Дорога к людям

КОЛЕСА И ПЕРО

Пора рассказать о моих соавторах по фронтовым корреспонденциям.

Нет, это не литераторы. Это — водители автомобилей. К счастью, они здравствуют — известинцы Степан Гаврилович Казаков, Иван Никитич Климов, Иван Васильевич Желтяков и девушки-шоферы, отвозившие нас на передовую: Дуся Терешина, Соня Антонова, Паша Иванова и их подруги. Жаль было девчат, но что было делать, днями фронтовых водителей не хватало.

28 июня 1941 года... Поэт Алексей Сурков, фотокорреспондент «Известий» Павел Трошкин и я распоряжением редакции направлены в сторону Минска. Павел раздражен медленным движением воинского эшелона: «Восьмой день войны, а в газете ни одного боевого снимка!» По селектору связываемся с начальником Белорусского вокзала, просим передать в редакцию: пусть вышлют что угодно с мотором на колесах в Можайск. Надежды встретить редакционную машину в бесконечных потоках товарных поездов и грузовиков на пристанционной площади у нас почти не было. Ходили туда и обратно по перрону станции, озираясь на площадь, забитую машинами и людьми в шинелях, скатанных и надетых на плечо, — никаких надежд! И вдруг истошное:

— Изве-ести-ия-а‑а!..

Кинулись на незнакомый голос. Стоит пикап, рядом — высокий крепыш Павел Иванович Боровков.

— Куда везти?

— К Смоленску!

Город в огне. Перекусили на площади, в дыму, чем попало и двинулись к Минску. О чертовщина, нежданная беда — Минск взят неприятелем. Остановились в Могилеве. Павел Трошкин в сопровождении Константина Симонова успел, рискуя и своей жизнью и спутника, снять подожженные нашими артиллеристами фашистские танки. С полными записями блокнотами, минуя Смоленск, добрались до лагеря газеты Западного фронта «Красноармейская правда». С Трошкиным и Боровковым ездил на передовую, где сдерживали гитлеровцев артиллеристы командира Рузе, бившие, передвигаясь с рубежа на рубеж, по яростно наступающему неприятелю из тяжелых орудий — прямой наводкой! Это противоречит Уставу. Но что делать? Снарядами, способными разить противника с расстояния в 10—15 километров из-за отсутствия других огневых средств отпора приходилось батарейцам Рузе, елико возможно, долго сдерживать солдат блицкрига необычными мерами. Тем самым артиллеристы давали возможность пехоте отойти на новые позиции и там встретить врага.

И молодцом оказался наш бравый водитель Павел Боровков.

— Вы, Павел Артемьевич, пешком на съемку не ходите. Я подвезу вас хоть под самый нос к немчуре И товарища Кригера тоже. Вы с малого расстояния и вперед, а для пикапа я везде укрытие найду. Хоть в воронке! Запасные баллоны у меня есть. Выберемся из любой мясорубки.

Так он и поступал. Говорун, весельчак, жизнелюб! Присоединившийся к нам осенью в Вязьме драматург Константин Финн называл кабину Боровкова камерой пыток. При всех своих достоинствах Боровков разговорчив был донельзя. И все в форме монолога. Наказан был тем, что пришлось ему сидеть в кабине в одиночестве; хватаясь за уши, мы удирали в кузов от его трескотни. В остальном — безупречен.

Словоизвержение где угодно и когда угодно. Под бомбежкой, под артогнем, днем и ночью. Не лишен был элегичности. Помню, в местечке с приятным названием Пропойск он говорил молодой соседке по хате, мечтательно и томно:

— Бесконечность. Обратите внимание, Верочка, простите, — Вера Григорьевна!

— А что, Павел Иванович?

— Бесконечность, моя родная!

— Где же, уважаемый Павел Иванович?

Романтик показывал на небо:

— Созвездие Псов, к примеру. Или там — Кассиопея!

Непреодолимых препятствий для Павла Ивановича не существовало. Было однажды так: у нашего пикапа вышла из строя ступица колеса. Мы спешили чрезвычайно. 2 октября армия фон Бока начала «решающее», как всегда у Гитлера, наступление на Москву, на сей раз было оно в самом деле решительным и обширным. Даже название операции говорит о том — «Тайфун». Задержимся — попадем в окружение... Павел не растерялся, не медлил. Вырубил топором подходящего размера полено, вытесал из него подобие ступицы, приладил на место и сказал, довольно улыбаясь:

— Пожалуйте!

Так мы избежали плена, хотя с новой «ступицей» трясло основательно.

Другой эпизод. Двигались мы неподалеку от передовой. По некоторым обстоятельствам я соскочил с машины. Пикап остановился, ждал. В это время послышались звуки — взззви‑и! Взглянув налево, я увидел пылавший склад с немецкими снарядами. Поджег его только что пролетевший над нами истребитель, видимо, наш. Раскаляясь, снаряды взрывались, остальные выстреливали от детонации, но вместо ровного шелеста, что издает вылетающий из ствола орудия снаряд, тут они, снаряды, скорее летели со звуком бульканья и разрывались близко от нас, что естественно, — не было для их полета той силы, которую придает им нарезной ствол... Разумеется, я кинулся на тронувшийся уже пикап, вскочил на борт, а тут машина врезалась в невидимую издали трясину и завязла. Снаряды продолжали рваться рядом. Навострив нас на поиски сваленных деревьев, рубку кустарника, Боровков подложил все это под задний мост пикапа и, уперев в относительно сухое место рычаг — длинный шест, распорядился одним навалиться на него, а другим — толкать машину задом вон из болота. Все это получилось не сразу, четверть часа ушло на возню с полузатопленной машиной, но Боровков, не обращая особенно внимания на частые разрывы, невозмутимо выручал нас из беды. Как же не назвать Павла Боровкова моим соавтором хотя бы по этим нескольким строкам, не говоря о целых фронтовых очерках, которые остались бы ненаписанными из-за гибели авторов или из-за опоздания к месту захватывающе интересных событий?

После войны Павел Иванович работал водителем московских такси. Есть у меня фото: сорок первый год, Западный фронт; облокотившись на стенку пикапа, стоит рядом с Константином Симоновым Боровков, а на капоте, свесив с налипшей глиной сапоги, сидят известинец Петр Белявский и я. В День Победы, в семьдесят пятом году, Боровков и я были дома у Константина Михайловича. Усмехнувшись, Симонов сказал: «Вернемся в год сорок первый!» Мы вышли во двор. Пикапа, разумеется, не было. Стояла серая «Волга» писателя, Он определил нас по местам в соответствии с только что упомянутой мной фотографией, и получился двойник ее, только присутствуем мы на ней не в заляпанной одежде, не в гимнастерках, не в сапогах, а в тщательно выглаженных цивильных брюках, пиджаках, Симонов же — в неизменном своем свитере. Павел Иванович выглядит строго, остальные улыбаются.

Совсем другая натура — Степан Гаврилович Казаков, работающий теперь водителем автобусов. Степенный, неторопливый, подчас иронический, он поражал меня отличным знанием истории России и мог часами рассказывать за рулем о хитросплетениях политики немок-императриц, тем более что шла война с их отдаленными потомками, и обычно предельно вежливый Казаков разрешал себе порою крепкое словцо в адрес тех венценосных немок.

Фронтовые путешествия начались у нас со Степаном Гавриловичем в самые напряженные недели сражения под Москвой, а после Сталинграда завершились в районе Курской дуги, где бои по масштабам своим, по ожесточению обеих сторон не отличались, пожалуй, от сталинградских. Предусмотрительности Степана Гавриловича, отнюдь не испуганного, а расчетливого в любой обстановке, обязан я тем, что уцелели он, я и «эмочка». Труднее всего было у Понырей. Славившаяся до войны обилием и превосходными вкусом и запахом яблок, станция эта превратилась по велению судьбы в узел самых кровопролитных боев, — несколько раз переходила она из рук в руки. Казаков дал мне возможность быть свидетелем яростных схваток наших войск с гитлеровскими — понимал, что значит для «Известий» достоверная, а не из чужих уст узнанная, картина сражения. Потом, глянув на мой переполненный впечатлениями блокнот, сказал:

— Хватит! А то редакция не увидит ни ваших донесений, ни вас самих.

И поворотил, как Тарас Бульба своих сынов, поворотил «эмку» и меня в сторону армейского узла связи.

Бывал я у Степана Гавриловича и дома у него в Москве. Чем-то своим, домашним потчевала нас жена его, Татьяна Николаевна, бухгалтер автобазы «Известий». Степан же Гаврилович захаживал в дни возвращения в столицу ко мне на Первую Мещанскую. Дружим мы с ним до сих пор.

...Иван Никитич Климов. Мой сосед по дому. Участник боев у Хасана и позже — под Халхин-Голом. Был тогда лейтенантом. Ходил в атаку на траншеи японцев, имел ранения, словом, боевой офицер, оптимист и скептик в одном лице, готовый осмеять невежду или трусоватого коллегу. В обращении были мы с Ваней на равных, на «ты». С ним пережили мы, пожалуй, самые острые злоключения. Никогда Иван Никитич не препятствовал мне «рвать» вперед и вперед, часто — без карты, наобум, по своему разумению, в одиночестве, вдвоем, как большинство корреспондентов, не собранных в группы, как солдаты, а действовавшие особняком, поневоле, нет же у них ни сопровождающих, ни охраны. Вперед, вперед, лишь бы поспеть с новыми сведениями о ходе сражения в очередной номер газеты.

Вот и мчались мы однажды мимо армейского штаба, дивизионных штабов в направлении Наро-Фоминска. Лес, лес, лес... Снега. Впереди — крутой холм. Только собрался Ваня, поддав акселератор, перемахнуть через него, как раздался выстрел. Справа от шоссе бежал к нам взбешенный капитан:

— Сто-ой! Предатели!

Ваня остановил машину. Я показал редакционное удостоверение.

— В плен захотелось? — рычал капитан. — Что? На высоте — противник. Гони машину в укрытие, не делай из нее лишней мишени для фрицев!

Пришлось остаться в роте на ночь. В предрассветный час рота пыталась вернуть высоту. К сожалению, пока безуспешно.

В другой раз Климов доставил на передовую Евгения Петрова, Петра Белявского и меня. Рядом — автомобильный мост. Налетели «юнкерсы» и «мессершмитты». Над нами разыгрался короткий бой в небе. Нетерпеливый Евгений Петрович выскочил из «эмочки», наблюдал за схваткой в воздухе. Человек бывалый, к тому же с ленцой, Петр Иванович дремал после бессонной ночи в купе лимузина. Петров:

— Вы заметили, у каждого из самолетов свое выражение лица? Как у людей. Вон те, с черными крестами, похожи на монахов-иезуитов.

— Да, — отозвался Ваня. — Верно, Евгений Петрович. Вот сейчас наши их как следует кастрируют, оскопят. Чтоб ихние фрау не получили известного всем удовольствия.

Было и так — во время артобстрела и бомбежки я попросил Ваню остановиться у штаба партизан. Очередная волна «хейнкелей». Вокруг столбами вздыбленная земля. Я укрылся в бетонном своего рода акведуке. Климов остался у машины, никогда не бросал ее на произвол судьбы. Рисковал, но был прав. Какие же фронтовые корреспонденты без колес! Да, не раз Иван Никитич выручал меня и от конфуза перед редакцией (опоздание с материалом), и от смерти.

...Иван Васильевич Желтяков. Летчик, поневоле оставивший штурвал истребителя из-за слабых легких. Любезный до чрезвычайности. Улыбается в любой обстановке, покой ли, тревога ли. Мастерство вождения автомобиля дополнено виртуозностью бывшего пилота. Сейчас у него — «Москвич», купленный когда-то с помощью Ильи Григорьевича Эренбурга, — Ваня в свободные от работы в редакции дни обслуживал писателя и его дочь Ирину Ильиничну.

Великолепно, и без карты, ориентировался Желтяков на местности. Вы убедитесь в этом чуть позже... Был Ваня свидетелем неприятного для меня инцидента. Где-то под Воронежем мы устроили свой бивак в лесу, — в деревне ночлега для нас не нашлось. Там и завтракали, там и спали. Как-то выскочил на тропинку из-за деревьев водитель известинца Валентина Антонова — Иван Гвоздев. Без ремня, — он же «дома», хоть крыши и нет над головой. Мимо шел высокий генерал, член Военного Совета фронта Сусайков. Остановил беднягу:

— В штрафную захотел? Где ремень? Оружие куда дел?

— Товарищ, генерал, да мы же тут живем, с корреспондентами.

— Какие еще корреспонденты в лесу? Явишься сейчас же к коменданту штаба!

Я, догоняя генерала, объяснял:

— Нас тут поселили, мест нет в деревне. Товарищ генерал, он же не виноват, он как бы дома.

— До-ома? Я покажу вам дом!

Полчаса спустя нашли нас особисты. Мы объяснили им причину недоразумения. Те поняли. Но... Велено убрать нас с фронта. Пострадал я невинно. Шофер-то у меня был Желтяков, не Гвоздев. Но где было объяснять это генералу! Он — беспощаден. И вернулись мы с Желтяковым, не без удовольствия, признаться, на Степной фронт К. К. Рокоссовского. Бои шли там непрерывно... За утренней трапезой настигли нас однажды немецкие самолеты. В их группу дерзко врезался наш «ястребок». Дрался минут десять, и с душераздирающим ревом «МИГ» с черным шлейфом дыма рухнул наземь. Мы бросились спасать пилота. Напрасно. От сильного удара мотор ушел в глубь грунта метра на два, на три. И следов бедного летчика не смогли найти.

Расстроенные, вернулись к берегу. Ваня Желтяков, как и мы, разделся, плавал в реке, ныряя, отфыркиваясь, наслаждаясь. Вдруг бурный порыв ветра подхватил его одежду и кинул в воду. Загребая саженками, Ваня рванулся выручать свое добро. Достал со дна, разложил на берегу. О ужас! Черт с ними, с ассигнациями, на фронте они практически не нужны! Но продовольственные и вещевые аттестаты! Без них с голоду пропадешь, и через полгода без носков, рубахи и брюк красоваться будешь. И принялся бедный Ваня сушить на ветру свои аттестаты, прижимая их руками, грудью и даже тем местом, на которое натягивают штаны. Очень уж резвился степной ветер.

Однажды близились сумерки, мы куда-то спешили, а шоссе во всю ширину занято было машинами танковой бригады. Обождав полчаса, раздраженные, мы решили: пойду я к командиру и попрошу как-то дать нам дорогу.

— Нет, — говорит Ваня, — хоть вы и командир «эмки», а мне легче столковаться с бригадным.

Пошел в голову колонны. Приветствовал полковника, приложив ладонь к пилотке:

— Товарищ начбриг, отчего колонна стоит?

— А тебе что? Откуда?

Ваня объяснил.

— Летчик, говоришь? А стоим мы оттого, что они — танки и бронетранспортеры — в трясине завязли. Мы их и должны выручить, вот и остановились на ночь глядя, черт ее побрал!

— Товарищ полковник, извините, дайте добро, и я выведу всю колонну по нужному вам направлению. А завязшие ваши железины уже тащат к шоссе.

— Ты-ы выведешь? Ночью?

— Вы же сами подтвердили — я пилот!

Начбригу только и оставалось дать Ване добро... Желтяков во мгле, чутьем, или зоркими глазами, или по звукам напиравших на грунт колес, или инстинктом авиатора направлял колонну то по середине шоссе, то слегка скашивал в стороны, чувствуя неладное на асфальте и надеясь провести танки по относительно сухой почве. Так и вышло, авиатор-известинец не ошибался. В лесу нашел нужную просеку, пригодную для прохода танков, сказал:

— По карте нужный вам пункт по этой дороге и налево.

Полковник даже обнял Ваню. Еще бы! Назначенный час для дислокации его танков в указанном командованием населенном пункте приближался. Бригада ушла. Мы с Ваней остались ночевать в лесу. Утром разбудил нас окрик:

— Корреспонденты?

Группа танкистов окружила нас, напрасно пытаясь отобрать личное оружие, и сопроводила, доставила в штаб бригады. Доложили:

— Арестованные во дворе.

— Какие арестованные? — удивился полковник. — Мне о ЧП не докладывали.

— Вон — двое. Оружие не отдают.

— Ну, и растяпы вы! Это же корреспонденты.

— Не знаем. Комендант штаба приказал доставить.

— Ладно, можете быть свободны.

Полковник пригласил нас с Желтяковым в избу, там подали завтрак, и какой! Как летчики и подводники, мастера танковых рейдов на питание, на снабжение не жаловались. Голодные, мы, не скрывая этого, безжалостно уничтожали свинину, макароны, помидоры, соленые огурцы, грибы...

Вопросительно взглянув на нас, комбриг спросил:

— А... этого... гм... Не против?

— Какого? — невинно поинтересовались мы, отлично зная, о чем идет речь.

— Ну, за выручку, что оказал нам товарищ...

— Желтяков.

— Ну, да. Ваня! Так за него?

И мы с наслаждением выпили здоровье верного моего спутника.

Без их колес и мастерства вождения не работало бы и перо.

1977