Драматургия Югославии

Перевод со словенского Т. ЖАРОВОЙ

Андрей Бринар — композитор.

Ясна — студентка.

Доктор Камин — ее отец.

Дагарин — священник.

Гнидовец — капеллан.

Фонза — органист.

Марьяна.

Мокорел.

Каетан.

Антон.

Боштьян.

Вестовой.

Первый партизан.

Второй партизан.

Первый белогвардеец.

Второй белогвардеец.

Доминик.

Гашпер.

Гобини.

Боккабьянка.

Старик крестьянин.

Белогвардейцы.

Партизаны.

Жители деревни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приходская гостиная. В углу стоит пианино и рядом с образами висят несколько светских картин. Скромный буфет. Зимний полдень, за окном — солнце. На колокольне часы бьют четыре. Никого нет.

Появляется Д а г а р и н, он только что с дороги. За ним идет М а р ь я н а, несет чемодан.

Д а г а р и н (оглядев комнату, весело). Слава тебе, господи. Все как было… Сколько времени прошло с тех пор, как я вынужден был отсюда уехать?

М а р ь я н а (покачав головой, вздыхает). Целая вечность пресвятой господь, целая вечность.

Д а г а р и н (отдает ей свое пальто и подходит к окну). Да-да, когда я уезжал, все было по-другому. Всюду были свои. И общая тревога. Ну а сейчас там, на площади, прохаживаются «эти». Однако ружья у них — слишком длинные. И громоздкие. Французские. Немного смешные, правда, Марьяна? Я слышал, что народ над ними насмехается?

М а р ь я н а. Что из того, что ружья слишком длинные, — не была бы только армия длиннее из-за них.

Д а г а р и н. Да-да, конечно, это важнее. (Снова осматривает комнату.) Смотри-ка, и яблоки на шкафу. Как тогда. (Берет яблоко и с удовольствием разглядывает его.) А я думал, что все уж порастаскали. Как чудесно пахнет этот золотой ранет! (Откусывает.) И вкус какой! А антоновка есть, Марьяна?

М а р ь я н а. Есть, есть. Внизу они у меня, в подвале. И немного джонатана есть. Отменные яблоки, господин священник.

Д а г а р и н. А ты угля положила в подвал, чтобы они подольше сохранились?

М а р ь я н а. Да-да, господин. Как всегда… хотя я на этот уголь особенно-то не надеюсь.

Д а г а р и н (садится в кресло, устало вытягивает ноги, Марьяна снимает с него ботинки). Надейся, Марьяна. Уголь поглощает вредные газы. (С улыбкой.) Как меня поглощают ваши грехи… Тапочки в чемодане.

Марьяна открывает чемодан.

(Помолчав.) Знаешь, я скучал о тебе.

М а р ь я н а. Да и я о вас — тоже. Хотите глоточек вишневки?

Д а г а р и н. Неужели у тебя есть?

М а р ь я н а (достает из буфета бутылку, и наливает ему). Только для вас. Ждала она вас все это время. Под ключом. Ах, где же те времена, когда ездили мы с вами в Рим?.. Помните, как раз напротив нас был дворец дуче. Я даже видела однажды его самого. Надо сказать, очень даже статный мужчина. Тогда мне и не снилось, что его армейцы когда-нибудь окажутся здесь у нас, в Подбуковье. Бог свидетель.

Д а г а р и н (ставит стакан на стол). Хороша вишневка. Очень хороша. Лучше, чем в прошлом году. Лучше…

М а р ь я н а. Хотите еще?

Д а г а р и н. Нет-нет. Избави бог. Сердце.

М а р ь я н а. Как оно теперь? Не полегчало?

Д а г а р и н. Полегчало. Только, если пью, сплю плохо. Вообще в последнее время я плохо сплю.

М а р ь я н а. Ничего удивительного, ничего удивительного. Я тоже. Целую ночь думаю, думаю…

Д а г а р и н. Ну, сейчас-то тут у вас покойно. Или нет?

М а р ь я н а. Да-да, вокруг прихода тихо, но здесь — нет. Жаль, я думала, что этим (показывает вишневку) вас обрадую. (Ставит бутылку в буфет.)

Д а г а р и н. Да ведь обрадовала. (Помолчав.) А знаешь, мне тебя не хватало. Я думаю, весною возьму тебя с собой.

М а р ь я н а. Куда? Неужели вас понесет обратно в Любляну?

Д а г а р и н (будто не слышал ее). Жаль, приехал-то я ненадолго.

М а р ь я н а. Святая спасительница, что же ничего не говорите? И когда же опять уезжаете?

Д а г а р и н. Завтра.

М а р ь я н а. Здесь уж совсем стали забывать, что священник был в Подбуковье.

Д а г а р и н (с улыбкой). Я не забыл, Марьяна, сам бог знает, не забыл.

М а р ь я н а. Но писали, что приедете и останетесь здесь.

Д а г а р и н. Человек предполагает, а бог располагает… Мне и так уже многое свалилось на голову… Бог меня простит.

М а р ь я н а. Это все ваши старые шутки… Но серьезно: вы не должны были бы говорить так.

Д а г а р и н (смеясь). Добрые шутки и бог простит.

М а р ь я н а. Да уж это вам виднее.

Д а г а р и н. А салат ты посадила?

М а р ь я н а. Конечно. Хотите, я его тут же могу набрать.

Д а г а р и н. Снега нет в саду?

М а р ь я н а. Немного. В этом году зима легкая.

Д а г а р и н. Ну, тогда принеси мне салату с крутым яйцом и лимоном. Есть у тебя?

М а р ь я н а. Есть, господин.

Д а г а р и н. И для сопровождающих моих приготовь что-нибудь.

М а р ь я н а. Что за люди? Не очень-то они приветливы.

Д а г а р и н (не отвечает). И постель. На сегодняшнюю ночь. Может быть, и на завтра. А потом — в Ново Место. Да, в Ново Место. (Помолчал, задумчиво.) С тяжелым сердцем я туда еду.

М а р ь я н а. Почему, господин?

Д а г а р и н (опять помолчав). Из-за Андрея.

М а р ь я н а. Из-за Андрея? Да ведь он здесь.

Д а г а р и н (удивлен). Здесь?

М а р ь я н а. Уже три дня.

Д а г а р и н. И что он тут делает?

М а р ь я н а (показывая на дверь слева). Там он… Спит. А когда не спит, сидит за пианино. Играть не играет…

Д а г а р и н. А что же? Пишет?

М а р ь я н а. Вроде нет. Просто смотрит в одну точку. Не знаю, что с ним.

Д а г а р и н. И все время дома?

М а р ь я н а. Вчера вечером уходил, утром сегодня вернулся.

Д а г а р и н. Куда ходил?

М а р ь я н а. Да уж известно…

Д а г а р и н. Эта девчонка, что ли, там?

М а р ь я н а. Да.

Д а г а р и н. Гм. Как же университет? Ведь он же учится в Любляне?

М а р ь я н а. Да. Но сейчас он здесь.

Д а г а р и н. И он к ней ходит?

М а р ь я н а. Так точно. И ведь какой опасности подвергается. Там, около Худого Явора, знаете, господин, опять «те».

Д а г а р и н. Опять?

М а р ь я н а. Опять, опять.

Д а г а р и н. И он туда ходит?

М а р ь я н а. Я уж ему говорила, чтобы не ходил. Намедни за завтраком он вдруг отшвырнул миску с поджаркой, а потом полчаса сидел у печки, смотрел на огонь. И когда я его спросила… Что, господин?

Д а г а р и н (нашел какие-то бумаги на пианино). Смотрю.

М а р ь я н а. Это его ноты.

Д а г а р и н. Знаю, знаю.

М а р ь я н а. У него их целые кипы. С собой привез. Все с собой привез — ноты, книги, ботинки, в общем, все.

Д а г а р и н. Зачем? Не думает же он тут остаться?

М а р ь я н а. Не знаю. Может, думает куда-нибудь поехать. Бог его знает, что у него в голове, — слова не проронит. Позвать его?

Д а г а р и н (кладет ноты на пианино). Позови его от имени господа.

Марьяна идет налево, робко подходит к дверям.

Минутку. (Раздумывает — не отложить ли встречу с Андреем.)

М а р ь я н а. Пожалуйста, господин.

Д а г а р и н (взглянув на нее). Он что-нибудь говорил? Ну, обо мне.

М а р ь я н а. Ничего такого.

Д а г а р и н. Нет?

М а р ь я н а. Только то, что хотел бы вас видеть.

Д а г а р и н (удивлен). Он это сказал?

М а р ь я н а. Да. Почему вы так удивились?

Д а г а р и н. Ничего, ничего.

М а р ь я н а. И с органистом они что-то не поделили. Странно, ведь когда-то так ладили.

Д а г а р и н. Что не поделили?

М а р ь я н а. Тот зашел сюда, чтобы его поздравить. Не знаю в связи с чем, ну а Андрей его выгнал. Я ничего не говорю, этот органист и правда странный человек — пьет, как известно, и даже больше, чем раньше… Но выгнать его…

Д а г а р и н (вынимает из кармана жилетки коробочку, достает из нее таблетку и кладет в рот). Нет-нет, воды не нужно.

М а р ь я н а. Все те же таблетки?

Д а г а р и н. Нет, сейчас уже другие, посильнее.

М а р ь я н а. Плохо вам после них, господин. Лучше бы вам вернуться домой, может, и здоровье вернется…

Д а г а р и н (не слушая ее). Да-да. Так, говоришь, он его выгнал?

М а р ь я н а. Еще как! Таким диким я еще его не видела. И что это с ним?

Д а г а р и н (ходит по комнате, затем оборачивается к ней). Марьяна, знаешь, что случилось?

М а р ь я н а. Господи, помилуй, что-нибудь ужасное?

Д а г а р и н (как бы вспоминая). Когда Андрей в последний раз был у меня, он оставил несколько своих сочинений, чтобы я отдал их переписать. И они попали, не знаю как, в руки тем людям в Любляне. Ну и потом…

М а р ь я н а. Что — потом? (Озабоченно.) Уж не засунули вы их куда или затеряли? Как я — одну его бумагу. Пресвятая богородица, заступница моя небесная, не хотелось бы мне больше такого дня дождаться. Я уж думала, что мне достанется. Как они тогда напились с органистом, никогда не забуду. А потом он у себя целую, неделю отсиживался. Когда снова появился, весь взлохмаченный и невыспавшийся, так он весело смеялся, как никогда ни раньше, ни потом. «Марьяна, — сказал он, — спасибо тебе, что ты потеряла ту писульку. Если бы этого не случилось, здесь бы никогда ничего не появилось». При этом он так ритмично постучал по своим нотам, что и мне приятно сделалось. Поэтому, господин священник, особенно не беспокойтесь. Не все потеряно, что потерялось.

Д а г а р и н (задумчиво сидит в кресле, позванивает коробочкой, потирая рукой усталые глаза). Дело не в этом, Марьяна, все гораздо сложнее.

М а р ь я н а. Что же, помоги, господь?

Д а г а р и н. Знаешь, одно из его сочинений включили в программу. И так как оно было без названия, то меня спросили, не согласится ли мой племянник, чтобы сочинение назвали (вздохнув) «Roma aeterna», то есть «Вечный Рим», и посвятили его Верховному Комиссару.

М а р ь я н а. Ну а потом?

Д а г а р и н. Я писал Андрею, но, когда не получил ответа в условленный день, я им сказал, что Андрей согласился. Видишь ли, этим сочинением наши хотели подлизаться к Верховному Комиссару, чтобы он был более снисходительным к их требованиям. Они не ошиблись. Когда Верховный Комиссар слушал посвященное ему сочинение, он просто таял от самодовольства. Спустя несколько дней он одобрил дело, о котором раньше и слушать не хотел.

М а р ь я н а. А что же Андрей?

Д а г а р и н. Сам бог не поймет, что с ним происходит. Такое сотворил…

М а р ь я н а. Боже мой, вы вот и сейчас побледнели.

Дагарин делает знак, чтобы она подошла ближе.

Ну так что же он сделал?

Д а г а р и н. Написал письмо Верховному Комиссару, что он-де об этом ничего не знает.

М а р ь я н а (она женщина простая, однако многое понимает; крестится). Боже, смилуйся. Что же будет теперь?

Д а г а р и н. Посмотрим.

М а р ь я н а. Позвать его?

Д а г а р и н. Позови от имени господа.

М а р ь я н а (идет к двери и осторожно стучит). Господин Андрей!

Г о л о с А н д р е я. Что?

М а р ь я н а. Господин священник, ваш дядя, приехал.

Д а г а р и н (устремив взгляд куда-то в потолок). А теперь иди и позаботься об этих людях.

М а р ь я н а (с опаской поглядывая то на священника, то на дверь). Почему вы с ними приехали?

Д а г а р и н. Такие уж времена.

М а р ь я н а уходит.

Входит А н д р е й. Это высокий, крепкого сложения, светловолосый человек, ему около тридцати лет. Он только что встал с постели.

А н д р е й (смотрит на Дагарина, который продолжает сидеть не оглядываясь; резко). Здравствуйте.

Д а г а р и н (все еще глядя в потолок). Как ты здесь оказался? Университет закрыли?

А н д р е й (в дверях). Нет.

Д а г а р и н. Тебя освободили от занятий?

А н д р е й. Нет.

Д а г а р и н. А как же?

А н д р е й. Я сам себя освободил.

Д а г а р и н. Ты и службу оставил?

А н д р е й. Допустим.

Д а г а р и н (снова берется за коробочку, которую до этого положил на стол рядом с собой). А почему?

А н д р е й. У вас так мало фантазии?

Д а г а р и н. Ты боялся, что тебя посадят?

А н д р е й. Ничуть.

Д а г а р и н. Что же?

А н д р е й. Мне надоело объяснять своим коллегам, что я думаю о Вечном Риме.

Д а г а р и н (вновь трясет коробочкой). Ты в состоянии говорить со мной спокойно?

А н д р е й. О чем?

Д а г а р и н. Помоги, господь, — о чем! Мне кажется, у нас есть о чем поговорить…

А н д р е й. Лучше не начинать, дядя… И вообще, я удивляюсь, как вы после всего осмеливаетесь — не скажу: дерзнули — смотреть мне в лицо!

Д а г а р и н (с трудом поднимается). А я удивляюсь тебе. Дело, Андрей, не такое простое… Не такое простое, как ты думаешь. Когда я узнал, что ты наделал, я не мог уснуть спокойно.

А н д р е й. Я тоже, с тех пор как узнал, что вы сделали.

Д а г а р и н. А что я такого сделал, Андрей?

А н д р е й (сердито). Дядя, прошу вас, не делайте из меня дурака!

Д а г а р и н. Забота — для тебя дурачество?

А н д р е й. Большое спасибо, дядя, за такую заботу! (Ходит по комнате, держа руки в карманах, ударяет ногой об стол.)

Д а г а р и н. Ответил бы на мое письмо.

А н д р е й (резко оборачивается к нему). На ваше письмо? На такие письма единственно подходящий ответ — молчание.

Д а г а р и н. Ну тогда пеняй сам на себя, Андрей.

А н д р е й (с трудом сдерживаясь). Сам на себя? Интересно.

Д а г а р и н. Видит бог, если бы ты мне тогда твердо сказал: «Нет!» — дальше бы дело не пошло.

А н д р е й. Интересно, интересно.

Д а г а р и н. Бог мне свидетель, что нет. Хотя я всем сердцем хотел — открыто тебе признаюсь, — чтобы ты не отказался, потому что тебе этим посвящением открывались прекрасные возможности, о которых, поскольку все еще висело в воздухе, я не хотел…

А н д р е й (напряженно). Какие возможности?

Д а г а р и н. Идет война, Андрей.

А н д р е й. Я это уже заметил.

Д а г а р и н. И такая, какой у нас еще не было.

А н д р е й. Частично в этом есть и ваша заслуга. Послушайте.

С площади доносится песня: «Полк по дороге идет».

Это маршируют ваши солдаты. Хорошо вы их выдрессировали!

Д а г а р и н (вздохнув). Не я. Однако оставим это. Что я хотел тебе сказать? Итак, мне намекнули, что это посвящение могло бы тебе открыть двери в Италию. Это было бы недурно. Если ты в сапоге, сапог тебя не может растоптать. А Италия — такой сапог. Кроме того, ты бы мог подучиться композиции у великих мастеров. Подумай, какое будущее!

А н д р е й (иронически). И за какую незначительную цену — за мой маленький подарок большому сапогу — получил бы весь этот большой сапог в подарок! Ну, теперь все это в воду кануло.

Д а г а р и н (видит, что Андрей валяет дурака, но пытается игнорировать это). Может быть, еще и нет.

А н д р е й (смотрит на него скорее с удивлением, чем с интересом). Нет?

Д а г а р и н. Нет. Я как раз за этим и приехал. Послушай меня, Андрей, дорогой мой…

А н д р е й (закуривает сигарету огарком, который взял из печки). Слушаю.

Д а г а р и н (снова сел, начинает позванивать коробочкой). Когда Верховный Комиссар получил твое письмо — бог тебя простит за него, я же — никогда! — он чуть было из кожи своей не вылез. Таких слов в адрес нашего «забитого, дикого, некультурного народа» из уст Верховного Комиссара до тех пор, кажется, не слыхали. Перед тем он отменил целый ряд концессий, которые до этого утвердил, — от одной только радости от твоего посвящения, Андрей. Твоего посвящения! А затем… Наши лидеры с трудом вымолили у него аудиенцию, но, когда они пришли — уже после твоего письма, — он бросил им под ноги статую, подаренную ему одним из наших скульпторов: мол-де, от таких варваров не желает иметь никаких подарков. А статуя никак не разбивалась, тогда он начал по ней ногами долбить так, что чуть было не вывихнул себе ногу. Но наши мужи, знающие, как в таких случаях поступать, утешили его.

А н д р е й (держа руки в карманах, с выражением иронической заинтересованности на лице). Правда? Как же?

Д а г а р и н (встает и направляется к нему — наступает самая трудная часть его миссии, от которой он хочет как можно скорее избавиться). Они заявили ему… ну и, я бы сказал, что они не слишком ошиблись, я себе этого по-другому просто не могу объяснить… что ты написал это под давлением красных террористов.

А н д р е й (испуганно). Они так заявили?

Д а г а р и н. Да, так.

А н д р е й. Смотрите, смотрите… И теперь?

Д а г а р и н. И теперь тебе остается это их, как бы это сказать, заявление подтвердить.

Напряженная тишина, оба смотрят друг другу в глаза.

А н д р е й (с трудом приходя в себя, тихо, будто о чем-то неприличном, чего и сам-то стыдится). Значит, вы приехали для этого?..

Д а г а р и н. Для этого.

А н д р е й (его трясет судорожный смех). А что будет, если я не уступлю желанию ваших мужей?

Д а г а р и н. Я боюсь, тебе несдобровать, Андрей, — со мной пришел их патруль, который имеет особые предписания. Каковы они, я не знаю.

А н д р е й (ходит по комнате, остановившись около пианино, механически ударяет по клавиатуре). Знаете, что это?

Д а г а р и н. Нет.

А н д р е й. Нет? Да ведь это «Roma aeterna». Раньше она называлась «Симфония в одной части». На самом же деле это прощание с молодостью. Мое прощание. Я писал эту симфонию, когда умирала мама. И закончил спустя три года после ее смерти. Это мое воспоминание о юности. Слышите? Ручей. Мостик. Полощутся мокрые простыни, которые она стирала каждый понедельник — каждый понедельник! — на протяжении семнадцати лет… Вы слышите эти семнадцать лет? (Играет.) Она стирала для трактирщиков и кабачков, а также и для вас. И развешивала там внизу, за сараем, я же торчал под ними и воображал, будто это паруса сказочных кораблей. Вы слышите, как их полосуют волны? Ваш Верховный Комиссар, тот, видимо, думал, что это флотилия, которая плывет завоевывать Карфаген. Или же Эфиопию. Ха. А это, знаете, что это? (Мелодия меняется, становится тяжелее.) Это вы, не теперь, а тогда, когда вы пришли к нам туда, за сарай, и назвали ее потаскухой… А это — это будильник, который вы дали ей, чтобы будил ее по утрам вместо мужа. И он действительно будил ее — целых семнадцать лет, вместо мужа. Вы слышите их, эти семнадцать лет?

Издалека доносится музыка — играет духовой оркестр. Андрей, увлеченный своей игрой, ее не слышит.

Это память о ее первой слезе. А это ее последняя слеза, которая никуда не упала. Она осталась в ней как яд, от него она и умерла… Это спокойствие — это то спокойствие, когда пытаешься преодолевать все тяготы жизни и когда наконец поймешь, что главное — это жизнь. Что она всегда побеждает смерть. И что даже сама смерть утверждает жизнь.

Духовой оркестр вышел наконец на площадь перед церковью.

Звуки его марша заглушают симфонию Андрея.

А это… (вскакивает) …это ваша духовная музыка! (Оборачивается к дяде.) А теперь скажите мне, кто вам дал право брать мою симфонию и бросать ее от моего имени к ногам Верховного Комиссара, который пришел сюда только за тем, чтобы ту песчинку словенцев, которая еще осталась, спихнуть с родной земли, спихнуть всех нас в землю?

Д а г а р и н. Однако, Андрей, прошу тебя, ведь ты сам знаешь…

Слышатся крики с улицы.

А н д р е й. Я думаю, это к вам относится. (Открывает окно, кричит.) Господин священник сейчас идет. (Оборачивается к дяде, который, придерживаясь за стол, садится в кресло.) Прошу вас. Что случилось? Вы не хотите им ответить?

Д а г а р и н. Нет.

А н д р е й. Нет?

Д а г а р и н. Скажи им, что я не могу. Сердце.

А н д р е й (в окно). Не обижайтесь, земляки… Господин священник не может выйти, у него больное сердце. (Дяде.) Закрыть?

Д а г а р и н. Закрой.

А н д р е й. Вам плохо?

Д а г а р и н (тяжело вздыхая). Плохо.

А н д р е й (ему уже не до иронии, но по инерции он продолжает шутить). Это от моей музыки вам стало плохо?.. Воды?

Д а г а р и н. Нет. Мне кажется, кто-то стучит.

Входит Г н и д о в е ц, он в военной форме. Подтянутый, выхоленный, хорошо откормленный, фанатичного типа мужчина лет тридцати.

Г н и д о в е ц. Я это, я, господин священник. (Подходит к нему, протягивает руку.) Какое счастье, что вы снова здесь. Наши ребята были бы рады увидеть вас — ведь столько времени… прошло. Вы не могли бы выглянуть в окно и сказать им пару слов?

Д а г а р и н (медленно протягивает ему руку). К сожалению, не могу. Мне нехорошо.

Г н и д о в е ц. Жаль. По крайней мере взгляните на них, посмотрите, что мы из них сделали.

Д а г а р и н (подходит к окну). Вижу, вижу.

Г н и д о в е ц. Какова дисциплина, а? Что рядом с нами итальянцы? Каковы молодцы! Есть у нас и несколько опытных ветеранов. Тех самых, из Штирийского батальона, которые надели красные пилотки и погасили немало жизней, оказавшихся по воле красной звезды поблизости.

Д а г а р и н. Как связать, как сказать…

Г н и д о в е ц. Правда, большая удача, что они у нас есть. Нам, правда, пришлось погоняться за ними, не хотели нам их уступать, будто бы они в другом месте требовались. Я же настаивал, что они должны быть здесь. Здесь, где мы более всего укрепились, но где все еще попугивают коммунисты. А не в маленьких там каких-то рощицах… Последний раз они напали на Айдовец. Вы ведь слышали об этом?

Д а г а р и н (отошел от окна, на улице опять поют в его честь). Слышал, слышал.

Входит Ф о н з а, он навеселе.

Ф о н з а. Я ничего не желаю, ничего, ничего, ничего… Скажите только мне: «Здравствуй, Фонза», или же я повешусь там, за своим органом… (после паузы) у какой-нибудь там сопрано… на шее.

Д а г а р и н (смотрит на него, устало). Ну, дай-то бог, Фонза, дай бог. Как дела?

Ф о н з а. Не я себя имею, а меня имеют. Имеют меня… Но — не имеют. Capito… signor? Non! Eppur si muove![47]

Г н и д о в е ц (выталкивая его за дверь). Правда, что вертится, хотя и со скрипом… Пьет. Впрочем, он не опасен.

Ф о н з а (снова открывает дверь, оглядывается на Андрея, который стоит в углу и наблюдает за происходящим). Извините, господин Андрей, что я вас поздравил. Если все хорошенько обдумать, то действительно было не за что. Evviva aeterna![48] (Уходит.)

А н д р е й. Evviva! (Сбрасывает ноты с пианино и убегает в свою комнату.)

Г н и д о в е ц. Я его не заметил. Собственно говоря, я бы его тоже должен был поздравить. Такой успех. И слава, слава!

Дагарин молчит.

(Прислушивается.) Тра-та-та. Вы слышите их? Теперь уж не как пожарники. Настоящий военный такт. И дух! Он нам тоже необходим, поскольку, господин священник, я боюсь, нас ждут тяжелые времена. Тяжелые времена!

Д а г а р и н. Они уже настали. Вам не кажется?

Г н и д о в е ц. Да, конечно… Да, что же это я вам хотел сказать? Завтра во второй половине дня у нас присяга знамени. Мы все хотим, чтобы это провели вы. Надеюсь, вы будете в состоянии…

Д а г а р и н. Что у вас еще?

Г н и д о в е ц (несколько оскорблен — чувствует, что он здесь лишний). Ничего, ничего больше, господин священник. Не буду больше мешать. С богом. (Уходит.)

Смеркается. Дагарин сидит в кресле, устремив взгляд куда-то вдаль. Шум за окном стих. Дагарин медленно встает и вдруг хватается за сердце. Тяжело дыша, берет коробочку из жилетки, открывает ее. Она выскальзывает из рук, таблетки рассыпаются по полу. Дагарин пытается поднять их, снова резкая боль в груди, он с трудом выпрямляется.

В дверях появляется А н д р е й, он в пальто.

А н д р е й. Что случилось, дядя?

Д а г а р и н. Ничего, ничего. Я боялся, что снова будет приступ, но ничего, обошлось. Небольшая слабость. Дай я сяду.

Андрей все еще раздражен, однако не может не помочь больному — он подвигает дяде кресло.

Нет, это слишком низко. Мне тяжело садиться и вставать. Лучше стул. (Садится на стул.) Вот так. Сейчас — лучше. (Показывает головой на пол.) Собери и дай мне одну.

А н д р е й (ухаживает за ним). Воды?

Д а г а р и н. Не нужно. Эта — под язык. (Оглядывается на Андрея.) Ты куда?

А н д р е й. На улицу, на воздух.

Д а г а р и н. Андрей, мы не договорили до конца.

А н д р е й. Вы думаете?

Д а г а р и н. У меня такое чувство, что ты меня в чем-то обвиняешь, будто я сделал что-то недозволенное.

А н д р е й (угрюмо). А разве не так?

Д а г а р и н. Я тебе передал их пожелание, прибавив, чтобы ты рассудил по своему уму и совести.

А н д р е й. Дядя, вы что, помешались?

Д а г а р и н. Помешался? Почему? Не получив твоего ответа до назначенного числа — я тогда был в больнице, болел, тебе это известно, — я им сказал, что ты согласен.

А н д р е й (вне себя). Как вы им могли сказать, если не получили моего ответа? А? Как?! Отвечайте!

Д а г а р и н (искренне удивлен). Как? Да я же тебе писал.

А н д р е й. Что вы мне писали?

Д а г а р и н (все более удивляясь). Помоги, господь, я писал тебе, чтобы ты мне ответил, а если же я не получу твоего ответа до — не помню уж которого числа, я им скажу, что ты согласен с посвящением. И когда ответа не было…

А н д р е й (поражен). Вы мне это писали?

Д а г а р и н. Я. Что ты на меня так смотришь?

А н д р е й. Это ложь! Дядя, это ложь! Этого вы мне никогда не писали!

Д а г а р и н. Ты можешь в этом сам убедиться, если у тебя еще сохранилось мое письмо.

А н д р е й (направляется к своей комнате). Не беспокойтесь! Оно у меня есть. Когда я уезжал из. Нового Места, я подобрал его из угла, где оно валялось, и бросил с остальным хламом в чемодан, на память! (У дверей оглядывается.) Как свидетельство позора! Исторического позора, дядя! (Выбегает.)

Слышатся отзвуки далеких взрывов. В соседней комнате поют подвыпившие белогвардейцы. Издалека доносится музыка духового оркестра.

(Возвращается со смятым письмом в руках, бледный, с изменившимся лицом.) И правда. Правда. Я не знал.

Д а г а р и н. Ну а теперь, когда ты знаешь…

А н д р е й (вскипает). Оставьте меня! Оставьте! (Хватает шляпу с буфета и несется к дверям.) Прочь отсюда.

Д а г а р и н. Куда ты, Андрей? (Пытается встать.) Уж не на Худой ли Явор?

А н д р е й. Не знаю. Может, еще дальше! (Уходит.)

Д а г а р и н. Андрей! Слышишь?

Но Андрея уже нет.

(Хватается левой рукой за сиденье, правой — за спинку стула, с трудом встает и спешит за ним, открывает дверь.) Андрей! Андрей! (Закрывает дверь, делает несколько шагов и останавливается посреди комнаты.)

Доносятся приглушенные звуки взрывов. Слышатся звуки духового оркестра — играют старинный марш. Музыка стихает, слышно, как на площадь примаршировывает воинский отряд. Команда командира, ответ солдат, после чего отряд уходит дальше.

Входит М а р ь я н а, она несет большой поднос с ужином.

М а р ь я н а. Набрала салату, совсем чистенького нашла. Такая зима мягкая. (Накрывает на стол.) Капеллану не нравится. Говорит, что пусть бы зимой лютый холод был, чтоб они все там в лесу подохли. Так вот и сказал. А я думаю, человек есть человек. Да, хочу сказать, нашего капеллана просто не узнать. Намедни наши привели сюда Янеза Долинара. Не знаю, в чем он провинился, но его в ризнице зверски избили, боже, смилуйся… И можете себе представить — капеллан все время был там. А когда потом Янеза убили, пришла сестра Янеза и спросила капеллана, как он мог допустить, чтоб убили человека, когда тот был без сознания. А капеллан ей ответил: «Разве для него было бы лучше, если бы подождали, пока он придет в себя?..» (Осматривает стол.) Пусть заходят?

Д а г а р и н. Где они?

М а р ь я н а. Тот худющий, который глядит так противно, что-то пишет. Один на гитаре играет, один, помоги господь, револьвер чистит. Меня аж трясет, когда я смотрю на них. И чего они пришли с вами?

Д а г а р и н. Позови их к ужину.

М а р ь я н а. Да ведь я уже звала. Вот они уже идут.

Входят сопровождающие Дагарина — в сапогах, в брюках для верховой езды, хотя и в гражданской одежде. Это К а е т а н и А н т о н.

(Указывает им на стол.) Прошу вас, чувствуйте себя как дома.

Появляется М о к о р е л, это высокий мужчина лет двадцати семи, физиономия его напоминает фанатичных приверженцев клерикально-фашистской клики «Стражи в вихре»; он молча идет к столу, усаживается.

М о к о р е л (священнику). Ну как? Отдохнули?

Д а г а р и н (тоже садится к столу, Марьяне). Ну, теперь ступай.

М а р ь я н а уходит.

Ешьте, господа.

Мокорел и два его спутника, похожие на Мокорела, словно братья, наваливаются на еду, не обращая внимания на Дагарина, который ничего не ест.

М о к о р е л (наконец заметив это). А вы, священник, ничего не будете? Ешьте, ешьте, набирайтесь сил. Они вам пригодятся. Кто это недавно вышел из вашего дома?

Д а г а р и н (долго молчит). Мой племянник.

М о к о р е л (откладывает вилку и нож). Ваш племянник? Он не в Новом Месте?

Д а г а р и н. Нет, он здесь.

М о к о р е л. Куда он направился?

Д а г а р и н. Не знаю, может быть, в корчму.

М о к о р е л. В корчму?

Д а г а р и н. Возможно.

М о к о р е л (снова принимается за еду, накалывает на вилку кусочек окорока). Вы уже говорили с ним?

Д а г а р и н. Да. Однако прошу вас, господин Мокорел, быть в своих вопросах менее резким, иначе я не буду отвечать. Не забывайте, что перед вами сидит служитель господа.

М о к о р е л (переглядывается со своими людьми, с кислой миной, но уже любезнее). Простите, я не хотел вас обижать. Прошу вас, чтобы и вы не забывали моих полномочий. Итак, что он сказал?

Дагарин не отвечает.

Почему вы молчите? Он отверг?

Д а г а р и н (в страхе за Андрея пытается оттянуть время). Не знаю, нет пока, но…

М о к о р е л. Значит, отверг. (Кивает своим, те сразу же поднимаются.) Загляните в корчму. Если его там нет, разузнайте, где он, и приведите сюда.

К а е т а н и А н т о н уходят.

(Поворачивается к священнику, несколько почтительнее.) Вы сказали ему, что от того, подпишет ли он заявление или нет, зависит десять жизней?

Д а г а р и н. Нет.

М о к о р е л (сердито). А почему?

Д а г а р и н. Потому что это неправда.

М о к о р е л (бросает на него насмешливый взгляд, вытирает рот салфеткой). С каких это пор вы стали поборником справедливости?

Д а г а р и н. С тех пор как я увидел, какое лицо имеет ложь.

М о к о р е л (кладет салфетку на стол и поворачивается к нему). И какое же это лицо, уважаемый?

Д а г а р и н (вынимает из кармана зеркальце в серебряной рамке, дует на него, вытирает и протягивает его через стол). Смотрите сами.

М о к о р е л (иронически воспринимая игру, берет зеркальце и смотрится в него). Это лицо не лжи, а правды, которая пользуется ложью в борьбе за свою победу. Не улавливаете далекого сходства с великим испанцем?

Д а г а р и н. Игнатий Лойола{5} побеждал обаянием.

М о к о р е л. …и хитростью.

Д а г а р и н. Не хотите ли поесть?..

М о к о р е л (встает, с недовольством). Это типично для вас.

Д а г а р и н. Гм.

М о к о р е л. Для вас, для большинства наших областных настоятелей. Всякий раз, когда я пытаюсь начать обсуждать какой-нибудь глубокий вопрос, от которого зависит существование самой церкви, каждый из вас всегда лишь глубоко вздыхает и пододвигает мне глубокую тарелку. Но вы запомните, господин Дагарин, я отношусь к поколению, которое имеет о таких глубоких вздыханиях и глубоких тарелках свое мнение. (Идет за Дагарином, который встал из-за стола.) Наша «Стража в вихре» — это защита от коммунизма, она защищает и вашу церковь, а также все, что стоит рядом с церковью, — ваши приходы, и, если хотите, скажу уж до конца, — ваши кафедры, виноградники, ваших гусей, индюков и собачек. По крайней мере подумайте хоть об этом, если не можете думать о том, о чем думает «Стража в вихре», которая вас охраняет.

Д а г а р и н (преодолевая свой гнев, сдерживая себя из одного лишь страха за Андрея). Охраняет?

М о к о р е л. Кто же, если не мы? Если бы не мы, то эти, партизаны, — они давно бы прикончили вас заодно с вашими собачками.

Д а г а р и н (начинает снова позванивать коробочкой). И зачем, зачем вы нас охраняете, если мы такие, как вы говорите?

М о к о р е л. Затем, что вы все-таки столпы церкви. Пустые и покачивающиеся, правда, но все-таки столпы. (Подходит к священнику и покровительственно кладет ему руку на плечо.) И потому, что, несмотря ни на что, мы все-таки вас любим. Большинство духовенства — на нашей стороне, но этого мало. Нам нужны от вас и активность и инициативность! А этого пока что нет. Так куда отправился ваш племянник?

Д а г а р и н. А вы мне скажите, что вы собираетесь с ним сделать?

М о к о р е л. Если подпишет, поедет автором «Вечного Рима» в вечный Рим, если же нет…

Д а г а р и н. Куда?

М о к о р е л. В вечность.

Д а г а р и н. Спасибо за чистосердечие.

М о к о р е л (иронично, с оттенком угрозы). И вы мне чистосердечно признайтесь, куда он ушел.

Д а г а р и н. Не знаю. (Подходит к окну и смотрит на площадь.)

М о к о р е л. Я слышал (встал рядом), что вы были очень привязаны к незаконному сыну своей сестры. Говорят, для того чтобы он смог окончить занятия в Вене, вы, в Праге или не знаю где, так основательно задолжали одному трактирщику, что из-за вашей, зависимости от него все наше дело страдало тут, в приходе. (Отошел от окна, взгляд его остановился на пианино.) Красивое. (Подходит к нему.) Не «Бёзендорфер», конечно, но хорошая марка. (Ударяет по клавишам.) Изрядный звук. И сколько ж раз вы из-за него должны были замереть на церковной кафедре во время проповедей? (Снова ударяет по клавиатуре.)

Возвращаются К а е т а н и А н т о н.

Не нашли?

К а е т а н. Нет.

М о к о р е л. Ну, теперь, господин священник, шутки в сторону. Говорите, где он?

Д а г а р и н. Прошу вас, не мучайте меня… Я не знаю, куда он ушел. (Придерживаясь за оконный проем.) Больше того, что я сделал, я не мог сделать. Да и не обязан.

М о к о р е л. Возможно. Помогите нам сделать то, что мы можем.

Д а г а р и н. Каким образом?

М о к о р е л. Скажите нам, куда он ушел.

Д а г а р и н. Я не знаю.

М о к о р е л (берется двумя пальцами за воротник его пиджака и поворачивает к себе). Господин священник!

Ф о н з а входит в дверь без стука, он еще более пьян.

Ф о н з а. Я слышал, что какие-то существа в человеческом облике ищут вашего племянника, господин священник. Поскольку я полагаю, что ему собираются вручить высокую награду за его блистательную симфонию в честь величайшего Рима… (Мокорелу и его соратникам) …я должен сказать, что если вы и есть эти существа из Любляны, то нынешней ночью вы ничего не добьетесь… Если не потрудитесь прогуляться… часа полтора хода отсюда.

М о к о р е л (добродушно, будто речь идет о пустяковом деле). Куда?

Ф о н з а. На Худой Явор.

М о к о р е л. На Худой Явор?

Ф о н з а. На Худой Явор. Но там вокруг водятся такие существа, с которыми таким существам, как вы, лучше не встречаться…

М о к о р е л. И что он делает там, на Худом Яворе?

Ф о н з а. Ступайте туда и узнайте.

М о к о р е л (вполголоса, чтобы его не услышал органист). Спокойной ночи, господин священник. Можете идти спать. Скорее всего, вы нам больше не понадобитесь.

К а е т а н. Нам бы кстати пришлась бутылочка вашего вина. (Прихватывает со стола бутылку.)

М о к о р е л. И если завтра она окажется пустой, значит, дело сделано. (Кивает сопровождающим, показывая на органиста.)

Те подталкивают Фонзу к дверям.

Ф о н з а. Куда, куда вы?..

М о к о р е л. Нельзя больше беспокоить господина священника. Он утомлен. (Уходит.)

К а е т а н и А н т о н уводят с собой Ф о н з у.

Д а г а р и н (глядя им вслед). Я действительно устал. (С трудом идет по комнате, опускается перед распятием.) Господи, прости нас, не ведаем, что творим…

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Гостиная в деревенском доме, наспех превращенная во врачебный кабинет. Небольшой стеллаж с лекарствами и медицинскими инструментами, баул и санитарная сумка. В углу — удобный диван, рядом — книжный шкаф. На столе — слабо мерцающая спиртовка, кувшин с водой, ваза с вереском, пепельница. В глубине — буфет, справа на переднем плане — изразцовая печь.

Д о к т о р К а м и н, пожилой господин, с тучным животом, с ярко выраженными, острыми чертами лица, сидит за столом и читает. Я с н а лежит на диване.

К а м и н (встает и рукой ударяет по своей ноге, она в гипсе). Действительно прекрасно, доктор Камин. Мы оставили больницу и дали себя заточить здесь, чтобы в этом «затишье» наслаждаться спокойствием. А тут вот, пожалуйста — бум-бум. Хорошо еще, люди не знают. Как ты думаешь, Ясна?

Ясна бурчит что-то в ответ.

Знают или нет?

Я с н а (устало). Что?

К а м и н. А если знают?

Я с н а (поворачивается к нему, это миловидная девушка лет двадцати). Что?

К а м и н. Ты вообще не хочешь знать, о чем я говорю.

Я с н а (вздыхает). Знаю, папа, знаю. Не все ли равно, знают или не знают. Теперь здесь освобожденная территория.

К а м и н. Освобожденная территория! Спасибо большое за такую освобожденную территорию, где идешь к больному и по дороге получаешь пулю в ногу. (Смотрит на дочь.) Впрочем, ты меня не слушаешь. Вообще не слушаешь. А я тебя слушаю, я даже слушаюсь тебя. Хотя ты мне очень подозрительна… Вот уговорила, чтоб я шел на пенсию, затащила меня в это «затишье». (Вдалеке слышатся взрывы.) Ничего себе «затишье», а? Громы и молнии… О чем же это я? (Будто она виновата, что он забыл.) Слышишь, Ясна, о чем это я говорил?

Я с н а (снова вздыхает). Не знаю.

К а м и н. Хороша свобода на вашей освобожденной территории: человек останавливается на полуслове и не знает, о чем он только что говорил. Да, впрочем, никто его и не слушает. Ты меня вообще никогда не слушаешь. А вот я слушаю, слушаю. Ну, теперь-то я кое-что знаю. Признайся, ты меня затащила сюда только из-за них.

Я с н а. Из-за кого?

Из сеней доносится шум.

К а м и н. Слышишь, они снова здесь. Но если они опять пришли в этих своих партизанских формах, я их выгоню. (Бежит к двери, выглядывает, возвращается.) Конечно! Если так и дальше пойдет, вы должны будете поискать себе нового хирурга, потому что мне ампутируют голову. Причем без наркоза. Без наркоза!

Входит П е р в ы й п а р т и з а н.

П е р в ы й п а р т и з а н (он слышал последние слова доктора). Ничего страшного, товарищ доктор, и так сойдет.

К а м и н (наклоняет голову, будто сердится, хотя ему самому смешно). Думаешь, сойдет?

П е р в ы й п а р т и з а н. Да-да, только прошу вас, пойдемте с нами. Двоих задело. Здорово задело.

К а м и н. Да и меня тоже. Смотри. Как я с вами пойду?

П е р в ы й п а р т и з а н. У нас носилки с собой. Мы вас понесем.

К а м и н. Понесете? Меня? Смешно. Знаете, сколько я вешу?

П е р в ы й п а р т и з а н. Нас четверо, товарищ доктор, все ребята крепкие.

К а м и н (вздыхает, берет свой баул и санитарную сумку). Ну ладно. Иду, так как меня связывает клятва врача.

Я с н а (встает, чтобы помочь ему). Только поэтому?

К а м и н (надевая пальто). А почему еще? (Смотрит на Ясну. Мрачное лицо его проясняется, становится добродушным.) Черт возьми… Еще немного — и я сам не буду знать почему… Ну, пошли.

П е р в ы й п а р т и з а н уходит.

(Ясне, мягко.) Так что я хотел?.. Почему ты не в духе?

Я с н а. Сам знаешь.

К а м и н. Поссорились вчера?

Я с н а. Да. Он думает, что я ему не верю.

К а м и н (пристально смотрит на нее). А ты веришь?

Я с н а (ужасается самой мысли о том, что можно не верить). Конечно.

К а м и н. И если они там будут меня о нем спрашивать, что мне сказать?

Я с н а. Скажи им, что я ему верю.

К а м и н. И этого будет достаточно?

Я с н а. Я должна доказать это не только ему. Всем нашим докажу свою правоту в том, что поверила ему.

К а м и н. И чем же ты им сможешь доказать?

Я с н а. Не знаю.

К а м и н (очень серьезно). Ясна.

Я с н а. Что, папа?

К а м и н. Можно тебе посоветовать?

Я с н а. Прошу.

К а м и н. Не встречайся с ним больше, хотя бы здесь, иначе и на тебя падет подозрение. И мы окажемся меж двух огней. (Партизанам, заглянувшим в дверь, снова с шутливой резкостью.) Ну, где эти ваши носилки? Когда-то больных носили к доктору, сейчас носят доктора к больным. Еще одно доказательство того, что с вашей службой здравоохранения не все в порядке. А также и со мной. (Смеясь.) Вот еще одно свидетельство того, что ваша свобода заразила даже доктора Камина. (Уходит вместе с партизанами.)

Лицо Ясны мрачнеет. Она зажигает у спиртовки сигарету, жадно и глубоко затягивается. Смотрит на часы, достает из буфета радиоприемник, включает, ищет станцию. Звучит известный дуэт из «Дона Паскуале». Затем раздается голос диктора.

Г о л о с д и к т о р а. Сигнал гонга будет означать восемь часов. (Звучит гонг.) Восемь часов. Передаем симфонию в одной части «Roma aeterna», автор ее, Андрей Бринар, молодой словенский композитор, посвятил…

Ясна брезгливо выключает приемник. В комнате тихо, на улице тоже, издалека доносится только лай собак. Открывается дверка старинных часов, они бьют восемь.

Ясна решается и вновь включает приемник. Раздаются звуки оркестра, исполняющего ту же мелодию, которую Андрей играл при дяде Дагарине. Синева неба… Белые корабли, плывущие неизвестно куда… Мир детских грез…

Ясна ложится на диван и, глядя в потолок, взволнованно слушает.

Дверь открывается, появляется А н д р е й, чувствуется, что он прошел большой путь. Слушает. Затем подходит к приемнику и выключает его.

Я с н а (видит Андрея, босиком бежит к нему и порывисто обнимает). Ах, Андрей, Андрей, ты снова здесь! Ты вернулся. (Гладит его волосы, лицо, любовно сжимает его в своих объятиях.)

А н д р е й (мрачное его лицо проясняется — ее огромная нежность, преданность на миг вернули его в другой, прекрасный мир). Ясна, хорошая моя! Я не хотел обидеть тебя…

Я с н а (все еще обнимая его). Я тоже. Я бежала за тобой, знаешь…

А н д р е й. Знаю.

Я с н а (без упрека). И ты не остановился.

А н д р е й. Нет. Прости меня за это.

Я с н а. И ты меня прости, что я не бежала дальше, пустила тебя домой с этой мыслью в сердце. Но, Андрей, ты меня неправильно понял! Я верю тебе! (Поднимает свое лицо к нему — в ее взгляде выражение радости вдруг сменяется испугом.) Ты мне веришь, что я тебе верю?

А н д р е й (кладет руку на ее голову, но уже снова подавленно). Верю.

Я с н а. А вчера не верил?

А н д р е й. Нет. Прости меня за это.

Я с н а. И ты меня — за то, что я не умела убедить тебя, чтобы ты мне поверил. Но не будем больше говорить об этом. Давай, раздевайся. Помоги господь, где ты взял эту шляпу? Это ведь не твоя.

А н д р е й (рассматривает шляпу). Действительно, кажется, не моя.

Я с н а (берет у него шляпу и надевает ее, пытаясь состроить смешную гримасу). Чья же это?

А н д р е й. Скорей всего, дядина. (Снимает пальто и набрасывает его на спинку стула.)

Я с н а. Дядина? (Снимает шляпу.) Он дома?

А н д р е й (мрачно). Сегодня приехал.

Я с н а. Как?..

А н д р е й. Приехал вот.

Я с н а (новость о дяде насторожила ее). И что?.. Нет-нет, не будем говорить об этом, не сейчас. Андрей, сядь сюда. (Сидя на корточках на диване, прижимает к себе его голову.) Я тебя ждала, ждала, что ты придешь вечером. Почему ты не приляжешь, ты ведь, наверно, очень устал?

А н д р е й (ложится). Устал.

Я с н а (беспокоится о нем, как о больном ребенке). На, положи еще вот эту под голову. (Подает ему подушку.) Вот так. А ноги? Конечно же, мокрые. (Снимает с него ботинки и трогает ноги.) Ну конечно. Наш мальчик шлепал по лужам и грязи, а в таких ботиночках он не должен был это делать и в таких носочках. (Ставит ботинки к печке и придвигает к ней стул, на который кладет сушить носки.) А теперь еще… вот тебе тапочки, отцовские, отличные тапочки, подбитые заячьим мехом. (Приносит ему тапочки.)

А н д р е й. Где отец?

Я с н а (улыбаясь). Его унесли.

А н д р е й. Унесли? Куда?

Я с н а. Туда. У них двое раненых. Погреть тебе ноги?

А н д р е й (ему и приятна ее нежность и стыдно). Нет-нет.

Я с н а (сжимая его босые ноги в своих ладонях). А я все равно буду. Потому что я их люблю!

А н д р е й. Как это ты услышала?.. (Кивает на приемник.) Это — случайно?

Я с н а (все еще сжимая его ноги). Нет. Во второй половине дня передавали, что в программе будет… (Заметив, что лицо Андрея омрачилось.) Андрей, не обижайся, но я хотела слышать, понимаешь, Андрей, не их, тебя хотела слышать!

А н д р е й (глядя в сторону). Ну и ты меня слышала?

Я с н а (бросается к нему). Да, Андрей, слышала! (Гладит ладонями его глаза, его волосы.) Всего тебя слышала, я все слышала! Не сердись, пожалуйста, но я ведь слушаю твою музыку, знаешь, — вся, какая я есть, рядом с тобой, когда мне так хорошо с тобой. Иногда мне бывает стыдно, это когда я не могу понять твою музыку, и тогда ты становишься мне чужим. А я — я просто прихожу в отчаяние, что не могу понять… Потом ты снова здесь — и твоя музыка уже не только музыка, твоя музыка — это я сама. Нет, даже не так — это я и ты вместе, когда нам так хорошо вместе. (Прижимается к нему.) Когда меж нами нет ничего, кроме нас двоих, — ни этого пиджака… (Развязывает ему галстук, расстегивает воротник и распахивает рубашку, кладет руку на его грудь.)

А н д р е й (холодно). Но тогда, ночью, когда я рассказывал тебе…

Я с н а. Мне кажется, тогда кое-что прояснилось.

А н д р е й. Что прояснилось?

Я с н а (робко). То, что ты говорил.

А н д р е й (вскакивает на ноги). Нет, это не может быть ясным!..

Я с н а (в страхе смотрит на него, подавленно). Андрей!

А н д р е й. Просто эта ночь — здесь… Это свет в тебе и во мне. И между нами двоими.

Я с н а (вставая с дивана, сквозь слезы). Неправда, Андрей, неправда!

А н д р е й. Правда. И все наше с тобой — это безнадежная попытка спрятаться от главного…

Я с н а (подходит к нему, берет его за локти и вглядывается в его, лицо). Андрей! Я ни на минуту не сомневалась в тебе.

А н д р е й. Ни на минуту?

Я с н а. Может быть, было… пока ты мне не пояснил.

А н д р е й. А если я тебе не все пояснил?

Я с н а (опускает руки). Андрей?

А н д р е й (достает из кармана смятое письмо и, словно наслаждаясь своей болью, дает ей). На, читай…

Я с н а (берет письмо, со страхом вглядывается в него). Что это, Андрей?

А н д р е й. Читай.

Я с н а (осторожно подкручивает спиртовку и, как человек, готовый к чему-то, от чего зависит его судьба, начинает внимательно читать). Я это уже знаю.

А н д р е й. Прочти до конца.

Я с н а (прочла, совсем тихо). Значит, ты своим молчанием дал согласие?

А н д р е й. Да… Но так, что я сам об этом ничего не знал.

Ясна опускает глаза и тихо качает головой.

Я прочел это письмо до конца лишь сегодня вечером.

Я с н а. Сегодня?

А н д р е й. Да, сегодня, когда мы с дядей поругались. Когда я получил письмо, я от одного отвращения смял его, прежде чем прочел до конца.

Я с н а (подходит к Андрею, который сидит, опустив голову, и кладет одну руку на его плечо, а другую — на голову. Ладонь ее медленно скользит по его волосам). Бедный мой Андрей.

А н д р е й. Вот так оказался я без вины виноватый. Перед собой. А перед всеми?

Я с н а. Ни перед кем, Андрей, ты не виновен.

А н д р е й. Это письмо свидетельствует против меня.

Я с н а. И так как оно свидетельствует неправильно, я его порву.

А н д р е й (берет письмо из ее рук). Ты думаешь, что этим уничтожишь мою вину?

Я с н а. Это не вина, это случайность. Или вина по случайности. (Садится у его ног, он отрешенно сидит на стуле возле стола, придерживаясь за него рукой.) Андрей, прошу тебя.

А н д р е й. Ясна, ты думаешь, это было большой ошибкой?

Я с н а. Что?

А н д р е й. То, что я не мог, не мог убить в себе свою симфонию, что занялся ее созданием, а не пошел убивать фашистов. Те несколько лир, которые я давал каждый месяц на освобождение, — ведь этого было слишком мало.

Я с н а (примирительно). Возможно, возможно…

А н д р е й. Но, Ясна, как же мне быть? Я не мог сражаться на двух фронтах. Мой внутренний фронт, бесконечные сражения с моими музыкальными видениями вконец меня вымотали. У меня есть одно оправдание: в моих музыкальных картинах доносятся отзвуки с той стороны фронта — с твоей. Да, Ясна, в моих симфониях есть отголоски ваших пулеметов.

Я с н а. Конечно, Андрей, конечно. И поэтому — не мучь себя, все образуется.

А н д р е й (успокаиваясь). Ты думаешь? Когда?

Я с н а. Скоро, Андрей, скоро. (Кладет голову ему на руки.) Положи мне руку сюда, на голову.

Андрей не реагирует на ее слова.

(Сама берет его руку и кладет себе на голову.)

А н д р е й. Ясна…

Я с н а (закрыв глаза). Что, Андрей?

А н д р е й. Знаешь, зачем дядя приехал из Любляны за мной?

Я с н а. Не знаю, да и знать не хочу, давай закроем глаза, Андрей, и унесемся (закрывает глаза) куда-нибудь далеко-далеко…

А н д р е й. Например, в Рим, вечный Рим.

Я с н а (мечтательно). Нет, лучше в вечность. Нашу вечность. Ты помнишь тот глухой уголок в Кварнере? Соленые скалы, журчащий плес, море и небо. Когда мы лежали там на песке, я все придумывала ему имя, этому нашему уголку. Ты усмехнулся, одновременно, и задумчиво и шутливо, и сказал: «Пусть он называется «Наша вечность», потому что тут нет ни души, кроме нас двоих, потому что тут все так торжественно и величественно, как вечность». Помнишь?

А н д р е й (с горькой улыбкой, гладя ее волосы). А еще — твои волосы были точно так же взлохмачены, как сейчас, только они мокрые были и соленые.

Я с н а. Ты и это помнишь?

А н д р е й. Их вкус я ощущал на своих губах.

Я с н а. Да, тогда ты их целовал. А теперь — почему теперь?..

Андрей нежно целует ее волосы.

А потом ты играл с ними, будто хотел завить их, завить… лучше, чем тот парикмахер…

А н д р е й. Какой?

Я с н а. Тот, который чуть было не убедил тебя в том, что твоя музыка приобретет непреходящую ценность, если у тебя будет химическая завивка, сделанная им.

А н д р е й (резко встает, делает несколько шагов по комнате, поворачивается к ней). Я недавно был у него.

Я с н а (по-прежнему игриво, стараясь, не замечать его нервозности). Правда? И он снова начал убеждать тебя?

А н д р е й. Нет. Он сказал мне, что я хороший композитор, что касается самой музыки, но что рука у меня… несчастливая. Сказал и спокойно продолжал меня брить.

Я с н а (подавлена и его словами и тем, что ей приходится вновь возвращаться из мира грез на землю). А… а что ты ему сказал?

А н д р е й (со скрытым отчаянием). Что я мог сказать? Что я вообще могу сказать? Что мне делать? Пойти на улицу и кричать: «Люди божьи, так вот и так!..» Бог знает, были минуты, когда я думал даже об этом. Зашел я как-то в кафе, куда мы с тобой обычно заглядывали, одна компания за столиком стала коситься на меня. Я хотел вскочить и заорать на них… Но я подумал: ведь их презрение — не что иное, как выражение благородного патриотического возмущения. Швырнул стакан на пол и ушел. Ну и чего я этим добился? Лишь того, что они лишний раз могли убедиться в правоте своего мнения. И если я не ошибся, кто-то плюнул мне вслед. Вот так, Ясна. И друзей у меня больше нет. Все бросили меня, не хотят иметь со мной никакого дела. И слушать не хотят моих объяснений… Я написал Марко, а он мне вернул письмо нераспечатанным. Представляешь, Марко вернул письмо! Тогда я расплакался, а потом выругался… И в это вот время, когда меня оставили мои друзья, а их у меня и прежде было не так уж много, в это самое время вокруг меня стали ошиваться какие-то слюнтявые, мерзкие, вонючие рожи, начали подлизываться ко мне. Фу, просто мерзость какая-то. Тогда я все бросил и уехал. Это было нетрудно. Но что теперь? Куда податься? Назад я не могу — они там меня ждут. И здесь я не могу оставаться, так как твои считают меня предателем.

Я с н а (садится на диван, в отчаянии). Ах, не говори так, Андрей, прошу тебя.

А н д р е й. Ты не читала? (Достает из кармана газету.)

Ясна не отвечает.

А я читал. Еще когда я был в Новом Месте, кто-то подсунул мне под дверь этот номер. Слово «предатель» подчеркнули два раза красной чертой. По-учительски. Значит, это был кто-то из моих коллег. И знаешь, что самое страшное? Это то, что я начинаю ненавидеть людей… А так как я понимаю, что так нельзя, я пытаюсь искать оправдания моей ненависти. И когда я тебя вижу здесь, мне почему-то кажется, что и ты стала какой-то иной, чужой, что ли…

Я с н а (глубоко оскорбленная). Андрей, неужели это правда?

А н д р е й (подходит к ней и обнимает). Нет-нет, не может быть! Просто я очень несчастлив. А когда человек несчастлив, он, вероятно, не способен любить. Может, в этом и есть самое большое несчастье. Любовь, которая знает, что она ничего не может дать, превращается в свою противоположность.

Я с н а. Твоя не превратится. Она слишком сильна, даже в несчастье. (Притягивает его к себе на диван.)

А н д р е й (стоит, склонившись над ней). И что ты хочешь, чтобы она дала тебе?

Я с н а. Часть своего несчастья. Дели его со мной, и я буду счастлива.

А н д р е й (выпрямляется, твердо). Нет, Ясна, я пойду!

Я с н а. Куда?

А н д р е й. Не знаю.

Я с н а (снова обнимает его). Нет-нет, Андрей, ты останешься здесь, пока мы все не выясним, не докажем.

А н д р е й (вырывается из ее объятий). Каким образом? Так, как в прошлый раз?.. Когда у тебя не нашлось слов и ты вся в слезах убежала с собрания? Потому что тебе не хотели верить…

Я с н а. Кто тебе рассказал?..

А н д р е й. Мельник. Я его тут встретил.

Ясна опускает глаза.

Он сказал, чтобы я поостерегся.

Теперь и ее горечь выплеснулась наружу. Ясна падает на диван, тело ее сотрясается от рыданий.

(Мягко сжимает ее руку.) Не плачь, Ясна.

Издалека доносятся звуки гитары, кто-то играет испанскую серенаду.

Я с н а (вытирает глаза). Наши на улице. (Встает.) Ты оставил двери открытыми?

А н д р е й. Серенада? Уж не тебе ли? Подожди, я посмотрю, кто этот музыкант. (Уходит.)

Ясна встает, убирает приемник в буфет и, поправляя волосы, поглядывает на дверь, которую Андрей оставил открытой. Он возвращается.

Я с н а. Кто это?

А н д р е й (в дверях). Трое вооруженных людей.

Я с н а. Что им надо?

А н д р е й. Хотят со мной поговорить.

Я с н а (взволнованно). С тобой?

А н д р е й (со странной улыбкой). Со мной.

Входит М о к о р е л, он в черном дождевике, в очках, на голове — партизанская пилотка. За ним следует К а е т а н.

М о к о р е л (приветствуя). Смерть фашизму! (Ясне.) Ты дочка доктора?

На улице кто-то продолжает играть на гитаре.

Я с н а. Да, что вам угодно?

М о к о р е л. Нам надо поговорить с этим вот (показывает на Андрея) господином. Без свидетелей. Поэтому прошу тебя оставить нас одних. На пять минут.

Я с н а. Между ним и мной нет никаких тайн, поэтому уходить мне нет причины.

М о к о р е л (кивает своему сопровождающему и тихо приказывает). Отведи ее, Каетан, и возвращайся. С ней пусть останется Антон. Лучше, если он развлечет ее гитарой, чтобы нас не было слышно. (Ясне, которую Каетан вежливо приглашает пройти с ним.) Прости, товарищ. Так уж надо.

Я с н а (оглядываясь). Андрей… пожалуйста… все будет в порядке. Будь только спокоен.

А н д р е й (когда за Ясной закрылась дверь, надевает ботинки). Что вы от меня хотите?

М о к о р е л. Садитесь.

А н д р е й (берет со стола сигарету, закуривает ее у спиртовки, втягивает в себя дым и медленно садится). Прощу.

М о к о р е л (наблюдавший за ним все это время). Вы Андрей Дагарин, то есть Бринар?

А н д р е й. Да.

М о к о р е л. У вас есть при себе оружие?

А н д р е й. Нет.

М о к о р е л (кивает вернувшемуся к тому времени Каетану, тот обыскивает одежду Андрея). Чем вы живете?

А н д р е й. Изучаю музыку.

М о к о р е л. Вы входите в какую-нибудь организацию?

А н д р е й. Да.

М о к о р е л. С какого времени?

А н д р е й. С дня рождения.

М о к о р е л (шутливо). Это как?

А н д р е й (выпускает перед собой дым). Как словенец.

М о к о р е л. Превосходно. И каково ваше отношение к оккупатору?

А н д р е й. Спросите Верховного Комиссара.

М о к о р е л. А к этому? (Показывает на пятиконечную звезду на своей пилотке.)

А н д р е й. Звезды мне издавна нравились.

М о к о р е л. Красные тоже?

А н д р е й. Тоже. А теперь довольно! Я знаю, кто вы.

М о к о р е л (удивлен). Кто?

А н д р е й. Я знаю вас еще по студенческим делам, вы дрались с коммунистами в университете. Зовут вас Мокорел.

М о к о р е л (переглядывается с Каетаном, улыбаясь, берется за револьвер). Интересно. Как это вы меня сразу узнали?

А н д р е й. Достаточно насмотрелся на таких и вижу, с кем имею дело. Кто вам выдал, что я здесь? Мой дядя?

М о к о р е л. Это не важно.

А н д р е й. А теперь скажите, что вам от меня надо.

М о к о р е л. Вам сказал об этом ваш дядя.

Андрей хочет встать.

Сидите.

А н д р е й (снова садится). Итак, чтобы не терять понапрасну слов: того, что вы хотите от меня, вы не добьетесь.

М о к о р е л (на губах его заиграла ядовитая усмешка). В самом деле?

А н д р е й (тушит сигарету в пепельнице). Нет!

М о к о р е л. Ни при каких условиях?

А н д р е й. Ни при каких.

М о к о р е л. Итальянское солнце вас не привлекает?

А н д р е й. Мне и наше не плохо.

М о к о р е л (играя своим револьвером). До тех пор пока человек может на него смотреть.

А н д р е й. Я понимаю вас, хорошо понимаю.

М о к о р е л (серьезно). А я вас — нет. (Садится за стол и предлагает ему выпить воды.) Пожалуйста, господин Бринар.

А н д р е й (отказывается). Спасибо.

М о к о р е л (пытается найти как можно более спокойный и рассудительный тон). Послушайте меня, господин Бринар. По всему, что нам о вас известно, было бы бессмысленным пытаться убедить вас аргументами, которые могут подействовать на таких людей, которым не все равно, будет ли словенское католическое общество уничтожено в этой войне материально и духовно или нет. Вам, судя по тому, что вы сделали, это безразлично.

А н д р е й (иронично, но осторожно). И что я, по-вашему, сделал?

М о к о р е л. Вы оскорбили высочайшего представителя империи, у которого в руках — часть нашей страны. И если в этой части нашей страны впоследствии прольется больше крови, часть вины падет также и на вас.

А н д р е й (хмурясь). На меня?

М о к о р е л. На вас, потому что вы дразните римского льва, которого мы стараемся успокоить.

А н д р е й. Кто вас послал за мной?

М о к о р е л (патетично). Словенский народ.

А н д р е й. И кто вам дал этот револьвер (показывает на револьвер, который Мокорел положил перед собой на стол), с которым вы за мной пришли? Тоже словенский народ?!

М о к о р е л (смущен). Вас это не касается.

А н д р е й. Как же? Ведь вы мне им угрожаете.

М о к о р е л (отбрасывает терпеливое иезуитское лукавство и открытый свой фанатизм — ни то, ни другое сейчас ему не помогает; вскакивает). Это правда! Я угрожаю вам, и очень серьезно угрожаю!

А н д р е й (чуть отодвигается от дула револьвера, которым Мокорел нацелился ему в грудь). И так близко, что мне видна даже марка на вашем револьвере: «Беретта, калибр девять, тысяча девятьсот тридцать четвертый, Бреветатто». Итальянский офицерский револьвер, если не ошибаюсь.

М о к о р е л (убирает револьвер). Ну а теперь — шутки в сторону.

А н д р е й. А я не шучу. Я не знал, что имею дело с офицером оккупационных сил.

М о к о р е л (сухо). Я не офицер оккупационных сил.

А н д р е й. А кто вы?

М о к о р е л (снова патетично). Я — «Стража в вихре».

А н д р е й. Насколько я могу видеть, на улице спокойная погода. Зимнее небо со звездами. Вихря нет и в помине.

М о к о р е л. Если вы его еще не чувствуете, то скоро почувствуете. Не только в себе, но и на себе. (Доволен собой, особенно видя, что Каетан одобрительно усмехается.) Итак, господин Бринар, я должен вам сказать, что мы пришли за вами с весьма недвусмысленными предписаниями. И будьте уверены, что наше трио (кивает головой в сторону улицы, откуда вновь раздается испанская серенада, с усмешкой) с гитарой, с которым вы имели честь познакомиться, от имени католической цивилизации в этой стране дисциплинированно выполнит эти предписания.

А н д р е й (иронически, не желая выдать, что угроза насторожила его). И какие же у вас предписания?

М о к о р е л (холодно, сухо). Если вы не подпишете того, что мы от вас требуем, вы будете юстифицированы[49].

А н д р е й (задумчиво). То есть — убит.

М о к о р е л. Юридическая сторона этого вопроса нас не касается. Важны практические результаты. А именно для вас.

А н д р е й (после глубокого молчания). Когда я шел сегодня вечером через лес и смотрел сквозь черные ветви бука в бесконечность, я думал о конце. Я предчувствовал, что он где-то близко, но что он так рядом… нет.

М о к о р е л. Господин Бринар!

А н д р е й (смотрит на него). И что у него такое обычное лицо. Скорее жалкое, чем страшное.

М о к о р е л (его раздражает ироническая надменность Андрея). Оставим мое лицо. Каково оно есть, таким и останется, а ваше, если вы не передумаете, через пять минут уже таким не будет.

А н д р е й. А каким оно будет? (Не дожидаясь ответа.) А впрочем, все равно. Я его больше не увижу.

М о к о р е л. Вы хотите сказать, что остаетесь при своем решении?

А н д р е й (не обращая внимания на его вопрос). И подснежника, который я сорвал, выходя из леса, — тоже. Не знаю, где он. Я хотел подарить его своей девушке. Жаль.

М о к о р е л (саркастически). Вашего подснежника?

А н д р е й. И того, что она о нем никогда не узнает. (Смотрит на Мокорела.) Чего вы ждете? Пять минут, кажется, прошли.

М о к о р е л (стоит позади Андрея, приставив к его спине пистолет). Еще нет.

А н д р е й (осторожно оглядывается назад). Нет? Я думал, что минула целая вечность. Спасибо вам за нее, Мокорел. (Сознавая, что своей интимностью, полной глубокой иронии, мучает и расслабляет его.) Собственно, странная эта штука — человеческая жизнь. Это — мгновение вечности… Это — вечность мгновения… Вам не кажется, Мокорел?

М о к о р е л (кладет перед ним на стол лист бумаги и авторучку). А теперь пишите то, что я продиктую, — вам незачем думать о вечности.

А н д р е й (задумчиво). И правда. (Берет ручку и бумагу.)

М о к о р е л. Вы будете писать?

А н д р е й. Возможно.

М о к о р е л (удивленно переглядывается с Каетаном). Тогда пишите. (Ходит по комнате.) Верховному Комиссару Люблинского округа — имя знаете… Нижеподписавшийся глубоко сожалеет… (Вышагивая по комнате, приближается к Андрею и смотрит через его плечо на бумагу. В ярости.) Что это? Что вы пишете?..

А н д р е й (со спокойствием человека, который свел свой счет с жизнью). Ноты. Это моя профессия.

М о к о р е л (хватает бумагу и комкает ее). Вы со мной не шутите, Бринар, а то…

А н д р е й. Жаль. (Кивает на ноты, с которыми расправляется Мокорел.) Это был интересный мотив.

М о к о р е л (ударяет Андрея по лицу). А это его контрапункт.

А н д р е й (потирая ударенное место). Спасибо, я постараюсь его запомнить и использовать.

М о к о р е л. Боюсь, что не успеете.

А н д р е й (смотрит куда-то вдаль). Вот так. Человек рождается и умирает, а между этими датами — создает или разрушает. Я пытался только создавать. Может, в этом-то и была моя ошибка. Бывают времена, когда надо уничтожать (многозначительно смотрит на Мокорела) как раз разрушителей. Я их только презирал, но, оказывается, этого мало. Вам не кажется, что это так, Мокорел?

М о к о р е л. Конечно. Но вот мы не собираемся подражать вам в этом.

А н д р е й. Я готов. Чего вы ждете?

М о к о р е л (достает из кармана новый лист бумаги. Призывая к рассудительности и в то же время угрожая). Господин Бринар, пишите письмо! И, прошу вас, не давайте мне повода для какого-нибудь нового контрапункта, несравненно более мощного, чем прежний.

А н д р е й. Я вам сказал, что не подпишу ничего, что не соответствует моему достоинству.

М о к о р е л. Не подпишете?

А н д р е й. Нет.

М о к о р е л. А если я выложу вам сейчас нечто такое, что вам и не снилось? (Видит, что произвел впечатление на Андрея.) Ваша фантазия — творческая, может быть, именно поэтому она не заходит так далеко. (Берет из вазы ветку вереска и, глядя исподлобья на Андрея, помахивает ею перед его лицом.) Как вы думаете, зачем мы пришли в этот дом с этими безбожными знаками (показывает на красную звезду на пилотке, которую он положил на стол) на своих челах? (Снова помахивает вереском перед Андреем.) Думаете, из предосторожности или даже из боязни? Поверьте мне, нет. Ну как, у вас прояснилось?

А н д р е й (встает, пытаясь сохранять спокойствие). Ах вот как. Кажется, я начинаю понимать.

М о к о р е л. Меня это радует.

А н д р е й (делает шаг к нему, останавливается). Хотите убить меня, а всю вину свалить на своих противников.

М о к о р е л. Так точно. А из вас сделать то, что вам явно придется не по сердцу, — мученика. И именно нашего. К счастью, до недавнего времени вы были человеком аполитичным. А кроме того, у нас в руках две ваши неизданные симфонии.

Андрей бросается к Мокорелу, выбивает у него из рук револьвер и сбивает с ног. Однако Каетан, который все время наблюдал за ним, хватает его и ударяет так, что Андрей летит через всю комнату и ударяется о буфет. Придя в себя, он опрокидывает стул и, схватив его, замахивается на Каетана — тот вовремя уворачивается. Находившийся за спиной Андрея Мокорел поднимается с пола и ударяет его. Андрей падает. Мокорел и Каетан скручивают ему руки.

А н д р е й (пытаясь вырваться). О, собаки, вы мерзкие собаки! Так вы хотите сделать эту подлость?!

М о к о р е л (с победной улыбкой). Интересно, а? Жаль только, что этим шумным интермеццо вы прервали беседу, протекавшую так мило и сердечно. К тому же еще и остроумно, по крайней мере — с вашей стороны… Я слышал, вы терпеть не можете органа? Но все равно я скажу вам, что один из наших известных музыкантов уже переложил часть вашей симфонии «Roma aeterna» для органа. Я убежден, что она прозвучит с исключительной силой именно под сводами наших готических церквей и барочных соборов. Звуки вашей симфонии разольются по нашим идиллическим холмам и курганам, отзовутся в сердцах наших не менее идиллических солдат… (наслаждаясь бессилием своего противника, которого Каетан крепко держит) в то время как наш мученик будет лежать глубоко под землей. Правда, не так глубоко, чтобы не слышать… Ему захочется закрыть себе уши, но он не сможет, так как руки будут засыпаны тяжелым, жирным илом или песком… не знаю, что там на дне. (Глядя на Андрея, который снова пытается вырваться из рук Каетана.) Ну как? Вы передумали?

Андрей с презрением смотрит на него.

(Подливает масла в огонь.) Еще нет. Неужели?.. Да, я кое-что забыл. Мы и ваше «посмертное письмо» составили. Примерно так: «Сообщаем прискорбную весть о том, что красные террористы зверски убили нашего верного друга и соратника словенского композитора Андрея Бринара. Его творчество, это мощное выражение нашей общей воли сберечь католическую цивилизацию в наших сердцах и наших домах, обвиняет и еще долго будет обвинять его убийц». У вас есть какие-нибудь замечания? По возможности они будут нами учтены.

А н д р е й. Никаких, особенно к последним словам.

М о к о р е л. Это ваше последнее слово?

А н д р е й (смотрит на лежащий на столе лист бумаги, тихо). Последнее.

М о к о р е л (не ожидавший нового отпора). В таком случае вы решили, бороться на нашей стороне — не живой, так мертвый.

А н д р е й (спокойно). Когда-нибудь правда откроется.

М о к о р е л (насмешливо). Откроется? Без ваших ног и без вашего голоса?

А н д р е й. У правды — тысяча голосов.

Снова слышатся звуки стихнувшей было гитары.

М о к о р е л. Нет, у голосов — тысяча правд, и, если они сталкиваются на одной дороге, самая главная правда, как правило, не выходит наружу. Так-то, дорогой Бринар. А что есть история, как не кладбище правд, которые никогда не открылись?

А н д р е й (спокойно). Вояка войска Христова, а утешает себя такой ложью?

М о к о р е л (Каетану). Дай ему в живот!

Каетан исполняет приказ.

Сильнее.

После нового удара Андрей падает.

У тебя есть с собой веревка?

Каетан молча кивает.

Свяжи его.

Тот связывает Андрея.

Он в сознании?

Каетан лишь пожимает плечами. Мокорел склоняется к Андрею.

А н д р е й (с трудом). Остается только в вас плюнуть. (Плюет.)

М о к о р е л (выпрямляется и вытирает платком лицо). Ладно. Если вы на это способны, то сможете рассудить, что за этим последует. (Каетану.) Ты иди на улицу, а Антон пусть придет сюда. Слушай, сколько раз я буду стучать в дверь. С четвертым ударом доставай нож — стрелять не нужно, чтобы не привлекать к себе внимания, — и, если я ударю пятый раз, всади его в сердце той девушки на улице, для которой наш Бринар сегодня подснежники собирал. Ты понял?

Каетан кивает.

Ну а теперь иди.

К а е т а н уходит.

(Снова склоняется над Андреем; видя, что тот с выражением ужаса приподнимается с пола, усмехается.) Судя по вашему лицу, я бы сказал, что мы поняли друг друга.

Входит А н т о н и кладет гитару на стол.

Что делает девушка?

А н т о н. Плачет. А этот? (Показывает головой на Андрея, тот пытается подняться с пола.)

М о к о р е л. Скоро и он заплачет — о ней. (Подходит к двери, Андрею.) Взгляните на эту руку. Это то, что по привычке называют судьбой, эту руку может остановить только лишь один человек. Этот человек вы — Андрей Бринар. (Стучит по двери, она глухо отзывается: один, два, три, четыре… Пристально смотрит в угол, он так засмотрелся, что может ударить и в пятый раз.)

Напряженная тишина.

А н д р е й. Перестаньте, перестаньте! (До предела напрягший свои силы, приподнимается, встает на колени и, словно сломленный, валится на пол.)

М о к о р е л (наслаждаясь своей победой). Развяжи ему руки от имени господа бога.

Антон исполняет приказ.

Посади его сюда, за стол.

Антон приподнимает и тащит Андрея к столу.

(Закуривает. Андрею.) Пишите. А ты, Антон, не вздумай бренькать, чтобы не мешать господину.

Андрей берется за ручку.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Та же обстановка, что и во втором действии. За окномы брезжит рассвет. Его лучи борются со светом догорающей спиртовки, создавая настроение неопределенности и неуверенности. На диване лежит А н д р е й.

Я с н а входит с подносом в руке, тихо закрывает за собой дверь. На цыпочках идет к дивану, смотрит на Андрея.

Я с н а (шепотом). Андрей, я тебе чаю принесла, шиповникового, с вишневыми ветками и миндальной скорлупой. Наш фирменный напиток. (Садится на край дивана и подает ему чашку.) Будешь?

Андрей молча отказывается.

Ну, Андрей… Тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Хотела черного кофе сварить, но кофе кончился. Ну давай же, Андрей!

Он опять отказывается.

Что с тобой? Всю ночь ты молчишь. Уставился в потолок и молчишь. Хватит, Андрей, хватит тебе молчать. Ты должен сказать мне — чего они от тебя хотят? (Ставит поднос на стол. Ее ладонь нежно и робко скользит по его волосам, по лицу его, по плечу, вдоль руки.) С тех пор как мы впервые встретились — помнишь, под северной стеной Присанки, — и ты позвал меня перелезть вместе с тобой через эту стенку, до сих пор между нами не было тайн. И неправды тоже не было. (Пытается улыбнуться.) Правда, тогда, при первой встрече, ты твердил мне, что ты… горный проводник, и я тебе поверила… Тогда ты был такой сильный, опаленный солнцем, такой искренний…

А н д р е й (не глядя на нее). А теперь? Какой я теперь?

Я с н а (гладит его по голове). Такой же, каким был, только…

А н д р е й (так же недвижим). Только того человека, которого ты встретила под Присанком, — того человека больше нет.

Я с н а (в отчаянии). Боже мой, Андрей, что с тобой? Прошу тебя, не мучь меня, говори!

А н д р е й. Не могу, Ясна.

Я с н а. Почему не можешь?

А н д р е й. Оставь меня, оставь, не сейчас… Я бы хотел уснуть, уснуть… Но не здесь, не здесь! (Встает и мрачно оглядывает все вокруг.) Здесь страшно. Можно мне в твою комнату?

Я с н а. Пожалуйста, Андрей. (Уходит вместе с ним.)

С улицы доносится лай собак все громче и громче.

Я с н а (возвращается, гасит спиртовку, безвольно стоит посреди комнаты. В сенях шаги, она спешит к двери, открывает ее; облегченно). Ах это ты, папа?

Входит К а м и н, с трудом ковыляет с палкой по комнате, ставит баул на место.

К а м и н (устало). Я, я. (Снимая с себя санитарную сумку.) Да не один. Туда наверх они меня несли, а назад их сам черт принес. С Андреем хотят говорить. Говорят, он здесь. Это правда?

Ясна кивает головой на соседнюю комнату, показывая, чтобы отец говорил тише.

(Ему эта новость не нравится.) Спит?

Я с н а. Спит.

К а м и н (достает из буфета бутылку водки и наливает в рюмку). Боюсь, что долго ему спать не придется. Твои герои, которых ты так прославляла, что даже из меня героя сделала, — они страшно обозлены на него. Им в руки попало какое-то письмо, и теперь у них такие таинственные и значительные лица, как у моих медиков, когда готовится какое-нибудь особенно щепетильное вмешательство в человеческую жизнь. (Выпивает.) По-моему, было бы лучше всего, если бы он смылся. Впрочем, поздно, они уже здесь. (Смотрит в дверь.) Ну конечно, уже здесь. Опять шепчутся. Я оставлю вас одних. При таких вмешательствах в человеческую жизнь доктору Камину делать нечего. При других — ну это мы еще посмотрим. Но одно точно: до тех пор пока я буду вот таким инвалидом, никуда больше я не двинусь — я не желаю быть смешным. Они меня несли, а я вместо них вздыхал… Да еще как! Так что я в конце концов даже забыл про них — мне стало так себя жалко! И при операции я опозорился. Я знал, что с этим твоим каналом из Любляны не все в порядке. Вместо эфира нам послали физиологический раствор! Ненормальные! Я вынужден был испытать одно оставшееся средство — гипноз. И действительно, пациент необычно быстро впал в глубокий транс так, что я без всякого труда оперировал. Ну а когда я кончил — за все время больной ни разу не застонал — я хотел его разбудить, он взял меня за руку и сказал: «Не стоит трудиться, товарищ доктор. Оперировать ты можешь, это правда, а вот гипнотизер из тебя получился неважный…»

Да, эти врата, через которые мы проходим сейчас, они действительно новые… но бог знает, куда они ведут. То-то и оно. (Услышав шаги.) Ну, я пойду. (Идет к двери.)

Дверь открывается, и появляется Б о ш т ь я н, он в сапогах, с кожаным планшетом у пояса, автомат на плече. С ним с т а р и к к р е с т ь я н и н, тот встает у двери.

Я с н а (улыбается). Доброе утро, товарищ Боштьян.

Камин бурчит себе под нос, уходит. У Боштьяна действительно такое лицо, как описал своих спутников доктор Камин. Заметно лишь некоторое смущение перед Ясной.

Б о ш т ь я н (подходит к ней, опираясь на палку, — одна нога у него ранена). Доброе утро, Ясна. Жаль, что по такому делу пришел в этот дом, ну, ничего не попишешь. Я думаю, ты знаешь, зачем мы пришли.

Я с н а (со страхом взглянув в сторону комнаты, где спит Андрей). Знаю, но прошу тебя, давай пройдем в кухню, я тебе кое-что объясню.

Б о ш т ь я н. Боюсь, объяснять тут нечего. Где он?

Я с н а. Там. Не буди его. Он всю ночь не спал.

Б о ш т ь я н (с горечью). Мы тоже. И не только эту ночь. А из-за кого? Из-за тех, кому этот человек, недостойный быть под твоей крышей, посвящает свои симфонии! Да не только это!

Я с н а (с трудом сдерживаясь). Это неправда, Боштьян! Я знаю, что неправда.

Б о ш т ь я н (старику, который стоит у двери). Спасибо, что пришел нам сказать. Сейчас можешь идти. По пути мы зайдем к тебе.

С т а р и к уходит.

(Ясне.) Ясна, мы умеем ценить тебя, но мне кажется, наступило время, когда и ты должна взглянуть правде в глаза.

Я с н а. Я уже взглянула, боюсь только, что вы еще — нет.

Б о ш т ь я н (грустно усмехнувшись). Мы-то взглянули, но то, что увидели, черным-черно.

Я с н а. Для вас. А для меня — нет, потому что я знаю больше, чем вы.

Б о ш т ь я н. И что ты знаешь? (Усталый, садится, закуривает, пристально смотрит на нее из-под густых бровей.)

Я с н а. Я знаю, что Андрей не сделал ничего такого, в чем бы вы могли его упрекнуть.

Б о ш т ь я н. И ты ему, конечно, веришь? (Протягивает ей письмо, которое достал из сумки.)

Я с н а (неуверенно). Что это?

Б о ш т ь я н. Читай.

Я с н а (берет письмо, подходит к окну, к свету: медленно отдергивает занавеску — ток делают люди, предчувствуя, что их ждет что-то страшное, и они пытаются оттянуть время; начинает читать, выражение лица ее меняется). Это невозможно.

Б о ш т ь я н. Прочти до конца.

Я с н а. Нет-нет, не буду, нет! (Выпускает письмо на пол, будто оно горит у нее в руках, в страхе отходит от того места, где оно упало.)

Б о ш т ь я н (встает и подбирает письмо). Тогда прочесть должен я. Слушай. Верховный Комиссар… и так далее, а, вот: «Разрешите мне, Верховный Комиссар, в знак глубокой благодарности за все, что вы сделали для мирного сосуществования между Вашим великим и моим малым народами, еще раз посвятить свою симфонию Вашей благородной особе. Все, что произошло, является грустным последствием красного террора, покушавшегося на мою жизнь. Почту за честь быть принятым Вами по возвращении с территории, которая контролируется нашими общими врагами, где мне предстоит выполнить секретное и ответственное задание. Преданный Вам Андрей Бринар».

Я с н а (словно неожиданно оказалась перед пропастью). Где вы достали это?

Б о ш т ь я н. Наша осведомительница из Подбуковья послала его нам. Письмо нашли в приходе, среди нот на пианино Андрея.

Я с н а (с искрой надежды). Нет-нет, это неправда, не может быть! Дай письмо, я пойду с ним к Андрею.

А н д р е й (во время их разговора он открыл дверь и стоял там). Ясна, не старайся защитить меня.

Я с н а (молча смотрит на него, затем медленно протягивает ему письмо). Андрей, это ты написал?

А н д р е й (закусывает нижнюю губу). Да, я.

Я с н а (всем своим существом противится тому, что она услышала, бросается к Андрею, начинает его трясти, будто хочет разбудить от сна). Но ведь это невозможно, Андрей! Это неправда! Скажи мне, скажи мне, что это неправда! Прошу тебя!

А н д р е й. Это правда, Ясна.

Я с н а (отступает на несколько шагов назад, как от страшного призрака). Поэтому ты и молчал всю ночь… Они тебя уже вчера вывели на чистую воду, те, что были здесь…

Б о ш т ь я н (молча наблюдавший за ними, передвигает сигарету во рту то вправо, то влево). Кто был здесь?

Я с н а. Ваши.

Б о ш т ь я н. Наши?

А н д р е й (просто). Это были не ваши.

Б о ш т ь я н. А кто же?

А н д р е й. Белогвардейцы.

Ясна встрепенулась.

Б о ш т ь я н (само внимание). А, белогвардейцы в наших партизанских формах? Интересно. (Подходит к Андрею, по дороге гасит сигарету в пепельнице на столе.) А теперь признавайтесь еще и в том, что они были здесь по поводу какого-то секретного задания.

А н д р е й (едва заметно улыбнувшись). Да, по поводу какого-то секретного задания.

Б о ш т ь я н. Спасибо. Мы учтем вашу чистосердечность.

Входит В е с т о в о й — это совсем еще мальчик. Он кивает Боштьяну, чтобы тот подошел к нему.

В е с т о в о й (шепчет Боштьяну). Того беляка, что ночью взяли, привели.

Б о ш т ь я н. Хм. Останься здесь до тех пор, пока я не вернусь. (Уходит.)

Вестовой ощупывает свой ремень, на котором висят револьвер в кобуре и граната «лимонка».

А н д р е й (Ясне, которая все еще стоит там, где она остановилась, склонив голову, сжимая виски ладонями). Ясна!

Я с н а (очнувшись). Оставь меня. (Бросается на диван. Тело ее вздрагивает от долго сдерживаемых и вырвавшихся наконец рыданий.)

А н д р е й (молча смотрит на нее; наконец решается подойти к ней, садится рядом. Очень просто). Ясна, я не лгал тебе. И не чувствую себя виноватым, но сейчас каждый так глубоко ушел в себя… Слов не хватает. Нужны доказательства. А их у меня нет.

Я с н а (затыкает себе уши). Оставь меня, оставь. Не говори! Я не хочу тебя слушать, не хочу!

А н д р е й (вдруг рассердился, сквозь зубы). Не хочешь?

Я с н а. Не хочу, не хочу!

А н д р е й (крепко хватает ее за запястья и отрывает их от ее ушей). А все-таки тебе придется. Вот так. И слушай, что я тебе скажу. (Ясна вырывается из его рук, он усаживает ее.) Это письмо я написал только лишь вчера, понимаешь, вчера вечером… Однако при таких обстоятельствах, о которых будет лучше, если ты никогда не узнаешь!

Я с н а (с ядовитым презрением). А почему?

А н д р е й (выпускает ее руки). Да если бы и узнала, ты бы мне не поверила.

Я с н а (холодно). Нет.

А н д р е й. Поэтому мне лучше молчать.

Я с н а. Лучше.

А н д р е й (глядя на Ясну, которая снова упала на диван и отвернулась от него). И все-таки, разве действительно лучше? Ясна, я решил замолчать то, что случилось вчера. Из-за осмотрительности, потому что я не хотел облегчать своей ноши тем, чтобы перекладывать ее половину на твои плечи. А сейчас, когда я вижу, что мое молчание — это бездна, которая может поглотить вместе со мною и то последнее, что у меня есть, самое дорогое, — твое уважение, твою любовь, — нет, теперь я не могу молчать! Ясна, ты слышала вчера четыре удара в дверь?

Ясна, все еще отвернувшись от него, не отвечает.

Наверняка ты их слышала. И если бы раздался еще и пятый…

Я с н а (поворачивается к нему, издалека, как чужая). Что было бы потом?

А н д р е й (которого вдруг охватывает растерянность). Потом бы, потом… Нет-нет, ничего больше я не скажу. (Встает.) Довольно! Пусть все катится куда угодно. Пусть меня схватят как предателя, пусть назовут меня мучеником, пусть глумятся над моими произведениями — все бы это я легче перенес… Но если бы я увидел твой насмешливый взгляд и после того, как я рассказал бы тебе о том последнем, что я мог сказать в свою защиту… Перед твоей насмешкой и презрением я не смогу… Впрочем, все равно, почему бы не попробовать?..

Ясна садится на диван, смотрит на него холодно и отчужденно.

Ясна, это письмо я написал, чтобы спасти тебя.

Я с н а (встает). Интересно.

А н д р е й (кричит). Ясна!

Я с н а (прохаживаясь по комнате). Да?

А н д р е й (подходит к ней, резко поворачивает к себе). Ясна, если бы прозвучал пятый удар, с ним упала бы и ты.

Я с н а (вырывается из его рук). Прекрасно. И почему ты не позволил мне умереть? Это лучше, чем… Ты оказал бы мне большую услугу.

А н д р е й (растерян). Правда?

Я с н а. Правда.

Андрей в отчаянии валится на стул и ударяется лбом об стол.

Я ведь знаю, почему ты не вступил в нашу организацию.

В комнате тихо. Слышен лишь едва различимый, странный плач — это и плач сломленного мужчины и рыдание всеми покинутого ребенка.

Вестовой, который все это время деликатно сидел за буфетом, стараясь быть как можно более незаметным, удивленно смотрит на Андрея. Ему непонятно все происходящее, ему неудобно, поэтому он в смущении достает из кармана какую-то детскую дудочку и начинает нарочито рассматривать ее.

(Вестовому, будто Андрея вообще нет в комнате.) Что это?

В е с т о в о й (по-мальчишечьи). Дудочка, не видишь, что ли?

Я с н а (улыбаясь). И зачем ты носишь эту игрушку с собой?

В е с т о в о й. Просто так. Когда мне скучно, я на ней попискиваю.

Я с н а. А ты умеешь?

В е с т о в о й. Немножко. Попробовать?

Я с н а. Давай.

Он начинает играть — звук ужасающий. Андрей очнулся, поднял голову.

В е с т о в о й. Не особенно, да?

Я с н а. Как сказать.

В е с т о в о й. Знаешь, я это нашел у одного из наших, который погиб. Ну и взял на память. Парень был что надо.

Я с н а. Он тоже пищал на ней?

В е с т о в о й. Вероятно. Но раньше она была лучше.

Я с н а. Наверное. Любая вещь со временем портится.

В е с т о в о й. Тоже правда.

А н д р е й (очнувшись, протирает глаза и встает между ними; спокойно, Вестовому). Дай-ка мне ее, и я попробую. (Когда не менее, чем Ясна, удивленный Вестовой молча протянул ему дудочку, он сначала разглядывает ее, потом начинает играть.) Красиво, да? (Вестовому.) Смотри, вся раздавлена, а голос есть. (Возвращает ему дудочку. Ясне, очень просто.) А у меня его больше нет. Ты у меня взяла его — теперь я нем.

В комнату входит Б о ш т ь я н и останавливается у открытой двери. За ним входит М о к о р е л, которого вводят д в а п а р т и з а н а с автоматами. Мокорел одет так же, как и вчера, только пиджак его разорван и испачкан, он без очков и без партизанской пилотки.

Б о ш т ь я н (указывая на Андрея). Вы знаете этого человека?

М о к о р е л (косо взглянув на Андрея, тот смотрит на него с удивлением). Знаю.

Б о ш т ь я н. Когда вы в последний раз виделись?

М о к о р е л. Вчера вечером.

Б о ш т ь я н. Где?

М о к о р е л. Здесь.

Б о ш т ь я н. Вы были с ним одни?

М о к о р е л. Нет.

Б о ш т ь я н. Кто был с вами?

М о к о р е л. Еще двое.

Б о ш т ь я н (передвинул сигарету во рту). И о чем вы говорили?

Мокорел молчит.

Вы поняли, о чем я спросил вас?

М о к о р е л. Понял.

Б о ш т ь я н. Почему не отвечаете?

Мокорел сохраняет молчание.

(Нетерпеливо.) Мокорел — ведь так вас зовут, да? (Смотрит удостоверение Мокорела, которое держит в руках.) Итак, Мокорел, я вас предупреждаю, что мы не можем тратить на вас время. Оно слишком дорого. В последний раз обращаюсь к вам: отвечайте, о чем вчера вечером здесь говорили?

М о к о р е л (колеблясь). Ну… значит… Мы говорили о наших планах.

Б о ш т ь я н. Каких планах?

М о к о р е л (долго молчит, затем, будто с трудом поворачивая языком). Как пробраться… (Замолкает.)

Б о ш т ь я н. Куда?

М о к о р е л (опускает глаза). В вашу разведывательную сеть.

Б о ш т ь я н (кивает Вестовому, протягивает раненую ногу, тот начинает ее перевязывать). И кто должен был выполнить задание?

Мокорел поднимает глаза и смотрит на Андрея.

Он?

М о к о р е л. Он.

А н д р е й (стоявший в стороне, с надеждой и любопытством разглядывавший Мокорела, вздрагивает). Что сказал этот человек?

Б о ш т ь я н. Вы не слышали?

А н д р е й (с трудом подбирая слова). Я слышал. Но не могу поверить собственным ушам.

Б о ш т ь я н (усмехаясь). А мы можем. (Достав из планшета бинт, передает Вестовому). На.

А н д р е й (смотрит вокруг себя). Люди божьи, это отвратительная ложь! Этот человек, вероятно, поклялся погубить меня, он действительно хочет сделать из меня вашу жертву, то есть их мученика. Они за меня даже посмертное письмо составили. Поверьте, это так. А вчера они пришли сюда за тем, чтобы заставить меня написать опровержение…

Б о ш т ь я н (наблюдавший за тем, как Вестовой перебинтовывает ему ногу, взглянул на Андрея). Посвящение?

А н д р е й. Нет, именно опровержение отказа от посвящения.

Б о ш т ь я н. Опровергнуть опровержение посвящения. Гм. Я вас не понимаю.

А н д р е й. Прошу вас, не путайте меня. Они пришли для того, чтобы заставить меня написать опровержение к письму, в котором я ясно и определенно сообщал Верховному Комиссару, что никогда не посвящал ему никакой симфонии. А если бы я этого письма не написал, этот, человек с двумя своими подонками убил бы мою девушку, то есть мою бывшую девушку. (Взгляд его на мгновение встречается со взглядом Ясны. Мокорелу.) А сейчас посмотрите мне в глаза, недостойный слуга Иисуса Христа, и скажите мне: правда ли то, что я сказал или нет?

М о к о р е л (спокойно выдерживает его взгляд, говорит с усмешкой, какая бывает у человека, когда ему неловко за поступки старого, хорошего друга). Андрей, ничего не поможет. Смирись с тем, что нас схватили, ничего хорошего не получится, если мы станем переваливать вину друг на друга.

А н д р е й (бросается на него). Ах ты выродок, пес глумливый!

Партизаны с трудом его сдерживают. Мокорел спокойно отходит в сторону.

Б о ш т ь я н. Господин Бринар, не забывайте, где вы находитесь.

А н д р е й (оглядывается). А где я нахожусь? Скажите, где? Тот ли это дом, куда меня так всегда влекло? Тот ли это свет, что сиял здесь, или и он иссяк и все догорело, как эта закопченная спиртовка? Те ли это стулья? Тот ли пол подо мной? Нет, это ад, если есть где-нибудь ад! И эта усмешка на ваших лицах — это тоже отражение ада!

Б о ш т ь я н. Прошу вас не предъявлять нам свои обвинения, мы здесь для того, чтобы выявить правду.

А н д р е й. И я вас прошу меня не обвинять, я эту правду защищаю.

Б о ш т ь я н (Вестовой кончил перевязывать его ногу; медленно встает). Однако защищайте ее по крайней мере спокойно, так же как мы пытаемся ее понять. Отвечайте только на наши вопросы. Первое: вы признаете, что хотели проникнуть в нашу сеть?

А н д р е й (саркастически). Признаю, все признаю, даже то, что я хотел ее украсть, эту вашу сеть, и увезти с собою в Рим, чтобы ею в Тибре рыбу ловить.

М о к о р е л (с грустью глядит на Андрея, сочувственно). Андрей, ты ведь этим только вредишь себе. Подумай, завтра утром нас, скорее всего, не будет, а христианин перед смертью не лжет.

А н д р е й (у него перехватывает дыхание от такого коварства). Такой христианин, как ты, лжет и перед смертью!

М о к о р е л. Андрей, прошу тебя, образумься.

А н д р е й. Образумиться? Возможно, вы правы. Может, я действительно напился, ужасно напился и все это вокруг меня — вместе с вами и с вашими насмешками — только галлюцинация?

М о к о р е л. Андрей, от имени господа бога и нашей старой дружбы прошу тебя…

А н д р е й. Ха-ха-ха! Мокорел, вот уж действительно не знаю, должен похлопать вам или мне вас прихлопнуть! Во всяком случае, поздравляю вас. Свою роль вы играете мастерски. Посмотрите на них! Вы ведь их убедили, что правда — на вашей стороне, потому что вы так удивительно спокойны. Я же вам скажу одно: правда не спокойна, нет! Правда неистова, когда она борется против лжи. Когда же она борется против такой лжи, которая стоит сейчас передо мной, ее неистовство переходит в нечто… нечто…

М о к о р е л (укоряюще, сочувственно). Ну, это уже смешно.

А н д р е й. Может быть, ты и прав, Мокорел. (Остальным.) Однако скажите мне вы, которые бьетесь за правду, — вы боретесь за нее спокойно? Нет. Потому что, если бы это было так, то правда никогда не победила бы.

М о к о р е л (прежним тоном). Андрей, ты-то уже не сможешь бороться, если будешь так продолжать.

А н д р е й. Зато вопреки тебе, Мокорел, победит правда, которая живет в моих сочинениях.

М о к о р е л (утешительно). Об этом мы уже позаботились, Андрей, не беспокойся. Твои сочинения — в надежном месте. Не волнуйся.

А н д р е й. Собака! Ах ты собака! (Снова рвется к нему, но партизаны его сдерживают.)

Б о ш т ь я н (стучит карандашом по столу). Довольно, Бринар, ответьте на мой вопрос.

А н д р е й (его раздирает и отчаянная ярость и собственное бессилие). Видишь, ты как!.. Ты уже меня… Не знаю, как тебя и назвать…

Б о ш т ь я н (повышает голос). Бринар!

А н д р е й (не обращая на него внимания). Меня спрашивают, правда ли то, что ты говоришь, но никто не подумал спросить тебя, правда ли то, что я говорю о тебе.

Б о ш т ь я н (стуча карандашом по столу). До этого еще дойдет очередь, не беспокойтесь. А теперь, прошу вас, к делу. Просветите нас…

А н д р е й. Просветить? Как? Вы что, не видите, что здесь — ночь? Вы слепцы!

Б о ш т ь я н. Остроумно, но не к месту. Итак, признайтесь, что пришли сюда, чтобы проникнуть в нашу разведывательную сеть.

А н д р е й. Безумные! Какую разведывательную сеть?

Б о ш т ь я н (спокойно, хотя с удовольствием бы повысил голос). Это то самое секретное задание, о котором вы говорите в своем письме?

А н д р е й. Это письмо — брехня. Ложь, ложь… Я написал его…

Б о ш т ь я н (резко обрывает его). Вы это уже рассказывали. Итак, отвечайте.

А н д р е й. Разве я еще не ответил?

Б о ш т ь я н. Не прямо. Нам нужны ясные ответы. Признайтесь, что вы шпион, присланный сюда оккупантами, и что по отношению и к ней (показывает на Ясну) у вас были такие же намерения.

А н д р е й. К ней? (Смотрит на Ясну, которая стоит у окна, глядя в хмурое утро, и горько усмехается, бесчувственная к новым ударам.) Вопрос только в том, каковы были мои намерения…

Б о ш т ь я н. И какие же они были?

А н д р е й. Да всякие. Кроме того (взглянув на Ясну), я хотел увезти ее с собой в Рим.

Ясна с удивлением поворачивается.

(Смотрит мимо нее куда-то вдаль.) Да, в Рим, чтобы вместе послушать «Тоску» в Каракалльских термах, на открытом воздухе. Но только после войны. Ей всегда нравилось слушать музыку вместе со мной, глядя на звезды.

Ясна снова смотрит в окно.

Еще что-нибудь?

Б о ш т ь я н (подходит к нему). Вы, Бринар, тоже неплохо играете свою роль. Я уже не удивляюсь, что именно вас выбрали на определенную роль, для выполнения определенного задания. Мокорел в сравнении с вами — обычный дилетант.

М о к о р е л (многозначительно усмехаясь). Не знаю, не знаю, иногда мне казалось, что… Но теперь, перед лицом смерти, я не могу лгать, если бы и хотел.

А н д р е й (подлость Мокорела снова выбивает его из равновесия). Каналья! Товарищи, не верьте ему, не ради меня — ради дела, которое на сердце и у вас и у меня. Этот человек, которого я вообще не знаю, получил задание погубить меня, чтобы провозгласить меня их мучеником, а мою музыку использовать в своих целях.

М о к о р е л (с упреком). Андрей, подумай о боге и не лги. (С глубоким вздохом взглянул на Боштьяна.) Впрочем, стоит ли тратить столько слов? Обыщите его пиджак, хотя, скорее, это здесь. (Головой показывает на стул, на котором висит пальто Андрея.)

Б о ш т ь я н. Что там?

М о к о р е л (грустно, с пресыщенной усталостью). Посмотрите.

П е р в ы й п а р т и з а н (осмотрев пальто, достает из кармана какой-то листок бумаги. Рассматривает его сам, затем протягивает Боштьяну). Думаю, что это.

Б о ш т ь я н (смотрит листок, Мокорелу). Что это?

М о к о р е л. Вы же видите.

Ясна прислушивается.

Б о ш т ь я н. Что вы на это скажете, приятель Бринар?

А н д р е й. Вы не узнаете нот?

Б о ш т ь я н. Если это ноты, то уж больно странные. Вам не кажется?

А н д р е й (заглядывает в листок бумаги, который Боштьян держит перед ним). Что это?

Б о ш т ь я н. Шифры.

Ясна вздрагивает, последнее ее сомнение рассеялось.

А н д р е й. Шифры — в моем пальто? (Когда приходит в себя от удивления, Мокорелу.) Поздравляю, Мокорел. Неплохо работаете. И когда же это вы сумели мне подсунуть? Вчера вечером или давным-давно, чуть ли не в колыбели? Однако как не сумел бы я это прочесть тогда, так не сумею и теперь. Писание смерти запутано. А вы им владеете в совершенстве. Еще раз поздравляю.

Б о ш т ь я н (спрятал листок в свой планшет и, не спеша закрыв его, бормочет). Ну довольно, Андрей Бринар, довольно.

Входит П е р в ы й п а р т и з а н и кивает Боштьяну, чтобы тот подошел ближе.

П е р в ы й п а р т и з а н (Боштьяну, тихо). Мы привели и второго, того, с гитарой. Он спрятался за мельницей. Чудом не замерз.

Б о ш т ь я н. Гм. Подождите, я сейчас вернусь. (У двери, где его ждут еще два партизана.) Нет, отведите Мокорела за мной. А вы двое останетесь здесь.

Б о ш т ь я н с д в у м я п а р т и з а н а м и и М о к о р е л уходят. Двое, один из них — Вестовой с дудочкой, остаются сторожить в комнате.

Ясна идет вслед за Боштьяном, останавливается перед Андреем. Молча смотрят друг другу в глаза.

Я с н а (отчужденно). Я действительно любила слушать музыку вместе с тобой, глядя на звезды. Однако звезды вечны, а желания наши…

А н д р е й (в тон ей). Они преходящи.

Я с н а. Как всё… (Уходит не оглядываясь.)

Андрей стоит посреди комнаты, в раздумье смотрит на дверь, которая закрывается за ней.

Все трое молчат.

П е р в ы й п а р т и з а н (почесывается спиной о печь, Вестовому, который по-прежнему сидит за буфетом). Я думаю, в этом году снега больше не будет.

В е с т о в о й. Как это?

П е р в ы й п а р т и з а н. Когда елочные шишки открываются и бросают семя, зиме конец. Так говорят старики.

В е с т о в о й. А в этом году уже выбрасывали?

П е р в ы й п а р т и з а н. А ты не видел? Под елкой уже все черно от семян.

В е с т о в о й. Тоже правда.

Пауза.

(Показывает свой ботинок, у которого отвалилась подошва.) Смотри.

П е р в ы й п а р т и з а н. Надо какого-нибудь итальяшку разуть.

В е с т о в о й. И то дело.

Снова все молчат.

Ты слышал? Там наверху не видно, и здесь не объявляется…

П е р в ы й п а р т и з а н (потягивается и снова почесывается спиной о печку). Кто?

В е с т о в о й. Птичка, та, что поет: «Птичка-птичка…»

Первый партизан смеется.

Не веришь? Посмотри, она точно вот так делает. Будто говорит. Жалко только, я не знаю, как ее зовут.

П е р в ы й п а р т и з а н. «Зовут»! (Смеется.) Ты иногда такое отмочишь…

В е с т о в о й. Ну называют. Знаю, что она чирикает: «Птичка-птичка», ну точно вот так, а как она называется, не знаю. И это меня злит. Вещь, у которой нет названия…

В т о р о й п а р т и з а н (заглядывает в дверь и кивает Первому партизану). Выйди на минуту.

П е р в ы й п а р т и з а н уходит.

А н д р е й (медленно подходит к Вестовому, тот встает). И все-таки лучше, когда дела остаются без названия, чем если когда, они получают неверные имена…

В е с т о в о й. Это тоже верно.

А н д р е й. Видишь, и мне грозит что-то вроде этого.

В е с т о в о й. Правда?

А н д р е й. Правда. И поэтому, чтобы такого не случилось… (нацелил на него револьвер, который незаметно для Вестового он вытащил из его открытой кобуры) я вынужден делать то, что делаю. Мне жаль тебя, потому что ты хороший парень. Ну а сейчас дай еще гранату. (Снимает у Вестового с ремня гранату, пятится к окну, правой рукой целясь в него, а левой открывая окно.) Молчи, а не то!.. (Вскочил на подоконник.) Скажи им, что я убегаю, потому что не хочу, чтобы меня убили вы. И не обижайся на меня. Ту птичку зовут синичка. (Прыгает за окно.)

Вестовой оцепенел, он сконфуженно смотрит вокруг себя. Ему хочется закричать, вместо этого он робко садится на краешек стула и начинает плакать. Он плачет как ребенок, который разбил стекло и боится, что скажет отец, когда увидит это.

П е р в ы й п а р т и з а н (возвращается). Выведи его.

В е с т о в о й (плача). Я не могу.

П е р в ы й п а р т и з а н. Что значит — не можешь? (Оглядывает комнату, видит открытое окно.) Что, ушел? Ах ты дубина! (Однако лицо его проясняется.) Впрочем, сейчас это уже все равно. Тот второй белогвардеец, которого схватили под мельницей, уличил первого во лжи. Все разболтал. (Застегивает свои гамаши.) Как было с той их писаниной, и как их сюда послали, и о шифрах — как их подсунули музыканту. (Выпрямляется.) Ну пойдем… Да мне все время казалось, что этот музыкант, или как его там, не врет.

В е с т о в о й (утирая слезы рукавом). И мне тоже.

П е р в ы й п а р т и з а н. Ну и черт же этот — как его там — Мокорел… Ты слышал, как он его давил?

В е с т о в о й. И чуть не задавил.

П е р в ы й п а р т и з а н. Поэтому-то этот с тобой так вот и обошелся.

В е с т о в о й (лицо его опять сморщилось в плаче — он взглянул на свой ремень, где нет уже ни гранаты, ни револьвера). Знаешь, что он мне сказал?

П е р в ы й п а р т и з а н (с любопытством). Что?

В е с т о в о й. Он сказал: «Не хочу, чтобы меня убили вы».

П е р в ы й п а р т и з а н (смеясь). И по-твоему, это очень странно, а?

В е с т о в о й (глядя на окно). Он так странно протянул это «вы», будто хотел сказать что-нибудь особенное.

П е р в ы й п а р т и з а н. Что?

В е с т о в о й. Кабы я знал…

Г о л о с (за сценой). Ну что? Где вы там?..

П е р в ы й п а р т и з а н (открывая дверь). Да идем! (Вестовому.) Человек никогда не знает, что будет с ним. Да. Но то письмо он все равно не должен был подписывать — ты это запомни, — хотя бы и о ней шла речь…

В е с т о в о й. Это тоже верно.

П е р в ы й п а р т и з а н. Ты думаешь?

В е с т о в о й. Не знаю…

П е р в ы й п а р т и з а н (улыбаясь). Вот и я тоже… не знаю.

Оба уходят.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Тот же день, воскресенье.

Слева часть деревенской церкви, видна церковная кафедра.

Справа ризница.

На улице сильный дождь.

Воинский отряд из Подбуковъя в ожидании присяги своему знамени. В церкви — д е т и, п о ж и л ы е м у ж ч и н ы, ж е н щ и н ы.

В ризнице стоит Г н и д о в е ц, он в белой рясе и в мантии.

Рядом с ним — д в а б е л о г в а р д е й ц а, за причетников.

Ф о н з а проходит через ризницу, мокрый от дождя и по обыкновению слегка навеселе.

Ф о н з а. Хороший денек, прекрасный день. Но дай нам, боже, дней получше. (Останавливается рядом с капелланом Гнидовцем, протягивает к нему указательный палец, будто хочет проткнуть его большой живот.) Вы знаете, кто такой Бетховен? (Не дожидаясь ответа.) Бетховен был один, а нас двое. Не вы и я, а я и я. А теперь вы мне скажите, вы, образованный господин, кто лучше — я или я?

Г н и д о в е ц. Лучше скажите мне, что делает священник, отчего его еще нет? Вы были у него?

Ф о н з а. Был. Но он не в себе.

Г н и д о в е ц (недоволен). Что с ним? Ему плохо?

Ф о н з а. Плохо? Нет. Ведь он не органист. Ни одному священнику не бывает плохо. И именно это-то и плохо. Но он не в себе. Напротив, тот у него. Но и тот, который у него, тоже не в себе. Соломонова логика, однако господин капеллан Гнидовец не такая гнида, чтобы не суметь понять.

Г н и д о в е ц (показывает ему рукой в направлении хора). Поднимайтесь-ка наверх к своему органу и постарайтесь протрезветь.

Ф о н з а (напевает какую-то мелодию). Я протрезвею, господин капеллан. Мне это не составит труда, потому что я пьян. Но как протрезветь тем, кто пьян, когда трезв?..

Г н и д о в е ц. Ну, вы выучили?

Ф о н з а (помахивая папкой с нотами, которую держит в руках). Да-да. Не беспокойтесь! Я видел и его.

Г н и д о в е ц (весь внимание). Кого — его?..

Ф о н з а. Его, его. (Снова начинает петь.) Он у священника, господин капеллан, а выглядит так, будто пьян. Хотя на самом деле — нет. В том-то все и дело.

Г н и д о в е ц (переглядывается с Каетаном, который только что вошел и стряхивает мокрую пелерину). Значит, это Андрей задержал священника?

Ф о н з а. Напротив, священник задержал Андрея, но все равно Андрей зашел далеко — usque ad Romam aeternam! Или, по-нашему, — до Вечного Рима!

Г н и д о в е ц. Убирайтесь, болтун!

Ф о н з а. Я-то уберусь, другие же пусть смотрят, как бы их не убрали.

Г н и д о в е ц. Лучше вы смотрите, чтобы опять не взяли не те ноты, как в прошлый раз…

Ф о н з а. Ну, тогда все в порядке, ведь я играл для него — по крайней мере наполовину. А наполовину — для революции.

Г н и д о в е ц (в бешенстве подходит к нему и, напрягая свой бычий затылок, сверлит его взглядом). Что вы сказали?

Ф о н з а (невинно). Вы разве не знаете, что мою жену зовут Люция и что она рёва, потому что имеет такого мужа, как я? И что здесь такого, когда иногда за своим органом я думаю о рёве Люции?

Г н и д о в е ц (грозит ему пальцем). Подождите, на прощание мы эту вашу революцию поближе рассмотрим.

Ф о н з а (оглядывается). Ничего страшного, хотя мне с некоторых пор кажется, что и она слишком вами интересуется. (Уходит.)

К а е т а н (исподлобья глядя ему вслед). Ваш органист не так глуп, чтобы не уметь притворяться более глупым, чем есть.

Г н и д о в е ц. Верно. Надо будет завести нового органиста. (Тише.) И священник должен завести себе нового племянника. Где его черт носит? (Одному из двух белогвардейцев, что стоят за причетников.) Поди к господину священнику и скажи ему, чтоб во имя господа не мешкал больше.

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц уходит.

(Второму.) А ты пойди к нашим и скажи им, что господину священнику не совсем хорошо, но что он скоро придет. Пусть потерпят. И женщинам на хорах скажи, чтоб пели.

В т о р о й б е л о г в а р д е е ц. Что?

Г н и д о в е ц. Что угодно. Мне все равно.

В т о р о й б е л о г в а р д е е ц уходит.

Г н и д о в е ц (Каетану, который и на него смотрит не слишком приветливо — все люди кажутся ему сомнительными). Сейчас я по крайней мере знаю, как обстоят дела с нашим композитором. Только… что же нам с ним сделать?

К а е т а н (жест, означающий смерть). Только вина не должна пасть на нас.

Г н и д о в е ц. Понимаю, понимаю, идея неплохая. Да, а что ваши два приятеля? (Озабоченно.) Что с ними? Их все еще нет.

К а е т а н (мрачно уставился на свои сапоги). Боюсь, их больше не будет.

Г н и д о в е ц. Помоги господь, что за времена! И всю их ношу должны переносить мы! Остальные же сидят в мышиных норах. Как пример — наш милый священник Дагарин. Вы думаете, он отправился в Любляну действительно лечиться? Как бы не так! Он убрался отсюда, потому что ему было страшно. Мне же такие эпистолы расписывал, что все внутри выворачивало. «Дорогой брат в господе, что делают мои овечки? Тебе кажется правомерным заботиться о них, показывая собачьи зубы? Не лучше было бы, если бы их — как это было во веки веков — пас пастырь, а собака охраняла бы их от волков?» И только после того как я ответил ему, что наши овечки остались без того, другого, и что я должен быть одновременно и пастырем и собакой, он заиграл на других струнах. «Как с приходом, дорогой брат в господе? Прошу тебя посмотреть — что со жбаном над боковой дверью? Когда я уезжал, он протекал. Да и кирпич обвалился в моей спальне. Замени-ка его, дорогой брат в господе. Позови Янеза Долинара. Он в этих делах толк знает». (Помолчав.) А вышло, что Янез Долинар в других делах еще больше толку знает… И вместо того чтобы он покрыл приход кирпичом, приход должен был покрыть его землею. Вот так-то с нашим священником, дорогой господин. Но уж сегодня он от нас не уйдет. Он освятит наше знамя и будет говорить, если бы мне даже пришлось вот этими руками тащить его сюда.

К а е т а н (по-прежнему глядя в пол, не более любезен, чем прежде). Это было бы политической ошибкой. Народ не должен узнать, что священник опасается заступаться за наше дело.

Г н и д о в е ц. Это верно. У меня в голове все уже перемешалось. И от итальянской власти помощь недостаточна. Тянут… Боже мой, я и забыл! Подождите, я посмотрю, пришли ли капитан Гобини и лейтенант Боккабьянка. (Приоткрывает дверь и боязливо смотрит в церковь, снова осторожно закрывает ее.) Слава богу, их еще нет. (Каетану.) Ну, вот так, как я уже говорил, — все на моих плечах.

К а е т а н (поднимает глаза). Ничего, они у вас крепкие.

Г н и д о в е ц (усмехается). Что есть, то есть, но…

К а е т а н (прерывает его). А теперь об этом Андрее. Что я думаю об этом, вам известно. Только ведь могло бы случиться, что вместо одного мученика получилось бы два.

Г н и д о в е ц (в замешательстве поправляет рясу). Пускай, да, но пусть это получится не по моей вине. А вам не кажется, что было бы правильнее иметь Андрея перед глазами?

К а е т а н (открывает требник, который Гнидовец положил на сундук перед ним). Уже имеем.

Г н и д о в е ц (удивленно). Вы уже знали, что он здесь?

К а е т а н (задумчиво листая требник). Красивые заглавия. (Взглянув на капеллана.) Конечно, ведь мы оба живем в одном приходе.

Г н и д о в е ц. Когда он пришел?

К а е т а н. Полчаса назад.

Г н и д о в е ц. Как раз тогда, когда священник должен был прийти сюда. Кто за ним следит, смею спросить?..

Из церкви доносится пение. В основном женские, уже немолодые, хрипловатые голоса.

К а е т а н. Доминик.

Г н и д о в е ц. А, вот как. Ну тогда мы можем не волноваться. Это старая змея. Штирийский батальон. Однако откуда вы его знаете — я имею в виду Доминика?

К а е т а н (рассматривая требник). Да вот знаю. Выберите мне еще одного такого же…

Г н и д о в е ц. Сегодня?

К а е т а н. Сегодня. И тогда за дело «Roma aeterna» можете больше не беспокоиться. Если парни себя оправдают, останутся при мне.

Г н и д о в е ц (которому не понравились последние слова, пытается, не слишком, правда, настойчиво, отговорить его). Однако, господин…

К а е т а н (просматривая требник). Что?

Г н и д о в е ц. Боюсь, я не смогу вам уступить Доминика или кого-нибудь еще подобного, поскольку мы здесь у нас только начали… и, как бы это сказать, людей, привычных, сами знаете, к чему… (в замешательстве) — к крови (пытаясь, правда, неуверенно, пошутить), которых эта жидкость бы не волновала, — таких мало. Вот даже меня…

К а е т а н (окидывает взглядом раскрасневшиеся лицо и шею Гнидовца). Худейте, и вас не будет волновать. (Снова погружается в чтение требника.) До чего красивые названия. Когда-то я изучал историю искусств.

Г н и д о в е ц (услужливо). Вот как?

К а е т а н. Древние письмена — это было моим увлечением. Моим хобби. Завидую я этим падре, которые годами сидели в монастырях и делали вот это. Их пальцы, Гнидовец, были перепачканы различными красками, только одной не было, той, которая вас волнует.

Г н и д о в е ц (не может удержаться, чтобы не спросить, хотя и побаивается). А вас — нет?

К а е т а н. Нет. У меня нормальное кровяное давление. Ну, ступайте теперь за каким-нибудь подходящим человеком.

Г н и д о в е ц (взглянул на Каетана, хотел что-то сказать, передумал). Иду, иду. (Смотрит на ручные часы.) Половина одиннадцатого. Как темно! (Открывает дверь и заглядывает в церковь.) Боже мой, они уже здесь — Гобини и Боккабьянка! И десять солдат с ними. Все напомажены как на пасху. Священника же нет. Кажется, мне придется самому отправиться за ним, хотя и не хочется.

Песня Марии звучит громче. Г н и д о в е ц уходит, тихо закрыв за собой дверь.

Каетан остается один. Откладывает требник, берет револьвер, осматривает его и затем несколько раз нацеливает на вход в ризницу.

В этот момент появляются Д а г а р и н и А н д р е й, за ними следует П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц.

К а е т а н (быстро ориентируется, хотя ситуация довольно щекотливая). О, добрый день, профессор. (Андрею.) Как вы? Еще живы?..

А н д р е й (крайне усталый, промокший под дождем). Еще.

К а е т а н (священнику, пряча револьвер). Простите, это была чистая случайность. Пока мы ждали вас, я использовал время, чтобы поупражняться в стрельбе без прицела.

Д а г а р и н (белогвардеец-причетник помогает ему надеть рясу). В другой раз, пожалуйста, выбирайте для этого более подходящее место.

К а е т а н (усмехается). Хорошо, господин священник, выберу.

Осторожно входит худой, диковатого вида б е л о г в а р д е е ц.

О, глядите-ка, не наш ли это Доминик! Кто бы мог подумать, что я вас здесь встречу! (По-дружески подает ему руку, которую Доминик крепко пожимает, отвечая, как старая, искушенная змея, игрой на игру.) Впрочем, давайте выйдем за дверь, чтобы не мешать господину священнику. (Уходит с Домиником.)

А н д р е й (смотря им вслед). Мокорел стих, Каетан заговорил.

Д а г а р и н (Первому белогвардейцу, указывая на его форму). Что, в таком вот виде будешь причетником? Эх, чтоб тебя… Ну, давай мне кропило и требник.

Тот подает ему все необходимое для службы.

И как ты себя чувствуешь в этих итальянских… (поправляется) ну, в этой… форме?

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Все лучше, чем в лагере, в Гонарсе.

Д а г а р и н. И много вас таких? А?..

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Ну, да как бы это сказать, конечно, много. (Помогая в приготовлениях к службе.) Есть такие, как Доминик, но он не из наших. Не знаю, откуда он взялся. Этот вам горло перережет, как горлице, не моргнув глазом. Господин капеллан нам все время его в пример ставит. Ну, я не знаю… Вы нас когда-то другому учили. И сам господин капеллан — тоже. Но с хорошими уроками, вероятно, всегда так, как с теми ботинками, которые я получил на конфирмации: нога росла, а ботинки — нет. И прежде чем я успел сносить, их нужно было выбросить. Вам не кажется, что нам пора идти?

Д а г а р и н. Где капеллан?

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Не знаю.

Д а г а р и н (не в духе из-за того, что должен выполнять этот обряд). Скорее всего, и он не знает… Три тысячи чертей, кто это сломал? (Смотрит на кропило.)

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц. Янез Долинар.

Д а г а р и н. Покойный?

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц (кивает). Покойный. Они его в ризнице держали, ведь знаете, как это сейчас бывает… Ну он схватил это и господина капеллана огрел по голове. Не знаю, зачем он именно это выбрал, здесь есть более подходящие для этого вещи, потяжелее.

Д а г а р и н (не желает продолжать этот разговор). Ну, сходи за капелланом. Раньше все гнал, а теперь его нет.

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц уходит.

А н д р е й (смотрит на Дагарина). Ну как, дядя?

Д а г а р и н (сегодня он выглядит отдохнувшим и выспавшимся). Да оставь ты меня в покое, чтоб тебя! Меня строго-настрого обязали молчать, понимаешь, божий ты человек… а ты хочешь, чтобы я сейчас об этом всему миру трезвонил! И к чему, хотелось бы мне знать, к чему? Вчера ты подписал это письмо, письмо пошло дальше, и с этим эта неприятная история, слава тебе господи, окончена.

А н д р е й (глаза его словно провалились в глубоких глазных впадинах, он уже ничего ни от кого не ждет). Значит, не хотите.

Д а г а р и н (не столько потому, что его раздражает все, что он видит здесь, а, скорее, чтобы избежать ответа на неприятный вопрос). На́ тебе, теперь еще и это! Смотри, что они сделали с требником!

А н д р е й (так же отрешенно). И с обрядами — тоже.

Дядя что-то бормочет в ответ.

Значит, не хотите?

Д а г а р и н (направляется к двери, ведущей в церковь, откуда уже громче раздается песня — отзвук надежды, унаследованный поющими с давних времен, в этой ситуации действует скорее тоскливо, чем утешающе). Что с тобой? Ты спятил?

А н д р е й. Возможно.

Д а г а р и н. Чтобы я делал какие-то заявления о том, что было с твоим посвящением и Мокорелом и уж не знаю, что там еще! И для кого? Спрашивается, для кого? Для этих безумцев на Худом Яворе, которые задумали перевернуть Римскую империю заодно с третьим рейхом кверху дном! А затем и весь мир, всё! А также меня и тебя! Да, и уж если они победят, не дай бог, то и ты встанешь вниз головой. Да, будешь стоять на голове и сочинять ноты.

А н д р е й. Дядя, вы были моей последней надеждой.

Д а г а р и н (к возвратившимся причетникам). Где капеллан?

П е р в ы й б е л о г в а р д е е ц (кивает головой назад). Уже здесь.

Г н и д о в е ц (в дверях). Слава богу, наконец-то. Ну, пошли, пошли!

Д а г а р и н (Андрею, стоящему посреди ризницы). Радуйся, что теперь все позади. Завтра же на поезд — и в Любляну. А потом — знаешь куда…

А н д р е й (в тон ему). С богом, дядя.

Д а г а р и н. Ты что? Ты не останешься здесь?

А н д р е й (взглянув на вернувшихся Каетана и Доминика, многозначительно). Возможно.

Д а г а р и н (не замечая подтекста, Гнидовцу). Однако как договорились — я буду освящать, а приветственную речь будете говорить вы.

Г н и д о в е ц (вне себя, но так, чтобы другие не слышали). Я? О нет, господин священник. Это сделаете вы! А если нет, то об этом узнает сам епископ, и не только он! Пошли. (С вежливой наглостью приглашает его пройти в дверь, которую открывают перед ними причетники.)

Д а г а р и н проглатывает обиду, идет — теперь ему не остается ничего другого.

Андрей смотрит им вслед. Каетан и Доминик стоят вблизи и смотрят в зал. В церкви раздается звук органа.

К а е т а н. Господин Бринар!

Андрей оглядывается.

Я бы хотел расквитаться с вами.

А н д р е й (иронично). Правда?

К а е т а н. Правда. Пойдемте в приход или куда-нибудь еще.

А н д р е й. Мне думается, церковь для этого более подходящее место.

Каетан и Доминик с двух сторон приближаются к Андрею. Ризница погружается в полумрак. Дверь приоткрывается. Каетан и Доминик изменяют напряженную позу, делают вид, будто они дружески болтали. Андрей пользуется моментом и идет в церковь.

Входит Г а ш п е р, по своему облику он напоминает Доминика: коренастый, на лбу — широкий шрам.

Д о м и н и к. Это ты? Что тебе, Гашпер?

Г а ш п е р. Капеллан меня послал.

К а е т а н. А, так! Ну хорошо. Итак, слушайте. Ты иди к главному порталу, ты — к боковому, а я останусь здесь. Не привлекать внимания. И прежде всего — гробовое молчание.

Д о м и н и к (кивает). Если не гроб.

Д о м и н и к и Г а ш п е р уходят, Каетан входит в церковь и встает рядом с Андреем.

Церковь ярко освещается — горят люстры, мерцает множество свечей.

Справа у алтаря стоит Андрей, он смотрит куда-то вдаль.

Священник Дагарин совершает обряд благословения, звучит орган. Взгляд Андрея встречается с взглядом Гнидовца. Они в упор смотрят друг на друга, затем почти одновременно отворачиваются. Гнидовец злобно трясет головой, раздраженно что-то бормочет и поднимается на ступеньки алтаря. Под сводами приходской церкви звучит торжественная, но какая-то гнетущая музыка. Пение замолкает, орган продолжает звучать. Гнидовец кивает головой хору. Орган стихает.

Г н и д о в е ц (вытирает рукой лоб, на котором выступили капельки пота; властно оглядывает всех). Дорогие мои прихожане и все присутствующие. Немало времени прошло с тех пор, как от вас ушел господин священник, и теперь, когда он к вам вернулся, он видит, что и вы ушли от него. Далеко вперед. И когда он смотрит на вас, как вы идете, или, как бы это сказать, вышагиваете все дальше и дальше от него, так как он уже немощен и не может больше поспеть за вами, он, конечно же, вспоминает слова святого апостола Павла, который писал римлянам: «И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но представьте себя богу, как оживших из мертвых, и члены ваши богу в орудия праведности». Как обстоят дела с вашими членами, дорогие мои? Я думаю, все мы понимаем, о чем идет речь. Для чистых все чисто. Есть, однако, такие, которые себе это не уяснили, потому что сами они нечистые. А кто нечист, не может чисто мыслить, особенно о чистых вещах — и о ваших мундирах не может, поскольку они тоже чистые. Дай бог, чтобы так же чисты были ваши души! (Кашляет, повышенным голосом.) Ваши души борются против греха не только в вас самих, но и в тех, кто рядом с вами. А греха этого — господу об этом известно — вокруг развелось столько, сколько не было с тех давних пор, когда лютеране хотели подорвать основы святой католической церкви на нашей земле. Надел на себя онучи бедности и образ принял справедливости. Оставил свои дома, однако наши дома не оставляет в покое. И не только наши дома, но храмов господних и жилищ служителей господа. И уж если наш священник должен был покинуть вас, то это тоже отчасти из-за этого греха, который в онучах бедности и в образе справедливости хозяйничал здесь до тех пор, пока вы не прогнали его. Дай-то бог, чтобы он никогда больше не вернулся в Подбуковье пугать наши души и тела, как пугает их сейчас в других местах, например на Худом Яворе, откуда один из них, стоящий теперь среди вас, — не кто иной, как племянник нашего господина священника, которого вы все знаете, — вчера вечером еле спасся от тех, кто отдал свои члены в орудие несправедливости. Всю ночь и весь день мы за него трепетали, и можете представить себе нашу радость, когда мы видим его снова среди нас, живого и невредимого. Тем более что мы решили отметить наше маленькое и в то же время великое торжество отрывком из его действительно прекрасного сочинения, которому он дал название по имени вечного города, и Его Эксцеленце, Верховному Комиссару, посвятил он свою симфонию в благодарность за все, что Его Эксцеленце сделал для нас. Симфонию эту соборный органист сам переложил для исполнения на органе. (Машет рукой наверх.)

Органист исполняет отрывок из симфонии Андрея, который звучал раньше, — паруса волшебных кораблей надежд, которые гонит ветер навстречу далекой синеве.

А н д р е й (слушал первую часть проповеди рассеянно, последняя же обрушилась на него, словно лавина. Он с трудом сдерживается, крепко сжав губы. Выходит на ступеньки перед алтарем, смотрит наверх). Спасибо, приятель, спасибо, Фонза!

Орган стихает.

То, что ты от себя добавил, это неплохо. (Гнидовцу, тот удивлен, так же как и все вокруг.) И вам спасибо, Гнидовец. Правда, я пережил тяжелую ночь (оглядывается на Каетана, который продолжает стоять у стены) и еще более тяжелый день. Я был в аду и вот вернулся. Но с такой душой, что и не знаю, что с ней делать. Я мог бы пойти и продать ее. И покупателя бы нашел, я знаю, особенно среди тех, кого я, уж бог знает зачем, запечатлел в своих сочинениях. Но я своего товара не продаю, а также никому не дарю — ни римскому цесарю, ни его комиссарам…

Среди присутствующих волнение, все переглядываются. Итальянцы, капитан Гобини и лейтенант Боккабьянка, не понимая, в чем дело, тупо смотрят перед собой. Гнидовец и Каетан перешептываются.

(Сохраняет ледяное спокойствие, продолжает.) И поэтому холопы, каковых сегодня много здесь, они решили убрать меня со света. А так как мне не остается ничего другого, то я и не буду им противиться. Однако убить они должны будут здесь, чтобы каждый знал, от чьего оружия я пал — от оружия несправедливости или оружия справедливости!

Общая сумятица.

Д а г а р и н (падает на руки своим причетникам). Люди божьи, не слушайте его! Он помешался, помешался!

А н д р е й (поднимается еще на одну ступеньку). Чего вы ждете? Почему не убиваете меня, тень Мокорела? Не хотите? (Смотрит на Каетана, вынимает револьвер.) Или мне показать пример и превратить вас в собственную вашу тень?

Все в ужасе. Женщины, схватив детей, бегут из церкви. Шум, крик. И снова звучит орган. Фонза импровизирует мотив марсельезы.

Г н и д о в е ц (кричит). Уберите его!

Г о б и н и. Che aspettate? Cacciatelo![50]

А н д р е й (подходит к самому алтарю). Не смейте! Иначе я устрою тут такой музыкальный эффект! (Поднимает правую руку, в которой держит «лимонку».)

Несколько белогвардейцев, которые рванулись было к нему, в страхе отходят.

Что с вами? Вы боитесь стрелять в алтари? Как это? Не вы разве сотни раз расстреливали более прекрасные алтари, чем этот? Стреляли в человеческие сердца! Ну, что же вы ждете?!

Г о б и н и. Cacciatelo! Cacciatelo!

Сквозь толпу белогвардейцев к алтарю прорывается Я с н а.

Я с н а. Андрей, Андрей! Что с тобой?

А н д р е й (заметив ее). Я вступаю в твою организацию, но стаж мой будет коротким…

Откуда-то раздается выстрел.

Как видите, очень коротким.

Орган замолкает. Андрей медленно падает на ступеньки перед алтарем.

Я с н а (бросается к нему, видит, что он умирает, обнимает его). Андрей, Андрей… Прости!..

А н д р е й (глядя на нее, тихо). Звезды вечны!.. (С трудом переводя дыхание.) А желания… желания…

Я с н а. Не говори, что преходящи…

А н д р е й. Как всё… (Умирает.)

Ясна падает к нему на грудь.

Оркестр — звуки его доносились еще раньше, откуда-то издалека — при последних словах Андрея звучит все громче и громче. Исполняются заключительные аккорды его симфонии; даже смерть утверждает жизнь.

З а н а в е с.

1959