Дорога к людям

С СОЛДАТАМИ МАРШАЛА РОКОССОВСКОГО

Командир, военачальник Красной Армии Константин Константинович Рокоссовский... В течение четырех лет первой мировой войны участвовал в боях против войск Вильгельма Гогенцоллерна. Начал службу в драгунском полку, с 1917 года — в кавалерии Красной Армии. Как многие военачальники нашей армии, будущий маршал именно в коннице еще со времен гражданской войны овладел искусством конников совершать неожиданные для неприятеля рейды в тыл врага, выполнять мгновенные, сложные маневры, обескураживающие противника, что использовал с успехом в пору возросшего значения механизированных войск, танков, самоходных орудий, как это свойственно было бывшим кавалеристам маршалу Г. К. Жукову, С. К. Тимошенко и многим командующим корпусами, армиями и фронтами в минувшую войну.

...Но я не историк и не теоретик военного искусства. Я лишь свидетель довольно многих операций армии, потом фронтов, возглавлявитихся К. К. Рокоссовским, виделся с ним в годы войны часто, на нескольких фронтах, и мне хочется «вдогонку» за книгами, посвященными маршалу, рассказать о том, что я видел в боях, находясь поблизости от него, как он сам оценивал предстоявшие отход или наступления своих войск, а затем их тот или иной результат.

Главное — дать представление о Константине Константиновиче не только военачальнике, но человеке, он ведь сохранил бы свои особенности ума и души, будь не человеком армии, а, скажем, ученым, инженером, путешественником-геологом.

Несмотря на необходимую всем командирам и командующим строгость, суровость, предельную в бою требовательность, Рокоссовский в самых тревожных обстоятельствах никогда не повышал голоса и чем больше приглушал его, тем — это все подчиненные понимали — жестче и настоятельней было его распоряжение, чуть было не сказал я — просьба, настолько корректен был командующий и с офицерами, и с солдатами.

Скромен был в военном быту необычайно. Да это и видно было по его худощавости, — едва ли не солдатский рацион принят был за столом генерала, потом маршала. Даже гостей-журналистов, не чуждавшихся у других генералов спиртного, угощал после ужина не водкой, а чаем. И сам не пил, по крайней мере, мы не видели за его столом рюмок. Спиртное заменяла, если обстановка позволяла, беседа о новых спектаклях в Москве, о вышедших в столице книгах, — особенно ценил генерал романы А. Н. Толстого, ведь в «Хождении по мукам» он узнавал многое знакомое ему по сражениям первой мировой и гражданской войн! Но любил и Антона Чехова, перечитывал «Войну и мир» Льва Толстого.

...Человек высокой культуры, Константин Константинович знал «правила» войны Клаузевица, источники побед консула, генерала, императора Наполеона Первого, смелость замыслов и действий перешедшего на сторону Советов талантливого полководца Брусилова, энергию и военно-политический кругозор Фрунзе. Но никому не подражал, верный своему убеждению — даже в отступлении наступать! Как ни странно, отступление есть наступление?! Да, и мы в этом скоро убедимся.

Приходилось мне и моим друзьям по профессии видеть Константина Константиновича озабоченным, но никогда — растерянным, подавленным, озадаченным перед лицом грозно наступавшего противника. Спокойствие свое и решительность внушал — и без всяких поучений — всем подчиненным. Не любил менять и не менял без приказа свыше своих помощников-генералов. Спорил с ними редко, рано или поздно они воспринимали его доктрину военного искусства. Охотно принимал их предложения, связанные с тактикой предстоящих боев, если были эти предложения смелы и эффективны при здравом их анализе. Думается, знал об этом или догадывался — эти черты натуры и поведения соответствовали ленинскому взгляду на дельных работников Страны Советов, военных ли, гражданских ли. Читая записки, распоряжения Владимира Ильича, вспоминаешь, как, обращаясь к кому-то из руководителей учреждений или наркоматов, писал — не отрывайтесь от дела, попросите секретаря Вашего позвонить мне, когда освободитесь... Или: с проектом Вашим согласен вполне, можете проводить его в жизнь без лишних согласований со мной... Того требовал от своих помощников, всех вообще советских работников. Будь жив сейчас Рокоссовский, я бы не решился написать предыдущие строки. Маршал ни за что не согласился бы ставить свое имя рядом с именем Ленина, хотя не о сравнении же идет тут речь, а только о ленинском представлении о необходимых советским людям свойствах и правилах обращения с другими людьми, кто бы они ни были, кем бы они ни были.

Все, что я сказал, противоречит будто существующим взглядам и мнениям о характере и манерах людей военных. Война — не великосветская ассамблея. Знал я на фронте генералов без особого повода грубоватых, знал жестоких к противнику, если тот действовал как бандит и убийца мирных граждан, знал вспыльчивых, готовых пустить к такой-то матери опростоволосившихся в чрезвычайных обстоятельствах офицеров. Рокоссовский был корректен, справедлив и добр к рядовым, если даже они в чем-то проштрафились. Изменить своей натуре он не мог. Чем выше присваивали ему звания, тем обходительней становился Рокоссовский, к солдатам в особенности...

Приближалось время второй мировой войны. И у нас в армии шли споры о преимуществе мнения Дуэ о том, что-де авиация способна одна привести ту или иную страну к победе, или доктрины Фуллера: успех в современной войне обеспечивается действиями сравнительно небольшой, но превосходно оснащенной танковой армии. О том же писал в своей книге «Внимание, танки!» немец Гейнц Гудериан. Рокоссовский придерживался традиционного для Красной Армии учения: только объединенные усилия пехоты (кавалерия уже теряла свое значение), преимущество артиллерии и бронетанковых войск принесут успех в обороне и в наступлении. В то, что война начнется обороной, в сороковом году никто почти не верил. В первый же день будем драться на территории неприятеля! Только так! То была общая для всех уверенность.

Исход минувшей войны и на Западе, и в боях против Квантунской японской армии в Маньчжурии (мне довелось быть и в Восточной Пруссии, и на Тихом океане) доказал абсолютную правильность сторонников согласованных действий не только авиации, не только танков, но всех родов войск в единстве их целей и действий.

За две недели до нового, 1977 года вместе с другими офицерами и генералами пригласили меня выступить с воспоминаниями о войне, о битве под Москвой, в Научно-исследовательском институте истории СССР, где немало участников минувших сражений. Очередь дошла до меня после темпераментной речи давнего моего знакомого по боям у Истры и Волоколамска, бывшего командира 78‑й стрелковой дивизии, удостоенной звания 9‑й гвардейской, генерала армии Афанасия Павлантьевича Белобородова. После недавно перенесенной тяжелой автомобильной аварии генерал оправился и, по-прежнему плотный, крепко сбитый, жизнерадостный, улыбающийся, рассказывал (а вслед за ним и я) о прежнем его начальнике на театре войны под столицей К. К. Рокоссовском.

Константин Константинович вспоминал как-то, что незадолго до начала вторжения гитлеровцев на земли Белоруссии, Украины и России из кавалериста стал он танкистом, командиром 9‑го механизированного корпуса, который, однако, предстояло еще сформировать. Когда-то командир эскадрона, Рокоссовский полюбил новый для него род войск и сроднился с ним. К сожалению, как это было со многими авиационными и танковыми соединениями, вторжение застигло и его корпус в период реорганизации, смены вооружения на более современное, и дивизии, корпуса вошли в войну недостаточно оснащенными вооружением и машинами.

...Это было после первых боев корпуса К. К. Рокоссовского против превосходящих сил противника на реке Стырь, у Луцка, Здолбунова, Клевани, где люди его убедились: и малыми силами при умении и желании можно бить или хотя бы сдерживать яростный порыв неприятеля. Смоленщина. Дождь, дождь... Без карты, голодные, без табака брели мы, Павел Трошкин и я, по неведомому нам лесу в направлении к Ярцеву, где, как нам сказали, дислоцируется «группа» неведомого нам командира Рокоссовского. То было после чудовищно трудной переправы через Днепр под неистовой бомбежкой нацистов. Увидели сидящих под деревом троих военных, были они в плащ-палатках, и звания их определить мы не смогли. Но наши же! Подошли, назвали себя. Один из них, высвободив руку из-под плаща, протянул нам по папиросе. Мы удивились — «Казбек» у солдата? Но и обрадовались, успокоились.

— Куда? — спросил угощавший.

— В Ярцево.

Солдат улыбнулся — к кому?

— Да вот, говорят, есть там такой командир Рокоссовский.

Солдат промолчал. Не знал, видимо, такого.

Вдруг один из соседей того солдата спросил:

— Не пора ли нам, товарищ генерал?

Что? Солдат, оказывается, — генерал?

Высокий, худощавый, он встал и укоризненно поглядел на адъютанта, видимо. Ну, ясно — опасно же, нельзя в такой обстановке открывать достаточно высокое звание начальника кому бы то ни было, даже неизвестным корреспондентам!.. Позже мы узнали, то был Рокоссовский, привыкший перед любой операцией лично осмотреть местность предстоящего боя.

Так выглядело первое знакомство с будущим командующим 16‑й армией Западного фронта. На Смоленщине врага наконец надолго остановили. Базируясь в Вязьме, корреспонденты «Известий», «Правды», «Красной звезды» для быстрой связи с редакциями даже телефоном обзавелись, даже пировали в свободный час, когда наезжали к нам Константин Симонов с коньяком и московскими новостями и драматург Константин Финн с новыми анекдотами и небылицами. Бывали в Ярцеве у Рокоссовского. Спрашивали, где начал он войну.

— В Киевском военном округе, у Кирпоноса, тоже бывшего кавалериста. Вам известно, готовность приграничных частей должна исчисляться не днями, а часами. В округе, к сожалению, было не так. Не совсем так. Июнь сорок первого, а не получено ни одной новой, современной машины, полагающейся корпусу по плану мобилизации. Вечером же двадцать первого перебежал к нам от немцев поляк, солдат. Сообщил — на рассвете гитлеровцы начнут вторжение в Россию.

— И тогда не началось еще пополнение танками?

— Нет. Машин явно было недостаточно. Боеприпасов тоже. Зато командиры частей действовали спокойно, уверенно, быстро, я мог на них положиться, дело свое они знали отлично... Немцы уже бомбили Киев. Вскрыв на свой страх и риск секретный пакет, — это разрешалось сделать только с ведома Совнаркома или Народного комиссара обороны, — узнал: приказано продвинуться в сторону Ровно — Луцк — Ковель! Мучила вражеская авиация. Множество наших летчиков гибло из-за неравных сил в боях с «юнкерсами», «хейнкелями», «мессершмиттами». Иные наши воздушные корабли были уничтожены, не успев подняться из-за отсутствия горючего, прямо на аэродромах. Еще бы, мы перевооружиться не успели: Сталин, оттягивая время, полагал, что нападение Гитлера будет начато не раньше сорок второго года... Но стоит ли говорить о прошлом? Сейчас положение еще более грозное. Так близка Москва!

Приближались трагические дни, когда тогдашняя 16‑я, потом 19‑я армия генерала Михаила Федоровича Лукина и еще три наших армии после грандиозного наступления войск фельдмаршала фон Бока по плану «Тайфун» оказались на многострадальной Смоленщине в тисках окружения. Военные корреспонденты метались по всем направлениям, не зная, где линия фронта, где тыл, где оккупированная земля. Но о тех неудачах наших известно многим.

Вспоминаю смоленский городок Ельню. Видимо, его расположение на важной для обеих сторон железной дороге привело к тому, что в конце лета сорок первого года он стал центром ожесточенных боев и дважды переходил из рук в руки. Окончательно освободили его, как это ни печально, только в 1943 году, то есть после Сталинградской битвы и грозного для противника ее результата. Не забыть командира полка 24‑й армии генерала Ракутина — подполковника Некрасова. Нарушая Правило Устава о том, что командир не должен находиться в рядах наступающих групп, он подчас, черный от злобы, неистовый, властный, первым срывался из траншей в атаку, звал за собой солдат, воспламенял и малодушных, сам рвался навстречу и нередко кончал бой в нашу пользу, чудом оставаясь живым!

Как-то в разгар сражения мы с Петром Белявским увидели подходившего к нам Г. К. Жукова, командовавшего Западным фронтом. Мы смутились: пили из котелков пиво из привезенной откуда-то бочки. Маршал не обратил на это внимания, спросил, откуда мы, и поинтересовался, знаем ли мы Некрасова.

— О, уже две недели мы с его полком. Потрясающий командир.

— У нас, армейцев, такого термина в лексиконе пока нет, — усмехнувшись, заметил командующий. — Но командир, каких не так часто встречаешь. На них-то армия и держится в эти трудные времена.

...То было в сентябре первого года войны. Ельню, где многие корреспонденты, и я с ними, побывали тогда, наконец взяли бешеным штурмом, взяли в первый раз, и там видел я немало пленных немцев: понурых, но убежденных — их захватили случайно. Москва станет германской.

Было бы наивным утверждать, будто все годы войны я провел, как журналист, с Рокоссовским. Да, часто виделся с ним — под Москвой, на Брянском фронте, в дни Сталинградской битвы, в пору сражения против немцев, намеревавшихся рассечь у основания курский глубокий выступ наших войск в глубину расположения противника. Моими собеседниками были, главным образом, не генералы, а солдаты и офицеры маршала. Им и обязан я тем, что имею возможность рассказать здесь об их боевых делах. Одно из исключений — разговор с генерал-лейтенантом Михаилом Федоровичем Лукиным.

— В октябре, — вспоминал он, — под напором неприятеля с огромным его превосходством сил четыре наших армии все же попали в «котел». Окружены 19‑я, 20‑я, 24‑я и 32‑я... Я командовал 19‑й. Положение этих наших войск затруднялось еще и тем, что они были разобщены территориально, связь, и то непостоянная, поддерживалась по радио или ординарцами, что совсем ненадежно. Тяжело, однако уверенности в себе мы не теряли, если не считать прирожденных трусов.

Разметанные по лесам группы постепенно сосредоточивали в одном месте, сколачивали во взводы, роты, полки всех видов оружия, комплектуя их соответственно пехотинцами, артиллеристами, которые, как всегда, чаще всего нас выручали, танкистами, очень пригодившимися в лесах кавалеристами.

Офицерам я, человек в общем-то мягкий, приказал установить дисциплину железную. Как ни странно, удавалось это легче, нежели в обычных, неисключительных, условиях войны. В окружении даже молодые или по натуре разболтанные бойцы понимали: только беспрекословное повиновение начальникам и сплоченность помогут им вырваться из «мешка» к жизни, на свободу. Контратаки наши вспыхивали все чаще, одна за другой в безнадежном почти положении. Наконец, собрав кого можно было из генералов на совет, решил большой группой войск начать пробиваться на восток. Напряжение страшное, однако часть наших сил прорвала густое вражеское оцепление и соединилась с регулярными частями Красной Армии. Условлено было с командовавшим группой прорыва: усилив ее другими полками вне окружения, он станет наступать на запад, на соединение с нами, и в конечном счете осуществит в сражении выход четырех армий из невиданного «плена». Не знаю, что помешало тому генералу выполнить мой приказ, но ожидаемого тогда не произошло.

— Вы снова ранены были?

— И снова — в ногу. Тут я уже ничего не помню. Очнулся, вижу — лежу на кровати. Наш госпиталь? Потрогал ногу сквозь одеяло. Нет ноги. Ампутировали!.. Хотел благодарить врачей, хирургов, а они говорят по-немецки. Итак, я в плену!.. И еще вскоре черт принес знаете кого — бывшего советского генерала Власова. Тоже в плену? Да, но плен особый. Уговорили предателя возглавить так называемую власовскую антисоветскую, контрреволюционную армию. Пришел ко мне в палату. Начал говорить. Я молчу, стиснув зубы.

«Вы, Михаил Федорович, старше меня и по званию и по воинскому опыту. Предлагаю товарищески (меня передернуло): армию возглавите вы!»

Я выругался громко, по-солдатски, в общем — матерно! А у дверей стояли два германских офицера. Слышу, пожали плечами, переглянулись и, зная русский язык, поняли мою ругань и повод к ней. Один сказал: «Вот это настоящий генерал». Противно слышать комплимент от врагов, но легче, чем льстивое предложение подлеца.

— И долго были вы в плену?

— До победы. Освободили меня из лагеря весной 1945 года.

Обстоятельства пленения Лукина — генерала! — Ставке еще не были известны. Оказался Михаил Федорович снова в плену — только у нас, в лагере, — до выяснения точных причин его пленения немцами.

К Сталину явился по его разрешению друг Лукина, тоже генерал.

— Иосиф Виссарионович, генерала Лукина надо немедленно освободить.

— Немедленно! А как же он, красный генерал, сдался противнику?

— Он был без сознания несколько дней. Тяжелое ранение в ногу. Потеря крови...

— Этого я не знал. Это меняет дело. Жду вас завтра.

«Адвокат» генерал-лейтенанта Лукина явился в назначенный час. Сталин:

— Для вас подарок.

Позвонил Поскребышеву. И вот — входит на костылях Лукин!

...Был я у Михаила Федоровича еще в ту пору, когда он занимал пост Председателя Советского Комитета ветеранов войны, еще до генерала армии П. И. Батова, сменившего Лукина после его кончины.

Рокоссовский:

— Необыкновенный человек! Необыкновенный военачальник. Очаровательный в общении, суровый, но отходчивый, с юмором, волей обладал просто невиданной. Доказал это своими действиями в том грандиозном «котле». Его 19‑я армия с тремя другими дралась в окружении десять-одиннадцать дней. А что за этим? Огромный, решающий выигрыш времени. Каким образом? А таким, что почти на две недели своим сопротивлением четыре наших армии, попавшие в «котел», сковали тридцать дивизий Гитлера! Будь иначе, дай Лукин невольно «расползтись» полкам и дивизиям в окружении, те тридцать германских дивизий на две недели раньше присоединились бы к штурмовавшим подступы к Москве. И тогда... Трудно сказать, что было бы тогда. Москвы не отдали бы, но контрнаступление наше задержалось бы надолго!

...В штабе армии мы хорошо уже знали начальника ее артиллерии Василия Ивановича Казакова, худощавого, красивого, порою вспыльчивого, в то же время хладнокровного в часы опасности. Начальника штаба армии Михаила Сергеевича Малинина, члена Военного совета Алексея Андреевича Лобачева, находившихся и позже на фронтах, которыми командовал Константин Константинович.

Считавший главными творцами победы солдат, будущий маршал так высказывался:

— Вот вы, военные журналисты, все пишете, пишете — победа генералов, победа командующих таких-то. По ведь победы добываются руками, разумом и кровью солдат, офицеров. Вот у командира 4‑й отдельной танковой бригады Катукова, — мы еще в начале войны вместе действовали, — есть два офицера-танкиста. Старший лейтенант Александр Бурда, бывший шахтер, и старший лейтенант Дмитрий Лавриненко, до войны — учитель. Книгу Гейнца Гудериана «Внимание, танки!» читали? Талантливый мастер танковых операций! А вот бывший шахтер и учитель кое-чему поучили его и штабистов 2‑й германской танковой армии. Поинтересуйтесь!

Я поинтересовался. Действительно, бригада Катукова, будущая 1‑я гвардейская, малыми силами противостояла напору до зубов вооруженной армии Гудериана, танковой армии, на Тулу. Вместе с подошедшим воздушно-танковым батальоном бойцы Катукова заняты были спешным оборудованием узлов обороны. Тогда же Александр Бурда возглавил разведгруппу и организовал засаду у дороги Мценск — Орел. Вскоре стали видны колонны гудериановцев — около полка танков с приданной артиллерией.

— Подпустить их ближе, на прямой выстрел! — приказал Бурда. — Огонь!

Шедшие напролом гитлеровцы тут же лишились скольких подожженных танков, множества солдат, а люди старшего лейтенанта явились в бригаду с пленными, немецким бронетранспортером и ценными немецкими документами.

«Рано утром 6 октября началось сражение, — писал позже М. Е. Катуков. — До 150 вражеских танков пошли на нас в атаку... Но когда фашисты подошли к окопам мотопехоты и десантного батальона, наши танковые засады открыли по ним огонь в упор. Бой длился без перерыва двенадцать часов, до вечера. Позиции остались за нами. За день боя гитлеровцы потеряли 43 танка, несколько орудий и до 500 человек пехоты. Наши потери составили 6 танков».

— Александр Бурда, — говорил Рокоссовский, — переигрывал Гудериана и его штабистов, привыкших при всей маневренности танковых войск к шаблону, к наигранным, как шахматная партия, операциям, без признаков полезной на войне особого рода фантазии, переигрывал именно своей творческой командирской фантазией. Рассредоточив горсточку своих танков на группы в разных направлениях, он вдруг возникал перед наступавшими стальными легионами гитлеровцев, ошеломлял их дерзкой атакой и тут же исчезал, чтобы, как черт из коробочки с пружинкой, ударить по ним с другого направления, вызвать растерянность, лишить нескольких боевых машин и вновь скрыться в неизвестном направлении. Вот такие командиры, не только Бурда, создавали у знаменитого Гейнца обманчивое впечатление — перед ним крупные танковые силы русских!.. Он сам позже признал в своей книге: русские превзошли его штабистов мастерскими тактическими приемами, маневренностью, изобретательностью. Недаром в декабре 1941 года талантливый знаток танковой войны был снят с поста командующего 2‑й германской танковой армии.

Генерал Катуков, будущий маршал бронетанковых войск, — продолжал Рокоссовский, — рассказывал о том, как в дни боев за станцию Кубинка под Москвой старший лейтенант Дмитрий Лавриненко чуть было не пострадал серьезно, хотя был именно тогда героем успешнейших операций. Из Малоярославца шла группа фашистов численностью около батальона. Дмитрий сам занял место у пушки. Немцы шли нагло, без разведки. Поплатились — лавриненковцы осколочными снарядами сразу подбили два их орудия. Не успели опомниться, как бывший учитель с огнем из пушки ринулся на них, вминая в землю немецкие автомашины с пехотой. Подошла русская пехота и кинулась на противника. Обнаруженные штабные документы гитлеровцев оказались настолько важными, что их немедленно отправили самолетом в Москву.

Из-за этого лихого боя Лавриненко явился в Кубинку позже назначенного срока. Комендант города Серпухова задержал старшего лейтенанта и направил его к Катукову, тогда полковнику, со ссылкой на «провинность» танкиста, но и с лестным отзывом о блестящих его действиях против сильной группы неприятеля. Катуков объявил в своем приказе о подвиге учителя-танкиста.

— В бою на подступах к Волоколамску Дмитрий Лавриненко погиб, — болезненно поморщившись, сказал Константин Константинович. — Участник двадцати восьми сражений! Тогда он сжег пятьдесят второй на его счету танк гитлеровцев. Вот такие люди и помогают генералам и командующим одерживать победы в самых трудных, невыносимых условиях вражеского массированного наступления!

Да, Ново-Петровское! Здесь сошлись мы по-приятельски с адъютантом Рокоссовского, капитаном, общительным и гостеприимным, в свою очередь нередко пользовавшимся гостеприимством известинской «казармы», куда наведывался он после скромных наших «пиров» в соседнюю комнату на пятом этаже, к нашим геройским водителям машин — девушкам Дусе Терешиной, Соне Антоновой, Паше Ивановой и Ане, фамилию ее не помню, — они часто с солдатской смелостью, хотя на военной службе не состояли, доставляли нас с окровавленной линии фронта, подвергаясь той же опасности, что и военные корреспонденты.

В те тяжелые недели сам Константин Константинович был в столице только один раз, и то по вызову Ставки. Корректен и терпелив командующий армией был необычайно. Однажды Павел Трошкин заболел и просил меня, дав мне свою бывалую «лейку», сфотографировать Рокоссовского. Была лютая зима. Прошу командующего выйти на крыльцо штаба, в избе темно. Вышел. Без шинели и фуражки. Я не сразу справился с немецким аппаратом, потом снимал Рокоссовского в разных ракурсах и продержал его на морозе минут десять-двенадцать. Константин Константинович по-прежнему с улыбкой ждал, не сетуя на холод и необходимость вернуться к оперативным делам армии.

Как-то в селе Ново-Петровское спросил я, что в условиях упорного наступления войск фон Бока намеревается предпринять 16‑я армия. Рокоссовский промолчил. Лобачев усмехнулся:

— А вы как думаете?

— Армией не я командую.

— К счастью! Я же считаю, ежели немцы наступают...

— ...то нам стыдно отступать, — отозвался командующий.

— Но мы же отходим дальше и дальше на восток.

— Ну-у, как сказать! Приезжайте дня через три.

Мы с Евгением Петровичем Петровым, буквально влюбленным в командующего («Ах, что за прелесть человек!»), и Павлом Трошкиным выполнили совет Рокоссовского. В штабе его не застали. Лобачев сказал задорно:

— Сейчас узнаете, как надо отступать.

В стороне от Ново-Петровского — большое село Скирманово. Крестьянский мальчуган, перебежавший через линию фронта в траншею солдат 16‑й армии, донес, как настоящий разведчик, какие силы, виды оружия, склады, штабы расположены в занятом германскими частями Скирманове. Мы отправились туда на «эмке», спешились, чтобы подобраться поближе к важному для обеих сторон пункту.

Отступавший Рокоссовский повел в наступление своих солдат, — это и было то самое отступление-наступление, о каком говорил он мне раньше. В нем приняли участие подразделения 78‑й, потом удостоенной звания 9‑й гвардейской, дивизии Афанасия Павлантьевича Белобородова, другие части, поддержанные огнем батарей генерала Казакова... Никак не ожидавшие такого неожиданного, «нахального» и безнадежного, с их точки зрения, маневра, генералы-гитлеровцы, к изумлению своему, вынуждены были отступить и сдать столь нужное им Скирманово.

Это в натуре полководца Рокоссовского — бить противника как раз в то время, когда он упоен своим сверх-успешным штурмом!

— Овладение селом Скирманово — не просто демонстрация нашего оптимизма, — пояснял позже Рокоссовский. — Ради того не стоило бы жертвовать жизнью солдат. Дело в другом — заняв это село, мы отняли у противника возможность держать в своих руках оседланную магистраль, дороги, ведущие из столицы к нам. Освободив Скирманово, наша армия сохранила возможность иметь связь с Москвой, со Ставкой, со складами боеприпасов, с резервами. А без всего этого сопротивляться немыслимо.

Так же обескураживали противника Рокоссовский и комдив Белобородов в немыслимых условиях штурма Нового Иерусалима, города Истры и одноименной реки, затопленной поверх льда (немцы разрушили плотину), — генерал Белобородов, не теряя жизнерадостного настроения, не очень подходящего моменту, посылал своих солдат на подручных средствах и вплавь через реку, и они добирались до того берега, откуда с прибрежного холма били и били всеми видами огня взбешенные «наглостью» русских нацисты. Взяты и Новый Иерусалим, Истра и позже — Волоколамск.

Сражения самые ожесточенные — в районах Ленинградского шоссе. Борьба за Клин... За Красную Поляну и Крюково... Села и небольшие города несколько раз переходят здесь из рук в руки. Немцы видят Москву в сильные бинокли, приходят в раж, но уже начинают задыхаться, еще не веря в это. Сталин резервов никому еще не дает. Обходитесь своими силами. И обходились, обескровливая армии Гитлера!.. Найти штаб 16‑й армии почти невозможно, — передвигается на восток, к сожалению, чуть не каждый день. Дивизии генерала Баранова и генерала, бывшего кинематографиста, Осликовского, входившие в состав корпуса генерала-кавалериста Белова, казаки генерал-майора Л. Доватора и И. Плиева совершают смелые рейды по тылам неприятеля, сжигая их штабы, захватывая важные документы, уничтожая клады с провиантом и боеприпасами... Каждые сутки ищем Рокоссовского, его офицеров, солдат, — напрасно!

В армии его сражались люди его склада, его натуры, его школы.

Афанасий Павлантьевич Белобородов. Крепко скроенный, жизнерадостный, никогда не унывающий, простой в обращении, он был знаком и, если можно так выразиться, приятен нам еще в пору горестной и доблестной обороны. Позже я бывал у него в недели нашего карающего, ответного наступления. У меня в блокноте его телефонный разговор:

«Что киснешь? Не киснешь? А где Новый Иерусалим? Истра? Знаешь, что сверху приказали? И кто приказал? Догадываешься?.. Так вот, чтоб к вечеру Иерусалим отбил! Не уверен, что к вечеру? А я в тебе уверен, сынок! Да, да, уверен, милый! А если запутаешься, промедлишь, сам к тебе нагряну. Слышишь?»

Для «милого сынка» положение было сверхотчаянное.

С противоположного берега гитлеровцы намеренно били по ледовому панцирю реки Истры, сквозь полыньи вода проступала на твердый покров реки, кипела под осколками мин и снарядов, делала переправу немыслимой. Но «сынок», чье имя и звания я не записал тогда, скрепя сердце слал и слал своих стрелков на форсирование реки. Плоты — просто доски, уложенные на уцелевшие льдины... Лодки... Но всего этого не хватало, и пехотинцы шли по колени в воде, проваливались, выплывали, цепляясь за края проруби, били с ходу из автоматов и винтовок, а артиллерия наша помочь им не могла, противоположный берег с нацистами слишком был близок к неровным цепям наших форсировавших реку солдат, батареи вынуждены были вести огонь по глубине расположения противника.

Но Иерусалим с его собором, многострадальная Истра были отбиты у гитлеровцев. В те дни стрелковая дивизия А. П. Белобородова стала 9‑й гвардейской.

...С «учеником» маршала Рокоссовского «воевал» я и на Дальнем Востоке. Маньчжурия... Река и город Муданьцзян... Здесь-то в штабе его армии обнялись мы не с полковником, а уже с генералом Афанасием Павлантьевичем, — известинец Александр Булгаков и я. Генерал ввел нас в обстановку.

— Трудно, — сказал, несмотря на свой оптимизм. — Сталин приказал завтра к вечеру овладеть Харбином. Я направил в ту сторону большой отряд генерала Максимова. Но представляешь — джунгли. Лианы, веками опадавшие, и в рост человека наслоившиеся ветви и сучья, бурелом, топи, поросшие лесом сопки, японские доты и подземные укрепления... Танкам не пройти. Еле-еле, по донесениям, удается протащить тяжелые орудия, а без них вражескую оборону не продолбишь. Как же в таких условиях — Харбин, да еще к завтраму?

— Авиадесант! — бухнул я неожиданно.

— Во, в самую точку. Иного выхода нет.

Мы с Александром сделали умоляющие лица.

— Что такое?

— Пошлите нас с десантом.

— Вы в своем уме?

— На западе и не в таких переделках бывали.

— Я не уверен в успехе десанта. В Харбине японский гарнизон, — Афанасий Павлантьевич сделал движение рукой рыболова, показывающего, какую огромную рыбу поймал.

— Но ваши же люди полетят.

— То — кадровые.

— И мы кадровые, — сказали мы. — Майоры.

— Что с вами сделаешь, — развел руками командующий. — В честь былых сражений у Рокоссовского — разрешаю!

В конце дня мы были на аэродроме. Посадка по самолетам началась. Руководил ею полковник Ионишвили. Увидев нас, сделал замечание начальнику охраны аэродрома — откуда здесь посторонние?

— Мы не посторонние. Нам разрешено участвовать в десанте.

— Это что еще такое? Операция не для журналистов. Извольте не мешать посадке, извините, но вам придется покинуть аэродром.

— Но наш долг...

Черт возьми, каждый в ответ на наше заявление разводит руками. Развел руками и полковник:

— Не понимаю. Умирать торопитесь? Откажитесь от вашей затеи. Право! Да и разрешение...

Мы показали записку Афанасия Павлантьевича,

— Что ж, в таком случае не имею права отказать. А все же напрасно вы...

Ионишвили махнул рукой. Посадка закончилась. Заняв места в «дугласе», мы поняли всю рискованность решения Белобородова. Как и в других лайнерах, пассажиры нашего составляли только представители всех отделов штаба армии, разведчики и взвод солдат. А сколько японцев, вооруженных японцев, в Харбине? Тысячи? Десятки тысяч?

Ионишвили склонился над картой Харбина. Синим карандашом обозначил вероятные средоточия групп японского гарнизона, красным — здания, что нужно захватить в первую очередь: штаб вражеского соединения, радиостанции, телеграф, воинские склады и казармы. А пока симпатичный полковник работал, мы представляли себе, как радуется его жена, по его вызову едущая в Маньчжурию с ребенком, помнится, по профессии — врач. И как ждут с победой родители полковника в Грузии, приготовившись с немалым трудом вынуть из-под земли закопанные квеври, огромные глиняные сосуды с вином, выдержанным чуть ли не со дня 25‑летия полковника. Встретит его жена? Дождутся родители? Он-то сейчас об этом не думал.

Степи... Степи... Степи... Хилые китайские фанзы. Но чем дальше на юг, крестьянские поля длинней, жилища просторней, деревьев больше. Приближались сумерки. Серо-голубые тени облаков и нашего «дугласа» беззвучно скользили по земле.

Оранжевые лучи солнца осветили неизвестный нам город. Позвольте, да это же не Маньчжурия! Это Россия! Да, типичный русский город. Золотые купола церквей, звонницы, Доходные дома и другие здания, мощеные улицы, то узкие, то широкие... Тамбов... Рязань... Сызрань... Нет, все-таки Маньчжурия! Харбин! Голубой «проспект» реки. Это — Сунгари.

Пилот выполняет на основательной высоте круг над аэродромом. Сейчас нас зенитками ка‑ак!.. Тишина. Ну и хитрые бестии эти японцы! Выжидают, пока самолеты советского десанта сделают круги пониже, тогда саданут... Еще круг. Еще. Ниже... Молчание!

— На посадку! — кричит летчику раздраженный неизвестностью Ионишвили.

Снижаемся.

— С оружием — к выходу!

Вынимаем из кобур пистолеты, становимся в очередь у двери «дугласа».

Подпрыгнув раза два на неровной почве аэродрома, наш воздушный корабль замирает. Да, мы — участники подвига! Погибнем, но не сдадимся. Под влиянием этого гордого чувства страх съеживается, гаснет.

Резким движением полковник отбрасывает дверцу сторону и, сдвинув предохранитель пистолета, выскакивает на траву. Сейчас заговорят пулеметы! Сейчас, сейчас... Мы стоим рядом с Ионишвили. Вот он — подвиг, близко. Смерть!

Тишина. Уже гнетущая, неуспокаивающая. Глухая.

— Что там за дым? — недоумевает полковник.

Да, в дальнем конце летного поля в безветренном воздухе медленно воспаряет к небу голубоватый дым. Вернее, дымы.

— Выяснить!

Не спрашивая разрешения, мы с Сашей бежим вслед за офицерами-разведчиками. Дымы ближе и ближе. Что за странные орудия? Напоминают котлы. Котлы? Они и есть. Японки длинными палками размешивают в них какое-то снадобье? Химическая опасность?

Одна из девушек-японок приглашает по-русски:

— Не хотите ли каши? Пшенная!.. С салом.

Что за вздор! Какая каша?!

— Почему на вас советская военная форма? — спрашивает наш офицер. — Шпионки?

— Мы из БАО.

— Батальон аэродромного обслуживания. Русский?

— А какой же, товарищ капитан!

Что же получилось? Выясняется — раньше армейского десанта, направленного на Харбин А. П. Белобородовым, на здешний аэродром опустился десант штаба фронта.

Так наш с Сашей подвиг и не состоялся.

Подхватили японский джип и поспешили в центр Харбина. Солдаты указали нам большой, европейского типа отель «Ямато». Нас по удостоверениям пропустили внутрь. Банкетный зал. Бои, мальчики, вернее юноши-официанты, разносят вкусно пахнущую снедь. Во главе стола — генерал Шелахов. Спрашивает, кто мы, и, узнав, что известинцы, разводит руками.

— Странно. До́лжно было бы краснозвездинцам. Впрочем, садитесь. Утка по-пекински! Неплохо. Сакэ? Лучше водки? Сделайте одолжение.

Там же находился генерал Максимов. Он успел с громадным трудом провести свою группу до Харбина. Белобородов все же выполнил приказ Сталина!

А мы с Булгаковым? Нет, оказывается, мы не герои. Только свидетели.

...Но вернемся на Западный фронт.

Это было в битве в районе Курской дуги, где наши войска круто выгнули линию фронта на запад, поневоле наталкивая противника на мысль — ударить главными вилами с юга и с севера в основание выступа и тем самым добиться небывалого окружения многочисленных советских войск.

Штаб Центрального фронта командующего Рокоссовского размещался в селе Свобода. Военные корреспонденты поселились на ближнем хуторе Кубань. Писатель Андрей Платонов, режиссер-кинодокументалист Федор Киселев, фотокорреспондент Павел Трошкин, наезжавший часто к нам Константин Симонов, фотокорреспондент Яков Халип... В дни того сражения мне чаще удавалось бывать у Рокоссовского. По-прежнему он восторженно отзывался о работниках своего штаба, о нетерпеливом командире 2‑го гвардейского кавалерийского корпуса генерале В. В. Крюкове, командующем 13‑й армией Н. П. Пухове, командующем 60‑й армией И. Д. Черняховском...

Масштабы сражения были велики, и не мне входить о нем в подробности. Вспомню один эпизод, иллюстрировавший находчивость, предвидение и решительность Рокоссовского в случаях, способных озадачить самого опытного военачальника.

По данным нашей разведки, дальней и войсковой, Гитлер со своим штабом собирался взять реванш за трагедию под Сталинградом, и не только взять реванш, но огромными силами сломить сопротивление советских войск и открыть путь к овладению Москвой, к победоносному для себя завершению войны.

Резервы наши подтягивались, готовность гарантировалась несколькими оборонительными поясами, все так, но когда, когда гитлеровцы начнут наступление? «Языки» подтверждали сведения нашей разведки, но называли разные числа июля. Один сказал — 5-е... Константин Константинович решил, подчиняясь внутренней убежденности, доверию к искренности пленного.

— Пятое? Хорошо, пусть пятое! Но как бы лишить немцев инициативы, всегда дающей преимущество тому, кто ею владеет? — говорил мне после битвы Константин Константинович. — Думали, думали... «Надо упредить их артподготовку», — предлагаю однажды своему штабу и Георгию Константиновичу Жукову. Маршал согласен. Но ведь риск, и какой! Для нашей артиллерийской контрподготовки понадобится триста вагонов снарядов и прочих видов боеприпасов. А если пленный ошибся? Если немцы отложат свое наступление? А мы ухнем эти триста вагонов едва ли не напрасно? Простит это мне Сталин? Ни за что!

Я уже знал исход той коварной головоломки, но слушать командующего было интересно до чрезвычайности.

— Решились! В два часа двадцать минут ночи пятого июля земля и небо дрогнули. На обширном участке южнее Орла на позиции гитлеровцев, ближние и дальние, грянул огонь больше чем 500 орудий, 460 минометов и 100 реактивных установок, накрывающих большие площади в стане врага. Поражены были многие батареи неприятеля, штабы, склады, участки шоссе и железной дороги. Противник был ошеломлен. Он же рассчитывал открыть огонь первым! Потеряв инициативу, немцы начали свою артподготовку на два часа десять минут позже... Результат ясен. Ближние к переднему краю орудия гитлеровцев в большинстве были подавлены. Заменяя их в первые часы своего наступления, немцы на «обработку» нашего переднего края бросили часть своей авиации, предназначавшейся для ударов по нашим тылам. Таким образом, наши поезда с боеприпасами и автомобильные дороги подвергались гораздо меньшей опасности. Не могли же гитлеровцы разорваться, не могли поредевшие свои воздушные силы раздвоить поровну — для бомбардировки наших окопов и для противодействия подвозу издали наших резервов и вооружения. Да, все-таки тот пленный немец сказал правду.

Зиму и начало весны 1945 года провел я в 5‑й танковой армии давно мне знакомого по Москве генерала Василия Тимофеевича Вольского. Восточная Пруссия. Фольварки, кирпичные дома, каменные строения ферм — все это маленькие крепости. Каждые десять метров солдатам приходилось брать с боем. Инстербург... Эльблонг... Кенигсберг... В Эльблонг сквозь пояс обороны противника прорвалось несколько танков Вольского. Вызвав в городе панику, танкисты, порушив многое, не смогли вырваться назад и погибли. С ними — офицер-танкист Дьяченко, я знал его. Одним из первых пробился он с товарищами к берегу Балтики. В честь его подвига калининградцы на постаменте воздвигли русский танк!

Но послушайте, как, отодвигая себя всегда на второй план, отзывался о людях Маршал Советского Союза Рокоссовский.

— Черняховский? Это — замечательный командующий. Молодой, культурный, жизнерадостный. Изумительный человек!

— Романовский — старый, опытный, всесторонне подготовленный генерал. В Померании он показал себя мастером маневра.

— Командарм третьей гвардейской танковой армией Рыбалко — хороший человек, решительный, боевой!

— Василий Иванович Чуйков и на земле освобождаемой Польши был всегда в самом пекле!

— Приходилось на земле Германии только восхищаться энергией генерал-лейтенанта Лагунова и всех офицеров возглавляемого им управления тыла фронта. Глубина тылового фронта равнялась тремстам километрам, а он все же обеспечил современную доставку наступающим войскам всего необходимого, да еще на территории врага.

— Герои-конники генерала Осликовского обошли под его командованием Ной-Шеттин с флангов и тыла! А ведь перед войной — кинематографистом был! Оказался же одареннейшим военачальником!

— Панфилов и его гвардейцы-танкисты не зря славились отвагой и находчивостью. Скрытно обошли крупный промышленный центр Штольц, внезапно атаковали его, и немцы не в силах были сопротивляться, капитулировали!

— Ваш приятель Василий Тимофеевич Вольский по знаниям своим настоящий академик! На практике же — танковый Мюрат! Хитер по-военному, упорен донельзя, в наступлении яростен. Жаль, умер от болезни почек, не завершив наступления на Берлин.

(Василий Тимофеевич лежал в Архангельском под Москвой, в госпитале. Я навещал его там. В Архангельском и скончался.)

— Наши люди на германской земле проявили подлинную гуманность и благородство.

Бывший драгун старой армии, кавалерист Красной Армии, командующий последовательно несколькими фронтами — в нашей памяти, в истории трех войн, на картах Генерального штаба, где обозначены и бережно хранятся схемы его беспримерной обороны и блистательного наступления.

Вижу до сих пор едва заметную улыбку в уголках губ. При всех самых гибельных обстоятельствах суровым его лицо никогда не было, хотя суровость его тактики и стратегии испытали многие и многие из талантливых военачальников фашистской Германии, оказавшихся все же менее дальновидными, скованными шаблоном прусской военной доктрины. Одаренность Рокоссовского была выше, глубже и благороднее!

Занял он достойное место в ряду полководцев России — Суворова и Кутузова, Багратиона и Брусилова, Тимошенко и Жукова.

1977