Драматургия Югославии

Миленко Вучетич ЛЮБИЦА — ПЕРВОЕ ЛИЦО МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА{45} Монодрама в одном действии

Перевод с сербскохорватского З. ИСАЕВОЙ

В глубине зала — трибуна. За ней — знамя предприятия, по бокам в ящиках — пальмы, горшки с цветами. На стене висит лозунг: «Гордости коллектива, пенсионерам, — нашу заботу!» Только что закончились прения. Слышится аплодисменты, можно сказать, бурные.

На трибуну поднимается Л ю б и ц а С м и л я к о в и ч. Она выглядит гордой и счастливой. Ждет, пока стихнут аплодисменты, предназначенные предыдущему оратору. Кладет перед собой приготовленный текст речи, читает медленно, запинаясь, но с пафосом:

«Товарищи! В этот счастливый для меня день мне бы хотелось, прежде всего, выразить глубокую благодарность всем выступавшим за теплые и сердечные слова, сказанные в мой адрес. В первую очередь хочу поблагодарить нашего директора, который всегда умел найти дорогу к сердцам подчиненных и который и в помыслах и в делах своих всегда был и остается с нами, рабочими. Большое спасибо секретарю парторганизации за его веру в людей. Наконец, я искренне благодарна представителю профсоюза за простые и сердечные слова. Большое спасибо всем!» (Отодвигает текст в сторону.) Я не долго. Я знаю, вы спешите. Дела. Семья. Понимаю. Постараюсь не задерживать вас… (Смотрит на часы, подаренные ей фабрикой.) Вот и часы… Не надо бы… У меня ведь уже есть одни. На двадцатилетие фабрики получила. Правда, тогда без всего этого… торжества. Да и от отца мне достались карманные. (Берет стакан с водой, пьет — она будет делать это часто, — затем снова придвигает к себе текст.) «Большинство из присутствующих знает, что я ухожу на пенсию и покидаю родной коллектив, в котором прошло тридцать лет моей жизни…» (Откладывает текст речи, поясняет.) По правде говоря, не тридцать. Меньше… Остальное мне с войны засчитывают. По закону: принудительные работы, лагерь… Нас везли в вагонах для скота. На станции поделили: налево — бабы, направо — мужики, посредине — дети. Стариков и старух сразу же расстреляли, там, под вербами… Привезли нас в маленький городок. Помню церковь, вокруг деревья, чуть подальше — фонтан с орлиной головой… Сейчас там, я слыхала, много фабрик. Целлюлозу делают. Есть и наши в городке: и на кладбище и на фабриках… В бумажной промышленности хорошо платят. (Помолчала. Продолжает читать.) «Внимание, которое вы сегодня мне оказываете, глубоко меня трогает и вселяет непоколебимую веру в то, что у нас в стране прежде всего думают о людях. Человек — наше самое главное богатство. Необходимо создать человеку условия для жизни и деятельности, возвести его на пьедестал…» (Смотрит в зал, откуда послышалась какая-то реплика.) Что? Простите, может, и плохо написала. Образование у меня маленькое. Скорее, просто никакого. А в вечернюю я не могла ходить. Правда, и мне предлагали… Можно было за год пройти два-три класса, но тогда я — товарищ директор помнит — работала в ночную смену — по разнарядке. (Помолчав, в раздумье.) Знаете, кто мне первым сказал о банкете? Нет, не секретарь! Он — позже… В официальной форме, торжественно… Кофе угостил. А сказала Мара Белич, уборщица. Знаете Мару? Встретила меня в коридоре — я шла подписывать приказ. «Готовят тебе, Любица, прощальный вечер. Привезли ящики с вином. Прямо из Сплита через ресторан омары заказали… Это — раки такие. Один такой, из Сплита, самолетом, восемьдесят динаров стоит!.. Я слыхала, говорит, когда мыла окна против директорского кабинета. Они тогда дверь приоткрыли, чтобы не задохнуться от дыма. Много, говорит, курит наше начальство. Привычка осталась от турок. К добру это не приведет. Покосит их рак еще молодыми». Мара еще лучше сказала… Она может. Смешно так: «Покупают раков, а умрут от рака. На венки и на объявления в газете возьмут из той же кассы, из которой нам помощь дают… Еще слыхала, говорит, что подул новый ветер. Что за ветер, я не поняла: в тот день на улице было тихо. А еще они продолжали: «Было бы неплохо по политическим соображениям проводить какого-нибудь рабочего торжественно, с банкетом. Это, говорит, Любица, насчет твоего ухода на пенсию. Голову даю на отсечение, что накроют столы в твою честь…» (Долгая пауза.) Хороший человек Мара Белич… У нее на шее пятеро. А муж умер от астмы. (Смотрит по сторонам.) Жалко, что ее здесь нет… Простите, я немного ушла… от текста… (Робко отпив глоток воды, продолжает читать.) «Поднимаясь все выше от победы к победе, наш коллектив во главе с товарищем директором никогда не забывал о нас, рядовых тружениках, и всегда отмечал наши заслуги…» (Поднимает глаза от бумаги.) Если я отнимаю у вас много времени, вы скажите. Знаю, что спешите. И про баскетбол слыхала… (Смотрит на часы.) Очень красивые… Наверно, на семнадцати камнях. Все швейцарские — на семнадцати. Отец мой работал на железной дороге стрелочником. У него карманные были, с цепочкой. Потом мне достались… На рождество и на пасху он открывал их. Показывал нам колесики, разные пружинки. Мы дождаться не могли какого-нибудь праздника. «Все в часах, говорил, сделано руками человека. Человек — очень умное существо…» (Пауза.) Мне нравится, как вы зал украсили. Вот в том углу мы в войну делили американские подарки. Служащим — кофе и шоколад, нам — сыр, масло (почему-то ужасно соленое) и обувь… Да, и яйца — в порошке… Яйца, сыр, соленое масло… И ботинки… А шоколад — зачем рабочим шоколад?! (Читает.) «Если бросить взгляд назад, в недалекое прошлое, то можно увидеть, как росла наша фабрика. На окраине города было поле, усеянное ландышем, маками и воронками от гранат. Все мы вместе, с улыбкой на устах и с огнем в груди, осушали болото, превращали его в горы кирпичей, а кирпичи — в заводские трубы. Каждый день трубы становились на несколько сантиметров ближе к небу, а с ними поднимались ввысь и наши мечты». (Откладывает текст.) Небо. Долго я верила, что все приходит оттуда. И хорошее и плохое… (Пауза.) Лето было. Никто и не думал о сверхурочных. Дожди. Там, где сейчас главный корпус, крестьяне сеяли кукурузу. В полдень кто-нибудь из наших шел за початками… Я варила их в котле. Так мы обедали. (Пауза.) Котел нам прислали из области. С ним приехал посыльный. Молодой, а бездельник. Привез он письмо: «Посылаем вам большой котел, а насчет содержимого подумайте сами. По всей стране — стройки, а везде не хватает продовольствия». (Пауза.) Уж очень товарищ директор любил кукурузу. Простите, товарищ директор, помню я… любили вы и початки, и тутову ягоду, и печеную картошку в кожуре любили! (Пауза.) Не знаете вы, товарищи, нашего директора!.. Он не всегда был таким… Нет. (Пауза.) Осушал болото и месил глину босыми ногами сам, без всяких заместителей… Мы говорили ему, что это непорядок, но он не хотел даже слушать… А ведь и раны у него тогда еще не зажили… «Зачем меня бережете, говорил, будто я родился среди шелков и бархата. Меня моя Стана — мать его так звали, — меня, говорил, моя Стана тоже в поле, в борозде, родила. Поднатужилась, словно фасоли наелась, — и готово… И под моими ногтями — грязь. Как однажды прилипла, с тех пор не смывается. Проникла под кожу… Господин — это одно, а товарищ — совсем другое. У господина — золотая цепочка и инициалы на трусах, у товарища — черные подошвы. Нет, не ровня пролетарий господину. Может, когда и соврет рабочий — дурная кровь прильет к голове, — может, скажет, что имел гувернантку… тогда пошлем его к… разэтакой…» Простите, но еще и не так говорил товарищ директор в поле, у котла: «Может, сука предательская и по-своему вдруг залает… но, вот как ботинки она снимает, тут сразу ее и узнаешь…» (Задумалась.) Немного осталось… Сейчас кончу. (Продолжает читать.) «Равенство — наша сила… Когда-то рабочий стыдился своей профессии. В церкви, например, — ведь тогда все ходили в церковь, которая обманывает народ, — рабочий прятал руки от священника, чтобы не было заметно, что он простой человек… В наше время этого нет!» (Откладывает текст речи.) Исчезло у нас неравенство… (Пауза.) Вот и Джука Милич ушел на пенсию в прошлом году. Устроили мы ему проводы в ресторане на Бульваре Революции. Может, вы не знаете Джуку? Тихий такой… Его совсем незаметно было… Пришел он на фабрику вместе со мной. Директор должен помнить Джуку… если еще не забыл… Сейчас Джука сидит почти каждый день у нашего охранника Благоя, в проходной… Джука Милич, по прозвищу Золотые Руки. В самом деле, что бы ни случилось, все исправит Джука!.. Помню, только он начал работать, на третий день подстерегли его пули. Всего изрешетило. В овраге, рядом со стройкой, тогда прятались бандиты. Были у них и сообщники в окрестных селах. Часто ночью слышались выстрелы. Пойдет кто-нибудь из наших за водой, и вдруг — автоматная очередь… Поймали того подонка и судили, а Джука пролежал в больнице три месяца! (Пауза.) Мы его честь по чести проводили на пенсию. Деньги собрали. Кто сколько мог. Купили ему транзистор. Японский, в футляре. Он все мечтал о транзисторе… Джука ведь один живет. Мы — его семья… Джука, знаете, ездит на рыбалку. Пока работал, ездил по выходным и в праздники, а сейчас — каждый день. Вообще-то не каждый… Если Благое дежурит, Джука не уезжает. Придет в дежурку, и сидят они, гутарят… (Пауза.) Так вот, собрали мы, кто сколько мог… И товарищу директору послали приглашение: специально для него отпечатали золотыми буквами. Думали, придет… Это была совсем не пьянка, скорее — вечер воспоминаний. Мало у человека времени остается на воспоминания. Все меньше и меньше. А как приятно вспоминать!.. Даже плохое, когда вспоминаешь, часто выглядит лучше… О плохом легко вспоминать, потому что оно ушло, ну а хорошее не забудется никогда. (Пауза.) Директора не было. Не пришли вы, товарищ директор… Лично я верю, что вы были заняты. Я-то всегда вам верила… (Пауза.) Джуке было плохо. Делал вид, что хорошо, но было совсем худо… Выпил лишнего. Те, кто сидел рядом с ним, говорят, плакал он. То ли от радости, то ли… так… А когда расходились, все повторял: «Пустяки это. Главное, что мы живы и здоровы и что нет войны…» (Пауза.) Джука… Он хотел и дальше работать на фабрике… Пусть даже бесплатно… Вот Благое его понимает. Если бы не Благое… Но что поделаешь — закон!.. (Продолжает читать.) «К концу лета, когда появились первые признаки осени и первые желтые листья на деревьях… Именно о таком времени поэт Бранко Радичевич написал в своем прощальном стихотворении: «Листья желтые летят все ниже… Я зеленых листьев напоследок не увижу…»{46} Вот так к началу осени фабрика была построена. Сотни людей подхватили песню, летевшую ввысь и прославлявшую радость трудовой победы. Мы пели с тем же подъемом, с каким пели наши старшие товарищи — борцы народно-освободительной битвы. Мы пели, и по нашим лицам текли слезы радости…» (Смотрит в зал.) Мне стыдно, что вы для меня приготовили целых три речи, а я вам — только одну. Три! У нас на фабрике еще никому не говорили три прощальные речи. Нет, вру, было. Говорили весной. Три! На кладбище… Покойный Глигорие Бабич… Помните Глигория? (Пауза.) Свалилась на него та балка… в цехе. Получил человек зарплату, сел пересчитывать: «Это, говорит, за квартиру, это — на еду, это — жене на тапочки, ведь пол бетонный, а это, говорит, моей младшенькой… Присмотрел я ей медведя… Ребенок ведь, хочется и ей медведя…» А тут эта балка… только глухо и стукнула… (Плачет, вытирает глаза.) Бедный Глигорие. Мы не могли его узнать. Все в кашу превратилось, а голова… знаете где оказалась?.. Собрали в цехе на Глигория. Купили Бранкице медведя, плюшевого, в универмаге… Правда, не могли мы знать, какого именно медведя отец присмотрел, но выбрали самого большого, самого дорогого… (Пауза.) Глигорию досталось три речи… Господи, если бы он слышал, как его хвалили! Готова поклясться, он встал бы из гроба и запел. Была у него любимая, протяжная такая: «Эх, как прошла Сулягинова Фата…» Часто повторял: «Она, Фата, прошла, а он, Муя, калитку за ней запер на засов…» (Улыбнулась.) На чем я остановилась? (Читает.) «Сотни людей подхватили песню, летевшую ввысь и прославлявшую радость трудовой победы. Мы пели с тем же подъемом, с каким пели наши старшие товарищи — бойцы народно-освободительной битвы. Мы пели, и по нашим лицам текли слезы радости…» (Откладывает текст речи.) Кажется, это я уже читала? Совсем запуталась — ведь когда читаю, вспоминается все… (Пауза.) А директор наш тогда любил одну песню, довоенную… Пели мы и революционные песни… (Пауза.) Речь директора меня совсем не смутила. Он все понимает. Помнит, должно быть, как нам из области прислали клячу… Коня… Опять приехал посыльный, тот, что с котлом… Говорят, теперь он — консул в Австрии. По телевизору показывали, я его сразу признала… Он — на лошади, а в сумке — директива: «Посылаем вам, товарищи, военный трофей, наш подарок в честь окончания строительства». (Пауза.) Молодые не знают этого. Ели мы все без разбору. Никто тогда не думал об омарах и других деликатесах… По правде говоря, я бы раков и змей не стала есть. И лягушек бы не стала. Слыхала я, у нас в ресторанах и лягушек подают, лапки какие-то. (Пауза.) Не думайте, что тогда не было раков. Были… только не на столе. В реке были… (Пауза.) Что еще хотела вам сказать?.. Вылетело из головы… Да, вспомнила: не надо было их заказывать из Сплита. Сорить деньгами. И за перевозку дорого. На самолете. Сказали бы мне, я бы в речке наловила… Для Мичка как-то ловила. Они резали их на зоологии… Бритвой, на дощечке, чтобы посмотреть, как сердце у раков бьется и где у них печень… Не знала я, что вы любите… Речь нашего секретаря меня просто поразила. Я не шучу… Простите, не знаю, как вас зовут, — вы ведь здесь недавно, но сразу мне приглянулись — из-за Драгомирки. Хорошо у вас с ней, по-людски… Из-за этих моих проводов вы мне тоже полюбились… Я слыхала, товарищ секретарь, будто вы собираетесь жениться на нашей Драгомирке. Она — разведенная, не ее это вина… Нелегко ей. Я-то знаю, как быть разведенной. Тяжело. Что кому в голову взбредет, то и припишут. Потому вас и поздравляю!.. Правильно вы поступаете. Не верю я злым языкам. Говорят, будто не возьмете вы ее, а только так… Уж простите, товарищ секретарь… Так вот болтают, но я не верю. (Помолчав.) Как раз когда мы построили фабрику, бросил меня мой Чеда… Появилась у нас фабрика — не стало у меня мужа… А познакомились мы с ним в вагоне… Он тоже возвращался из лагеря. Вдруг мне стало плохо. Может, от воздуха в горах. Да по дороге нас консервами кормили. Вырвало меня. Высунулась я в окно… А один герцеговинец, такой видный, красивый мужчина, в родинках… кудрявый, глаза горят… подошел ко мне и говорит: «Товарищ бывшая заключенная, может, вы читать не умеете? Здесь, говорит, ясно написано: «Не высовываться, опасно!» — или по-другому: «Ne pansere». У меня, знаете, душа в пятки: ведь три банки консервов съела!.. Разозлилась я, взяла и отрезала: «Пан сере, пан не сере», вижу я, что написано, смогу и прочесть, но при чем здесь это, когда человека тошнит?.. Вот так окно нас и свело… Лучше бы меня не вырвало тогда… Господи, да не слушайте вы меня. Хорошо, что так получилось! Мичка я вырастила — спасибо вот этим рукам… Жаль, не могла отдать его учиться дальше — на врача или инженера. И геологи, говорят, нужны. Рабочий человек сейчас на вес золота. Уехал он тогда в Замбию. (Пауза.) А с весны Мичко в Швеции. Хорошо устроился, зовет к себе. Пишет: «Мама, когда уйдешь на пенсию, приезжай, отдохнешь немного. В Швеции можно хорошо отдохнуть. Тебе здесь будет легко: куда ни пойдешь, тут часто можно услышать наш язык. Очень мало, — пишет, — шведов в Швеции… И все они вежливые, обходительные…» Не верится мне, что поеду. Мичко жениться задумал. Вырос… как его в детстве звали-то… «голодранец»! Познакомился там с одной… Нет, не ихняя. Портниха из Боснии. Не хочу им обузой быть, мешать молодым… И еще, думаю я, — негоже это, когда люди разводятся… Как мы тогда с Чедомиром… А мы с ним не разводились… Сам он со мной развелся… Бросил меня… Сказал, простите за выражение, что гуляю со всей фабрикой. «Все к тебе липнут, а как для меня, то ты устала…» Не верил, что мы все на стройке были; когда днем работали — верил, а о ночи не хотел и слышать. Известно, говорил, что ночью делают, когда луна появляется. Тогда в бабе все играет. Так было при капитализме, так и сейчас. Это, говорил, не меняется… Он и в молодости часто повторял: «Луна появляется — баба раздевается…» Языкастый был… «Дождик капает, а директор мою жену…» Уж простите, товарищ директор… Но вообще-то мой Чедомир против коллектива не шел. Только малость сомневался… (Пауза.) Когда я еще беременной была, он познакомился с одной на работе. Богданка Константинович… Хорошо мне запомнилось это имя, никогда не забуду. Была она высокая, черная и на язык остра. И домой к нам приводил ее свободно. Пускала я их: они сводили баланс. Приносила мне яблоки, говорила: «Полезно тебе, Любица, полезно тебе, солнышко, в твоем-то положении…» Мне — яблоки, а себе — нейлоновые чулки. Умела она нарядиться. На ногах — нейлоновые чулки, на груди — брошка. Носила брошку и на работе. Черные волосы. Она, клянусь, красилась. А ведь краска тогда была лишь у спекулянтов… Часто оставалась ночевать. Об этом мне соседки рассказывали: «Пока ты на стройке надрываешься, он тут…» Я все оправдывала его, говорила: «Нет, они по работе… И далеко ведь ей ночью идти на другой край города». Там она жила, у дяди своего. Несколько раз тогда Чеда и пьяным приходил. Выпьет и заводится. Как войдет, и давай еще с порога про то, как все в бабе играет, и про вас, товарищ директор… Потом заплачет и кается. Но я его даже слушать не хотела… Уговаривала лечь на кровать, пока вскипячу чай. Знала я, что лучшее средство — промыть желудок и отоспаться… Однажды ночью Чедомир с Богданкой собрали вещи и ушли. Часто я их встречала потом в центре… По воскресеньям гуляли они на Князя Михайла{47} под руку… А я в выходной ходила с сыном в парк, на Калемегдан{48}. Она знала это. И Чедомиру сказала. Ну, я давала ему обнять мальчонку… Но от нее отворачивалась и не взяла шерстяной костюмчик для Мичка. (Помолчав.) Она больше не носила брошку, даже по праздникам. Видно, ни к чему уж ей было. А может, раньше брала у кого-нибудь поносить… Потом они уехали в Германию. Это Богданка его надоумила. Как туда приехали, он и бросил ее, ушел к какой-то немке из Дюссельдорфа. Бог все видит! Знаю, что нехорошо, а радуюсь… Приятно мне это слышать. А немку… не видела я ее. Говорят, хозяйственная. Они там ресторан открыли — «Сербише-алгемайне содружество». Сербско-немецкое, это вроде названия фирмы… Смешно. А может, и не смешно совсем… Заболталась я… Вы ешьте!.. Я? Я-то после… (Продолжает читать текст.) «Все наши силы мы отдаем общему делу. Новая жизнь вырастила в наших душах новые цветы — это вера в будущее, это преданность общему делу. Каждую частицу наших знаний и нашего труда мы вкладываем в то, во что верим. А взамен получаем от общества все необходимое, столько, сколько нам требуется. Так и должно быть!» (Откладывает текст.) «Так и должно быть». Нет, я не согласна. Моя речь, а я не согласна!.. Не может человек отдать все! И получить все он не может! Мне кажется… вот я… наверно, смогла бы и больше. Конечно, смогла бы… И дать. И получить. Только вы меня правильно поймите: я не жалуюсь… Просто говорю. Может, разбрасывалась я слишком. Приходилось подрабатывать в чужих домах. По выходным… (Пауза.) Директор для меня много сделал. Много вы для меня сделали, товарищ директор!.. И он меня тоже звал в выходные. Говорил: «Мало ты получаешь, Любица, знаю: тяжело тебе. Ну, если хочешь…» Красивая у него квартира. Директорова жена Спаса тоже очень помогла мне в жизни. Давала разную одежду. Нет, этот костюм я сама сшила… А Спаса дала мне и для такого случая. Но только я хотела сама, свое… У меня и машинка есть. Старая, но еще хорошая. Всегда можно подштопать… Накопила я денег и купила. Нет, не зингеровскую, нашу… И для Мичка Спаса давала после их Ранка… Мичко не хотел носить. Паршивый характер у него с малолетства. В отца пошел… А душа у него — мухи не обидит. Спаса хотела, чтобы Мичко дружил с их Ранко. Говорила: «Ты его приведи, Любица, пусть дети играют, пока ты готовишь. Прошли те времена, когда наши дети не могли дружить». Я никак не хотела… Ну, приведу Мичка к Ранко. Все не так, разные они. Мой Мичко озорной, бог знает что мог натворить. И побить Ранка мог или научить его по-матерному. А Ранка ведь учили французскому… (Пауза.) Из-за сына думала я второй раз выйти замуж. Снова начать замужнюю жизнь… Плохо человеку одному. Весь день гнешь спину, а ночь придет: с одной стороны — темень, с другой — месяц светит, а сердце сжимается и в душе — сосульки. Едва дождешься утра, чтобы пойти на фабрику, к своим… Ну а на фабрике… Там никто на тебя как на бабу и не смотрит… Я это серьезно! Даже в парикмахерскую ходила. Делала шестимесячную. Все думала: как бы хорошо, если бы с фабрики кто-нибудь… Завивалась. И брошку тоже… (Пауза.) Вот если бы прежний секретарь Трифунович был, как этот молодой… Но Трифунович… Простите, товарищ секретарь. Потому вы мне и по душе пришлись… Из-за Драгомирки… (Пауза.) В газете я тоже давала объявления. Под шифром. Описывала себя. Знаете, как это делается: «Молодая, самостоятельная, имеет ребенка мужского пола, разведена не по своей вине, ищет мужчину, который бы осчастливил и утешил ее больную и измученную душу…» Ой, какие только не объявлялись! Сколько одиноких на свете… Ну на каждом шагу. Человек ищет человека. Ищет женщину, но прежде всего человека в женщине… Город засасывает. Думаешь, что ты живешь в городе и все имеешь, а посмотришь — в душе-то пусто! Не встретился мне настоящий… И с Джукой я ездила на рыбалку. Думала: наш он, давно ведь знакомы. И похожи мы. То, что приходит он к Благое в проходную, что ему здесь лучше всего… Мне кажется, это главное. Наверно, не сумела я… Встречались и хорошие люди. С дипломом. Был один такой, образованный. Вдовый. Его жену у рынка автобусом сшибло: шофер заболтался с земляком… В каждом я искала Чеду. Хотела, чтобы всякий походил на него. Но второго Чеды ведь не будет… (Пауза.) Если бы можно было выбросить из человека все дурное, а оставить только хорошее! Только так не бывает… (Возвращается к тексту, читает.) «За прошедшие десятилетия мы сталкивались и с трудностями. Но трудности не являются отличительной чертой нашего существования, поэтому я не буду на них останавливаться. Главное — это наша счастливая жизнь и наши успехи. Поэтому позвольте мне произнести тост за все хорошее, что нам встретилось». (Хочет произнести тост, но не знает, как это сделать. Наконец берет стакан с водой и поднимает его.) За ваше здоровье! За ваше счастье! (Ставит стакан на место.) А сколько в жизни бывает трудностей, сколько несчастных случаев. Вот у Станко Копривицы электропилой отрезало руку. И мальчонка у него инвалид и еще трое… А на работу не берут без руки. Надо бы помочь ему. Ведь еще молодой и сильный, имел бы образование, мог бы и без руки работать. А пацан его, младший, тот, едва говорить научился, спрашивает: «И почему это, папа, та пила тебе что-нибудь другое не отрезала?!»… У рабочего человека главное — руки. Да и сам Станко верно сказал, когда очнулся и увидел свою культяпку в крови: «Лучше бы я без головы остался…» (Пауза.) Товарищ директор тогда в Зальцбург на стажировку уезжал. Коммерческий директор был всему голова. Он сказал: «Все перемелется…» Верно, вычитал такое где-то… Товарищи, надо бы помочь Станко! Ведь можно же найти какую-нибудь работу человеку без руки. Пусть инвалид. Может, на складе где-нибудь… (Пауза.) А еще трудно было, когда рожала директорова Спаса и когда ребенок умер при родах. Наверно, родился мертвым. Мы все так ждали… Многие из вас этого не помнят. Директор хотел девочку. И все единогласно решили: назовем Трактомиркой. В честь сельского хозяйства! Да… Такое тогда бывало, детей называли разными такими именами. Директорову дочку хотели назвать Трактомиркой. А экономист из планового отдела дал своей дочери имя Металка. В честь металлургии. (Пауза.) И мне говорили: «Роди, Любица, еще одного озорника, назовем его Фергюссоном!..» «Фергюссоны» — это такие трактора были… У Глигича сына Фергюссоном зовут. Знаете вы Глигича?.. Помощник машиниста. Хороший человек. Сейчас ему, конечно, неприятно, что его сына зовут Фергюссоном, а других — Зораном, Гораном, Звонко. Дразнят парня… (Возвращается к тексту.) То, что я сейчас прочту, очень важно. (Читает.) «Может быть, товарищи, вы спросите: «Кто такая Любица Смилякович?» Действительно, кто я? Отвечу: я одна из тысячи работниц нашей фабрики. Ничем не отличаюсь от остальных. Нет у меня никаких особых заслуг. Всю жизнь я работала, работала честно, старалась по мере своих сил. Поэтому меня вдвойне трогает то, что вы сегодня для меня устроили…» (Откладывает текст в сторону.) Что же вы не едите? И не смотрите вы на Любицу, меня дома капуста ждет. Ешьте, потом я соберу со столов. А сейчас отнесу тарелки, которые уже не нужны. Угощайтесь… (Пауза.) Мара Белич — она первой мне сказала об этом. Мара часто звала меня помочь убрать после всяких банкетов. Мы делили с ней то, что оставалось. И мясо, всегда ведь остается. Столы от еды ломились. Все это носила я сыну своему Мичко, потому он и здоровый, как бык… В военкомате его в пример другим ставили. (Пауза.) Вот с армией у него нехорошо вышло… Когда кончил школу, сказал мне, что хотел бы сначала отслужить, а потом уж видно будет, что и как. И я пошла в военкомат. Думала: лучше всего сделать, как положено. Хотела сделать по-людски, ведь человек должен верить человеку. (Пауза.) Товарищ там один хорошо принял. Грех жаловаться. И ликером угостил, грушевым. Сказала ему: «Товарищ начальник, сын у меня вырос. Пришла, говорю, как мать, просить вас: нельзя ли устроить мальчику какую-нибудь приморскую полевую почту или новисадскую. Приморскую — это чтобы парень море увидел. Не было у меня возможности. Дорого, знаете. Ну а Нови-Сад{49} — из-за пончиков. Очень он любит пончики, особенно горячие… Нови-Сад, говорю, близко, меньше часа на автобусе; могла бы я к нему ездить, и пончики бы не успели остыть…» Товарищ этот, с виду умный человек, бывший артиллерист, из Лики родом, говорит: «Будет сделано, сестра. Что касается Нови-Сада — это потруднее. Пусть потерпит парень восемнадцать месяцев без пончиков. Полно желающих в Нови-Сад. Многие хотят, чтобы их дети поближе служили. Есть такие, кому я не могу отказать… А насчет нашего лазурного Ядрана{50}, сестра, не волнуйся: Ядран можно: Пула, Риека, Опатия, Сплит, Дубровник, Улцинь… Где-нибудь там он и бросит якорь…» И до двери меня проводил… Если бы вы только видели, как Мичко обрадовался. В тот же день и плавки себе купил… Через три недели пришла повестка, а в ней — какой-то городок в Боснии. (Пауза.) Только один раз туда и выбралась. Хотела еще поехать, но меня товарищ секретарь не отпустил. Не вы, а тот, Трифунович, который сейчас в тюрьме. Просила его присоединить мне к праздничным еще два дня за мой счет: сынок заболел тогда. А он накричал… Я понимаю. До чего бы мы дошли, если бы всякий, кому взбредет в голову, отпрашивался с работы!.. Не сержусь я на Трифуновича. Читала в газете: на суде он хорошо держался. Честно признал, что покрадывал, но никого не втягивал… (Пауза.) Отвлеклась я… (Продолжает читать.) «Человек живет, пока нужен людям. Жизнь каждого человека — это вечность, потому что вечны люди. Если человек отдает все свои силы тому, во что он верит, такой человек никогда не сможет забыть свое дело. Разрешите и мне с этой высокой трибуны сказать: нет, я не ухожу на пенсию, а остаюсь вечно с вами!..» (Она чувствует одновременно и ложь и правду сказанного.) И я не ухожу на пенсию. И я навек остаюсь с вами… Эх, Аранджел, Аранджел… (Длительная пауза.) Аранджел Йованович Тамбурица. Это он написал эту речь. Для меня. Он сочиняет слова для песен, и для народных и для эстрадных. Знаете, например, вот эту? (Напевает.)

Хорошая песня. Аранджел Йованович — он добрый, сердечный. Еще он сочинил и ту, знаете, о матери на чужбине и о больном сыне… Подарил мне пластинку. (Пауза.) Да, товарищи, Аранджел Йованович Тамбурица написал мне речь. Он здесь, в Белграде, живет… Мои в цехе сказали мне: «Смотри, Любица, не осрамись. Дирекция решила провожать каждого из нас торжественно. Нехорошо, если ты пойдешь не подготовившись…» И тут я вспомнила про Аранджела. Он и раньше мне помогал… Я ему квартиру убирала по выходным. Зарабатывает он хорошо. Образованный. И душевный такой. Всегда дает больше, чем договорились… И ласковое слово всегда на дорожку. (Пауза.) Правда, не все я у него поняла… Говорю: половину понимаю, половину — нет. А он мне: «Я и сам не все понимаю… Самое главное, говорит, — это то, что ты их удивишь, оставишь хорошее впечатление». Он так думает. А я… «Это, — сказал он, — растрогает их… Еще лучше подарок тебе приготовят…» (Читает текст.) «Я уношу с собой лишь часть всего того, что имела. Вместо материальных мне остаются духовные ценности. В этом ваша заслуга. Спасибо вам за все». (Откладывает текст речи.) Мне ничего не надо. Все у меня есть, грех жаловаться. Квартира в новом доме. Люди поговаривают, что надо было бы мне ее раньше получить… Но и так хорошо. Я понимаю, молодой специалист не пойдет работать, если ему не пообещают крышу над головой. А нам нужны специалисты… (Пауза.) Есть у меня и газовая колонка в ванной. В субботу включаю ее и гляжу, как загорается лампочка. Вся прихожая розовая. Погаснет лампочка — значит, можно идти мыться… Колонку нельзя включенной оставлять, а то может взорваться. Читала я в газете… Все у меня есть. Телефон я вообще не хотела ставить. Со станции уговорили: «Всем в доме». А мне-то он и не нужен. Самой иногда легче дойти… Телевизор купила в кредит. И холодильник. Наш секретарь меня спрашивал, что мне подарить от фабрики, может, в чем-нибудь особо нуждаюсь? Сказала я ему: нет, ни в чем не нуждаюсь. Ничего мне не надо. Хотела я… Думала… Только об одном я мечтала. Когда секретарь спрашивал, вся жизнь будто прошла перед глазами. Даже страшно стало. Раньше такого не было. Вот уже месяц, как все кончилось. Хожу, думаю, и лишь одно у меня в голове. Ни Чедомиру, ни сыну я больше не нужна. Знаете, мне все казалось… я так надеялась… Хотела, нет, не получить что-нибудь, а услышать: «Останься, Любица, ты нужна нам, не можем мы без тебя!» (Длительная пауза.) Часы, они, правда, красивые. Спасибо вам… (Она стоит в каком-то оцепенении. Начинает машинально собирать бумаги и вдруг заплакала. Пытаясь скрыть слезы, торопливо спускается в зал. На полпути останавливается.) Оставьте тарелки. И рюмки. Я уберу… (Пауза.) А вас все это ждет впереди. (Пауза.) Но главное, что мы живы и здоровы. И что нет войны…

З а н а в е с.

1974