Я буду копать дальше, — сказал Петро.

— Ну что ж, — согласился Авенир Степанович. — Если так — копай…

И Петро выкопал еще два опаленных огнем парашюта, а потом… показалось полуистлевшее кресло пилота. А в нем его останки…

Петро остановился, оглянулся на Авенира Степановича.

— Смотрите, — не произнес, скорее прошептал. — Видите?

Все молчали, ошеломленные. Авенир Степанович командовал:

— Ничего не трогайте здесь, слышите?

Петро, Колюн и Митя остались дежурить возле ямы, а сам Авенир Степаныч вместе с девочками отправился в село.

Придя домой, он немедленно позвонил в город.

На следующий же день в лесу появились солдаты. Они тут же начали копать землю поблизости от ямы, вырытой Петро, кто-то из солдат неосторожно дотронулся до пилота, и вдруг все увидели, как он рассыпался…

Это было настолько страшно, что солдат, который дотронулся: до пилота, отвернулся и заплакал. И никто не пытался утешить его, все стояли, смотрели на небольшую кучку праха, бывшую некогда храбрым советским летчиком. Рядом с креслом пилота лежал расплавленный металлический квадрат с едва заметными на нем цифрами.

Вскоре после того как планшет и этот металлический квадрат исследовали в специальной лаборатории, стало известно, кусочек металла — медаль «За отвагу».

И вручена эта медаль была десятого декабря сорок первого года лейтенанту Сергею Михайловичу Козыреву, согласно удостоверению номер 290679. Основание: приказ по авиаполку, однако номер авиаполка так и не удалось разобрать, зато разобрали цифру 8 и дальше «Воздушная Армия».

Значит, авиаполк находился в 8-й Воздушной Армии.

И еще стало известно, что полуистлевшая в планшете бумага была незаконченным письмом летчика, адресованным его брату Василию Козыреву в Москву, Ульяновская улица, но дом и квартиру невозможно было разобрать.

— Думаете, так все сразу и стало ясно? — спросил Митя и сам же ответил: — Нет, тут-то и начались всякие трудности.

— Да еще какие! — добавил Колюн.

— Но, как видите, все-таки мы сумели справиться с трудностями, — заключил Авенир Степаныч.

Они сидели в саду, на скамейке, перед домом директора школы. Рядом с Козыревым — Авенир Степаныч. А ребята — прямо на траве.

Тут же пристроилась большая рыжая собака, темно-коричневая морда, темно-коричневые, торчком уши, помесь лайки и, как говорил Митя, еще множества других пород — по имени Балагур.

— Он тоже ходил с нами в лес на поиски, — сказал Митя, обняв Балагура за сильную, прямую шею. Пес блаженно закрыл глаза и застучал по земле хвостом.

— Потом мы начали писать письма, — сказала Вера.

— Какие письма? — спросил Козырев. — Куда и кому?

— Надо все рассказать по порядку, — ответил за Веру Авенир Степаныч. — Стало быть, так: нам было известно, что летчик Козырев сражался в каком-то полку 8-й Воздушной Армии, теперь следовало отыскать ветеранов, имеющих какое-либо отношение к этой армии.

— Это было тоже нелегко, — заметил Колюн.

— Но это уже совсем другая история, требующая отдельного рассказа, — продолжал Авенир Степаныч — А если говорить коротко, то мы уже через Центральный архив, через Министерство обороны узнавали адреса ветеранов 8-й Воздушной Армии и начали писать письма.

— Мы писали очень много писем, — сказал Митя.

— Ровно восемьдесят семь, — вставил Колюн. — Я считал.

— Да, наверное, так и есть, — согласился Авенир Степаныч. — Только, к сожалению, далеко не все ветераны оказались живыми.

— Мы писали всем одинаково, — добавила молчавшая до сих пор Вера. — Мы писали, что отыскали останки боевого летчика, их фронтового товарища, Сергея Козырева, не знает ли кто-нибудь из них, кто остался у Козырева в Москве, жив ли его брат Василий? И что бы вы думали?

Ребята молча слушали Веру, и Авенир Степаныч ждал, что скажет, хотя все знали то, что должна была сказать Вера.

— Прошло какое-то время, — многозначительно начала снова Вера.

— Совсем немного времени, — поправил Колюн.

— Совсем немного, — повторила Вера. — Может быть, недели две или две с половиной, и посыпались письма.

— К счастью, многие фронтовые друзья Сергея Козырева уцелели и живы до сих пор, — сказал Авенир Степаныч.

— Первое письмо прислал командир полка, оказалось, что полк имел номер — 742, — сказал Митя, — и командир его, полковник Юрий Петрович Серафимов, написал большое, подробное письмо, рассказал о Сергее, о том, какой это был храбрый летчик…

— И как они все горевали, когда он пропал, — вставил Петро. — Ведь никто не хотел верить, что Сергей погиб, его ждали со дня на день…

— И еще были письма, — добавила Вера. — Писали нам товарищи Сергея, и один написал, что знает родителей и брата Сергея, которого зовут Василий, и что раньше они все жили на Ульяновской, и дал нам ваш точный адрес…

— Родителей давно уже нет, — сказал Козырев. — А я, как видите, все еще на старом месте…

Он встал со скамейки, прошелся по саду, потом долго стоял возле калитки, глядя на темнеющий вдали лес до тех пор, пока не заслезились глаза…

В тот день, на площади, перед сельсоветом собралось все село. Иные старики, по целым дням уже не слезавшие с печки, и те пришли.

Козырев стоял рядом с Авениром Степанычем, не отрывая взгляда от гроба, обитого кумачом. Здесь останки его старшего брата.

Возле гроба сменяли друг друга в почетном карауле школьники. Козырев увидел Колюна, Петро, Митю и Веру, ставших ему за немногие эти дни по-настоящему близкими.

Неподалеку стоял седоголовый человек, опираясь на палку. Это был командир полка, в котором сражался Сергей, полковник Серафимов. Несмотря на различные, как он выражался, возрастные и невозрастные хворобы, одолевавшие его, он все же прилетел в село из далекого Хабаровска, где жил последние годы.

Козырев никого не видел, ничего не замечал. Все время думал о брате, с которым уже не чаял повстречаться когда-нибудь снова. И вот — пришлось…

Он и сам не сознавал, как велика его привязанность к брату до тех пор, пока не пришло письмо от подполковника Лазутина.

По сей день, ведь сколько лет миновало с той поры, помнилось ему это письмо, лиловые чернила, косые, сползающие вниз буквы, шероховатая, серая бумага…

Пропал без вести… Это же еще не конец, не самое страшное, мало ли сколько солдат, случалось, пропадало без вести и надолго, а потом вдруг являлись домой живехоньки, целехоньки…

Так утверждал отец, мать и Василий слушали его, не перебивая; мать веселела, глаза ее начинали искриться в улыбке, совсем как раньше, и Вася тоже веселел, веря отцу, надеясь, даже почти не сомневаясь, что Сережа вернется, конечно же вернется…

Не мог он погибнуть, никак не мог, кто другой, только не он!

Менаду ними была разница в шесть лет, но в то же время ощутимая в отрочестве, в ранней юности.

Младшему двенадцать, старшему восемнадцать. Младший еще ребенок, старший уж окончил школу, поступил работать. Уже на равных с отцом являлся домой с завода, садился за стол, мать подавала обед, и он ел и беседовал с отцом о заводских делах, одинаково интересовавших обоих. Брат работал на том же заводе, где и отец, пока не уехал в летную школу.

«Что было в нем главным, доминирующим? — думал Козырев, глядя на ребят, стоящих в почетном карауле возле гроба старшего брата. — Мягкость? Нет, он совсем не был мягким, напротив того, очень требовательным, даже подчас жестким. Заботливость? Да, он был заботлив и к нему, младшему, и к родителям, мать говаривала иногда: «Сережина жена будет счастливая, потому что Сережа хорошим мужем будет…»

Ошиблась мать. Ни мужем, ни отцом Сережа не стал…

И все-таки главным, основным в его натуре было чувство справедливости. Да, вот это и была основная черта Сережи.

Мать рассказывала, еще тогда, когда Сережа учился в младших классах, он смело бросался в драку со старшими ребятами, не боялся никого, сколько бы их ни было.

Так было однажды, Сережа учился тогда в третьем классе, он вернулся из школы избитый, с огромным синяком под глазом, все руки в ссадинах.

— Что случилось? — спросила мать.

— Ничего, — ответил Сережа, потом все-таки рассказал: два пятиклассника хватали девочек во дворе за косы и мазали косы чернилами.

— Девчонки ревут, а все кругом смеются, — сказал Сережа.

— И ты не выдержал? — спросила мать.

— Да, — ответил Сережа. — И я не выдержал…

Таким он оставался и впоследствии, став взрослым.

Как-то, в ту пору Сергей уже работал на заводе, он явился с работы, сказал отцу:

— Я себе нынче выговор заработал…

— За что? — удивился отец.

— За Ларионыча.

Ларионыч был мастер, давний знакомый отца.

— За Ларионыча? — переспросил отец. — А что случилось?

— Я ему сказал, не хочу от него слышать никаких замечаний.

— Почему так? — спросил отец.

— Пусть сперва протрезвеет, а то от него за километр водкой разит, я не хочу, чтобы он мне выговаривал и перегаром на меня дышал…

Отец поначалу рассердился:

— До всего тебе дело! Старому человеку уж и выпить нельзя?

— Пусть дома пьет сколько хочет, — сказал Сережа. — А на работе не должен пить ни капли!

И добавил:

— Мы с моим сменщиком написали на него заявление в партком, там, надеюсь, разберутся, что к чему…

— Я бы не стал писать, — сказал отец.

— А я стал, — возразил сын. — И если надо будет, еще напишу…

Как он и ожидал, партком разобрался, что к чему. Выговор с Сережи был снят. А вскоре Ларионыча понизили в должности за систематическое пьянство. А потом и вовсе — предложили уйти.

Отец спросил как-то Сережу:

— Скажи по совести, тебе его жаль?

— Кого? Ларионыча? Жаль, — подумав, ответил Сережа. — Но работать на нашем заводе он не должен. Раз не может не пить, пусть уходит с завода…

Одно время, до отъезда в летную школу, Сережа был комсоргом цеха. Возвращался домой поздно, вечно приходилось разбирать чьи-нибудь дела; кого-то обидели, кому-то не дали путевки в дом отдыха, отказали поместить в общежитие, несправедливо лишили премии.

Не только молодые рабочие, но зачастую и многие старшего возраста охотнее шли к Сереже, чем в завком или даже к директору.

— Сергей Козырев в обиду не даст, — говорили о нем. — Сумеет отстоять каждого…

Таким, должно быть, он был и в летной школе.

Козырев прислушался, в наступившей внезапно тишине отчетливо раздавался голос командира полка Серафимова:

— Мы все его любили. И верили ему, знали, что наш Сережа не подведет, на него можно положиться…

Козырев мысленно представил себе брата — ясноглазый, быстро вспыхивающий молодой румянец на щеках, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие белокурые пряди лежали послушно, лишь одна прядь то и дело обычно падала ему на лоб.

Девушки поглядывали на него, но ему не нравилась по-серьезному ни одна.

— Ты бы женился, Сергей, — говорил отец. — Самое бы время жениться…

Он отшучивался:

— Успею. Мое время еще не пришло.

И вот не успел.

В этот миг Козырев ощутил себя много старше Сергея, старше, опытнее, мудрее, чем он. Выходит, что не Сергей, а он, младший его брат, стал теперь старше Сергея…

И еще он подумал о том, что его, Василия, сын уже на целых полгода старше Сергея. И будет становиться старше с каждым годом. Потому что брату суждено вечно оставаться молодым…

— Смотри, только не разревись! — тихо шепнул Колюн Вере.

— Сам не разревись, — так же тихо отозвалась Вера.

Она стояла, вытянув руки, чуть приподняв голову, возле гроба, обтянутого кумачом. Она знала, что в гробу только прах героя. Но несмотря ни на что, она верила, что в гробу лежит, плотно закрыв глаза, тот молодой, отважный летчик, которого любили и ждали в полку и который храбро сражался с фашистами…

И она уже не хотела прославиться и не думала о том, чтобы о ней написали в газетах или в журналах, чтобы в село Точечки наехали журналисты, фотокорреспонденты, в этот миг она ощущала только одно: жалость к тому, никогда не виданному и внезапно ставшему близким молодому летчику, который, в сущности, был ненамного старше ее самой…

И когда она глядела на его брата, уже пожилого, с седыми висками, с усталым взглядом, на стоявшего рядом с ним командира полка, который тяжело опирался на палку, ей подумалось вдруг, что когда-нибудь и она, Вера, и ее друзья состарятся, станут такими же седыми, усталыми, морщинистыми, а летчику, погибшему в лесу возле села Точечки, суждено навеки вечные оставаться молодым…

Вера, разумеется, не знала и не могла знать, что Василий Козырев, брат погибшего летчика, в этот момент думал о том же самом.

Не отводя глаз от красного гроба, он хмурился, плотно сжимая губы, потому что боялся, что не выдержит и заплачет.

А командир полка Серафимов, опираясь на палку, поглядывал на загорелые, свежие лица ребят, стоявших в почетном карауле, и ему казалось, что он снова молод, силен, крепок, что все еще впереди — и радости, и заботы…

Немного поодаль стояли солдаты из воинской части, приехавшие почтить погибшего героя.

Послышалась команда, и мгновенно раздался залп боевых винтовок, взлетели вверх потревоженные птицы, задрожали ветви деревьев, с них посыпались листья…