Домовой

Глава 9

Пробуждение выдалось… Странным. Проснулась я, вымотанная вчерашними событиями, поздно — уже к обеду время шло. На улице ранняя весна решила внезапно сдать позиции, словно передумала — темные тучи обложили небо, сыпало редким крупитчатым снежком, а окна по углам покрылись изморозью. Соответственно в доме тоже было не слишком тепло. Из-под одеяла вылезать не хотелось, но я заставила себя рывком соскочить на пол — никто за меня печь не растопит и скотину не накормит… Пока умылась-оделась, пока позавтракала — за окном солнце встало в зените. В доме стояла подозрительно мирная тишина, поэтому я даже не сразу вспомнила ночные приключения. А когда вспомнила, выяснилось, что куницей в доме и не пахнет. В прямом смысле — звериного дикого запаха не было и в помине. Может, у меня еще и с нюхом проблемы? Но нет, все другие запахи я чувствовала отлично. Обыскав все углы и так не обнаружив зверька, я немного успокоилась — ну ее к бесам, сбежала и хорошо!

Собранная вчера рассада сидела в заново пересыпанных банках с поникшими листочками. Мрачно предчувствуя, что к завтрашнему утру она окончательно загнется, я предпочла провести день вне дома — давно нужно было сарай вычистить, да старые сборы под потолком (от блох да паразитов, мышей, зверья и прочего) выбросить. Поэтому несушки были безжалостно изгнаны на улицу, коровам пришлось потесниться, пока я выскребала навоз, да застилала соломой пол. Все шло хорошо, пока я не решила долить в поилки воды и не вспомнила о ночном… эээ… визите. Поежившись, с опаской глянула на колодец, но делать было нечего — ведро в любом случае нужно было достать.

При свете дня все выглядело очень невинно — ни тебе суеверного страха, ни холодка между лопаток. Ни подозрительных конечностей. Вода плескалась на полметра ниже уровня земли, ведро почило где-то на дне.

— Зар-раза, — прошипела я, убедившись, что достать его без посторонней помощи никак не получится. — Ну погоди же у меня…

Пылая праведным гневом, я прикрыла двери в доме, подперев их лопатой — исключительно, чтобы посетителям, буде они случатся, было ясно, что я ушла, но скоро вернусь. На самом деле, я никого особо не ждала — у Гришки своих забот по весне хватает, да и папаша поди припрягает на работу, Настя с мальчишками тоже в хлопотах — весна в деревне год кормит. Сейчас зазеваешься — потом урожай не соберешь. Про участкового и говорить нечего — он ко мне носа не показывал уже пару недель. Так что я вполне беззаботно оставила свое жилище и направилась выше по течению, туда, где река делала плавный изгиб, оставляя за собой родник и уютную заводь.

То есть раньше была заводь — а теперь вода поднялась и все затопило. Я и подобраться не смогла — темные речные воды, взбаламученные прошлогодней травой, срытой с берегов осколками льда, плескались аккурат у тропинки, с которой я обычно спускалась вниз еще метров десять. Лед — грязный, подтаявший, стремительно несся мимо, сталкиваясь и треща от натуги. Нечего и думать туда соваться. Потоптавшись по берегу, я вздохнула и, брезгливо поморщившись, сунула в воду руку. Авось меня и без полного окунания услышат.

— Может, вылезешь на минуточку? Ау, русалка? — я мучительно пыталась вспомнить, знала ли вообще когда-нибудь имя девчонки.

Но вода была тиха.

— Ну и стоило тогда ночью ко мне заявляться? — разозлилась я. Подумала и сложила из пальцев, в воду засунутых, известный интернациональный жест. По центру омута тут же взбурлили пузыри воздуха. Ага! — Вылезай давай.

Над водой в паре метров от меня показалась заросшая водорослями и тиной макушка. За зиму русалка заметно отощала — подпитываться чужими эмоциями ей было неоткуда, так что на худеньком личике бельма больших, на выкате, глаз, были особенно уродливы. Поеденный рыбами миниатюрный ротик плеснул в мою сторону водой.

— Ведро мне утопила, напугала до чертиков, чего надо-то? — убедившись, что меня услышали и увидели, я спокойно села на колени, намереваясь мило побеседовать.

Вместо ответа она снова исчезла — только круги по воде пошли. — Да чтоб тебя-аааа!

У самого берега вода внезапно вспучилась, словно гравитация вдруг решила сработать в обратную сторону, окатила меня с ног до головы и потянула за собой, не хуже, чем козу за веревкой. Я только и успела заорать — ни опереться, ни попятиться — как в следующую секунду оказалась под водой, барахтаясь, как слепой котенок. Перед глазами мелькнуло одно лицо, второе, третье — матерь человеческая, сколько же их тут?! Русалки круговоротом носились вокруг меня, утягивая все дальше. Я пыталась сопротивляться — пока воздух в легких окончательно не закончился и в глазах не начало темнеть.

«Нелепо как-то я жить закончила» — подумалось с недоумением. Ну ладно бы в битве со вселенским злом, или от старости — это хотя бы понятно. А здесь — за что?!

Неожиданно круговерть прекратилась. Из темной речной глубины навстречу вынырнуло существо, похожее на окружающих девиц примерно как бордель-маман на своих девочек. Толстое, уродливое, покрытое слизью и водорослями — словно его только что со дна подняли. Стремительно приблизившись, оно обхватило мое лицо цепкими пальцами — я даже не сопротивлялась, теряя последние крохи воздуха — и присосалось к губам в подобии страстного, но отвратительного поцелуя. В этот момент в глазах окончательно потемнело и сознание меня покинуло.

Очнулась на берегу. Мокрая, покрытая корочкой льда и сколькими остатками тины. С минуту созерцала бегущие по небу облака, пытаясь понять, что я здесь делаю и почему так холодно. А когда вспомнила…

Рвало меня минут двадцать. Темная, грязная вода исторгалась из меня непрерывно, словно из бездонной бочки, смешивалась с невольно выступившими слезами. Упав на четвереньки, я кое-как отползла от воды подальше, задыхаясь от свежего воздуха и мелькавших в голове картинок. Все было смазанным, мутным — как сама река — скорее даже не картинки, а образы, мысли, чувства… Просьба о помощи?

Растерянная, я села на задницу, заливая тропинку стекавшей с одежды водой. Какая, к бесам, помощь? Они меня чуть не утопили!

Но не утопили же? Или не пытались, а просто хотели… поговорить?

С русалками я раньше особо не общалась — с той, что тут раньше жила, и разговаривала-то всего раз, кто их, тварей подводных, знает, как они дела ведут?!

Вода в центре реки снова забурлила. Я настороженно смерила расстояние от воды до меня и на всякий случай передвинулась еще на полметра, готовая драпать со всех ног, но на этот раз ничего ужасного не случилось — вынырнув ближе к берегу, русалка (та самая, с которой я здесь впервые и познакомилась) поманила меня пальцем.

— Щас! — прохрипела я возмущенно. — Знаю я ваши шуточки…

— Ма прощения просит, — булькнула девчонка смешливо, если, конечно, такое существо вообще может быть смешным. — Не умеет она с человечками говорить… И из воды показаться не может. На дне живет.

— Ма, — только и смогла повторить я сипло, хлопая замерзающими ресницами.

— Мать речная, — серьезно ответила русалка, подплывая к берегу. — О помощи просит…

Я кивнула — знаю. То есть… Вижу? Что-то она мне передала, эта их Ма — тревогу, ожидание беды, надвигающуюся опасность.

— А за помощь… — русалка нырнула и тут же вынырнула, держа в горсти мелкий речной жемчуг. — Награда. Спаси нас, слышишь?

— Спасти, — я осоловело кивнула, даже не попытавшись жемчужины забрать. Знаю я этот сыр в мышеловке. — От чего?

Русалка гневно фыркнула, выпустив из ноздрей фонтанчики воды, что смотрелось бы комично, если бы не острые иглы зубов, показавшиеся из-под приподнятой губы.

— Нельзя нам! — прорычала она, закрутившись на месте. Взбаламученная вода пошла пузырями. — Нельзя! Мы давно тебя призывали, человека отдали, а ты все никак не поймешь! Спаси, слышишь? Иначе ничего не останется — ни нечисти, ни людей!

Выплюнув последние слова вместе с очередным фонтаном воды, она исчезла в глубине. Жемчужины так и остались лежать на берегу, розовея на черной земле.

— Отдали они, — прошипела я, кое-как собирая их в карман (бусы Машке сделаю!) и на карачках выбираясь на дорогу. Зубы выбивали чечетку, того и гляди язык прикушу. — А сказать нормально нельзя? Меня чуть на костре не сожгли!

Хотя в данный момент ничего против костра я не имела — продрогла до самых костей, даже пальцы вон синеть начали. Русалка скорее всего имела ввиду Генку, так внезапно и невовремя всплывшего на Рождество. Ох уж мне эти намеки!

Я трусцой добралась до дома и едва не сунулась в печь. Злобно начала срывать мокрую одежду.

Вот за что люблю людей — так за возможность говорить прямо! Нечисть же дикая связана таким количеством обетов, законов, заклятий и сил, что общаться с ними — все равно, что в шарады играть!

Я, дрожа всем телом, натянула сухие джинсы, теплые шерстяные носки и тельняшку на флисе, продолжая ругаться. Когда ругаешься, как-то теплее, что ли.

Залезла на печь с кружкой горячего чая и только выпив половину, поняла, что начала согреваться.

И от чего их спасти, интересно? Может, им местный священник не угодил? Так с ним я точно ничего не сделаю — себе дороже.

Но жемчуг не отдам. Это мне компенсация за моральный — тут я оглушительно чихнула и добавила еще один пункт — и физический ущерб.

И главное — ведро! Ведро не вернули! Зар-раза…

А вообще — это никуда не годится. Ходят, понимаешь, как себе домой. Не желаю, чтобы в моем колодце такие образины плавали!

Я почесала нос и гаденько ухмыльнулась. Все-таки есть преимущество быть нечистью разумной, человекообразной — мозги у меня работают лучше!

Реализация плана, правда, была отложена на завтра — сегодняшний день (точнее, остаток) я провела, заканчивая дела по хозяйству (с помощью Машки и ее ведра, стыренного у бабки) и отпариваясь в бане у Гришки. При виде меня — с опухшими глазами и покрасневшим носом, он даже спрашивать ничего не стал. Даша, слава богам, тоже — молча нагрела молока с медом и тертыми грецкими орехами, подсунула мне под нос.

— Детей своих так лечу, помогает, — усмехнулась она. Я осторожно попробовала — вкусно-о!

— Может, у нас пока поживешь? А то вон уже щеки горят, температура поди… — голова как раз пришел с работы и говорил из предбанника, стягивая куртку. Выглядел он неплохо, но я сделала себе заметку летом сделать для него сборов побольше — и почки почистить, и сахар заодно снизить.

От ночевки в чужом доме я категорически отказалась.

— Как ты вообще умудрилась-то? — Даша села напротив, отряхивая руки от земли — тоже с рассадой возилась.

Ответить я не успела — младшая девочка, ангелочек трех лет с ворохом белых кудряшек на голове, сидя на соседнем стуле, неожиданно выдала:

— Купа-вась!

Я изумленно хлопнула глазами — не то у них ясновидец растет, не то меня таки засекли… Но все оказалось проще — дотянувшись до моих волос, девочка вытянула из них длинную ленту водорослей и счастливо выложила поверх своей тарелки с картофельным пюре.

— Закаляюсь, — чихнула я, убирая это непотребство с глаз подальше и стараясь не смотреть в глаза окружающим.

На следующее утро, запившись противопростудных сборов и натеревшись всевозможными мазями, я отправилась прямиком в церковь. В носу все еще свербило, чихала я каждые пять минут, но температуры, вроде бы, не было, так что будем считать, что я легко отделалась — могла бы и воспаление подхватить.

Отец Пантелеймон как раз принимал последнюю исповедь. Радуясь, что отстроить нормальную Церковь еще не успели, а посему я могу спокойно заходить внутрь, я уселась на лавку. Ощущения были странные. Словно бы ты пришел туда, где тебе совсем не рады, но с неохотой позволили остаться — дескать, не выгонять же!

Служка косился, но очевидно, мое присутствие в «Церкви» даже ему заткнуло рот — уж ведьма бы точно на такое не осмелилась! Поэтому я мысленно хихикала, а на деле усиленно делала постную мину. Проводив последнюю бабку к выходу, отец Пантелеймон обернулся ко мне:

— Что, дитя, на исповедь?

— По делу, батюшка, — довольно отмахнулась я. — Колодец желаю освятить. Водички священной попить…

— А дом-то освященный? — уточнил отец Пантелеймон подозрительно.

Я усиленно закивала. Нет уж, в дом я его не пущу, мне еще там жить хочется!

В общем, договорившись на завтрашнее утро, я отдала в копилку для пожертвований последнюю мелочь и пошаркала обратно на свою половину деревни. В карманах было пусто — хоть шаром покати. Эдак придется мне у Гришки денег занимать. Правда, чем их отдавать я еще не знала. Эх, надо было соглашаться с охотниками ходить, пока возможность была, а теперь?..

Есть, правда, и еще один вариант. Даже два, но продавать жемчуг я отказалась категорически — за отданное даром денег не берут, иначе удачи не будет. А ее у меня и так в последнее время… Не густо. Оставались только… Рубины.

Над этим следовало подумать. Все во мне восставало против одной только идеи ввязаться в очередную авантюру. И дело тут было не в моральных принципах — плохо мы, вроде бы, никому делать не собирались, так, чуть-чуть в земле покопаться, — а в нехорошем предчувствии. Эти камни, которые мне Гришка показывал, мало того, что нашлись очень неприятным образом — по-хорошему от мертвеца ничего брать нельзя — так еще и сами по себе были мертвы. С такими вещами я старалась не связываться. Другое дело травы, охота — там ты с живым дело имеешь, а с камнями я чувствовала себя оглушенной — они не пахли, не жили, и чужие запахи тоже не впитывали. Абсолютно мертвые.

Но дорогие.

Этот аргумент, учитывая дыры в моих карманах и весенний дефицит на свежие овощи, был очень весомым.

Гришки дома не оказалось — уехал с отцом по району, хозяйство свое инспектировать, так что я немного поболтала с Дашей, пообещала принести ей средство от диатеза, замучившего младшую девочку, и направилась домой. Судя по всему, Гришка не то признал поражение в поисках кладов, не то вовсе отказался от поисков. Разумное, взрослое решение — весьма похвально и очень несвоевременно.

Пришлось вернуться к себе на хутор.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей о грядущей финансовой катастрофе, я взялась учить Машку новым рецептам, благо с прошлого года травы еще оставались. Выкидывать их было жалко, а применять по назначению уже нельзя — выдохлись, так что они отлично сгодились в качестве подопытных.

— А у нас ничего еще не взошло, — заметив рассаду, посетовала девчонка. — Бабка в этом году поздно посадила, забыла совсем, да и старая уже — ни согнуться, ни разогнуться.

— А копать как? — спросила я. На что девица беспечно пожала плечами:

— А нам дядь Петя помогает, у него мотоблок есть! А картошку я сама сажу, много!

Да уж. Картошки у них действительно было «много» — Маня натура увлекающаяся и в прошлом году весь огород ей засеяла. Бабка, помнится, так орала… Пришлось грядки для всего остального за огородом выкапывать — благо склон к реке на этом берегу пологий.

Я неожиданно подумала, что будет с девчонкой, если бабка ее помрет? Человеческий век недолог, а у Машки — ветер в голове. Пропадет без присмотра. Бабка хоть и ругается, но за ней бдит, и дело находит, научила ее всему… Соседи, положим, ее с детства знают и не тронут, а ну как кто приезжий? Вроде того же писателя?

— Ой, а это что? — ворвалась в мои сумрачные размышления Маня. Я проследила за ее азартно разгоревшимся взглядом и вздрогнула: из-под кровати в моей спальне высовывалась любопытная кунья мордашка.

— Воротник, — с обещанием в голосе ответила я. Куница пронзительно заверещала и скрылась в дырке в полу — туда вечно кот уходил, в подполе мышей гонять. Не то чтобы у меня они водились, но это, видимо, неистребимая кошачья привычка. Как у собак — за ухом чесать. Или метки оставлять.

Прежде, чем я успела что-то сказать, Машка бросила травы и ринулась за куницей — хлопнула крышка подпола, раздалось маньяческое воркование, приглушенное толстыми досками и все стихло. Заинтригованная, я заглянула в черную дыру подпола:

— Ма-ань? Ты как?

— Нету, — сообщила она из темноты.

— Чего нету?

— Ничего, — печально оповестила девица, выбираясь наружу. — Сбёгла! Через дырку!

Порадовавшись за них обоих, я вернулась к столу, но медитативный настрой уже был сбит. Отправив девчонку домой, я задумчиво покосилась в окно — к вечеру распогодилось, солнышко ощутимо пригревало — и, набросив куртку выбралась на крыльцо. Вечера в деревне я любила особенно. Не знаю, было что-то в окружающих звуках… Мычание сытых коров, собачья перекличка, запах печного дыма и позднего ужина, свежего молока. Окончание очередного, годами не меняющегося, трудового дня, усталое удовольствие от возможности выбраться на крылечко и почесать языки с соседкой — так толком и не объяснишь.

Поэтому Гришкин уазик я заметила сразу — тот берег с моего крыльца было хорошо видно, особенно пока листья на деревьях не распустились. Но вставать, идти куда-то было так лень, что я только проследила за ним взглядом и решила отложить все вопросы до завтра. Спустя несколько минут после Гришки раздался звук еще одного двигателя, тоже знакомого — по улице покатил уазик участкового. Остановился возле дома, хлопнула дверь, затем, неожиданно, вторая. Я с недоумением, переросшим в горькое на вкус осознание, смотрела, как он открывает и помогает выбраться из машины какой-то женщине. Молодая, судя по легким движениям (лиц, понятное дело, видно не было), могла бы и сама выйти. Но нет. Продолжая держать ее за руку, он проводил ее в дом и вышел, чтобы закрыть машину. Дорого бы я дала, чтобы учуять в этот момент его запах. Запаху я доверяла больше, чем глазам.

Он скрылся в доме, а я поняла, что всякое удовольствие от сидения на крыльце у меня пропало. Пропади оно пропадом, ну что мне до него? Порадоваться надо за человека — сколько он уже один?

Но радоваться мне сегодня не хотелось. Я не ревновала — ну, по крайней мере не настолько сильно — просто пока он был одинок казалось, что и мое одиночество — вполне нормально. А теперь я как рак-отшельник, сижу на своей горе… Скоро местную молодежь будут приводить к моему забору и тыкать пальцем: смотри, до чего ведьминские дела доводят! Мужика, и того удержать не смогла…

Сидеть в доме тоже отчего-то было невыносимо. Я снова вышла на улицу, обогнула дом и направилась к лесу, но на знакомой поляне не остановилась, ушла дальше, глубже и глубже, быстрее и быстрее. Солнце светило в спину — все ниже и ниже, в лесу становилось все темнее, но я не останавливалась, наоборот — почти бежала, не замечая, что ветки хлещут по лицу. Когда человеческие глаза совсем перестали видеть, я перестроила их, пригнулась к земле, а затем и вовсе побежала на четырех — сама не понимая, кто я теперь, человек или волк? Душа во мне была волчья и я слишком давно не выпускала ее на волю. Пришло время, когда она сама решила выбраться наружу, завладев разумом, воспользовалась лазейкой человеческих эмоций, секундного желания скрыться, исчезнуть из мира.

И я перестала существовать. Не было больше Алисы-человека, не было больше оборотня. Был зверь, и память у него была звериная.

Это теперь я могу понять, насколько близка была к тому, чтобы не вернуться. Когда была молодой и глупой, я водилась с одним оборотнем — он был старше меня и мудрее, пытался научить, как быть человеком, хотя в то время я жаждала узнать каково это — быть оборотнем. До сих пор меня никто этому не учил, мне казалось тогда, что для нас — особые законы, особый мир. И простая фраза: «главное — оставайся человеком» звучала для меня до тошноты скучно. Я мало обращала внимания на его предостережения, все больше развлекаясь умением внезапно перестроить зрачки так, чтобы видеть в темноте и прочими красивыми, но бесполезными глупостями. Я думала, он, как всякий более старший, взрослый, читает мне нотации, словно любящая мать, распекающая свое чадо за неблаговидный поступок.

Но он говорил о другом. И я поняла это только сейчас. Поняла, ступив за ту грань, из-за которой обычно не возвращаются. Я потеряла в себе человека.

Спасла меня обычная случайность — зверь долго сидел в клетке, а вырвавшись из нее, обезумел, несся через лес без разбору. И выбежал на трассу.

Поэтому первое, что я помню, как человек — ослепительный свет и звук, больше похожий на гудок паровоза, чем на сигнал машины. И удар.

Меня сшибло с асфальта, протащило на капоте машины (до сих пор помню искаженное ужасом человеческое лицо передо мной) и вместе с ней унесло в канаву.

Хорошо еще, трасса тут невысоко поднята, а полоса леса начиналась метрах в десяти — я от толчка слетела в сторону, а машина с грохотом уткнулась носом в края канавы.

Следующее воспоминание — звезды. Я лежала на земле, смотрела на них и мне хотелось плакать от осознания, что я могла все это больше не увидеть. Зверя ведет инстинкт, ему нет дела до окружающих красот, все его внимание сосредоточено только на трех инстинктах: есть, спать и продолжать род.

Потом в мое сознание ворвался чей-то голос.

— Идиотка! — рявкнула сестрица, наклоняясь надо мной. Из разбитого носа капала кровь, но я была настолько сбита с толку, что даже не обратила на это внимания, тупо таращась на нее. Надо сказать, выглядела Ника, особенно в таком ракурсе, устрашающе.

Впрочем, любоваться пришлось недолго — не в силах выразить все, что она хотела бы мне сказать, Ника размахнулась и отвесила мне звонкую пощечину. Та обожгла щеку, наконец-то возвращая меня к реальности. Я только сейчас поняла, что бок нещадно болит — ребра сломаны, не иначе, а левая рука ссажена едва не до мяса (но хоть кость цела), а я… я человек!

— Дура, — уже спокойно сказала сестрица, когда вместо того, чтобы попытаться откусить голову, я обняла ее и разрыдалась от облегчения. — Я надеюсь, это ты от радости ревешь, что меня в могилу не отправила?

— Нет, — всхлипнула я. Слезы текли из меня безостановочно, словно где-то прорвало плотину. Да и в любом случае выразить словами радость чувствовать себя человеком было нельзя. Черт с ним, с участковым, мракобесы с ними со всеми! Поверить не могу, что меня это действительно настолько взволновало. Настолько, чтобы перестать… быть.

— Ну, — суховато раздалось над самым ухом. — Оклемалась? На человечинку не тянет?

Нет.

Когда спустя полчаса Ника все же заставила меня подняться, выяснилось, что я выбежала на дорогу недалеко от деревни: дома я не видела, но отлично чуяла запах близкого человеческого жилья. И хорошо, потому что из одежды на мне остался только лифчик (и тот изрядно потрепанный) — очевидно, при трансформации остальная одежда на мне порвалась в лоскуты. Фыркнув от навязчивой картинки бегущей по лесу зверюги, поперек туловища которой болтается женское бельишко, я с благодарностью приняла выуженное из багажника одеяло.

— Ты как? — посмотрев на меня, сестрица еще раз нырнула в машину, выуживая оттуда сумочку и права. — Выглядишь, будто до кладбища не дойдешь.

— Очень может быть, — пробормотала я.

Ощущения были и впрямь паршивые — будто эта тварь, в которую я превратилась, выпила все мои силы. Руки, ноги — все дрожало, не только от усталости, но и от пережитых эмоций.

Поддерживая друг друга, мы кое-как выбрались на дорогу и заковыляли к деревне. Хорошо еще, что по ночному времени никого по пути не встретили — а то возникло бы много вопросов!

— Как ты здесь оказалась? — через добрую сотню шагов я начала приходить в себя и мозги заработали, как у человека (слава богу, а то казалось, что звериные инстинкты так до конца и не уйдут!).

Ника бросила на меня выразительный взгляд — в зрачках на секунду мелькнули зеленые огоньки, пустив мурашки по хребту.

— Увидела, — коротко ответила она. — Ты, паразитка, звонить отказываешься, надо же мне держать руку на пульсе? Я, правда, не думала, что мы встретимся именно таким образом.

— Да уж, — хмыкнула я, готовая простить ей паскудный характер и много чего еще на двести лет вперед. Если бы не она… — Спасибо.

— Спасибом не отделаешься, — отрезала сестрица. — Машина в хлам, по твоей вине, между прочим! Пока не заплатишь, я с тебя глаз не спущу.

— Новую куплю! — клятвенно пообещала я, прикидывая, где бы взять денег. Много денег. Чтоб эту звериную сущ(ч?)ность перевалило да шваркнуло!

Мимо дома участкового мы, не сговариваясь, прошли молча и едва не на цыпочках. На мосту Ника продолжила разговор, словно ни в чем ни бывало:

— Ты мне лучше скажи, какого лешего это было? — с тщательно скрываемым беспокойством спросила она. — Ты хоть понимаешь, как меня напугала? У отца бы сразу инфаркт случился!

— Можно подумать, я только и делаю, что во всякую пакость превращаюсь, — огрызнулась я.

Ника покосилась на меня и неожиданно сказала:

— Я ведь не видела… Тебя. Только Его.

Я молча открыла калитку, впуская ее во двор и не зная, что на это ответить. Мне страшно было говорить это вслух — словно мои страхи могли вдруг вернуться.

— И приехала-то, потому что за тебя боялась, — добавила сестрица, входя в дом. Снаружи небо уже начало светлеть, но я все же зажгла лампу и засуетилась над печью, успокоившись, только когда огонь разгорелся и от заслонки ощутимо повеяло жаром. Рядом с огнем я как никогда чувствовала себя человеком и уже спокойнее обернулась к Нике:

— Голодная? У меня картошка с грибами еще оставалась…

— Черт с ней, с картошкой! — возмутилась она. — Объясни мне, что происходит! Ты, оборотень недоделанный!

Пришлось рассказывать — и про неспособность толком превратиться, и про то, как это все-таки случилось.

— А мне почему не сказала? — Ника слушала внимательно, но недолго. Ноздри у нее трепетали от гнева. — Дурья башка! И на кой тебя на ночь глядя в таком разе в лес понесло? Жить надоело?

— Не знаю, — призналась я. Потом все же встала, поставила на стол сковородку с едой и вооружилась вилкой, неожиданно осознав, насколько голодна. Ника сердито посмотрела на меня, но присоединилась. — Ты понимаешь, я словно себя в этот момент контролировать перестала, так было паршиво…

— От чего паршиво? — тут же прицепилась она.

Я вздохнула.

— Участкового помнишь?

— Миляга, — охарактеризовала сестрица с набитым ртом.

— Миляга обзавелся девушкой.

Она пожала плечами:

— Ну и? Что, у тебя любовь была неземная?

— Черствая ты! — возмутилась я, наливая в кружки молока.

— Я практичная, — поправила Ника и уже серьезно спросила: — Он же тебе нравился. И ты ему — тоже. В чем проблема?

— Ты знаешь, — буркнула, уткнувшись носом в кружку. — Сама видела, как он тогда отреагировал… И потом, от нашей братии ничего хорошего ему не будет.

— Зато сама беситься бы перестала, — отрезала она. — Мужики, сама знаешь, существа слабые — полгода не пройдет, как он тебе надоест, пить начнет, бубнить непрестанно… Или еще чего похуже.

Возмущенно посмотрев на нее, я не выдержала:

— Ну знаешь! Он этого уж никак не заслужил! Не хочу я ему жизнь портить, ясно?

Удивленно распахнув наивные глазищи (чудная ангельская внешность снова была при ней), сестрица присвистнула:

— Поверить не могу!

— Во что? — устало спросила я, прислонившись к стене и прикрыв глаза. Не знаю, смогу ли теперь нормально заснуть?

— Ты влюбилась! — беспардонно припечатала Ника. И даже рот открыла, уставившись на меня. — Обалдеть можно! Серьезно?

— Просто заткнись, — посоветовала я и сбежала на печь, увлеченно сделав вид, что ужасно устала. Прямо сил нет, как спать хочется.

Покружив у печи и отчаявшись выпытать подробности, она потрясла меня за плечо:

— Эй! Ладно уж, обещаю молчать. И проблема не в этом. Может, поговорим о твоей проблеме?

— Ты что — психиатр? — гавкнула я, отворачиваясь к стенке. Ей богу, она и святого из себя выведет!

Еще немного покружив у печи и убедившись, что я не собираюсь идти на контакт, сестрица наконец убралась в спальню. Долго там возилась, устраиваясь поудобнее, потом вспомнила, что макияж не смыла — еще дольше плескалась в умывальнике, ворча, что в доме нет никаких удобств, потом уронила ухват впотьмах и только когда мое терпение было готово лопнуть, угомонилась. Солнце к этому времени уже показалось краешком из-за горизонта.