Драматургия Югославии

Перевод с хорватскосербского Н. ВАГАПОВОЙ

Барон Ленбах.

Лаура Ленбах — его жена.

Иван фон Крижовец.

Мадлен Петровна.

Мария — горничная Лауры.

Полицейский чиновник.

Глухонемой нищий.

Двое служащих похоронного бюро.

Действие происходит в Загребе в начале 1920-х годов.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная в модном салоне Лауры Ленбах. Окна занавешены белыми маркизами, сквозь них проступают контуры предметов, выставленных в витринах.

С улицы проникает мягкий свет газовых фонарей. Поздние сентябрьские сумерки. Опаловые краски неба, сероватые предвечерние отсветы на крышах. В окнах, выходящих во двор, виднеются кроны платанов.

В комнате зажжены огни: бронзовая люстра с семью светильниками, лампы на столах. Их разноцветные абажуры смягчают декоративный, бьющий в глаза стиль модной приемной, создают впечатление солидности и хорошего вкуса. Тяжелые бархатные портьеры, пол застлан коврами. На стенах — старинные гравюры.

Вдоль стен — застекленные серванты и комоды эпохи Людовика XV, уставленные флаконами духов, вазами из богемского хрусталя, золотыми ампирными часами с амурами на циферблатах, — все это придает помещению, расположенному под сводами старого дома, уют хорошо обставленных барских покоев. Здесь бывают знатные дамы и господа или мнящие себя таковыми — представители хаотической эпохи, последовавшей за крахом Австрийской империи. Всякого рода выскочки и проходимцы покупают здесь шелка и бархат, заказывают платья и шляпы для своих жен. Интимная атмосфера салона нарушается грустно-упадочными нотками выставки, устроенной ради привлечения клиентов.

На огромном столе в стиле барокко (он служит одновременно и стойкой для оформления заказов) разложен товар, приготовленный для отправки в провинцию. Шляпы последних моделей: большие, с полями, разукрашенные розами шляпы для визитов; тюрбаны из черной тафты; фетровые терракотовые колпаки с петушиными перьями; детали отделки: цветы из креп-жоржета, вишни и другие плоды из лакированной кожи, вуали; прочие предметы дамского туалета: шелковые шали, шарфы шифоновые цвета морской волны, марокеновые, муаровые с вышитыми цветами; черные страусовые веера с черепаховыми пластинками, серебряные орхидеи, кружева.

В левом углу салона, в нише, прекрасный гарнитур в стиле ампир, обтянутый слегка выцветшим светло-зеленым шелком. Висячая лампа под пепельно-серым колоколообразным абажуром. Здесь Лаура Ленбах принимает своих личных посетителей.

Л а у р а и Л е н б а х.

Л е н б а х (он пьян, раздражен). Ты нарушила правила хорошего тона, и я по твоей милости оказался в ситуации… просто немыслимой! Я не в состоянии объяснить все это майору фон Лоренцу, я не знаю, что мне делать. Ведь это недостойно воспитанной дамы — вышвырнуть из дома джентльмена, который хотел мне оказать дружескую услугу! Это вопиющее Formfehler[1]! Так мелочно и вульгарно обойтись с человеком, носящим офицерский чин! Просто невероятно! Совершенно по-мещански… Kleinbürgerlich[2]! Что я могу сказать фон Лоренцу? Как объяснить ему твое поведение?!

Л а у р а. Бог знает что ты говоришь! Ты говоришь о каком-то нарушении правил хорошего тона — да это просто патология! Майор фон Лоренц — «джентльмен, офицер»!.. Но послушай: твой фон Лоренц дал мне слово джентльмена, что ему надо со мной обсудить его личные, сугубо частные дела, и только когда мы остались вдвоем, он показал мне твою визитную карточку с распиской. Использовать чужую визитную карточку, бесстыдно врать в деле, касающемся уплаты «долга чести», пытаться с помощью некоего Лоренца вытянуть у своей супруги две тысячи — это, по-твоему, достойно хорошо воспитанного господина! Вот что ты называешь хорошим тоном!.. Но когда твоему Лоренцу указывают на дверь — это, оказывается, вопиющее нарушение приличий!

Л е н б а х. Фон Лоренц понятия не имел, о чем идет речь в моей записке! Он выполнял посредническую миссию, а ты его вышвырнула на улицу, как собаку…

Л а у р а. Будто я не знала, что ты ждешь его за ближайшим углом! Не будь смешным! Ну скажи, ты же ждал его за углом?..

Л е н б а х. В конце концов речь идет не о фон Лоренце как таковом! Это дело особое. Ты допустила Formfehler — и баста! Но суть в этом, что мне до вечера необходимы две тысячи. Собственно, сумма ничтожная. Ведь в ноябре я начинаю свой тренерский сезон в Поло-клубе. Но эти деньги я обещал под честное слово отдать сегодня вечером.

Л а у р а. Для тебя две тысячи — это две партии в покер, а я работаю неделю, да, целых семь дней я гну спину, чтобы их заработать! Я не играю в карты, я работаю. Я здесь торчу не от нечего делать, мне надо обеспечить работой десять мастериц, у меня не хватает денег на материал…

Л е н б а х. Вы все работаете, ах да, работаете, а я — только пью и играю в карты! Надо что-то делать! Надо работать! Комедия! Как работать? Что делать? Ну что я мог бы делать? Вот, пожалуйста, полковник Траутнер, он торчит, весь перемазанный известью, с пяти утра до девяти вечера на куче грязи, точно на командном пункте, и изрекает свои ordres de bataille[3] каменщикам и мужикам с телегами. И зарабатывает таким путем две тысячи двести, то есть меньше, чем я. Как бывший кавалерийский подполковник, я мог бы претендовать на лучшее место, ну, скажем, стать метрдотелем! Но где здесь хоть один отель, достойный того, чтобы бывший подполковник кавалерии стал в нем мэтром? Да если бы я сегодня и числился где-нибудь на службе, что бы это изменило? Разве я уже не занимался страхованием на случай кражи или несчастного случая? И чего я достиг? За два месяца я застраховал одного-единственного кретина, служившего когда-то у меня в полку! Один-единственный вонючий вахмистр за два месяца, и тот застраховался из уважения ко мне, чтобы оказать мне, видите ли, особую милость! У меня нет склонности к деловым операциям! Я не могу стать портнихой…

Л а у р а. Работает же подполковник генерального штаба Франк в банке! А кавалерийский капитан Янек служит в редакции и не считает, что это унижает его достоинство.

Л е н б а х. Ну уж ту чушь, которую несет Янек в своих статьях, я никогда не стал бы подписывать своим именем! И все-то они работают, зарабатывают, они — господа, ибо имеют деньги! Да отстаньте вы от меня! Это просто оскорбительно. Дайте сохранить хоть немного идеализма… Конечно, вы работаете, а мы пропиваем деньги. Старая песенка!

Л а у р а. Это ужасно! Я не понимаю, почему тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Даже здесь, где я работаю, у меня нет ни минуты покоя. Я все время боюсь, что ты вот-вот появишься в дверях. Разве я тебе не отдала позавчера все, что было в кассе? И ты поклялся, что это в последний раз, ты стоял на коленях, а теперь все сначала! Пойми же наконец, пожалуйста: у меня нет денег на твой chemin de fer[4]! Неужели я не заслуживаю, чтобы меня по крайней мере не мучили?! Вчера — сцена с рассыльным, сегодня — этот майор с визитной карточкой, позавчера — балаган в присутствии всего персонала, сегодня — снова цирк! У меня уже нет нервов, я больше не могу…

Л е н б а х. Да, да, вы все больны, у всех у вас нервы издерганы, я один живу в свое удовольствие! Я играю в железку, я бываю на скачках, я ничего не делаю! Я не служу шталмейстером у какого-нибудь выскочки! Я не работаю на какое-нибудь ничтожество, я только пью и веду светский образ жизни за ваш счет! Великолепно! Да я бы и своей собаке не позволил сдохнуть от вашего великодушия! Ваше поведение воистину благородно! Ничего не скажешь, благородно!

Пауза.

(С типичным для пьяного внезапным переходом от настырности к сентиментальности.) Лаура! Всё так! Ты права! Это действительно ужасно и бессовестно. Но вот сейчас я стою перед тобой как последний нищий, и, богом клянусь, я унижаюсь не из любви к искусству! Умоляю тебя, Лаура, пожалуйста, so oder so[5], я дал честное слово джентльмена, что положу деньги на стол сегодня, не позже семи часов. Конечно, эта выходка с Лоренцем, с визитной карточкой — это было наивно; правда, я ждал на углу, но я хотел сделать как лучше! Я дал слово вернуть деньги до семи, но фамилия на визитной карточке — не фальшивая, это — реально существующее лицо, я подписался лишь потому, что хотел…

Л а у р а. Ты вечно чего-то хотел и всегда что-то думал! Но послушай! Твои манипуляции с собственным честным словом выглядят просто жалкими…

Л е н б а х. Ну знаешь!

Л а у р а. Только не кричи, в мастерской все слышно. Мне надоело сгорать со стыда перед собственными работницами. Пойми, ради бога, у меня нет денег! Все, что у меня было, я полчаса назад вручила агенту триестинской фирмы. Две тысячи двести.

Л е н б а х (разглядывая свои часы). Думал ли барон Ленбах, что он докатится до того, чтобы носить металлические часы серийного производства! Alles verspielt und versetzt[6]. Вся трагедия Ленбаха стоит за этой металлической «Омегой»! (Разжимает руку, часы падают на пол, стекло разбивается. Пауза. Устало наклоняется и поднимает разбитые часы.) Мда. Я полагаю, нет ничего позорнее ситуации человека, осужденного носить такие часы. Это уже предел падения! (Снова перемена настроения.) Лаура! Я пил без просыпа две ночи, и все-таки у меня голова яснее, чем у тебя. Умоляю! Пойми, я дал слово джентльмена одному типу. Не могу же я допустить, чтобы он подал на меня в суд. Мне нужны деньги не позже семи вечера.

Л а у р а. Да ты в своем уме? Где же я их возьму?

Л е н б а х. Да, разумеется! Естественно! Ты — не я, ты — это ты, ты — нечто совсем иное, чем я, и тебе, конечно, все это совершенно безразлично. Собственно, зачем я все это говорю? Если бы ты могла себе представить, какой у тебя сейчас жуткий взгляд! Холодный, чужой… Как все это гадко! У меня голова разламывается. Никогда не думал, что в тебе окажется столько деловитости… Лаура! Что с нами происходит? Каким одеколоном можно с нас все это смыть? Лаура, об одном прошу: поверь, что я тебе не лгу и что это больше не повторится! Я дошел до крайности: я заложил свои фамильные золотые часы. Кроме тебя, мне не к кому обратиться. Помоги мне выпутаться из этой аферы! Даю тебе честное благородное слово, я со всем покончу!

Л а у р а. Да пойми, Ленбах, у меня нет денег, то, что было, я выплатила компаньону. Успокойся и иди домой. Ты же совершенно пьян. Посмотри на себя! Ко мне должны прийти клиенты, ну пожалуйста, оставь меня в покое, у меня дела, здесь бывает народ, девушкам в мастерской слышно каждое слово. Да и разговор наш совершенно бессмыслен. Ну пожалуйста, будь человеком, иди домой! Будь умницей…

Входит Г л у х о н е м о й н и щ и й.

У меня нет мелочи!

Ленбах дает нищему десять динаров бумажкой, и тот уходит.

Ленбах смотрится в зеркало. Он очень бледен, лицо его похоже на посмертную маску. Завязывает галстук, обтирает лицо платком, смоченным в одеколоне, чистит щеткой свой костюм, наливает и жадно выпивает два стакана воды.

Л е н б а х (внешне успокоенный и подобранный, снова подходит к Лауре). Лаура! У меня есть одно предложение. Дело солидное, толковое. Все это вполне осуществимо…

Л а у р а. До чего же надоело терять время на все эти твои предложения! Прожекты, прожекты, точно ты несовершеннолетний! А между тем по годам ты мне годишься в отцы. Смешно!

Л е н б а х. Ты со мной говоришь, точно я — конюх… Stallbursh[7] или рекрут! Я, конечно, всем вам не ровня, я не получил два докторских диплома, как некоторые, у меня нет своей адвокатской конторы, я — всего лишь шталмейстер! Я не какой-нибудь высоколобый интеллектуал…

Л а у р а. К чему эти вульгарные намеки?

Л е н б а х. Ах это я позволяю себе вульгарные намеки! А разве не сообщил не так давно господин доктор фон Крижовец, что по всей Европе сегодня только кавалерийские офицеры да рыжие в цирке ходят в красных штанах? Я очень хорошо понял, осмелюсь доложить! Я, кавалерийский офицер, оказывается, нечто вроде цирковой обезьяны!

Л а у р а. Ты прекрасно знаешь, что Иван сам служил в гусарском резервном полку, так что это высказывание ни к кому лично не относилось. Я тоже, хоть и генеральская дочь, признаю, что многие вещи уже отжили свой век. Да назови мне человека, который относился бы к тебе лучше, чем Иван! Когда шел твой процесс, все твои господа офицеры бросили тебя на произвол судьбы. А Иван был рядом с тобой до последней минуты. Да кто бы еще в то время решился за тебя вступиться? Кто тебя обелил в глазах общественности, кто, наконец, добился, чтобы тебя выпустили из тюрьмы? Тем, что ты живешь на свободе и играешь в карты, ты обязан ему. Ты, с одной стороны, выклянчиваешь деньги, а с другой — разыгрываешь из себя богача перед нищим. Ах, благородный господин дает такие чаевые! Я сыта по горло твоими… штучками…

Л е н б а х. Ну что ты остановилась? Осталось только сказать — «авантюристическими штучками»! Ты ведь так всегда говоришь. Да! А теперь, дорогая и уважаемая госпожа баронесса, выслушайте, что скажет вам немолодой господин, который по возрасту годится вам в отцы. Нет ничего вульгарнее, чем грубо и свысока обходиться с бывшим каторжником. Более того: вульгарно и бездушно. Jawohl, direkt herzlos[8]. Но ни тюрьма, ни параши, ни сброд, с которым я сидел, ни пощечины — ничто меня так не возмущало, как ваше поведение, дорогая моя! Ваш тон, ваше обращение со мной, милостивая госпожа баронесса, рано или поздно доведут меня до сумасшедшего дома… Да, меня поставили перед судом, мне доказали, что я — шпион (а я всего лишь остался верен присяге), меня таскали по тюрьмам, как уголовного преступника, но все это были пустяки по сравнению с вашим обращением. То, как вы меня третируете, как вы меня ежедневно унижаете, то, каким тоном вы снисходительно объясняете, что ваш месье доктор спас мою жалкую жизнь, — o, das ist komisch[9], более чем смешно — это бесстыдно…

Л а у р а (умоляюще сложив руки). Ленбах, успокойся, ради бога! Ведь там каждое слово слышно… (Подошла к нему, пытается его успокоить.)

Л е н б а х. Оставьте меня, дайте хоть раз договорить до конца! Мне все равно, слышно там или нет. Мне уже нечего стыдиться. Но терроризировать себя я не позволю! Не воображаете ли вы, мадам, что мне не действует на нервы вся эта ваша… атмосфера? Не думайте, что меня не раздражает присутствие вашего обожаемого господина доктора! Он, правда, спас мне жизнь — во всяком случае, так вы утверждаете, — он был моим адвокатом, и я был осужден всего на шесть лет каторги… честь имею… Я, правда, гожусь вам в отцы, но хотел бы я знать, что бы вы предприняли, если бы я привел сюда некую даму и стал называть ее своим приятелем, доктором, близким другом…

Л а у р а. Ленбах! Bitte schön[10]! Эта тема была для нас с вами актуальна пятнадцать лет назад. А сейчас лучше прекратить. Разве я уже миллиард раз не просила развода?

Л е н б а х. Да, сейчас лучше прекратить! Я только хочу сказать, что живу в этом доме как собака. Я должен сидеть под столом и вилять хвостом. А вы вправе пинать ногами бывшего каторжника. Так ведь?.. Подполковник Ленбах должен отступить, уйти в тень, вот что мне пора понять… Но, дорогая моя юная и прелестная мадам, что касается развода, то я вам торжественно заявляю: Ленбахи, как свидетельствуют записи в церковных документах, живут в законном браке уже более трехсот лет, и ни один Ленбах еще не расторгал брака, разве что в случае собственной смерти! Вот вам мое последнее слово, нравится это вам или нет!

Л а у р а (в отчаянии). Боже мой, неужели ты не понимаешь? Ты меня ставишь в смешное положение перед служащими. Вот, пожалуйста: возьми двести и оставь меня в покое. Каждую минуту может кто-нибудь войти.

Л е н б а х. Мерси! Мне нужны две тысячи, и, если я до семи часов их не получу, я застрелюсь, как собака. Или — или! Чаевых мне не надо. Спасибо!

Л а у р а. Я одно могу сказать: недостойно воспитанного человека вечно меня запугивать своими шумовыми эффектами! Твое «или — или» — давно пройденный этап. Меня уже этим не тронешь, дорогой мой! Я зарабатываю на хлеб собственными руками, и я, наконец, хочу знать, на каком основании ты считаешь, что мне легче, чем тебе. Разве я не торчу здесь с утра до вечера, разве не вынуждена кланяться бог знает кому? Позволь! Я тоже не каменная. Да если бы я была мужчиной, я бы сгорела со стыда при мысли, что я терроризирую женщину ради денег. Если хочешь знать, мне совершенно все равно, застрелишься ты или нет. И я прошу меня в моей конторе не беспокоить!

Л е н б а х (умоляюще, приниженно поворачивается к ней). Лаура! Богом клянусь, я не лгу! Дело не в деньгах и не в этом чертовом ростовщике — речь идет о моем честном слове! Если я не достану денег, я застрелюсь!

Л а у р а (чуть помолчав, жестко). Это был бы самый разумный выход. И для тебя и для меня!

В проеме застекленной входной двери показывается И в а н ф о н К р и ж о в е ц. Входит в комнату.

К р и ж о в е ц. Здравствуйте, дорогая Лаура! Как поживаете? Добрый вечер! Вы что-то бледны, кажетесь усталой. Мигрень, нервы, много работы — ведь так, не правда ли? Ах, это все проклятый сирокко, да еще в этом жутком городе! Я всегда определяю по свечению уличных фонарей, что задул сирокко. Вы не замечали, что, когда дует южный ветер, газовые фонари начинают гореть каким-то особо интенсивным, бледно-зеленым светом? Вокруг каждого стекла образуется фосфоресцирующий ореол, точно сам ветер воспламеняется. Это верный спутник мигрени! Освещение, эти ваши своды, непроветренное помещение — тут можно задохнуться! Неудивительно, что вы так бледны! Целую ручки! (Традиционное предисловие к визиту произносится с оттенком скрытого недовольства: обычно в это время подполковника Ленбаха в салоне не бывает. Интимно целует руки Лауре, а затем обращается к Ленбаху более холодным тоном.) Как поживаете, дорогой барон? Давно, давно я не имел счастья вас видеть! Как ваша железка? Что нового? Вы тоже выглядите не блестяще. Что-нибудь случилось?

Л е н б а х (с глубоким, подчеркнуто вежливым поклоном). Спасибо, доктор, спасибо, все хорошо! Я несколько с похмелья. Двое суток пришлось провести в провинции. Кучера, погонщики, лошади, еда в корчме — все как положено шталмейстеру, человеку моего сословия! Езжу по ярмаркам, скупаю лошадей!

К р и ж о в е ц. Я тоже устал. В последнее время постоянно не высыпаюсь. С утра до вечера на ногах! И все в этом гнусном, пыльном суде! В зале не топят, на улице дождь, воняет влажным сукном, мокрыми ботинками, горят старомодные лампы — будто у нас только вчера ввели газовое освещение. Воздух, как в прачечной, где кипятят белье. Полдня я точно в серной ванне! Адское ощущение!

Пауза. После тяжкого объяснения, предшествовавшего этим ничего не значащим фразам, разговор не клеится.

(Ему понятна ситуация, он продолжает нанизывать свои ассоциации, пытаясь сгладить чувство неловкости.) Боже мой, суд — что может быть примитивнее! Я кручусь по судам в качестве адвоката всего несколько лет, а возненавидел их так, точно потратил на это всю свою жизнь. Зеленые столы, где под золоченым распятием торгуют правосудием, как в лавке. Ах эта бюрократическая юстиция, которая все решает в соответствии с параграфами и уложениями! Лысые чиновники грызут сухарики, смотрят на часы, рисуют рожи на протоколах… Замечали ли вы, что юристы-профессионалы обычно оставляют на полях судебных дел совершенно сумасшедшие абстрактные рисунки — от скуки, от духовного вакуума в зале суда… Я сегодня утром говорил три часа, ссылался на какие-то параграфы, а за дверьми меня ждали незнакомые дамы в трауре, дождь, делопроизводители, калоши, в коридоре воняло тухлыми яйцами. Придя домой, я целый час просидел в ванне, и до сих пор меня преследует запах гнили (подносит к носу свои руки), я весь пропах чадом этих ламп, пылью, глупостью! Безнадежно, бессмысленно! Пустота — и сирокко! Да…

Л а у р а. Присядьте, дорогой доктор! Вы разве к нам ненадолго?

К р и ж о в е ц. К сожалению, на минуту! Я так, en passant[11]! Зашел вам сообщить, что у меня сегодня вечером ужин с коллегами в «Гранд-отеле», а потом деловая беседа. Мне очень неловко, но меня только что известили телеграммой. Прошу извинения. К сожалению, я должен через две минуты бежать дальше.

Слова Крижовца неприятно подействовали на Лауру. Она держится нервно и рассеянно.

(Чувствуя, что его слова не находят у нее отклика, обращается к Ленбаху.) Так как вы поживаете, дорогой барон? Что поделываете? Были, говорите, в провинции? С той зимы, когда я вел дело об опеке над имением Патаки, я столь панически боюсь провинции, что само это слово вызывает у меня дрожь!

Л е н б а х. Я был на конном заводе у Маутнера. Этот деловой господин купил охотничий домик у одного аристократа. Он нам показывал новую партию лошадей. Маутнер пригласил нового тренера, англичанина. Весьма и весьма дельный англичанин.

К р и ж о в е ц (с готовностью подхватывая разговор). А как ваш почтенный патрон, месье де Гольдшмит?

Л е н б а х. С первого ноября ухожу от него. Не могу больше его выносить. Я подписал договор со спортивным клубом. Так, видно, мне суждено — до самой смерти таскаться по конюшням и скачкам. Дьявол его знает, откуда во мне эта страсть к лошадям. Беда в том, что темперамент не позволяет мне сидеть за письменным столом, у зеленой лампы. Усадите меня за стол и я подохну. Когда я вышел из гвардии, у меня были солидные предложения, да и сейчас… Но без тренировок и коней я не могу прожить. Все-таки движение. Или, если хотите, иллюзия личной свободы… Знаете, доктор, в поместье у Маутнера я видел одну кобылу — просто чудо! Ein reines Wund, meine Ehrenwort![12] Великолепный экземпляр, масть — снежно-белая, с голубым отливом — как Лаурин весенний костюм, если вы помните; интеллигентная бестия, венгерской стати, хвост длинный, серый, глаза (показывает) вот такие! Черные, блестящие, прекрасные глаза, leuchtende Augen[13]! Умная, благородная голова, точно сформированная по академическим канонам, — этакий конский череп из анатомического театра. Точеная, будто гипсовая, прекрасные молодые зубы, а верхняя челюсть — ну правильнейший овал. Великолепно! А сложена!.. В каждой жилке точно лава бушует! В каждом движении, в трепете ноздрей вы чувствуете, как эта зверюга впитывает запах лугов. Будто все пространство в себя вбирает. Верный первый приз на скачках! Эта бестия заработает состояние своему владельцу! Окажись сейчас у меня в руках восемнадцать тысяч динаров, я бы на этой лошади заработал фантастические суммы. Надежнейшее помещение капитала! Но разве с нашими филистерами…

К р и ж о в е ц. Но как же Маутнер выпустит из своих рук такой экземпляр?

Л е н б а х. Да что может торговец понимать в лошадях? Прошу прощения. У него там какой-то венский архитектор проводит канализацию и выкладывает полы кафелем. Как будто в конюшне главное — архитектура! Провинциальный снобизм. А за ужином?! Сначала подали майонез, а потом — бордо!.. Мой последний погонщик, бывший унтер-офицер, понимает во сто раз больше, чем вся эта шайка, вместе взятая… Да, за восемнадцать тысяч можно сорвать первый приз. Верный выигрыш — и просто задаром. Да что такое, в сущности, восемнадцать тысяч динаров? Пустяк! Такой случай представляется один раз в жизни. Поверьте мне, доктор, как знатоку: эта кобыла сделает мировую карьеру…

Л а у р а (прерывая его). Ах, доктор, вы опять не принесли ноты Бартока для Бланки! Вы же знаете, Бланка так близко к сердцу принимает все, что касается ее нот. Пожалуйста, доктор…

К р и ж о в е ц. Ах, как неловко получилось! Слово даю, я со вчерашнего вечера об этом думал. Она мне и сама напоминала. Вот незадача! К слову сказать, мне Барток не понравился. Признаю: слишком труден. Странно, — я вам рассказывал — два года назад, в Вене, его струнный квартет меня просто обворожил. Не знаю, может быть, он в фортепиано слабее, но это так бледно! Скорее теория, чем музыка. Хотя, конечно, музыкальная основа, глубоко личная, очень сильна, она пробивается сквозь фольклор, но все же в основном мои иллюзии разрушены. Если вашей Бланке так необходим ее Барток, я могу его отослать хоть сию минуту — позвоню Стефану, а он ей принесет. (Хочет пройти к телефону.)

Л а у р а. Что вы, это вовсе не так срочно. Не спешите…

К р и ж о в е ц. Ну, как скажете. В конце концов, Барток не пробыл у меня и трех недель. Завтра я уж наверняка не забуду. Не люблю, когда с такой педантичностью требуют вернуть взятые на время вещи! В конце концов, когда нас уже не будет на свете, по нашим нотам будут ведь играть чужие, незнакомые нам музыканты… Что это у вас за картины, Лаура? Имитация Каналетто?{2} Совсем недурно. Особенно вот та, вторая. Более того, превосходно! (Разглядывает две картины в золотых рамах, прислоненные к серванту.)

Л а у р а. Да, школа Каналетто, но без подписи. Это Сидика принесла и просила выставить — из собрания гофрата{3} Фирмина. Обе картины продаются за шестнадцать тысяч. Мне они тоже очень нравятся, особенно вторая.

К р и ж о в е ц. А, из коллекции Сен-Фирмина? Эта наверняка картины еще его деда. Превосходная вещь! И недорого. Если говорить серьезно, почти даром… Да, восемнадцатый век. Ясно и без объяснений. Взгляните только на эту перспективу, как она геометрически точна. Да, это была живопись! Ну, еще Бидермайер с его портретами — до шестидесятых — семидесятых годов. И, пожалуй, импрессионисты. Но то, что было после них! И то, что сегодня! Кошмар! В прошлом году в Берлине, на художественной выставке, я видел разбитые бутылки, оклеенные наждаком, плюс усы и борода из настоящих волос — это называлось «автопортрет»! Чудовищно!

Л е н б а х. Извините, дорогой доктор, весьма сожалею, но я плохо разбираюсь в живописи, и, кроме того, обстоятельства меня вынуждают…

К р и ж о в е ц. О, господин подполковник, пожалуйста, разумеется, мне очень жаль, надеюсь, что не помешал, простите…

Л е н б а х. Я, как вам известно, всего лишь шталмейстер. Мне необходимо заскочить к поставщику кормов. Извините, мне очень жаль, что я вынужден вас покинуть. До свидания. Я как раз собирался уходить. До свидания. (Последние слова произносит в повышенно-нервном тоне. Вежливо, но холодно пожимает руку Крижовцу и, кивнув головой Лауре, уходит.)

Пауза.

После ухода Ленбаха тон беседы Лауры и Крижовца меняется — вместо подчеркнуто официального появляется интимный и непосредственный.

К р и ж о в е ц. Что это с ним?

Л а у р а. Ничего! А что с ним может быть? Конечно, опять устроил сцену. Ему нужны деньги.

К р и ж о в е ц. Карты?

Л а у р а. Вероятно. Снова какое-то честное слово до семи часов. Требует две тысячи, иначе он застрелится.

К р и ж о в е ц. Да, тяжелый случай. Мне его, собственно, очень жаль. Он одержим манией преследований и унижений. Своего рода литературная идея фикс на ложной основе. Его, конечно, добила тюрьма. Но, говоря серьезно, все, что с ним произошло, отнюдь не игрушки. Де-факто: он провел в заключении почти три года…

Л а у р а. По своей вине! И не тюрьма его доконала, а его собственный нрав. Он уже просто выживает из ума! Вот, полюбуйся, его сегодняшняя выходка. (Передает ему визитную карточку Ленбаха, лежащую на столе.)

К р и ж о в е ц. Что это означает?

Л а у р а. Что это означает? Вот, читай: «Подтверждаю, что получил от господина Дрейера две тысячи динаров, и обязуюсь под честное слово вернуть данную сумму упомянутому господину в течение сорока восьми часов». Как вам это нравится? В его годы — послать ко мне своего приятеля с этой визитной карточкой: якобы срок прошел и несуществующий герр Дрейер требует денег. Это уже переходит всякие границы.

К р и ж о в е ц. Он что, прислал тебе эту карточку?

Л а у р а. Ну да, заходил тут полчаса тому назад какой-то несчастный, бывший драгунский майор, и разыграл передо мной целую комедию… господи, как противно! У меня сегодня нет денег, я как раз выплатила одной фирме все, что было, но этот майор так меня извел, он так хныкал о какой-то там угрозе честному слову Ленбаха… будто бы затронута и моя честь… этот самый Дрейер так дела не оставит и предаст все огласке… что я уже заколебалась и хотела позвонить тебе, но тут…

К р и ж о в е ц. Ну — и?..

Л а у р а. Я случайно взглянула в окно и вижу: на углу стоит Ленбах и ждет майора! Омерзительно!.. Я, разумеется, тут же выставила господина майора за дверь, а через минуту влетел, как фурия, Ленбах и терзал меня до самого твоего прихода.

К р и ж о в е ц. Мне показалось, он пьян.

Л а у р а. Пьян, трезв — все равно отвратительно! Конечно, пьян, пил без просыпа двое суток.

К р и ж о в е ц. Он говорит, что был в провинции. Во всяком случае, дело запутанное. Трудно здесь рассудить справедливо. А может, эти две тысячи ему нужны для каких-либо других целей?

Л а у р а. Все равно, это не аргумент! Бывают моменты, когда я так ненавижу этого человека, что, кажется, самым большим счастьем была бы мысль, что его больше нет. Сегодня он снова патетически заявил в приливе любви к своим предкам, что род Ленбахов уже триста лет чтит церковный брак и что он, пока жив, не допустит развода. Я просто не знаю, что с ним делать. Одно мне ясно: я так больше не могу и не хочу!

К р и ж о в е ц. Да-да, естественно! Развод есть, собственно, проблема, относящаяся к области семейного права, а семейное право покоится на патриархальных понятиях, и я, по своей профессии постоянно имея дело с семейно-правовыми исками, знаю из своего практического опыта, что люди часто живут попросту в кошмаре. Кошмар — это самое мягкое слово, чтобы охарактеризовать существующее положение. Масса противоречий как материального, так и психологического свойства раздирает сегодня старомодные правовые рамки брака, идет процесс распада, да-да, распада… Но что и как делать вне рамок этого брака — вот актуальнейший вопрос. Независимо от материальных проблем уже сама по себе психоэротическая сфера этого вопроса переживает такой кризис, что поистине тяжело давать какие-либо конкретные прогнозы. Современный человек находится в состоянии постоянного невроза, люди ищут существо, близкое им духовно, а брак регулирует только физическое состояние. Люди сближаются физически, но это ведь — результат глубоких внутренних исканий, результат какой-то душевной потребности, это поиски чего-то сверхматериального… Издерганных городской жизнью нервов, не знаю, как точнее выразиться… Безусловно, существует нечто, что во много раз сильнее оков патриархального брака!.. Люди фотографируются в голом виде, спят с кем попало, играют в лесбийскую любовь. Годами лгут друг другу и самим себе, живя в плену системы фикций и заблуждений, согласно которым определенная женщина может быть «моей» или «твоей», и как таковая, то есть «моя» жена, является предметом, мне принадлежащим, и не может быть в интимных отношениях ни с одним другим мужчиной. Хаос понятий! И среди этого хаоса встает полицейско-правовой вопрос — «кто виноват?» Да, люди скорее глупы или несчастны, чем виноваты. Мой опыт наталкивает на один объективный вывод: экономические отношения изменяются в самой своей основе, и в состоянии перехода от патриархального мира к современной урбанизации, при отсутствии паритетной ответственности обеих сторон бракоразводного процесса, трудно установить, кто прав. Ясно одно: церковные заповеди, патриархальные рамки, авторитет мещанского брака как такового — все это находится в состоянии развала, и кто знает, к чему это приведет. Единственным компасом может быть инстинкт. Ничего более! (Во время своего монолога несколько раз как бы механически смотрит на часы.)

Л а у р а (вслушивается в его приятный голос, выслушивает произносимые адвокатским тоном прописные истины, которые ей столько раз приносили облегчение, и чувствует глубокую потребность высказать то, что в ней давно уже накапливалось. Заметив, что он торопится, начинает нервничать). Да-да, все это очень мило, дорогой, и ты говоришь просто очаровательно. Но если отвлечься от обаяния твоей речи, то мне начинает казаться, что ты забрасываешь себя словами — это твой стиль, deine Advokatenart… Und — Weise[14]! Ты говоришь, говоришь — только бы отвлечься от реальности. Мне чудится, что ты меня окутываешь словами, как раненого обвивают повязкой. Ты боишься, что через бинты проступит кровь!

К р и ж о в е ц. Какая кровь? Я совершенно точно знаю, что хочу сказать!

Л а у р а. Ты с абсолютной точностью представляешь весь ужас моей ситуации, но делаешь вид, что ничего не понимаешь! Не хочешь признать, что надо наконец обо всем поговорить окончательно. Мои силы на исходе, я словно пружина, закрученная до предела! Я чувствую, как все вокруг меня идет к концу, а ты произносишь речи о рамках брака вообще, о каком-то психоэротическом неврозе, характерном для перехода от патриархального состояния к цивилизации! Прости, Иван, я знаю, что я взвинчена, но ради всего святого… моя проблема все-таки не относится к области эротики! Вопрос вовсе не в этом, суть в том, как долго человек может позволять себя мучить другому человеку. И ни в чем больше!

К р и ж о в е ц (раздраженно). Позволь, позволь! Я говорил без всякой задней мысли. Я просто излагал свои впечатления. И возникли они в связи с заявлением барона о том, что Ленбахи живут в церковном браке уже триста лет и что он, пока жив, не допустит развода. Естественно! У него патриархальный взгляд на проблему развода, для него ты — его жена, то есть его собственность до самой смерти. Ленбах как таковой противится ликвидации брака, который уже сам по себе находится в состоянии ликвидации и как единичный случай и как общественный институт. Это всего лишь симптом общего кризиса, и я привел его случай в качестве иллюстрации…

Л а у р а. Он не желает развода! А я? Что такое я? Я знаю, ты торопишься, тебя ждут, у тебя дела, у тебя нет времени, ты уже тридцать раз посмотрел на часы, но при всем при этом, Иван, я в таком состоянии, что мне необходимо с тобой поговорить. Я даже собиралась тебе писать, как это ни смешно, ибо, в конце концов, как еще мне с тобой объясниться? До двенадцати ты в суде, после двенадцати — клиенты, потом эти бесконечные заседания, а по вечерам ты здесь всегда en passant, на две-три минутки… вот я и собиралась тебе писать…

К р и ж о в е ц. Как ты все преувеличиваешь. Сегодня вечером я случайно занят, совершенно случайно! Боже мой, что ж, меня не могут вызвать телеграммой? К чему эта безумная сентиментальность? Ты построила ложную схему, не имея на то никаких реальных оснований!

Л а у р а. У меня нет оснований? А что такое реальные основания? Я чувствую, что не могу больше, понимаешь? Меня все раздражает! Ну хорошо, я уже три года держу этот салон, я пишу цифры, крою костюмы, отсылаю картонки с шляпами, я ублажаю заказчиц — все это можно было переносить как временное положение, как импровизацию, как единственное спасение, когда кругом все рушится. Но это кораблекрушение продолжается уже четвертый год, и нет никаких надежд на перемену к лучшему. Все одно и то же, все мрачно, все отвратительно. А ты заходишь en passant — и уходишь. «До свидания… мое почтение… ты преувеличиваешь… нет никаких реальных оснований… совершенно случайно… слуга покорный…» — и исчезаешь. Ты уходишь, а я остаюсь одна. Нервы мои не выдерживают, и больше я не могу! Сегодня я за весь день не присела ни на секунду, начиная с двенадцати я непрерывно вынуждена что-то говорить…

К р и ж о в е ц. Да ведь и я сегодня утром в суде говорил три часа без передышки. А вчера до двух часов ночи готовил эту речь. Я тоже вторую половину дня принимал клиентов, а сейчас меня ждут понятые для ревизии какого-то склада, потом — ужин, а затем — совещание. Завтра у меня опять важный процесс!

Л а у р а. Да, но ты занимаешься делом, соответствующим твоему общественному положению.

К р и ж о в е ц. Ну знаешь, дорогая, что касается нашего теперешнего общественного положения, то оно более чем относительно. Откровенно говоря, все мы живем прекрасными воспоминаниями!

Л а у р а. И все-таки ты — господин адвокат. Ты не покупаешь из-под полы контрабандный итальянский шелк! У тебя нет мужа — психопата и алкоголика! До сих пор я как-то с этим мирилась, а сегодня мне особенно мерзко. Тебе все же не приходится ни называть нынешних министерш «милостивая госпожа» и «ваше превосходительство», ни помогать им при примерке туалетов!

К р и ж о в е ц. Нет, это все-таки слишком…

Л а у р а. Это не слишком, а так, как есть! Какая-то министерша покупает у меня товар, а я — ее портниха, да, это так! Я стою за этим прилавком и режу шелк на метры, стараясь сохранить приятное выражение лица, а в это время мой дражайший супруг пьянствует, играет в карты и подделывает векселя. Я — портниха! Так обстоит на самом деле. Я торгую контрабандным шелком, я дошла до крайней степени падения — par terre[15], и на все это слышать в ответ: «Ты преувеличиваешь…» — так, между прочим, зайдя с визитом от шести до семи… Извини, дорогой мой, я не могу больше…

К р и ж о в е ц. А я не дошел до крайней степени падения?! А мой суд и разбор посягательств на честь господ дворников и посыльных — это не par terre? «Говорила ли госпожа Фаника, что госпожа Гартлиц украла у нее белье с чердака?» Это что — не par terre?!

Л а у р а. Нет! Твоя клиентура состоит не из одних дворников, а я вынуждена здесь ежедневно унижаться, быть ниже последней своей клиентки. Да!.. Извини, я просто среагировала на твой тон, я действительно не владею собой, меня все раздражает, я больше так не могу!

Телефонный звонок.

(Устало, не спеша, догадываясь, что звонит Ленбах, снимает трубку, отвечает строго и жестко.) Да! Это я… Нет!.. Нет!.. Нет!.. Нет и нет!.. Ни в коем случае… Nein! Ich will nicht! Bitte schön…[16] Как угодно! Adieu[17]!

К р и ж о в е ц. Он?

Л а у р а. Конечно, он! Снова требует две тысячи. Без десяти семь! Говорит, что если не получит деньги до семи, то застрелится.

К р и ж о в е ц. Но ты могла бы ему дать! У меня случайно есть с собой такая сумма.

Л а у р а. Нет! Я просто больше не могу. У меня еще есть право обороняться от террора. Вот уже два года он меня запугивает своим самоубийством. Всему должен быть конец.

К р и ж о в е ц. Боже мой, но с больным человеком можно, наверное, быть… я не знаю… менее капризной!

Л а у р а. Он не больной человек, а самый примитивный вымогатель. Всю жизнь стоит надо мной с револьвером и терроризирует. Он застрелится? Ничтожество. Он застрелится! Да чтобы застрелиться, надо иметь характер. Наверное, если бы мне сейчас сообщили, что он застрелился, я бы вздохнула с облегчением. О чем это я? Да, я часто ночью лежу без сна, и стоит подумать о нем, как повторяется одно и то же видение: я вижу себя на его похоронах! Он умер, его хоронят, идет дождь, все под зонтиками. Я ищу взглядом тебя, но тебя нет. Никак не могу отыскать в толпе твое лицо. Странно!.. Или еще вижу во сне, как я еду: сижу в купе, закутанная в теплый плед, а поезд мчится, и Ленбах умер, остался где-то позади, его нет, все кончено!..

Входит М а д л е н П е т р о в н а с чемоданчиком маникюрши и с двумя свертками в руках. Интимные рукопожатия, поцелуи с Лаурой. Мадлен Петровна, она же графиня Гельцер, — дама из петербургского общества, в эмиграции — маникюрша. Ей около пятидесяти. Картавит, подражая французскому произношению.

М а д л е н П е т р о в н а. Bonjour, Лаура Михайловна. Comment ça va[18]. Я к вам на минуточку, только на вас взглянуть. Я была у мадам Терез, не думайте… vous comprenez[19], я все, все устроила. У меня просто не было времени к вам забежать. O, habe die Ehre, Herr von…[20] Крижовец. Давненько вас не видно! Много дел, ах да, travail[21], я читала в журналь ваш plaidoyer[22] — афера Бергер, я думала о вас. Ах, в последнее время так много слышала о вас от Изабель Георгиевны. Изабель Георгиевна, oui, oui[23], месье фон Крижовец! Она мне изволила сообщить, что вы, оказывается, были поверенный у граф-премьер de Hongrie[24], о, и что ваша фамилия — из венгерской аристократии! Изабель Георгиевна мне все объяснила в деталях!

К р и ж о в е ц (чувствуя себя крайне неловко). Да, знаете, графиня, все, что касается происхождения нашей знати, — дело весьма запутанное. Но только я не был поверенным венгерского премьер-министра; находясь в составе политической миссии хорватского министерства, был, так сказать, выделен в распоряжение графа. Это случилось перед самой войной.

М а д л е н П е т р о в н а. Да, но в вашей фамилии ведь был один кардинал, Балтазар. Балтазар — ах, эти унгарские предикаты! Изабель Георгиевна описывала дивный, charmant[25] портрет унгарского кардинала. Изабель сама видела портрет у вас!.. А вы, mon ange[26] Лаура Михайловна, что поделываете? Я была вчера у принцесс Володарской, мы говорили о вас, и принцесс Володарская заявила во всеуслышание, что ваша доброта — нечто супернатюрель[27].

Л а у р а. Ах, графиня, вы преувеличиваете! Об этом не стоит даже говорить.

К р и ж о в е ц (кивком головы и глазами прощаясь с Лаурой). Я, графиня, как раз собирался идти. Извините, меня ждут клиенты, я и так запоздал. Вы не рассердитесь? (Лауре.) Сегодня я ужинаю в «Гранд-отеле». Завтра ровно в пять я буду здесь, и, если у вас будет настроение, я свободен весь вечер!

Л а у р а. Ах да, как и сегодня!

К р и ж о в е ц. В силу обстоятельств, дорогая Лаура! Мне тоже не так уж приятно весь вечер торчать в обществе совершенно безразличных мне людей. Но ничего не поделаешь! Итак, завтра в пять! Целую руки. Au revoir[28], графиня. (Уходит.)

М а д л е н П е т р о в н а. Да, Лаура Михайловна, принцесс Володарская от вас настолько enchante[29] — просто неописуемо! Она приглашает вас зайти к нам как-нибудь вечерком поболтать — она бы вам рассказала аферу мадам Терез и Изабель Георгиевны! Что касается Изабель Георгиевны — très actuel[30]!

Л а у р а. Графиня, у меня идея! Вы не свободны сегодня вечером? Вы могли бы все вместе — и княгиня, и Алиса Андреевна, и Мари — прийти ко мне. Я сегодня одна, и я буду очень рада…

М а д л е н П е т р о в н а. Лаура Михайловна, вы очаровательный человек, вы ангел! C’est bien[31]! Я свободна после девяти. Принцесс Володарская будет очень, очень довольна. А Мари — она так любит забраться в ваши божественные кресла! Ах, charmant!.. Что это за новые peinture[32]? Нечто венецианское? Ах, у нас в Эрмитаже такие картины en masse[33]. Это была мода в России — венецианский жанр. В старом Петербурге таких сюжетов было en masse: у Адмиралтейства и в других местах — как в Венеции!

Л а у р а. Это мне принесли от гофрата Сен-Фирмина на комиссию. Вы не знаете, графиня, кто бы мог купить? Живописец школы Каналетто. Обе картины стоят шестнадцать тысяч.

М а д л е н П е т р о в н а. Право, не знаю, Лаура Михайловна! Я подумаю. Если я кого-нибудь найду, я вас извещу непременно! Ах, гофрат Сен-Фирмин — это кавалер старинного образца. Известна ли вам его коллекция старинных котильонов? С ума сойти! В последний раз он показывал мне распорядок одного бала, который давал гарнизон здесь, в Аграме, под покровительством вашей покойной маман! Прелестная вещица: папье-маше под старинное серебро, и на обложке вытеснена валленштейновская рапира! Кокарда, печать, красно-белая лента! Ах! Сен-Фирмин всегда о вас, Лаура Михайловна, отзывается только in superlativ[34]! Он говорит, что вы — просто уникум, универсаль, дама в полном смысле слова, с таким утонченным вкусом! А старый гофрат видел немало женщин! Ах, вы счастливая женщина, Лаура Михайловна! Ваш вкус, ваш мягкий характер! Вы — наш ангел! Храни вас господь! Дай бог вам счастья! (С наигранным пафосом произнеся это, целует Лауру в губы, потом целует ей руки. Сцена носит подчеркнуто интимный характер.)

Входит Л е н б а х.

М а д л е н П е т р о в н а (переходя на официальный тон). Итак, до свидания в девять, Лаура Михайловна. Я непременно передам и принцесс Володарской, и Алисе Андреевне, и мисс Мари! Merci[35]!

Ленбах еще сильнее пьян, чем в предыдущей сцене. В зубах сигара. Он вошел стремительно, резко остановился и с омерзением отвернулся, увидев, что Лаура целуется с Мадлен.

Л а у р а (поправляет шаль на плечах Мадлен, подает ей чемоданчик и свертки). До свидания, графиня, до свидания! Прощайте! Не забудьте свой пакет! (Провожает гостью.)

М а д л е н П е т р о в н а (проходя мимо Ленбаха, обращается к нему раболепно до полной неестественности и в то же время иезуитски вышколенно). Ах, Herr Oberstleutnant[36], мое нижайшее почтение, как поживаете, добрый вечер! Я вас не видела давно, also[37], целую вечность. Недавно в нашем русском кружке принцесс Володарской шла речь о вас, да-да, о вас! Я показывала нашей cher[38] принцесс вашу фотографию в форме лейб-гвардии кавалерийского полка: белая кожа, ярко-красный лак! Ах, какой был успех! Succès incroyable[39]! Принцесс Володарская (а вам известен изысканный вкус русских придворных кругов) заявила, что давно, давно не видела столь идеальную мужскую фигуру! Ах! Au revoir, дорогой барон! Ваша госпожа баронесса — ange charmant. Берегите ее, господин Ленбах! До свидания! Извините, что отняла у вас столько драгоценного времени, но это из симпатии к вам. От чистого сердца! Au revoir, Лаура Михайловна! Покойной ночи, барон!

Ленбах застыл в вежливом полупоклоне, держа в руке свою шляпу и не выпуская изо рта сигару. После слов Мадлен прищелкивает каблуками, но не произносит ни слова и не берет протянутую ему руку Мадлен. Демонстративно отходит в сторону, пропуская ее. Лаура провожает Мадлен до входной двери, оттуда еще доносится голос Мадлен. Пауза.

Ленбах надевает шляпу, нервно прохаживается, пуская кольцами дым. Лаура возвращается еще более возбужденная, чем раньше. Она идет к столу и что-то ищет там. Неловкая пауза.

Л е н б а х (дрожащим от негодования голосом). Я тебя не понимаю. Как ты можешь поддерживать близкие отношения с такой особой?!

Л а у р а (возмущенно). Графиня — дама из хорошего общества и честный человек, она самостоятельно зарабатывает себе на хлеб. Кроме того, людей, которые бывают в моем доме, я прошу не называть «особами»!

Л е н б а х (с раздражением). Во-первых, она никакая не графиня, а обыкновеннейшая гувернантка из графского дома. Адмирал Гельцер сочетался браком с этой самой Мадлен в шестьдесят девять лет! Я имею о ней совершенно точную информацию. Мне она не замажет глаза! И, кроме того, это сплетница, которая клевещет на порядочных людей. Если эта особа мне еще подвернется, я ее отхлестаю по щекам!

Л а у р а. Кого же это оклеветала Мадлен, если, конечно, позволительно знать?

Л е н б а х. Ну разумеется, в таких ситуациях ты всегда разыгрываешь наивность! Будто ничего не знаешь. Ты что, не понимаешь, что она меня ненавидит черной ненавистью, потому что знает, что, не будь меня, ты пала бы жертвой ее гнусных интриг! Не будь меня, вся эта банда вокруг «принцесс Володарской» выпила бы из тебя всю кровь!

Л а у р а. При чем тут принцесс Володарская? Какую еще кровь? Кого оклеветала Мадлен?

Л е н б а х (с возрастающим бешенством). Да все это эмигрантское отребье живет интригами и клеветой! Ах, графини, их превосходительства, адмиральши… Адмиральша! А что за этим стоит? Одни скандалы и сплетни. Ну что ты на меня так смотришь? Она болтает по городу, что я злодей и растратчик. Что будто бы я подделал подпись на векселе и что меня якобы за это и судили, а не за принадлежность к австро-венгерским военным кругам… Единственное, что у меня еще осталось, — это моя верность долгу! Так и это хотят отнять и запачкать! Можете думать и говорить о красных штанах все, что хотите, но верность присяге вы у меня не отнимете! Я заявил на суде, что ношу бирку заключенного с такой же гордостью, с какой носил орден Марии-Терезии, пожалованный моему деду. Будь у кого-нибудь из вас хоть на грош порядочности, вы заткнули бы рот этой Мадлен, вы бы объяснили ей, что чужую честь пятнать могут только гиены! Что до меня, то я уже в могиле, меня, собственно, нет, но марать память о себе я не позволю! Нет, не позволю!

Л а у р а. Послушай, все это существует только в твоем воображении. Это выдумки! Ты живешь как во сне.

Л е н б а х. Я знаю от верных людей: эта дрянь заявила, что я живу на твой счет! Как смеет всякая сволочь распространять такую чудовищную ложь? Да не будь эта гадина бабой, я бы ее пристрелил, как собаку! И будь добра, прими к сведению: если эта особа еще раз осмелится переступить порог моего дома, я ее собственноручно выставлю за дверь! Вы же не станете утверждать, что эта особа бывает у вас только в качестве маникюрши! Что я, вчера родился? Если они так обожают вас, извольте направиться к ее высочеству принцесс Володарской, там принимают дам с интимными визитами. А что касается меня, то я слишком Ленбах, слишком пуритански воспитан, чтобы якшаться с подобными авантюристками!

Л а у р а. Вы совершенно пьяны и не понимаете, что вы говорите! От вас несет, как из бочки! (С негодованием отворачивается от него. Уходит в мастерскую.)

Еще во время монолога Ленбаха часы, расставленные на комодах, начали мелодично отбивать время. Теперь слышен и звон городских башенных часов, в тишине четко раздаются семь ударов. Кто-то с улицы с грохотом, в два приема опускает шторы на витринах, потом приспускает до высоты человеческого роста штору на входной двери.

Ленбах продолжает нервно ходить по сцене, выпуская дым и бормоча проклятия: «Herrgott! Crucifix!»[40] Садится на стул и начинает листать модные журналы. Постепенно успокаивается и, заметив стоящий на столе патефон, ставит вальс Штрауса «Голубой Дунай». Меланхолически подсвистывает музыке. Входит Л а у р а и начинает гасить свет. Она уже в шляпе и в пальто. Ленбах не двигается с места.

Л а у р а. Ну в чем дело? Семь часов! Я ухожу.

Л е н б а х (заискивающе). Вот, все мы волнуемся, расстраиваемся, а собственно, из-за чего? À propos[41], Лаура, я, кажется, оставил здесь двести динаров.

Л а у р а. Какие двести динаров?

Л е н б а х. Да те, что лежали на столе, когда вошел доктор Крижовец!

Л а у р а (возмущенным жестом достает из сумки деньги и протягивает ему). Ну? Пошли! Пошли!

Л е н б а х (свернув деньги, с довольным видом). Ты теперь прямо домой?

Л а у р а. Да!

Л е н б а х. Ты не могла бы попросить Марию затопить в моем кабинете? Пусть приготовит кофе и водку, Я пригласил фон Лоренца на партию преферанса. А о вине я сам позабочусь.

Л а у р а. Марии сегодня не будет! Я ее отпустила. И, кроме того, я к себе пригласила кое-кого.

Л е н б а х. Как?! Ведь доктор Крижовец, кажется, сегодня приглашен на ужин в «Гранд-отель»?

Л а у р а. Доктор ужинает в «Гранд-отеле». Ну и что из этого? Говорю тебе: я пригласила гостей.

Л е н б а х. Ну ладно, ладно. А я? А я?!

Л а у р а (открывая входную дверь). Пожалуйста, без сцен! Я сегодня вечером занята. Весьма сожалею!

Л е н б а х (снова приходя в ярость). Ах так? У меня в этом доме уже нет никаких прав? Я в своем доме никто и ничто? Я пригласил на вечер генерал-майора фон Фабковица, и что теперь — я не могу сдержать своего обещания! Как я покажусь на глаза генерал-майору фон Фабковицу! Что я ему скажу? Да вы все с ума посходили! Я должен в собственном доме выпрашивать элементарные вещи! Это просто…

Л а у р а (закрыв стеклянную дверь, возвращается и останавливается рядом с ним). Ты пьян! Ты сам не знаешь, что говоришь. Если ты не в состоянии вести себя прилично, изволь идти один! (Садится.)

Л е н б а х. Ничего я не пьян, просто вы все — куча нахалов! Я не пьян! Я прошу об элементарных вещах, а вы меня оскорбляете каждую минуту. Я больше не в состоянии этого переносить! Я — ноль, и вы все на меня плюете! По какому праву вы меня унижаете в моем собственном доме? Я пьян?! Где это я пил? Когда это я пил?

Л а у р а. Да что вы на меня кричите? С меня хватит всех этих комедий! Вы не можете, а я могу?! Я пригласила к себе на вечер людей, потому что не рассчитывала на ваше присутствие!

Л е н б а х. А то я не знаю, что это за люди! Княгиня Володарская и компания! Меня выгоняют на улицу, чтобы эта лесбиянка могла устраивать свои дела! Я не позволю с собой так обращаться! Вы на меня не рассчитывали?! А как вы смели на меня не рассчитывать? (Бросает на ковер горящую сигару.)

Л а у р а (встает и с отвращением поднимает ее). Вы везде устраиваете трактир!

Л е н б а х (кажется, он вот-вот бросится на Лауру, смотрит на нее с бешенством и ненавистью). Вы слышали, что я спросил? Как вы смели на меня не рассчитывать?!

Л а у р а (холодно и спокойно). Вы сказали, что в семь часов вы застрелитесь! Вы же мне сказали это по телефону несколько минут назад. Я думала, что вы хоть раз сдержите свое слово. Семь часов пробило. А я пригласила своих гостей к девяти.

Л е н б а х. Что за глупые шутки! (Трезвея.) А вам, кажется, жаль, что я до сих пор не застрелился!

Л а у р а. Вы застрелитесь?! Ничтожество! Такие жалкие личности, как вы, не стреляются, дорогой мой! Смешно, вы — застрелитесь!.. Да пойдемте наконец, прошу вас! У меня нет времени. Довольно с меня комедий!

Л е н б а х. Ах смешно! Вам все это смешно?! Так я вам докажу, что это — не комедия. Раз вам так весело, я вам покажу, кто здесь ничтожество и что такое истинная комедия! (Берет револьвер, спускает курок… перевернувшись, падает на пол. Выпускает из рук револьвер.)

Звук выстрела слышится очень слабо. Лаура в ужасе отступает назад. Тишина.

Л а у р а. Ленбах! Ленбах!

Тишина. Лаура подходит к Ленбаху и наклоняется над ним. Расстегивает пальто и пиджак, запачкав руки кровью, вздрагивает, бежит к столу, испуганно вытирает руки куском шелка, не сводя глаз с покойного. Снова возвращается к телу Ленбаха.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В квартире Ленбахов.

Мебель из дома барона Ленбаха перемешана здесь с вещами, доставшимися Лауре по наследству от ее отца, генерал-фельдмаршала Варронига, и с приданым ее матери, урожденной Глембай. Бидермайеровские кресла в старинных чехлах с золотым шитьем. Ромбовидный паркет прикрыт персидским ковром. На стенах — картины в старинных золотых рамах. Множество фотографий, на которых запечатлены сцены охоты, скачек, пикников. Портреты генерал-фельдмаршала Варронига и его супруги. Он — в темно-синем парадном мундире с множеством боевых орденов. Она одета по моде девятисотых годов: светлое платье, кружевной зонтик. Портреты генералов в белых мундирах, каких-то важных господ. Портрет Лауры, написанный маслом в сладковато-умилительной манере — слабое подражание Кабанелю.

Слева, в глубокой нише, дверь в соседнюю комнату. Напротив двери — огромное трюмо в стиле позднего ампира с зеркалом в золоченой раме. Зажженный у зеркала канделябр с семью свечами позволяет видеть в нем отражение мягкого ампирного гарнитура, обитого розовым плюшем. На полу — огромная шкура белого медведя. Бледный свет пепельно-серого торшера, стоящего в правом углу комнаты, у стола, бархатные портьеры над темными дубовыми дверями — все это создает впечатление какой-то театральности.

Справа — стол, два старинных глубоких кресла, большая ампирная кушетка. На столе — сдвинутая в сторону хрустальная ваза с персиками, кофейный сервиз, коньяк и рюмки на серебряном подносе. Над разбросанными в беспорядке предметами раскачивается золотой маятник старинных настольных часов. На другом конце стола круг света от торшера выхватывает из полутьмы шкатулки, флаконы, коробочки с лекарствами — бром, веронал, нашатырный спирт, одеколон. Рядом — столик на колесиках, на нем — кувшин, стаканы и серебряное ведерко со льдом.

У стены слева — огромный секретер эпохи императрицы Марии-Терезии. На нем стоит в золоченой рамке фотографический портрет барона Ленбаха в полной парадной форме гвардейского подполковника. Он изображен в серебряной каске с белым султаном, в мундире со шнурами и галунами. Перед портретом горит лампада. На секретере разложены вещи подполковника: раскрытый бумажник с документами и фотографиями, часы, ключи, какая-то книга и револьвер, неуклюже обернутый в газетную бумагу. На потолке, расписанном орнаментом по моде восьмидесятых годов — гирлянды, нереиды, рога изобилия, — покачивается пятно света от уличного фонаря.

Два часа ночи. На кушетке, с компрессом на лбу, полулежит Л а у р а.

В мягком кресле, откинувшись на спинку, сидит К р и ж о в е ц. Он курит, глядя в потолок.

Длительная пауза.

К р и ж о в е ц (точно ведя беседу с самим собой). Мда… В конце концов, смерть сама по себе есть не более чем простой механический процесс. Последняя судорога сердечной мышцы после ряда аналогичных сокращений, происходящих в силу определенных закономерностей, а затем — остановка. Полный покой. Да!.. Механика. Ведь и маятник останавливается после определенного числа колебаний… Но ведь самоубийство — нечто совсем иное, чем обычная, так сказать, нормальная смерть. Это — нечто имеющее перспективу, как прекрасный вид, открывающийся нам с головокружительной высоты. Человек может броситься в пропасть, а может, стоя над ней и глотнув рюмочку коньяка, любоваться в бинокль линией горизонта… Самоубийство — точка соприкосновения двух чудовищных орбит. Да или нет. Самоубийство — нечто прямо противоположное естественной смерти. В душе человека совершается страшный выбор… Я полагаю, что в последнюю минуту перед любым самоубийством бывают моменты, когда достаточно чьего-то тихого слова, дружеского рукопожатия — и человек не решится наложить на себя руки… Окажись в такой момент рядом с самоубийцей некто, кто сказал бы ему, что лучше выпить рюмку вина, чем обречь себя на съедение червям, причем сказал искренне и убежденно, я думаю, что многие из самоубийц были бы и по сей день с нами! Всем нам недостает жизненной мудрости. Да-да!.. (Курит.)

Через открытую балконную дверь с улицы доносится шорох колес экипажа, стук копыт по мостовой. Жесты Лауры выражают головную боль и крайнее утомление. Она пьет успокоительное лекарство, бросая в стакан лед. Подходит к секретеру, на котором стоит фотография Ленбаха и лежат его вещи. Смотрит на отсвет лампады, падающий на портрет.

Вот что печально: подлинное понимание людей рождается в нас лишь тогда, когда мы стоим над их могилами. Как это грустно — стоять у могилы человека, унесшего с собой наши воспоминания, чувства, ощущения… словно расширяются пределы нашего собственного загробного «я»… Тоска по умершим есть не более чем страх перед частью нас самих, постепенно от нас уходящей… Помню, мы с Ленбахом как-то на охоте ночевали вместе в бильярдной. Мы охотились в имении графа Вернера, и набралось столько народу, что всем не хватило места в комнатах… Что теперь от всего этого осталось? (Берет в руки книгу в кожаном переплете с золотым обрезом, лежащую на секретере среди вещей Ленбаха, перелистывает страницы. Читает.) «Гиммерсдорф, управляющий конными заводами его императорского высочества принца Гессенского. Руководство к наиболее простому и естественному обращению с лошадьми». Год издания — тысяча семьсот девяносто первый. «Из библиотеки австрийской и императорской комиссии по обучению господ кавалеристов верховой езде». Гогенфельс… Ну да, это из библиотеки Гогенфельса… Последняя прочитанная им книга. (Проглядывает фотографии из бумажника Ленбаха.) Большие конские бега тысяча девятьсот двенадцатого… Вот и сам барон! Брюки а ля Пеячевич, черная гимнастерка в обтяжку, монокль в глазу. И рядом, на лугу, — его знаменитый жеребец Юпитер, увенчанный лавровым венком… Здесь он жил полной жизнью. Юпитер, успех на скачках… Все, что пришло потом, было тяжким похмельем. Что толку судить о человеке после маскарада, когда маски сброшены!.. Одно я могу сказать наверняка: встретившись с ним после тюрьмы, я с первого дня точно ощутил, что он уже мертв. Это я помню очень хорошо. Несколько дней спустя после возвращения из тюрьмы я вошел в его кабинет. Он стоял у раскрытого шкафа и просматривал свой офицерский гардероб — наверное, хотел позвать старьевщика. Помню: взял он один свой мундир, весь пропахший лавандой. И вот, держа в руке этот мундир на некотором отдалении, он каким-то особым, потрясшим меня голосом сказал: «Прощай навек, незабвенный покойник!» Точно собственную судьбу держал в руках вместе с этим мундиром. То была не фраза, то была формула его собственной жизни… А то, что произошло сегодня, — всего лишь эпизод, логически замыкающий целую цепь причин и следствий. Объективно говоря, он несчастный человек. Жертва своей эпохи. (Снова закуривает, прохаживаясь по комнате.) После тюрьмы у него уже не было сил жить! Это в самом деле ужасно — провести три года в заключении. Хорошо еще, если человек фанатически одержим какой-то идеей, тогда он это легче переносит. Говорят, что в людях, попавших в тюрьму за свои убеждения, точно загорается какой-то внутренний огонь и это их спасает. Но без такого огня жизнь в тюрьме — сущий ад! К тому же он был уже весьма немолодым джентльменом, привыкшим к своей ножной грелке, своим бифштексам, своим маркам вин, своему одеколону. Без всего этого он не представлял себе жизни… Он действительно вышел из тюрьмы, как из гроба, только это не было воскресением! Что касается меня, то я всегда питал к нему какую-то слабость… Но он меня не любил.

Л а у р а (с резким жестом, точно желая опровергнуть все сказанное им). Ах, оставь, пожалуйста!

К р и ж о в е ц. Да что там, я это знаю! Не только не любил, но и испытывал ярко выраженную антипатию ко мне. Что, в конце концов, вполне естественно! Но я к нему был искренне расположен. И теперь мне ясно почему: я будто предчувствовал его скорую смерть. Сегодня вечером, когда он говорил о лошадях — а он всегда говорил о них прекрасно, почти поэтически, — я почувствовал недоброе. На нем точно лежала печать смерти… Но, собственно, если взять все в комплексе, это была для него единственная, так сказать, возможность выйти из всего этого переплета. Да! Единственная возможность… И стало ясно, что человек, несмотря ни на что, всегда носил в себе органическое стремление к чему-то светлому, чистому…

Слушая его монолог, Лаура несколько раз высказывает явные признаки нетерпения.

Л а у р а (начинает свою реплику в повышенном тоне и говорит с все возрастающим раздражением). Ты великолепен в своем упоении собственным адвокатским искусством! Ты говоришь, говоришь вот уже целый час, точно в чем-то оправдываешься. Да тебе не в чем оправдываться. Твои руки не запачканы кровью. Не тебя же допрашивали целый вечер в полиции: «Так почему же все-таки у вас руки в крови?» Никто тебя и не винит в его смерти. Просто смешно!..

К р и ж о в е ц. Я говорю вовсе не от ощущения вины! Я стою над вещами, оставшимися от покойного, и во мне, естественно, пробуждаются воспоминания. Или ты и это находишь неестественным?

Л а у р а. Я нахожу это странным! Я слушала тебя в течение целого часа без единого слова, и разреши мне теперь сказать: меня поражает, что в этой ситуации, после всего, что произошло и продолжает происходить, у тебя не возникает никаких ассоциаций, кроме тех, что касаются Ленбаха! Мне этот адвокатский способ мышления абсолютно чужд. Я не могу понять, как можно здесь, сейчас размышлять по элементарной схеме судебного разбирательства — pro и contra[42]. Как можно так тепло, даже сентиментально говорить о мертвом, не уделив ни единого слова находящимся здесь же живым людям?! Неужели, кроме умершего, не существует живого, достойного внимания? Ах, я сама не знаю, что хочу сказать! О господи, у меня мысли разбегаются… Но твой адвокатский образ мыслей мне совершенно чужд и непонятен!

К р и ж о в е ц. Что это за адвокатский образ мыслей? Бывают же в жизни моменты, когда живые должны подавлять свой мелкий эгоизм ради мертвых! По крайней мере я так думаю.

Л а у р а. О, разумеется, — вспоминать, как он десять лет назад победил на бегах…

К р и ж о в е ц. Извини, но я все-таки…

Л а у р а. С твоего позволения, я считаю, что ситуация отнюдь не располагает к банальности! Я только констатирую. Я не хочу лгать — ни тебе, ни себе. Я тысячу раз ему говорила, что его смерть была бы наилучшим выходом и для него и для меня. И вчера говорила, я этого не отрицаю! Да и тебе я говорила, что хочу его смерти… А теперь, после всего случившегося, я все еще в достаточной мере дочь военного, дочь генерала, чтобы не потерять чувство ответственности! В такие минуты рассуждать по-адвокатски, пытаясь себя обелить в собственных глазах — это мне совершенно чуждо, и не только чуждо! С моей точки зрения, это… недостойно человека.

К р и ж о в е ц. Да, ты говорила о возможности его смерти. Но это всегда было на словах, так сказать, абстрактно, чисто вербально…

Л а у р а. Как это — вербально? Вчера, когда ты был в салоне, я говорила совершенно конкретно. И потом, помню, после его звонка по телефону, я совершенно определенно…

К р и ж о в е ц. Но ты же вчера была в состоянии аффекта! Да ты и сейчас в таком состоянии.

Л а у р а. Не понимаю. По-моему, я говорю совершенно спокойно. У меня мигрень, но я четко сознаю, что я говорю! Я желала его смерти, и я должна тебе признаться, что я восприняла ее совершенно спокойно.

К р и ж о в е ц. Ты хочешь заглушить горе этими признаниями. Это все нервы. Еще бы, столько волнений!

Л а у р а. В таком волнении я живу уже годами! И если для тебя в твоих ассоциациях важно даже то, как он вздыхал над своим мундиром, который ему было жалко отдавать старьевщику, то, наверное, не менее важно и то, что пятнадцать лет назад этот человек без всякой жалости отбросил меня прочь, точно старую тряпку! И ты это прекрасно знаешь! Если уж с такой любовью говорить о мертвых, то и живые заслуживают внимания! Твоя надгробная речь — твой plaidoyer — это продолжается уже больше часа, и я имею право наконец высказаться! Для меня это просто оскорбительно, я не могу молчать, как вещь… я не вещь, в конце концов!

К р и ж о в е ц. Прости, но я действительно нахожусь под впечатлением его смерти. Все, что связано со смертью, для меня всегда очень тяжело. Даже над могилами совершенно неизвестных мне людей я стоял глубоко потрясенный. Я до сих пор нахожусь под впечатлением происшедшего. И, наконец, я не знал, что не имею права говорить то, что думаю. Прости меня и поверь, пожалуйста, что я ни на секунду не хотел тебя обидеть, слово даю… (Подходит к ней, хочет поцеловать ей руку.)

Л а у р а (отворачиваясь). Ах не надо! Благодарю! Поверь, я не хотела оскорблять твои чувства, но я в самом деле не могла сдержаться. Я пережила настоящий ад, я всю ночь тебя искала по всем телефонам, но ты просто как сквозь землю провалился. А я одна, со всем этим… И эта толпа на улице, этот сброд, эти ужасные лица, их замечания… И потом — полиция и этот чиновник! В жизни не встречала хуже воспитанного человека! Как будто я своими руками застрелила Ленбаха — так он повел следствие. Он меня смертельно измучил.

К р и ж о в е ц. Но ведь это его профессия. Дело полиции — установить материальную истину.

Л а у р а. Я ему объяснила, что дело было после семи, что я уже отпустила служащих, что никого, кроме меня и Ленбаха, в салоне не было, но он снова и снова возвращался к моим окровавленным рукам. Идиот! Я же ему сказала, что я вытерла руку куском шелка, что я запачкалась, когда…

К р и ж о в е ц. Да, с точки зрения установления материальной истины — это естественно…

Л а у р а. Да как же это можно, разве это допустимо — мучить даму на глазах уличного сброда! Он обращался со мной так, как будто я убийца. В конце концов я ему ответила: «Господин следователь, если бы я его застрелила, я бы сказала вам: застрелила, и баста! Я очень рада, что он застрелился, но я его не убивала». И он это записал в протокол… (Прерывая свой рассказ.) В чем дело?

К р и ж о в е ц (жестами выражает неодобрение). Да ни в чем! Все-таки не стоило так говорить для протокола.

Л а у р а. Как это — не стоило? «Я очень рада, что он застрелился»! Я хотела, чтобы этот бурбон установил наконец вашу знаменитую истину. Я-то ведь не адвокат! И пока врач не объявил, что на руке Ленбаха имеется ожог от пороха, этот тип меня так оскорблял! Ужасно! Потом доктор сообщил, что края раны запеклись. Кажется, так. Это бывает?

К р и ж о в е ц (с оттенком профессионального превосходства). Да-да! При выстрелах с очень близкого расстояния дуло может обжечь рану!

Л а у р а. Ну, так этого оказалось достаточно, чтобы господин следователь установил свою «материальную истину», и он отпустил меня. А на улице меня ожидала толпа… Никогда не думала, что люди могут быть такими зверями. Какие ужасные вопли, какие лица! Как они меня только не называли! Они специально ждали перед участком, чтобы плюнуть в меня! Все это было ужасно. (Пауза.) А тебя все не было. И дозвониться я тебе не могла. Я девять раз посылала Марию узнать, не вернулся ли ты. Всю ночь одна! А тебя нигде нет.

К р и ж о в е ц (нервно). Но ведь мы уже установили, что это произошло в результате стечения ряда обстоятельств!

Л а у р а. Ты так определенно заявил, что будешь ужинать в «Гранд-отеле», а между тем швейцар «Гранд-отеля» заявил, что он тебя вообще не видел.

К р и ж о в е ц. Не могу же я диктовать своим клиентам, где устраивать ужин! Мы сидели в «Гранде», но генеральный директор Гофман приехал за нами на своей машине и увез нас всех на свою виллу. Без двадцати час я попросил отвезти меня домой — мне нужно было подготовиться к завтрашнему заседанию коммерческого суда. Вхожу, а у меня наверху горит свет. Выбегает мне навстречу, вне себя, Стефан и рассказывает, что случилось, говорит, что вы меня разыскиваете с девяти часов! Целый ряд фатальных, совершенно случайных обстоятельств…

Л а у р а. Мне так тебя не хватало. Как никогда! Все случилось так неожиданно, как во сне. Ленбах был невыносим! Еще когда он при тебе позвонил по телефону, я поняла, что он не в себе, но, когда он вернулся в салон и столкнулся с Мадлен Петровной, он потерял всякую власть над собой, он говорил со мной как хам, как какой-нибудь кучер! Он вел себя, как в конюшне! Ужасно. Еще немного — и он бы меня ударил!

К р и ж о в е ц. Он же был пьян! Уже во время разговора со мной от него пахло ромом.

Л а у р а. Был пьян! Ну, разумеется, он был пьян! Но я-то не была пьяна, и нечего было превращать мою жизнь в трактир! По-моему, это минимум, на который имеет право рассчитывать каждый человек… Да и вообще, мы с тобой столько раз об этом говорили, что, по-моему, все уже сказано! (Резким движением поднимается, срывает со лба платок и, отбросив его, энергичными шагами идет к открытой балконной двери, выходит на балкон.)

Пауза. Крижовец наливает себе кофе и пьет. Закуривает сигарету, делает две-три затяжки, бросает, закуривает новую.

Л а у р а (возвращается в комнату, держась за голову. Решительно и отрывисто). Не знаю, в чем дело, но твой тон меня подсознательно раздражает. Твой вид, твои жесты, слова, твои движения, все это — как бы сказать — оскорбительно! И еще меня обижает твой взгляд. Почему ты так странно на меня смотришь? Моя совесть чиста!.. После допроса в полиции я пошла в больницу, в морг, и долго там стояла перед ним, мы были с ним наедине, и он смотрел мне прямо в глаза. Я совершенно спокойно вынесла его взгляд!.. Да я не стала бы о нем говорить, я бы о нем и не думала, если бы ты меня к этому не вынудил своим некорректным поведением. Ну хорошо, он застрелился. Было бы лучше, если бы он застрелился четырнадцать лет назад, но ты на меня сегодня смотришь так, точно я спровоцировала его смерть. А в чем я виновата?!

Крижовец молча смотрит на нее. Пауза.

Да, да! Вот, этот твой взгляд! Ну ладно, все равно! Скучно об этом говорить. За три года нашей с тобой близости я не сказала об этом ни слова. Да я бы и сейчас молчала, но ты меня провоцируешь. Итак, чья вина в том, что произошло? В конце концов, он не виноват, что в восемнадцатом году рухнула его карьера. Такова была логика событий. Прекрасно! В сущности, его карьера закончилась в тысяча девятьсот девятом, когда его вышвырнули из гвардии за шулерство и карточные долги.

К р и ж о в е ц. С гвардией он распростился, когда во время какой-то пьянки дал пощечину молодому эрцгерцогу.

Л а у р а. Да-да, так думал и мой покойный папа! Но фактически Ленбаха выгнали из гвардии за шулерство. Не это теперь важно! Важно то, что едва месяц спустя после нашей свадьбы я уже знала неприглядную изнанку его личности. Он оказался настолько замешанным в разных темных делах, что я просто потеряла голову. Мы поженились в октябре. А в ноябре — это было двадцать седьмого, я помню точно, потому что на следующий день, двадцать восьмого, был день рождения моей матери, а в тот вечер мы как молодожены в первый раз принимали гостей в своем доме… итак, незадолго до начала своего файф-о-клока я получила анонимное письмо — не хочу ли, мол, я проехаться в предместье, там в пристройке лежит некая Лицика с новорожденным ребенком…

К р и ж о в е ц (нервно вскочил, прохаживается по комнате). Да скажи ты мне, кто из нас в молодости не имел дела с какой-нибудь Лицикой?

Л а у р а. Да, я понимаю. Но, во-первых, он уже был не юноша — гвардии майор, сорока лет, простите, — и только что женился на девятнадцатилетней девушке! Так вот, я отправилась к этой Лицике и нашла ее в пустой комнате, в углу, на куче тряпок, с двухмесячным младенцем. А кормилась она тем, что ей удавалось украсть с прилавков!

Доносятся звуки музыки — кто-то проходит мимо дома с гитарой. Гитара начинает звучать уже при первых словах Лауры, потом все приближается.

К р и ж о в е ц. Да, но кто мог гарантировать, что это ребенок Ленбаха? Я сам несколько лет посылал деньги одной такой будапештской Лицике на чужого ребенка!

Л а у р а. Позволь! Во-первых, анонимное письмо…

К р и ж о в е ц. Да мало ли в людях злобы! Человек женится на прелестной девятнадцатилетней девушке — в таких случаях действуют серной кислотой, а не только анонимными письмами!

Л а у р а. Во-первых, писала не она. О письме она и понятия не имела. Она не знала, что он женился, не знала, кто я такая. Я до сих пор живо помню эту несчастную Лицику, ее комнату, трехногий стул и больше всего — плач ребенка!

Теперь гитара звучит под самым балконом. Это настолько раздражает Лауру, что она встает и резко захлопывает стеклянную дверь. За секунду до этого в комнату влетает мотылек. Он начинает кружить вокруг лампы. Звуки гитары еще слышны, но тише.

(Вернувшись к столу.) Так вот! В тот день у нас впервые был вечерний прием. Было много народу. Мой милый добродушный папа, моя мама — именинница. Звучала музыка… А мой супруг, этот симпатичный джентльмен, пленивший меня своим титулом, знатностью, связями при дворе и лошадьми, в тот вечер сбросил маску… Я поняла, с кем имею дело. Так все началось — и вот сегодня закончилось.

К р и ж о в е ц. Все это — только гипотезы. Вполне возможно, во всем этом нет ни грана материальной истины. Но при всем моем терпимом отношении к этой романтической истории не могу понять: если уж ты месяц спустя после свадьбы увидела его в столь неприглядном свете, то разве не было бы логично сразу же порвать с ним?

Л а у р а. Ты прав. Это моя единственная вина. Но мне было девятнадцать лет. И я сделала тогда большую глупость. Я привела Лицику к нам на квартиру и устроила ей очную ставку с Ленбахом.

К р и ж о в е ц. И он ее, конечно, вышвырнул вон!

Л а у р а. Да.

К р и ж о в е ц. Ясное дело. Вполне логично. Я бы на его месте точно так же поступил.

Л а у р а. Ну да. Он устроил свой обычный скандал в духе прусской кавалерии, вытолкал эту несчастную на улицу — для него это было… логично… А она, что так же логично, через несколько дней бросилась под поезд.

К р и ж о в е ц. Ну что теперь, столько лет спустя, судить об этом… ведь никаких реальных доказательств…

Л а у р а. Доказательств? Года через два, когда в наших отношениях вновь наступил кризис, он хотел застрелиться… Но, как всегда, упал передо мной на колени. Обычные его штучки: пьянство, револьвер и громкие слова. Он — черное, я — белое, я его жертва, но я должна его спасти. И так далее… Так вот, в ту ночь он признался: Лицика говорила правду. Вот тогда я, конечно, должна была порвать с ним окончательно… (Пауза.) А ты, как всегда в таких случаях, не знаешь, что сказать.

К р и ж о в е ц (наблюдая за Лаурой). Я вслушиваюсь в твой голос!

Л а у р а. Странно, что именно теперь тебе не приходит в голову ничего, кроме как… слушать мой голос.

К р и ж о в е ц. Да! Я вслушиваюсь и думаю: каким неумолимо жестоким может быть человеческий голос!

Л а у р а. У каждого человека есть право в определенных ситуациях быть неумолимым! Более того, не только право, но и обязанность. Иногда нас к этому призывает чувство собственного достоинства. За эти три года мне случалось быть гораздо тверже, но тебе почему-то не приходили в голову рассуждения о человечности и бесчеловечности. И должна признаться, твоя растяжимая позиция меня просто оскорбляет. Ты сегодня неуловим, тебя просто здесь нет…

К р и ж о в е ц (несколько подчеркнуто). Умоляю тебя, не преувеличивай. К чему это? Ты переиначиваешь каждое мое слово! Я не говорил о бесчеловечности. Я говорю, что твой голос звучит жестоко. Ты сегодня действительно неумолима. Извини, это так. К чему этот разговор о Лицике? Ну кто может сегодня сказать, почему Лицика бросилась под поезд? Он ударил ее хлыстом, ну да, но сегодня это не имеет никакого значения. Все мы грешны… Я одну такую дамочку хотел просто задушить, а она в это время плакала и целовала мне руки. Ее слезы текли по моим рукам, и все-таки я ее оттолкнул. Да если положить на чашу весов все жестокости, которые мы совершили в жизни, каждый из нас достоин самой суровой кары!

Пауза.

Л а у р а. Ах, эта Лицика для меня сегодня… (Хотела что-то сказать, но только устало отмахнулась от какой-то далеко идущей ассоциации.)

Тишина. Мотылек порхает вокруг лампы, садится на стол, ползает среди различных предметов. Крижовец рассматривает его с преувеличенным интересом, по-прежнему твердо намеренный уклониться от серьезного объяснения на любую тему. Сказываются усталость и подсознательное предчувствие вспышки.

(Примирительным тоном.) О чем ты думаешь?

К р и ж о в е ц. Я смотрю на мотылька, что ползает здесь, среди этих вещей! Он влетел сюда оттуда, из тьмы, и оказался между одеколоном и кофеваркой! Как странно выглядят человеческие изобретения рядом с этим крошечным живым существом! Посмотри на флаконы с лекарствами, на маятник. Далеко ли ушел механизм, которым мы измеряем время, от этой зеленой бабочки? Ее крылышки прозрачны, строение ее тельца абсолютно симметрично, она — словно квинтэссенция совершенства. И в то же время какое беспредельное расстояние разделяет нас: ее крошечный рассудок — и разум человека! Она живет бок о бок с нами, но нас не замечает. Мы со своими одеколонами и кофеварками для нее просто не существуем. Для нее нас нет! Ни наших проблем, ни наших драм, ни времени, ни пространства…

Попытка Крижовца уйти от серьезного разговора перешла в искренние размышления. Лаура, во внезапном приступе дикой ярости, словно хищный зверь, бросается к мотыльку и убивает его. При этом она разбивает тарелку, порезав себе руку до крови. Назревает серьезный конфликт.

(Нервно вскакивает, но тут же берет себя в руки.) Что с тобой?

Лаура молча смотрит на него в упор вызывающе-враждебным взглядом. Пауза. Крижовец подходит к балконной двери, останавливается, освещенный светом газового фонаря. Разглядывает улицу, теряющуюся во тьме.

Лаура долго молча смотрит на мертвую бабочку, потом машинально берет ее и бросает на пол. Вытирает руки о свою шаль. Обессиленная, с чувством мольбы о прощении, она идет вслед за Иваном, становится рядом с ним, очень близко.

Л а у р а (долго молча смотрит на Ивана. Упавшим голосом). Дай мне твою руку!

К р и ж о в е ц (отодвигаясь от нее). Оставь меня, пожалуйста! К чему эта экзальтация? Какой смысл в таких душераздирающих сценах? Не могу понять!

Л а у р а (мягко). Я истекаю кровью, я едва сдерживаюсь, чтобы не взвыть от ужаса, а ты пускаешься в рассуждения о какой-то бабочке. Ты будто боишься меня, ускользаешь от меня. Говоришь о мотыльке, лишь бы не видеть, что я стою рядом. И если ты сейчас же не заговоришь со мной по-человечески, искренне, я просто сойду с ума от твоей холодной вежливости! (Порыв бешеной гордости стремительно перешел в слезы измученной ревностью женщины. Сначала жест, точно она собирается рвать на себе одежду и волосы. Затем отчаянный плач. Совершенно сломленная, опускается на колени перед Иваном. Горестно.) Ты сказал, что Ленбах был прав, оттолкнув Лицику, и что ты тоже оттолкнул такую женщину, которая в слезах целовала твои руки. А я? Что такое я?.. Разве мои слезы не текут по твоим рукам? Умоляю тебя, Иван, говори… Скажи хоть что-нибудь, ради бога!

К р и ж о в е ц (наклоняется с соболезнующим видом, помогает ей подняться на ноги и, гладя по голове, ведет, как водят тяжело больных, к кушетке. Укладывает, накрывает пледом, кладет ей на лоб холодный компресс, массирует виски, смочив пальцы одеколоном. Наливает в стакан воду, подает, успокаивает ее. Немного свысока). Все это от излишней экзальтации, Лаура! Ты взволнована, у тебя температура, тебе лучше всего лечь. Хочешь, детка, я позвоню доктору? Прими бром, постарайся успокоиться. Ты вся горишь. Выпей-ка воды со льдом! Принести лед?

Л а у р а (надтреснутым голосом). Спасибо, мне уже лучше, ничего не надо. Спасибо, уже хорошо. Ты и так сегодня не в меру предупредителен. Да! Каждое твое слово, все твое поведение — все какое-то выдуманное, лживое! И вот что мне пришло в голову: что, если я тебя вообще выдумала? Может быть, с первого дня нашего знакомства ты такой же придуманный персонаж, каким я наконец увидела тебя сегодня? Может быть…

К р и ж о в е ц. Выпей-ка бром! Опять приступ экзальтации! Снова преувеличения! Ты толкуешь вкривь и вкось каждый мой жест, каждое слово! Боже мой, я ведь тоже устал, я измучился — у разных людей разная реакция на сильные впечатления. У меня это проявляется в пассивности.

Л а у р а. Нет, я ничего не преувеличиваю. И ничего мне не надо, никакого брома! И не прикасайся ко мне!.. Дело не в моей экзальтированности! Скажи — только правду: о чем ты думал только что, когда отошел к балкону… когда я ударила бабочку?

К р и ж о в е ц (спокойно). Я смотрел на свет фонаря.

Л а у р а. Ах, газовый свет!

К р и ж о в е ц. Ну да, газовый свет, от фонаря под балконом. От фонаря, под которым я стоял в ту ночь, когда впервые пришел к тебе! Я стоял, курил и вертел в руках ключ, не зная, сумею ли в темноте открыть незнакомую дверь. Думал, не зажечь ли спичку. Вот о чем я думал.

Л а у р а (желая испытать его до конца). Нет, не только об этом! Я знаю, что не только. Ты посмотрел на меня с определенной мыслью, я почувствовала!

К р и ж о в е ц. Да, должен тебе признаться, что твой поступок, такой бессмысленный и суровый, удивил меня. Но я отошел к балкону чисто механически. Я просто устал. Кроме того, свет фонаря мне напомнил детство, мою гувернантку. Теперь ее уже нет в живых. Я вспомнил свою фрейлейн. Это была женщина, умевшая избавить меня от ночных страхов, от бессонницы, от боязни темноты. У нее были такие теплые руки! В нашей квартире был тогда такой же расписной потолок — в стиле восьмидесятых годов, — как здесь у тебя, с нереидами, букетами и рогами изобилия, и газовый свет точно так же падал на эти странные фигуры. Я смотрел на этот нереальный свет и думал о том, насколько фрейлейн осталась у меня в памяти чисто духовно, без единой чувственной нотки. Как велика разница между духовным и чувственным! Вот все, что я подумал.

Л а у р а. Я наблюдала за тобой, пока ты стоял у балконной двери, и совершенно точно знаю, что ты лжешь!

К р и ж о в е ц. Лаура, не надо…

Л а у р а. Я совершенно точно знаю, что сейчас ты мне лжешь. Ты думал не только об этом.

К р и ж о в е ц. Лаура, я тебя не узнаю. Пожалуйста, ради тебя самой, ради всего, что нас связывает… наконец, ради простого приличия — я прошу тебя… Ты взволнована, тебе лучше лечь!

Л а у р а (резким движением сбросив со лба компресс и сорвав с себя шаль, вскакивает с кушетки. Крайне раздраженно). Будь добр, без этих благородных поз! Я не сумасшедшая. И я хочу говорить, мне надо высказаться, я действительно сойду с ума, если не выскажу все! Я должна освободиться от этих мыслей. Ты думал обо мне, когда стоял у балкона, да, я знаю!

К р и ж о в е ц (желая ее успокоить). Ну да, Лаура, дорогая, я и о тебе думал! О том, что ты не только не умеешь мне помочь освободиться от моих сомнений и страхов, но, наоборот, усиливаешь их. Твое поведение вселяет в меня тревогу, чудовищную тревогу! Я не узнаю тебя… После вчерашней беседы в твоем салоне в тебе появилось нечто невероятно жестокое. Ну хорошо, Лаура, поговорим, объяснимся, но, я тебя умоляю… (Хочет подойти к ней поближе, но она отталкивает его, хотя и не очень резко.)

Пауза.

Л а у р а (наклонив голову, прошлась к секретеру и обратно). Будь добр, дай мне папиросу!

К р и ж о в е ц. Если ты сейчас закуришь, это будет выглядеть крайне неуместно.

Л а у р а. Да перестань же! Дай мне папиросу!

Крижовец предлагает ей папиросу из своего портсигара, лежащего на столе, зажигает спичку.

(Прикуривает, затем, держа папиросу в руке, залпом выпивает стакан воды со льдом. Подходит к балконной двери, открывает ее настежь и, постояв там секунду в размышлении, возвращается. Спокойно и трезво.) Имей в виду, что это серьезно. Пожалуйста, отвечай мне искренне, без уверток, без всяких адвокатских фокусов. Мне нужна только правда.

К р и ж о в е ц. Изволь!

Л а у р а. Помни, Иван, — только правда!

К р и ж о в е ц. Да, да…

Л а у р а. Эту ночь ты провел с Изабеллой Георгиевной.

К р и ж о в е ц. Я тебе отвечу, но дай мне слово, что ты будешь держать себя в руках.

Л а у р а. Обещаю.

К р и ж о в е ц. Да. Я был у Изабеллы Георгиевны.

Л а у р а. Спасибо! (Глубокое, тягостное раздумье. Отшвырнула папиросу, вновь долго стоит молча. Подходит к секретеру, выдвигает ящики. Нашла пачку писем, перевязанную лиловой лентой, развязала, вернулась к столу, держа в руке эту пачку и два желтых билета.) Ты знаешь, что это такое?

К р и ж о в е ц. Нет.

Л а у р а. Это билеты на концерт голландского квартета — помнишь, мы были с тобой три года назад? После этого концерта я впервые пришла к тебе на квартиру. В ту ночь я умоляла тебя о ребенке.

Крижовец молча разглядывает билеты. Пауза.

Голландцы в тот вечер играли квартет какого-то скандинавского композитора. Я потеряла программку, но помню, как долго плакали скрипка и виолончель. У виолончели был мужской голос, а скрипка плакала как женщина. Эта мелодия все эти три года неотступно преследует меня. В тот вечер мы сидели рядом, я так чувствовала твою близость в полутемном зале, что не смогла совладать с собой, протянула к тебе руку и взглянула на тебя. За эти мгновения мы словно пережили все, что могло произойти между нами. Твое лицо было освещено. Чуть правее тебя, через ряд от нас, сидела какая-то неизвестная мне женщина, и ты с ней переглядывался. А я в ту ночь так хотела от тебя ребенка! (Прошлась до портьеры, точно хотела войти в соседнюю комнату, вернулась.) Да! Прошло три года, но все осталось так же! И знаешь, какая разница между тобой и мной? Ты был моей большой и искренней любовью, а для тебя это все — не более чем флирт. Я хотела стать матерью твоего ребенка. А ты?..

Крижовец по-прежнему держит в руке билеты и не отвечает.

И вот еще что: знаешь, кто виноват в том, что я желала смерти Ленбаха?

Крижовец поднимает глаза.

Ты! (С трудом сдерживает себя. И вдруг, взорвавшись.) Ах, да зажги свет, здесь темно, как в могиле! От этой тьмы с ума можно сойти!

Крижовец услужливо вскакивает и зажигает канделябр, затем торшер.

(Подходит к креслу, обессиленная, садится, вытягивается.) Мне холодно. Принеси мне, пожалуйста, плед!

Крижовец приносит плед, закрывает дверь на балкон. Пауза.

Прости меня. Это тяжкое обвинение, но после всего, что здесь произошло…

К р и ж о в е ц. Но это же бред! Это все слова, Лаура, одни слова! Ничего не произошло!

Л а у р а. Произошло то, что должно было произойти! И нужно высказать все до конца. Я должна у тебя попросить прощения…

К р и ж о в е ц. Но, детка, есть ли резон снова к этому возвращаться?

Л а у р а. Нет-нет, не перебивай меня! Дай мне закончить. Я прошу у тебя прощения. Все это было с моей стороны бессовестно. И безвкусно. Я буду стыдиться этого до конца своих дней. Да, это от нервов, это можно понять. Но ведь за всем этим кроется нечто более страшное — ощущение вины!

К р и ж о в е ц. Лаура, Лаура, ты снова преувеличиваешь! Ничего этого нет! Разговор о чьей-либо вине совершенно неуместен!

Л а у р а. Нет, ты не хочешь меня понять! Я желала смерти Ленбаха, и я хочу нести ответственность за эту свою вину! Это было не только на словах, это было в действительности. И если бывают преступные желания, то преступление налицо. Но на это меня толкнула любовь! Вот этого ты не можешь понять. Я искала тебя всю ночь, чтобы ты разделил со мной ответственность, а ты, ты лежал с другой женщиной! Но то, что ты был с другой женщиной, в конце концов не так важно. Ты пришел сюда, все еще храня ее запах, помня ее ласки, и начал меня истязать — вот этого я понять не могу. Извини, я не хочу тебя обижать, но мне стало казаться, что ты глуп!

К р и ж о в е ц (начинает нервничать). Прости, мне не хотелось бы тебя волновать, но ты исходишь из неправильных предпосылок. Я полагаю, что наши с тобой отношения развивались совершенно независимо от Ленбаха и его судьбы. Независимо от наших с тобой отношений твое жестокое обращение с ним оскорбляло мои чувства. И я, насколько мне помнится, никогда этого не скрывал. И я вправду не понимаю, чего ты от меня требуешь. (Нервно встает, подходит к стене и останавливается там, рассматривая какую-то гравюру.)

Л а у р а (спокойно). Я от тебя ничего не требую. Я ждала чего-то от тебя всего один раз, и притом давно. А теперь?.. Единственное, чего я прошу сейчас, — не поворачиваться ко мне спиной. Пожалуйста, будь так любезен, сядь рядом. Хотя бы ради приличия.

Крижовец возвращается и садится рядом с ней.

Как у меня болит голова!.. Так вот, пойми, мне сейчас нужно выговориться до конца. Собственно, ты был первым мужчиной, который пробудил во мне женщину. До встречи с тобой я была девушкой — замужней, тридцатилетней, но — девушкой. И — не сердись, это банальность, но мне легче умереть на месте, чем не признаться, — я действительно хотела смерти Ленбаха. Я до такой степени желала, чтобы он умер, что само это желание, в сущности, было страшнее любого преступления. Но желала я этого потому, что втайне мечтала, что ты на мне женишься. Это правда! Я призналась Ленбаху, что требую развода, потому что хочу выйти за тебя замуж. Но — ты знаешь его позиции. Он скорее убил бы меня, чем согласился на развод. Он говорил, что ты — бабник, недостойный тип в отношениях с женщинами, и так далее. Я не верила и еще больше его за это ненавидела. Теперь я понимаю, что он просто знал о тебе больше, чем я. Здесь, в своем модном салоне, я наивно мечтала, что ты вызволишь меня из этого ада, что я стану твоей супругой… Займусь верховой ездой, теннисом, буду снова дамой! Да, так мне мечталось. А оказалось, что все это с самого начала было жалкой фантазией… И самое печальное — то, что я переживала все это страстно, даже болезненно… а ты был рядом и все время был так же пассивен, как сейчас.

К р и ж о в е ц. А что я, по-твоему, должен был делать?

Л а у р а. Надо было сказать правду! Ты должен был мне прямо заявить: пардон, простите, но я не желаю больше заниматься любовью с немолодой циничной особой, с дамочкой, одержимой криминальными идеями! Ты не оказал мне чести стать матерью твоего ребенка, но все-таки не следовало превращать меня в заурядную шлюху! Нет, ты начинаешь потихоньку встречаться с какими-то особами…

К р и ж о в е ц (искренне). Но, Лаура, ради бога! Это уже просто… патология. У меня нет причин тебе лгать! Я эти три года люблю тебя и ценю по-прежнему, как и в самом начале. Самое верное было бы тебе сейчас лечь, уснуть, забыть эту ночь!

Л а у р а. Да, дорогой мой, я вижу: ты не только неискренний человек, но к тому же еще и неинтеллигентный! И глупый!..

К р и ж о в е ц. Ну, знаешь!

Л а у р а (снова становится агрессивной). Теперь-то мне и это ясно! Твои вчерашние философские рассуждения о браке, о «переходе от патриархального состояния к цивилизации» наивно прикрывали твои подлинные мысли! Естественно, ты слишком вылощен и слишком труслив, чтобы сказать то, что думаешь. Ты являешься сюда еще не остывшим от объятий другой женщины и с порога становишься в позу адвоката — защищаешь покойника, которого я погубила. И как это я ничего не замечала раньше? Вероятно, просто у меня не хватало храбрости.

К р и ж о в е ц. Не понимаю, не понимаю… к чему все эти твои выпады, эти жестокие слова?!

Л а у р а. Да, уж ты-то никогда не выскажешься прямо. Ты всегда только задаешь вежливые вопросы: «Зачем вы, мадам, так все переживаете?.. Ах, оставьте, это не имеет под собой юридической почвы!..» Да я вся горю со стыда от случившегося, меня на улице обозвали бог знает кем, меня в полиции допрашивали как убийцу. И, что самое страшное, я действительно хотела убить, мои руки в крови… И ради кого же? Ради хорошо сшитого пиджака, ради господина доктора юриспруденции, который приходит и спрашивает: «Ах, к чему все это?» Да если бы ты мне сегодня хоть на секунду протянул руку, помог бы выйти из тьмы, в которую я провалилась, сказал бы одно-единственное слово… Но нет! Ты перепугался, ты отгородил себя от меня банальной учтивостью, ты стал защищать Ленбаха, человека, который погубил мою жизнь! А я ради тебя была готова на убийство! Боже, как все это невыносимо тяжело. (В ней происходит внутренний надлом. Хочет заплакать, но после первого отчаянного рыдания замолкает. Она слишком обессилена событиями этой ночи и собственными переживаниями.) Прости меня. Я стыжусь самой себя. Я не в состоянии думать над каждым своим словом. Я знаю, я тебя обидела, но я сейчас в таком жутком, в таком позорном состоянии… От меня уже ничего не осталось. (Тихий, отчаянный плач.)

Крижовец с растерянным видом прохаживается по комнате, курит.

(После паузы, решительным тоном.) Я хочу тебя кое о чем спросить.

К р и ж о в е ц (с интересом). Пожалуйста.

Л а у р а. Скажи мне, ты все еще поддерживаешь деловые связи со Шпиллером?

К р и ж о в е ц. С каким Шпиллером?

Л а у р а. Который в прошлом году на пасху обращался с предложением купить мой салон. Я тогда что-то закапризничала. Мы не сошлись из-за одиннадцати тысяч.

К р и ж о в е ц. Ах, этот! Да, он все еще в числе моих клиентов. Мы сейчас вместе участвуем в одном деле.

Л а у р а. Извини, что я тебя отягощаю этой просьбой, но не можешь ли ты сегодня же утром зайти к нему и передать мое предложение. Я продаю ему «Меркур талант» со всеми долговыми обязательствами — а это составит тысяч тридцать — за любую сумму, которую он назначит.

К р и ж о в е ц. Как? Ты собираешься продать свой салон?

Л а у р а. Я хочу с этим покончить. Я собираюсь уехать.

К р и ж о в е ц. Ты уезжаешь?!

Л а у р а. Я здесь не останусь. Только бы пережить похороны. Это самое страшное. Ирония судьбы! Как подумаю об этом, просто замираю от ужаса. А ведь я столько раз представляла себе именно эти похороны.

К р и ж о в е ц. Ничего не понимаю! Почему ты именно теперь решила со всем покончить?

Л а у р а. Видно, некоторым людям на роду написано ничего не понимать до конца.

К р и ж о в е ц. Извини, но это все же слишком! Наверное, и мое мнение тут что-нибудь да значит! Неужели ты думаешь, что у меня с этой Изабеллой что-нибудь серьезное?

Л а у р а. Дорогой мой, меня совершенно не интересует, что у тебя там с Изабеллой! Меня интересовало то, что было у меня с тобой. А теперь и это мне неинтересно. Я думаю, что продолжать этот разговор излишне. Я еле стою на ногах. И, кроме того, извини, мне очень больно, но я должна сказать: твое присутствие напоминает мне о том позорном и недостойном положении, в котором я теперь очутилась, и потому…

К р и ж о в е ц. Образчик неврастенической логики. Извини. Могу же я хоть что-то сказать… Нельзя же просто констатировать, что я тебе противен, что ты меня презираешь, и на этом ставить точку! Я признаю свою вину в том, что касается Изабеллы Георгиевны, но я не хотел бы, чтобы это…

Л а у р а. Нет, ты просто великолепен!.. Но при всем том я тебя прошу оставить меня одну.

К р и ж о в е ц. Нет. Я никуда не пойду. Я тебя не оставлю!

Л а у р а. Я позвоню горничной…

К р и ж о в е ц. Опять аффекты! Лаура! Ты взвинчена, ты сама не понимаешь, что ты делаешь, ты не в себе…

Л а у р а. Твое присутствие мне невыносимо! Очень тебя прошу, Иван, уходи, я сейчас позвоню горничной. Меня до такой степени оскорбляет твое присутствие…

К р и ж о в е ц. Ну подумаешь, звони сколько хочешь, а я отсюда не двинусь! Я остаюсь здесь — и баста! Я-то еще не спятил, я знаю, что я делаю! Лаура, дитя мое, умоляю, приди в себя!

Л а у р а. Я абсолютно в здравом уме! Только прошу тебя удалиться. Это ты у своей Изабеллы Георгиевны можешь командовать, а здесь я не позволю! Я не для того избавилась от Ленбаха с его корчмой и конюшней, я не позволю снова себя терроризировать. (Нервно дергает сонетку звонка.)

К р и ж о в е ц. Значит, ты меня просто вышвыриваешь вон. Лаура, детка, это неврастения… это необоснованно!.. Наконец, что подумает горничная?!

Лаура продолжает звонить.

А я все равно не уйду! Я не желаю оставлять тебя одну!

М а р и я, наспех накинувшая на себя платье, робко заглядывает в дверь.

Л а у р а. Возьмите подсвечник и проводите господина доктора!

К р и ж о в е ц. Подождите там, Мария, я сейчас приду.

Л а у р а. Так ты меня не избавишь от своего присутствия?

К р и ж о в е ц. Нет. Я останусь здесь.

Л а у р а. Хорошо. Тогда позволь мне с тобой проститься, я пойду лягу…

К р и ж о в е ц. Прекрасно! Самое умное, что можно предпринять в такой ситуации. А я останусь здесь. (Марии.) Спасибо, дорогая, вы можете идти. Не нужно меня ждать, вы можете нас оставить, спасибо. Госпожа баронесса не поняла меня, я остаюсь. Пожалуйста, Мария, я же вам сказал, идите…

М а р и я в смущении уходит.

Л а у р а. Значит, я уже в собственном доме не могу распоряжаться своей прислугой? Вы что, в самом деле не избавите меня от своего присутствия, господин доктор?

К р и ж о в е ц. Ты не владеешь собой, как я могу тебя оставить?! И, в конце концов, пожалуйста, изволь: я не хочу тебя оставить… Это мое право…

Л а у р а. Ваше право? А откуда оно у вас? Как это остроумно — проявлять сентиментальность над могилой собственных бредней. Глупо и смешно. Так вы меня не освободите от своей навязчивости?

К р и ж о в е ц. Ты каждое слово произносишь в повышенном тоне, ты говоришь не своим голосом. Умоляю, возьми себя в руки!

Л а у р а (в бешенстве). Ну хорошо! Вы хотите — такова ваша барская воля — играть при мне роль гувернантки… Но благодарю вас, я не нуждаюсь в опеке, я, слава богу, совершеннолетняя и знаю, что делаю… (Подходит к телефону, набирает номер.) Алло! Полиция? Будьте добры дежурного! Да, дежурного, срочно, по важному делу… У телефона баронесса Ленбах! Да, вдова барона Ленбаха… Да-да, та самая, которая сегодня была у вас. Алло! Я хотела бы изменить свои показания. Я признаюсь, что я убила своего мужа, барона Ленбаха, да, я его застрелила. Я застрелила своего мужа. Да, мой адрес у вас записан, я вас жду. (Вешает трубку.)

К р и ж о в е ц. Ты с ума сошла! (Подбегает к телефону. Набирает номер, нервно.) Полиция? Дежурный?.. У телефона доктор Иван Крижовец, адвокат доктор Иван Крижовец… Да, господин доктор, здравствуйте, мы с вами знакомы. Извините за беспокойство, но я сейчас нахожусь, на квартире госпожи баронессы Ленбах и был свидетелем ее заявления, сделанного только что по телефону. Да-да, я нахожусь в квартире баронессы Ленбах. Я должен заявить с соответствующими извинениями, что госпожа баронесса сейчас находится в невменяемом состоянии. Абсолютно невменяема, клинический случай. Она не сознает, что говорит. Это бред, галлюцинации. Я повторю: обыкновенный истерический припадок взбалмошной женщины. Дорогой коллега, я думаю, что следовало бы звонить не в полицию, а в нервную клинику… Да, да, я слышал ее заявление. Я, разумеется, сознаю все юридические последствия этого дурацкого заявления. Я звоню вам как друг баронессы, нет, именно как друг, а не как адвокат… Да, если хотите, и именем закона. Речь идет не о признании, а о клиническом случае невменяемости, я утверждаю это как свидетель, я несу ответственность за свои слова. Надо вызывать не полицию, а карету «скорой помощи»… Когда?.. Сразу же?.. Именем закона?.. Но, господин доктор, зачем же сразу применять самые сильные средства? Да-да, впрочем, я понимаю… В таком случае приезжайте, если вы считаете… В конце концов, это логично… Пожалуйста, пожалуйста, мы вас ждем. Я нахожусь в квартире госпожи баронессы, пожалуйста. (С подавленным видом кладет трубку. Пауза.) Ну вот, сейчас сюда приедут из полиции! Поздравляю вас!

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Рассвет. Далекий звон колоколов к заутрене.

Вот уже третий час идет борьба не на жизнь, а на смерть.

Дождливое утро подсвечивает старинные бархатные шторы, и они приобретают персиковый оттенок.

Тишина. Щебетание птиц.

В комнате Л а у р а, К р и ж о в е ц, П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к.

К р и ж о в е ц. Итак, многоуважаемый коллега, я попытаюсь суммировать в двух словах. Все, что в данную минуту важно для того, чтобы выделить квинтэссенцию происшедшего, мы ведь уже установили, ведь так, дорогой доктор? И мы выяснили это не для того, чтобы прояснить дело — ведь оно само по себе вполне ясно, — но для того, чтобы склонить голову под неодолимой тяжестью морально-психологических аргументов, которые в данном случае играют весьма важную роль, о каждом из них можно было бы написать целые главы… Ибо с юридической стороны гораздо важнее то, что госпожа заявила при первом допросе в полиции, когда она не делала ни малейшей попытки скрывать или маскировать свое отношение к покойному супругу, но все же решительно отрицала факт убийства…

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Совершенно верно! Госпожа была ничуть не взволнованна, она была даже высокомерна. Приподняв свою вуаль, она посмотрелась в зеркало, поправила пальчиком размазавшуюся помаду на губах и, бросив еще раз взгляд в зеркало, цинично заявила, что она в восторге от того, что стала вдовой.

Л а у р а (пассивно, вполголоса, почти как вздох). Это неправда!

К р и ж о в е ц (в надежде, что Лаура наконец заговорит). Что — неправда?

Л а у р а (в мыслях о чем-то другом). Все, все это неправда!

К р и ж о в е ц. Нет, нет, нет, вы неточно поняли ее слова!

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Мы, правда, не имеем пока иных прямых доказательств, кроме субъективного признания госпожи, но ведь и дополнительное признание обвиняемой в убийстве своего мужа представляет, согласитесь, весьма важное обстоятельство! С вашего позволения, господин доктор: госпожа баронесса сделала это признание по собственной инициативе. Я в самом деле не знаю, что предпринять, поскольку госпожа вопреки всем приводимым вами аргументам не желает отказаться от своего заявления, гласящего, что она убила своего супруга. (Лауре.) Я не могу понять ваше поведение! Таким образом вы ничего не добьетесь!

Л а у р а (глядя на Полицейского чиновника свысока, с величайшим пренебрежением). Я не могу с вами разговаривать. Каждое мое слово вызывает у вас антипатию. Я вытираю слезы, а вам мерещится, что я подкрашиваю губы…

К р и ж о в е ц. Между первым, предварительным заявлением: «Я лично в восторге от того, что он застрелился, но я его не убивала» — и вторым заявлением, сделанным по телефону: «Я его застрелила», то есть: «Я, баронесса Ленбах, застрелила своего мужа, барона Ленбаха», существует, согласитесь, очевидная причинная связь. И вы, несмотря на все мои аргументы, все еще настаиваете на этом?

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Разрешите сказать: я не настаиваю, господин доктор, как вы уже могли заметить. Я ни на чем не настаиваю, я только выполняю свои обязанности. Но поскольку госпожа Ленбах не желает ничего сказать, поскольку она, судя по всему, не сознает, в каком положении она оказалась, то я не могу постичь, какие же мотивы могут заставить кого-либо по собственной воле сделать признание в убийстве, если он его де-факто не совершал? Ибо если некто спокойно и невозмутимо заявляет над мертвым телом своего супруга, что он в восторге, то такого рода заявление, несомненно, является доказательством глубокой, нечеловеческой ненависти, и предположение, что данная особа способна совершить преступление, будет, согласитесь, вполне логично. Поэтому…

К р и ж о в е ц. Да-да, совершенно верно, но позвольте вам повторить: у баронессы не было причин не питать ненависти к своему супругу… (Пауза. Старается сосредоточиться. Словно преодолев внутреннее сопротивление.) Да! Так что я хотел сказать? Мне крайне неприятно, но уж поскольку речь зашла о ненависти мотивированной, проявившейся в спонтанной, быть может, действительно неуместной фразе, то лучше уж сказать всю правду. Дело в том, господин доктор, что мы, госпожа и я, — мы друзья с детских лет. Я еще гимназистом бывал в этой гостиной, где царствовали гармония и отменный вкус… Я хочу сказать, что наша дружба с госпожой баронессой — вещь весьма давнишняя. Но еще в студенческие годы мои юношеские иллюзии были омрачены тенью вот этого несчастного — офицера императорской гвардии… В данный момент все это уже не важно. Я только хочу сказать, что, когда госпожа Ленбах и я восстановили свои дружеские отношения, в наши судьбы уже была замешана стихия политических событий. Я встретился с подполковником Ленбахом в зале суда, я защищал его от обвинения в государственной измене… Короче говоря, наши отношения развивались так, что я пришел к выводу, что и в интересах этого несчастного, и в моих собственных, да и в интересах госпожи баронессы было бы расторжение брака, с тем чтобы госпожа могла стать моей супругой. Понимаете ли вы, дорогой коллега, в какой противоестественной ситуации мы жили долгие годы? Господин барон отвергал всякую возможность развода, формально — в силу своих фамильных предрассудков, ибо такого рода плебейские «штучки», как он говорил, несовместимы с правилами высшего общества, а де-факто господин не соглашался на развод из материальных побуждений, ибо приятель его супруги являлся для него тоже источником доходов, причем, должен подчеркнуть, весьма солидных. То, что я говорю, быть может, жестоко и даже неприлично, но это должно быть сказано, ибо я провел долгие ночи в разговорах с этим господином… Вы, конечно, понимаете, что жить долгие годы под одной крышей с явным параноиком, который вас терроризирует, — такая судьба по меньшей мере достойна сочувствия. И вот неожиданно случилось так, что измученная женщина вдруг увидела труп своего мучителя. После этого заявить в полиции (которая, заметьте, подозревает ее в убийстве): «Я рада…» — рада тому, что не стало типа, который ее терроризировал, причем это длилось долгие годы, — заявить, что она счастлива, ибо вышла живой из этого чудовищного поединка, — в подобных обстоятельствах такое заявление, дорогой мой юный друг, совершенно логично, оно по-человечески понятно и достойно уважения. Независимо от того, смотрелась ли при этом госпожа Ленбах в зеркальце, распутывая свою вуаль, прилипшую к лицу от слез… Да! И если я получу возможность при рассмотрении этого дела предстать перед высоким судом, я заявлю под присягой, что наш отставной кавалерист, покончив с собой, совершил деяние безусловно общественно полезное, ибо и я не один год носился с мыслью пристрелить его как гнусное ничтожество, совершенно излишнее на этом свете.

Лаура очнулась от летаргического состояния. Опустив руки, завороженно следит за Иваном, который произнес свою речь на грани патетики, выделяя интонациями наиболее важные места. Она поднялась с кресла и направилась было к Крижовцу, потянувшись к нему, как к очень близкому человеку, которому собирается сказать нечто решающее. Но вдруг остановилась, застыла. Долгая пауза.

Снова подавленная своими мыслями, опустив голову, Лаура отходит в глубь комнаты, к портрету генеральши. Повернувшись спиной к зрителю, она стоит, точно витая в мыслях где-то очень далеко, ведя немой диалог с матерью.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Весьма печальная история, господин доктор, даже, можно сказать, роман. Настоящий роман. У меня нет ни малейших причин сомневаться в истинности сообщенных вами сведений, но так же несомненно, что госпожа мне сказала по телефону, что она убила своего супруга… Господин доктор, существуют определенные правила, и вы понимаете, что я, как человек, призванный стоять на страже закона, не могу их отменять. К сожалению, я буду вынужден поступить согласно закону, у меня просто не остается никакого другого выхода…

К р и ж о в е ц. Целых два часа мы вертимся на одном и том же месте. Без всякого результата. Я признаю вашу правоту, но прошу принять во внимание, что вы правы не во всем. В чем основная ошибка? Вы находите причинную и логическую связь между занесенным в протокол высказыванием госпожи и ее заявлением по телефону, что она убила барона. А на деле как раз наоборот — эти два ее высказывания абсолютно между собой не связаны.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Простите, но вот этого я уж никак не понимаю. В свете устного заявления, сделанного госпожой по телефону, я сожалею, подчеркиваю, весьма сожалею, что мне ничего другого не остается, как лишить ее свободы на основании достаточно обоснованного подозрения в совершении ею преступления, а затем предоставить развиваться нормальной в таких случаях процедуре.

К р и ж о в е ц. Ни в коем случае! Прошу вас! В связи с приведенным вами заявлением по телефону как раз и нужно разъяснить, что это за выходка и чем она была вызвана; только такой путь был бы правильным, а не установление самого факта этого телефонного звонка. То, что госпожа позвонила в полицию, — еще не вся истина. Примите, наконец, во внимание: то, почему госпожа позвонила и как она говорила по телефону, гораздо сложнее, все это не вмещается в рамки истины, которую мы считаем известной нам. Я вас снова прошу принять во внимание, что привело к этой злосчастной фразе, сказанной у вас в полиции. Госпожа была подвергнута целому ряду унижений, ибо — с вашего позволения, — если существо чистое и благородное неожиданно попадает в ситуацию, при которой его подозревают в убийстве, это может привести к самым резким выпадам, к тому, что человек говорит, не выбирая слов! Так ведут себя люди гордые, быть может, колючие, с точки зрения окружающих, несколько неуживчивые; возможно, эгоцентричные люди, способные при определенных обстоятельствах навлечь беду и на себя и на своих близких, лишь бы доказать возвышенность своих помыслов. Но при всех их отрицательных чертах — это благородные натуры, их руки всегда чисты… Такой чистой натурой и является эта дама, которой я уже много лет мечтаю дать свое имя — именно потому, что весьма ценю силу ее характера. Конечно, дорогой доктор, ваше требование о том, чтобы госпожа опровергла свое заявление об убийстве супруга и объяснила вам, почему она сделала такое ложное, компрометирующее ее заявление, вполне справедливо. Но вы и сами видите, мы с вами уже почти целую ночь бьемся с этим ее формальным заявлением, а она губит себя, не желая произнести ни слова. Вам это, наверное, покажется более чем странным. Но ведь она молчит только потому, что характер не позволяет ей отказаться от своих слов, потому, что она считает подобную капитуляцию ниже своего достоинства!

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Ваши психологические изыскания более чем загадочны. Что это за понятия о человеческом достоинстве, которые позволяют брать на себя ложную ответственность за отвратительное преступление, которого человек не совершал, и которое, уж во всяком случае, недостойно благородной натуры?

К р и ж о в е ц. Неужели вы, юрист, не видите, что дело идет о ребячестве, о глупости? Самооговор госпожи Ленбах не имеет под собой никакой реальной почвы! Ее, сделанное по капризу, мазохистское утверждение не выдержит проверки самой простой судебной процедуры! Оно более чем смехотворно! Разбить все это нагромождение глупостей, разнести его в клочья, как лист истлевшей бумаги, юридически чрезвычайно просто.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Страсть прослыть мученицей — прекрасная вещь. Но почему не истолковать субъективное признание госпожи в том, что она застрелила подполковника, как знак раскаяния? Отвращение к себе, к своей собственной личности может быть и верным симптомом нравственного кризиса. Она призналась, ибо ужаснулась самой себе. И покаялась.

К р и ж о в е ц. Да в чем ей раскаиваться, я вас спрашиваю, если бы она даже и застрелила этого типа? Я могу предъявить целый ряд документов о том, что покойник был преступным негодяем. Еще в период своей блестящей придворной карьеры он шантажировал цирковых наездниц и жил за их счет! Ему пришлось уйти из гвардии из-за карточных долгов, он был заурядным сутенером дамочек полусвета, он вымогал деньги у жены и у своих благодетелей, наконец, просто взламывал шкафы и сейфы! И над останками такого мерзавца кто-то еще должен каяться? Уж если речь идет о мотивах заявления госпожи, то это была ненависть, причины которой по-человечески понятны, но эта ненависть никак не является доказательством совершенного преступления. Это вне всяких дискуссий.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Почему же это — не предмет для дискуссий? Откуда вы знаете, что неправда то, в чем она призналась?

К р и ж о в е ц. Она ни в чем не призналась. Она не могла признаться по той причине, что ей не в, чем признаваться. Она произнесла по телефону заведомую ложь с целью вызвать скандал, и это она проделала, должен сказать, просто виртуозно.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Какой скандал, зачем скандал?

К р и ж о в е ц. Она позвонила вам, чтобы насолить мне. Классический пример непарируемого удара — как в фехтовании. Удар шпагой по голове.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Как это — по голове? Зачем ей инсценировать скандал, бить вас по голове?!

К р и ж о в е ц. По причинам интимного свойства, по мотивам, о которых я не собирался говорить, но, раз уж госпожа упорствует и не проявляет никаких признаков пробуждения из своего сомнамбулического состояния, — пожалуйста… Если это уж необходимо, наверное, уместнее мне начать говорить и признаться во всем. Дело деликатное, но не настолько загадочное, чтобы ничего нельзя было объяснить.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Пока мы не услышим объяснений госпожи Ленбах, меня абсолютно не интересуют детали ваших интимных отношений. Пока она хранит демонстративное молчание, меня касается только то, что должно меня интересовать по закону.

К р и ж о в е ц. Разумеется! Только на вашем месте я не строил бы грандиозный судебный процесс на банальнейшей сцене ревности. Это попросту наивно. Женщина — что, в конце концов, понятно после всех этих шоков — потеряла власть над своими нервами, а к тому же еще случилось так, что я не был на ужине в «Гранд-отеле», как я ей говорил, я был у одной своей знакомой, графини Маклаковой! Госпожа раскрыла мою интимную связь с этой дамой, а в таких обстоятельствах, бог мой, дело доходит и до серной кислоты, а не только до дурацких звонков по телефону. И нечего создавать криминальный процесс на невменяемой выходке темпераментной женщины! Вы смотрите на меня так, будто не верите? Графиня Изабелла Георгиевна Маклакова, пожалуйста, прошу, у графини есть на квартире телефон, и вы в любую минуту можете установить ее личность. Пожалуйста, проверьте, кстати, и то, провел ли я у графини весь вечер, до без двадцати час. Когда же я в конце концов добрался до госпожи баронессы, которая меня искала по всему городу, и когда выяснилось, что я не был на деловом ужине в «Гранд-отеле», а был у графини, то дело приняло скандальный оборот. Это и привело к темпераментному, возможно, чуть более темпераментному, чем следовало бы, звонку в полицию. Это должно было стать своего рода реваншем за мучительный вечер и ночь, проведенные баронессой, пока она меня ждала. Пока я там музицировал у графини, госпожу истязали в полиции инквизиторы, и так далее и так далее…

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Как, вы сказали, фамилия этой вашей знакомой?

К р и ж о в е ц. Графиня Изабелла Георгиевна Маклакова.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова? Я, кажется, знаю эту барышню. Она состоит у нас на учете.

К р и ж о в е ц. Как?!

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова, женщина средних лет, волосы рыжие, рост средний, особых примет нет, — у нас на нее досье. Ее собирались выслать за кое-какие дела, но потом, после вмешательства высших военных чинов, это было приостановлено. Обвинения были самые разнообразные — кокаин, аморальный образ жизни, детоубийство. Детоубийство, правда, не было доказано…

К р и ж о в е ц. Не может быть! Возможно, доктор, речь идет о какой-то другой особе? Здесь наверняка какая-то путаница. Дама, о которой я говорю, — внучка графа Маклакова, адмирала, сыгравшего важную роль в ходе Крымской войны. О нем упоминает Толстой в своих «Севастопольских рассказах». Нет-нет, это, несомненно, какое-то недоразумение. Это невозможно… Собственно, у меня с собой ее фото, будьте любезны, проверьте. (Нервным жестом вынимает из кармана бумажник, из которого выпадает несколько снимков и писем.)

Лаура, отвернувшись от портрета матери, в оцепенении наблюдает за возбужденным диалогом Крижовца с чиновником. Затем подходит ближе. Когда из бумажника Крижовца посыпались бумаги, она инстинктивно нагнулась, чтобы помочь ему их собрать, вздрогнула, точно уколотая иглой, и ловким движением подхватила несколько снимков, упавших так далеко, что Крижовец не смог ей помешать. С большим интересом рассматривает одну из фотографий.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к (тоже нагнулся, чтобы помочь Крижовцу собрать бумаги, и, сняв очки типичным жестом близорукого человека, тоже с любопытством рассматривает фотографию. Пожав плечами, возвращает фотографию Крижовцу). Весьма сожалею, господин доктор, но особа на этой фотографии и есть, вне всякого сомнения, та самая Георгина Маклакова.

К р и ж о в е ц. Это уж и вовсе таинственно! Графиня Маклакова, внучка адмирала, живет вместе со своей бабушкой, княгиней Володарской, круг их знакомых составляют княгини Долгорукова и Голенищева-Кутузова.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Георгина Маклакова, насколько мне известно, — имя вымышленное. Она называет себя, то урожденной Плеттнер, то урожденной Ивашкевич, а на самом деле ее имя — Ванда Хованщева, она дочь железнодорожника Петра Хованщева, по национальности русина. В 1914 году, когда в Западную Украину вошли русские, она гостила у своей бабушки в Черновицах, и таким образом она оказалась на русской территории… К нам же она явилась из Вены, где работала в каком-то хоре балалаечников, и сразу получила известность в ночных барах как опытная девушка для развлечений. Мне очень жаль, но мои сведения об этой барышне именно таковы…

К р и ж о в е ц (сконфуженный). Загадочная история. Но раз уж наш разговор принял столь нескромный оборот, скажите, что за военные интересуются этой дамой?

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Один армейский генерал, один дивизионный — вообще, барышня пользуется большим успехом у генералитета, и это весьма укрепило ее положение в обществе, а в последнее время даже поползли слухи, что она, возможно, станет супругой одного весьма достойного господина…

К р и ж о в е ц. Достойного господина?

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Да, господин доктор, достойного господина, у которого есть шансы стать министром.

Л а у р а (словно загипнотизированная снимком, который держит в руках… И вдруг ею овладевает приступ истерического смеха; дисгармонический звук раздирает тоскливую атмосферу этого предсмертного ноктюрна. Нервно). Браво, браво, какая прелестная обнаженная натура! (С сарказмом.) Эта идеальная модель девичьего тела служила, увы, многим поколениям художников… À la bonne heure![43] Я не знала, дорогой доктор, что вы, известный фотограф-любитель, питаете пристрастие к порнографическим снимкам… Еще один сюрприз этой дивной летней ночи… Merci, господин доктор, дорогой мой покровитель, возвращаю вам вашу романтическую Примаверу, извините, она попала ко мне совершенно случайно.

К р и ж о в е ц. Лаура, умоляю вас, возьмите себя в руки. Мы здесь не одни, мы находимся перед представителем закона.

Л а у р а. Да-да, я понимаю. Мы должны раздеться догола, точь-в-точь как графиня Изабелла! Пардон! От меня требуется, чтобы я сказала все до последней буквы, в духе нудизма, порнографии и полицейских параграфов… (Полицейскому чиновнику.) Извините, господин доктор, я искренне сожалею… не знаю, как лучше выразиться… я не имела понятия, что являюсь соперницей дамочки для развлечений из Черновиц. Но, узнав все, что здесь было сказано, после этого Содома, узнав все, что доктор Крижовец продекламировал в мою защиту, я полагаю, что он сказал правду. Все правда, от альфы до омеги, от полиции до мадемуазель из ночного бара! Я считала, что речь идет о жизни и смерти, но нет, это банальнейшая ария из дурацкой оперетты: «Ах, маркиз, маркиз, вы первый приз сумели заслужить… И за слепоту и за глухоту сумейте получить…» Я хочу сказать, что напрасно обеспокоила вас своей истерической выходкой и что я об этом сожалею… Я хотела вызвать скандал, и я вас обманула. Господин Крижовец в качестве моего адвоката очень хорошо объяснил причины этого звонка, и в самом деле достойного какой-нибудь модисточки из моего салона или девушки для развлечений. Но что поделаешь, мы, женщины, иногда бываем невменяемы, не всегда владеем своими нервами… Я сорвалась, вот и все, я не сознавала, что мне грозят юридические последствия, я не понимала, что делаю, я сказала неправду. Не знаю, господин доктор, достаточно ли моего заявления, что я сказала неправду? Все это ложь. Я никого не убивала!

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Нет, госпожа Ленбах, этого ни в коем случае не достаточно! Я должен обо всем этом происшествии в предписанной законом форме доложить в прокуратуру. Прошу вас, возьмите себя в руки и продиктуйте все по порядку, начиная с того момента, когда вы мне сообщили по телефону, что убили подполковника Ленбаха, и до теперешнего своего утверждения, что это была ложь! Предупреждаю вас, госпожа, что заведомая ложь с целью ввести в заблуждение власти карается по закону. Я думаю, что и господин доктор разделяет мое мнение. В конце концов, при всем моем уважении к вам все имеет свои пределы. Я не позволю вам больше издеваться над законом. Вы меня поняли?

К р и ж о в е ц. Вне всякого сомнения, вы совершенно правы, и согласно духу и согласно букве закона! Лаура, простите, вы поняли объяснения господина? Ваше поведение просто инфантильно!

Л а у р а. Но я же призналась: говорила неправду. Что вам еще нужно? Я лгала. Все мы лгали всю ночь — мы лжем, вы лжете, они лгут, вы лгали, и я лгала, ибо неправда, что я убила Ленбаха, я никого не убивала, это меня хотели убить, меня оплевали, меня допрашивали, как убийцу. Я думаю, теперь ясно? Сейчас я говорю правду — так, как и вы говорили правду перед этим господином; все, что касается мадемуазель Маклаковой, — правда, что следует из этих фотографий. Под всем этим я подписываюсь.

К р и ж о в е ц. Лаура, вы вообще понимаете, что такое логика? Прошу вас, будьте благоразумны, я защищал вас не перед господином приставом, а перед законом. Вы находитесь под следствием. Господин следователь прибыл в сопровождении детективов. Неужели вы не сознаете, что вас в любую минуту могут лишить свободы? Лаура, вы меня слышите?

Л а у р а (с отсутствующим видом). Я его пригласила не затем, чтобы он меня арестовал. Я хотела, чтобы он меня избавил от вашего присутствия. Я не знала, как мне еще вас удалить. Когда вы наконец изволили вернуться, когда вы явились, когда вас наконец, разыскали, когда вы появились под моим кровом в эту жуткую, отвратительную ночь, когда вы явились, помочь мне при погребении всего, что отошло в прошлое… Здесь у меня, вернее, у нашей постели, перед лицом смерти, вы изволили благоухать духами графини Маклаковой. Вы пропитали мое горе запахом черных, ядовитых тропических орхидей. И я, признаю, совершила нечто недостойное себя — я хотела убрать вас, ваши руки, пропахшие пудрой этой женщины, вас лично. Я позвонила горничной, чтобы она вас выпроводила, чтобы она вас вышвырнула на улицу, а когда вы не пожелали убраться…

К р и ж о в е ц. Что значит — не пожелал? Что я мог желать или не желать? Как я мог вас покинуть в таком ненормальном состоянии, Лаура?

Л а у р а. О да, я понимаю, у вас душа рыцаря, вы милосердный самаритянин. Прекрасно! Так вот, когда вы заявили, что останетесь вопреки моей воле, ибо это ваше право, я почувствовала потребность прекратить раз и навсегда все это. И тут я позвонила в полицию и сказала нечто, о чем я вообще не подумала всерьез, — что я убила Ленбаха. Я просто не знала, как от вас избавиться… Мне захотелось сделать нечто страшное, нечто, что вместе со мной провалилось бы в пропасть, во мрак… Больше мне нечего сказать. Это правда. А теперь делайте со мной, что хотите. Можете меня связать, арестовать, осудить на смерть — мне все равно. Я больше ничего не знаю. Вы все мне абсолютно безразличны… (Снова сникла.)

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Ну ладно, госпожа Ленбах, это был, так сказать, субстрат вашего заявления, сущность того, что должно быть сказано в объяснение вашего поступка. Только все это надо записать как можно четче. Я обязан все это изложить в соответствующей форме… Господин доктор, я думаю, было бы самое разумное, если бы вы потрудились…

К р и ж о в е ц (беспомощным жестом притрагивается к голове). Я больше не могу. Извините, дорогой коллега, но я просто не в состоянии. У меня важный процесс в Коммерческом суде. Речь идет о миллионах… Точнее, вопрос стоит о двадцати трех миллионах, и я должен там присутствовать духом и телом. Понятия не имею, чем там все кончится. Поэтому мне нужно хоть на секунду сомкнуть глаза, принять ванну, передохнуть… И кроме того, независимо от моих субъективных намерений я должен уехать — завтра в десять мне назначена аудиенция. Совещание по поводу распределения портфелей продлится, вероятно, всю первую половину дня, но я, во всяком случае, вернусь послезавтра утренним экспрессом. Таким образом, если вас устраивает, послезавтра около девяти утра мы с госпожой баронессой будем у вас, чтобы завершить все формальности. Сегодня же я, с вашего позволения, пришлю вам со своим помощником конспект протокола — в общих чертах, — а вы его стилистически обработаете как нужно. Главное — это юридически весомое заявление госпожи баронессы, которым она объясняет, что заставило ее вам позвонить, а в интимные подробности, быть может, нет необходимости углубляться — это не так уж интересно господам в прокуратуре. Я сам все выясню. Надеюсь, все останется в рамках приличия… А сейчас прошу вас как друга, как коллегу: не могли бы вы нас оставить, оказав мне тем самым огромную услугу, просто из уважения к моему возрасту? С формальной стороны, надеюсь, все обстоит благополучно.

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Формальности, господин доктор, теперь не так уж важны. Вы можете сами выбрать место встречи — если хотите, я сам зайду к вам в канцелярию. Мне сейчас важно, для порядка, составить донесение в духе существующих положений. Важно объяснить, почему я появился здесь, в квартире госпожи баронессы, ибо дело приобрело уже и так некоторую огласку. А наши детективы болтливы, как сороки. Таким образом, все необходимые формальности выполнены, и я могу откланяться… Мне, право, очень неловко…

К р и ж о в е ц. Спасибо вам, дорогой коллега, просто не знаю, как вас благодарить. Вы проявили подлинную человечность, и это, несомненно, говорит в вашу пользу. Все касающееся человека можно понять сердцем, а не через параграфы закона. Никогда не забывайте об этом, прошу вас. Слушая, как вы просто и человечно решаете дело, я — прошу вас, не обижайтесь, я импровизирую, — я подумал об одной вещи. Если мне и в самом деле доверят портфель министра (а в этом нет оснований сомневаться), не согласитесь ли вы, молодой мой коллега, занять место шефа моего кабинета? На эту должность назначает сам министр по своему усмотрению. Лично я до сих пор никого не имел в виду, а сейчас эта мысль осенила меня, точно по вдохновению…

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к (изумлен). Я несколько смущен, но и весьма польщен, ваше превосходительство! Я, разумеется, склонен без размышлений принять эту высокую честь. В полицию я пошел по необходимости — скорее, из материальных соображений, тут все-таки доплачивают за ночные дежурства, доступ в кабаре и так далее…

К р и ж о в е ц. Ничего, ничего, дорогой друг, главное — мы с вами договорились, а остальное как-нибудь решится. Итак, до свидания, послезавтра мы увидимся у меня в канцелярии, а теперь, если вы полагаете, что все в порядке…

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. По-моему, все в порядке… Я настолько взволнован вашим предложением, что даже растерялся… Я, разумеется, не собирался делать карьеру в полиции… Я должен был поехать в Париж, мне предлагали стипендию, но тут внезапно умер мой отец, и вот мне пришлось, по семейным обстоятельствам… Остаюсь вашим покорным слугой, извините за вторжение, но все это произошло помимо моей воли, мне было бы гораздо приятнее, если бы ничего не случилось, я думаю, не стоит это повторять… Госпожа баронесса, господин доктор, мы обо всем договорились, пожалуйста…

К р и ж о в е ц. Да-да, прекрасно, а с господами в прокуратуре я договорюсь…

П о л и ц е й с к и й ч и н о в н и к. Господин доктор, прошу вас, проформы ради…

Разговаривая, уходят направо.

Лаура пристально следит за ними; на мгновение пошатнулась, потеряв равновесие, и в нервной лихорадке опустилась в шезлонг, прикрыв глаза шалью.

К р и ж о в е ц возвращается, выходит на балкон вдохнуть хоть немного утренней свежести. Тихий, равномерный шум дождя, чириканье воробьев, уличный шум, далекие гудки клаксонов, ритм летнего дождливого утра, возгласы детей и прохожих, стук копыт по асфальту. Он прислушивается к шороху дождевых капель по листве каштанов. Тишина.

Лаура дышит устало, кажется, она уснула. Крижовец на цыпочках проходит по комнате, гасит свет, закрывает балконную дверь; уходит в левую комнату, возвращается с пледом и накрывает Лауру.

Л а у р а (в бреду, точно издалека). Кто здесь?

К р и ж о в е ц. Я…

Л а у р а. Ах да, это ты! Который час?

К р и ж о в е ц. Уже пробило семь.

Л а у р а. Семь? Ты останешься поужинать? Мария купила стерляди. Ты ведь их так любишь…

К р и ж о в е ц. Уже утро, Лаура, через час мне надо быть в суде. День начинается.

Л а у р а. Начинается день? Так почему же здесь так темно? Открой, ради бога, все окна. Я так долго ходила… всю ночь в темноте, я устала…

К р и ж о в е ц. Лаура, дитя мое, умоляю, возьми себя в руки. Отдохни. Уже утро, семь часов, начинается тяжелый, напряженный день, мне надо зайти домой — принять ванну, переодеться. У меня важный процесс, меня ждут в суде. Я вернусь не позже одиннадцати. Я тоже уже почти без сил. Лаура, прошу тебя, будь благоразумной, в наших интересах — сохранить спокойствие. Дело серьезное, нам надо еще набросать твое заявление. Пойми, это очень важно…

Л а у р а. О да, в наших интересах — сохранить спокойствие и благоразумие, дело серьезное… двадцать три миллиона. Экспорт-импорт лимитед, да-да, понимаю, это очень серьезно: аудиенции, кабинеты, портфели — все это в наших интересах. Мы должны остаться невозмутимыми. Да, мадемуазель aus Czernowitz[44], ведь надо и туда позвонить, сказать, что госпожу Лауру арестовали, что она убила барона… Как все это отвратительно! (Словно пробудившись.) Знаешь, Иван, что бы я сделала, будь я на твоем месте?.. Спокойно и невозмутимо, как ты говоришь, оставила бы в покое все эти портфели и миллионы и никуда бы не поехала. Я бы осталась здесь… (Резкий переход от сентиментальности к вспышке бешенства.) Неужели ты сможешь меня покинуть сейчас, вот здесь? В самом деле, ты сможешь уехать после всего, что здесь произошло?

К р и ж о в е ц. «После всего, что здесь произошло»! Обо всем этом, Лаура, можно говорить без пафоса! Мы живем не в безвоздушном пространстве. События вне нас развиваются по своей собственной логике. Я уезжаю сегодня вечером — это от меня не зависит, не так ли? Да, сейчас я тебя оставлю; пойми, в восемь часов я должен быть в суде, как актер — на сцене, но я вернусь, как только кончится эта комедия. Да, это идиотизм, но так надо.

Л а у р а (как эхо). «Это идиотизм, но так надо»…

К р и ж о в е ц (возмущенно). Да, Лаура, это идиотизм, но все это отнюдь не глупее того, что здесь разыгралось, и я прошу тебя это понять! И потом, я, что ли, вызвал на наши головы всю эту… чепуху? У меня просто больше нет ни сил, ни желания делать вид, что ничего не произошло.

Л а у р а. А в самом деле, ну что такого произошло? Подумаешь, меня заставили догола раздеться перед полицией… Вам-то это ничего не стоит, вы фотографируетесь в голом виде… А теперь и я разделась догола — ты этого требовал. Так чем ты недоволен? Все было, как ты хотел. Я вполне законно разделась догола, как настоящая, стопроцентная девица из ночного бара.

К р и ж о в е ц. Умоляю тебя, прояви благоразумие, будь человеком!

Л а у р а. «Прояви благоразумие», «прояви благоразумие»… Что значит слово «разум» во всем этом кошмарном сне? Что значит быть человеком? Мне больно. Я — предмет… А ты, разве ты — человек? Ты персонаж из маскарада, персонаж, выступающий в тридцати трех масках! Тебя не назовешь даже тенью человека, которого я, как мне казалось, хорошо знала. Тот человек был когда-то давно-давно, он исчез, растворился, растаял, его больше нет. Все — ложь, ты лгал о себе, обо мне, о Ленбахе, обо всех нас. Потом нас всех голыми занесли в протоколы полиции. И за все за это должна отвечать я?

К р и ж о в е ц (стаккато его фраз уже не звучит условно-вежливо. Речь его хоть и темпераментна, все же вполне логична). Ни одного слова неправды я не сказал этому наивному юноше! И не прикидывайся, что ты не в состоянии воспринимать нормальную человеческую речь! Ты понимаешь, что я говорю? Я стараюсь поступать с тобой, как человек, способный понять горе своего ближнего. После безответственного и, более того, безвкусного скандала с телефонным звонком мне ничего не оставалось, пойми ты наконец, как с головой погрузиться в этот сумасшедший дом и защитить тебя от вмешательства закона… От Уголовного кодекса, пойми, Лаура! И если бы я этого не сделал, ты бы сейчас была в тюрьме и лежала бы на голых досках в одиночке.

Л а у р а. Возможно, так было бы лучше для нас обоих!

К р и ж о в е ц. Ах так? Это было бы лучше? Да ведь сегодня же все газеты опубликовали бы твою фотографию — вот, полюбуйтесь, убийца, застрелившая своего мужа. Это, по-твоему, было бы лучше?! (С трудом сдерживается. Взволнованно.) Знаешь, что я должен был бы сделать по-настоящему?

Лаура демонстративно молчит, будто не слышит.

(Повысив голос.) Ты слышишь, я спрашиваю?

Л а у р а. Я ничего не желаю слушать! С меня достаточно допроса полицейского.

К р и ж о в е ц. Все, что ты лепечешь, до такой степени бездарно, что самое правильное было бы тебя отлупить, как плохо воспитанного ребенка. Понятно?

Л а у р а. Ну да, избить хлыстом! Знакомые штучки господ кавалеристов. Я вам уже сказала, если не ошибаюсь, что я думаю о вашем поведении?

К р и ж о в е ц (огромным усилием воли сдержав себя). Лаура, я знаю, что могут сделать с человеком нервы, но сейчас речь не об этом… Во-первых, ты несешь бред, а во-вторых, и это главное, в тебе не осталось ничего человеческого! Ты не только неприятна, ты противна, до такой степени ты омерзительно упряма и глупа… Я ведь тоже не каменный! Что я такого солгал?.. Да и зачем бы я лгал и актерствовал, как ты говоришь, если бы не надо было тебя спасать от твоих собственных идиотских поступков?! Стыдись!

Л а у р а. Как ты на меня смотришь?!

К р и ж о в е ц. Я на тебя смотрю как нормальный человек — на слабоумного собеседника, который сам себе враг и не желает понимать окружающих.

Л а у р а. Ты испугался скандала — вот в чем смысл твоего сострадания ко мне. Ты продекламировал свой патетический надгробный монолог о Ленбахе затем, чтобы я поняла, что ты морально устраняешься от истеричной бабы, которая скандализировала полицию. А когда я доказала, что не боюсь ни тебя, ни полиции, то ты меня раздел догола перед типом, который ведет учет проституток. В твоих руках все превращается в примитивный обман, как в борделе. И сейчас ты врешь. Danke schön[45] за твою рыцарскую защиту — ты поставил меня на один уровень с проституткой…

К р и ж о в е ц. Я говорил о покойном, который сам себе произнес приговор. Нет такой человеческой слабости, которую нельзя было бы простить, но для этого надо быть человеком, а это — извини, я вынужден повторить, — это то, чего тебе не хватает. Я проявил минутную слабость, сказав правду — тебе, избалованной барыне, у которой не хватает ни ума, ни нравственной силы посмотреть правде в глаза. Не хочешь знать правду! То, что я был у другой женщины, — об этом вы можете судить по вашей господской воле: хорошо это или плохо, прощать мне это или не прощать — это дело ваше! Но чего ты хотела добиться этим скандалом? То, что я был у нее, ты знала так же хорошо, как и я, но ты хотела, чтобы я это скрыл ради приличия… А в чем был бы смысл этой комедии? Если бы я остался с тобой, натянув пижаму Ленбаха, для тебя это был бы выход из положения. А это разве не было бы развратом?.. Примитивнейшее решение: для тебя продолжение наших отношений значило бы, что та связь, «бордель», как ты выражаешься, как бы не существует… Но я не мормон, не многоженец! Я не мог заниматься такими вещами у одра еще не остывшего, так сказать, покойника… И если кто из нас требовал лжи, то это была ты! Но поскольку выяснилось, что некоторые вещи нельзя разрешить столь примитивным способом, по крайней мере сию же минуту, в ту же ночь, в то же утро, — для тебя это достаточный повод, чтобы шантажировать человека, который дружески предан тебе и поддерживает тебя во всем. Ты находишь гнусное удовольствие в том, что осыпаешь меня вульгарными оскорблениями…

Л а у р а. Я не доросла до твоих адвокатских уверток.

К р и ж о в е ц. Это, Лаура, не увертка, а элементарная логика. Это банально, как все истины. Чего тебе еще надо? Разве мы не договаривались сто тысяч раз, что после ликвидации твоего брака с этим несчастным мы узаконим свои отношения? Он этому препятствовал. Ладно. Разве мы не договорились, что подождем, пока не найдется какое-нибудь приемлемое, человеческое решение? Разве я не заявил перед этим болваном — представителем закона, что считаю тебя своей супругой, сделав ударение на нашей давней дружбе и взаимной симпатии, разве я не заявил, что готов выполнить все формальности? Я спрашиваю себя, что еще я должен был сделать? Упасть перед тобой на колени, как гимназист, и исповедаться, признавшись, что я был в борделе и пьянствовал под звуки балалаек?

Л а у р а. О, спасибо! Спасибо за пафос, с которым вы говорите о выполнении оставшихся формальностей!.. Мадам проводит зиму в Таормине, весну — в Асконе, концертный сезон — в Вене, в то время как месье серьезно и целеустремленно «работает» под звуки балалаек! После длительного перерыва супруги решили ради приличия провести вместе дождливое, скучное лето, путешествуя в фиакре и прогуливаясь под музыку на курортах… Merci! Ты так виртуозно извращаешь истину, что я даже на секунду поверила… Да это же одна из пластинок, которые ты с таким мастерством прокрутил перед этим жалким мальчишкой из полиции! Но нет, я теперь не так наивна, дорогой мой! Спасибо!

К р и ж о в е ц. Я старался помочь тебе, защитить тебя… всю ночь… Неужели во всем этом не прозвучало ни единого моего собственного слова?

Л а у р а. Ни одного! Ты защищал не меня, а себя, свое общественное положение, свою карьеру, свою высочайшую аудиенцию, свой министерский портфель, свою канцелярию. Ты перепугался, что я могу тебя скомпрометировать. Подумать только, интимная приятельница доктора Крижовца делает идиотское заявление в полиции да еще к тому же признается, что пристрелила своего супруга!.. Потому ты и был в такой панике… Ведь это все — динамит под твою карьеру, под твои амбиции! Ты вообще не представляешь себе жизни без потайной двери, ведущей в президиум. Вот что ты такое! Ну что ты на меня так смотришь? Я знаю, о чем ты думаешь.

Долгое молчание.

(Вызывающе.) Ты сейчас подумал, что я и вправду способна на убийство! Ты смотришь на меня каким-то полицейским взглядом!

К р и ж о в е ц. Не говори глупостей!

Л а у р а. Почему это не может быть правдой? Разве ты сам не говорил, что мечтал избавиться от Ленбаха?

К р и ж о в е ц. Ну да, я это присочинил для полиции ради психологической убедительности, я хотел уменьшить степень твоей моральной ответственности…

Л а у р а. Я так и знала, ты врал! Ты не тот человек, который держится своих слов. И все-таки мне его ничуть не жаль.

К р и ж о в е ц. Лаура, умоляю тебя…

Л а у р а. Ты не веришь, что я его убила? Но в то же время не совсем уверен, да?..

К р и ж о в е ц. Убила или нет… ты не сознаешь, что ты сейчас говоришь, а если и сознаешь, то…

Л а у р а. Нет, нет, не бойся, я его не убивала. Да я бы и не стала марать руки о такое ничтожество. Но вот тебя — тебя бы я застрелила, как собаку.

К р и ж о в е ц (подходит к Лауре с возгласом протеста и оскорбленной гордости. Встревоженный, обеими руками обнимает ее за плечи). Лаура!

Л а у р а (вдруг обмякла, как шелк ее кимоно, и оказалась у ног Крижовца. Нагнулась до самого ковра, точно желая лбом прикоснуться к полу… Затем встает, не понимая, что происходит, потрогала руками голову, как бы припоминая, что она только что сказала. Вполголоса). Прости меня, пожалуйста, я не понимаю, что со мной происходит… Я не в себе.

К р и ж о в е ц. Это все нервы, детка, я всю ночь тебя просил успокоиться. И теперь прошу, просто умоляю — иди отдохни, забудь обо всем! Для тебя сейчас самое лучшее — забыться. (Вынимает из кармана часы, смотрит, нервно убирает обратно.) О господи, у меня уже действительно нет ни секунды. Прости меня, но я должен идти, меня ждут.

Л а у р а (словно придя в себя). Да-да, у тебя серьезное дело, правда. Все это кошмар, слишком много было всего… Прости меня, умоляю, прости! Все будет хорошо. Я постараюсь быть такой, как ты говоришь, — спокойной и рассудительной. Да-да, ничего не случилось, иди, пожалуйста, тебе ведь надо привести себя в порядок, принять горячую ванну. Ты не завтракал… ведь мы могли попросить Марию, боже, я ни о чем не подумала! Ты попроси Стефана, пусть он тебе сделает крепкий чай с коньяком или, еще лучше, — крепкий кофе. Прости меня и думай о себе, да-да, иди, не задерживайся, спасибо тебе… Мне уже лучше, я сейчас пойду отдыхать, я прилягу. А ты иди, у тебя так мало времени, прости меня, ради бога, все это как во сне.

К р и ж о в е ц. Я вернусь, как только смогу… Я только тебя прошу — будь умницей, все остальное не важно. Подумай о себе. Я попрошу Марию за тобой присмотреть. До свидания! (Целует ей руки и направляется к выходу.)

Лаура провожает его до двери, сердечно машет рукой. Затем медленно идет к балконной двери, открывает ее и выходит на балкон, прислушиваясь к шороху теплого дождя. Чириканье воробьев. Шум улицы вдалеке.

Лаура возвращается в комнату. Направляется в спальню, снова возвращается, разглядывает предметы, точно впервые видя все вокруг. Подошла к секретеру, выдвигает ящики, что-то ищет. Открыв шкатулку с почтовой бумагой, берет лист, нервно что-то пишет. Передумав, рвет написанное. Пишет снова. Тоже рвет. Зажигает стоящую на секретере свечу, сжигает оба письма. Дергает сонетку звонка. Входит М а р и я.

Л а у р а. Мария, дорогая, милая, приготовьте чай, только быстро, прошу вас, пожалуйста.

М а р и я исчезает.

Л а у р а. (прошлась к открытой балконной двери, секунду постояла там, затем, точно ей пришла в голову спасительная мысль, бросается к телефону. Слышны долгие звонки. В трубку). У телефона баронесса Ленбах. Доброе утро, Стефан, как дела?.. Господина доктора еще нет?.. Ах еще не пришел?.. Да, он вот-вот должен прийти. Как только придет, попросите его сразу мне позвонить. Или нет, Стефан, вернее, так: когда господин доктор придет, передайте, что я звонила и сказала, что не надо мне звонить, как мы с ним раньше договорились, а что я сама зайду к нему в канцелярию. Да, так мы договорились… Что-что? Не понимаю… Ах, господин доктор позвонил и сказал, что не придет? Позвонил, что вообще не придет? Он сам вам это сказал?.. А если позвонят из суда, передать, что он просит отложить заседание, что он срочно уехал по делу?.. Хорошо, Стефан, спасибо, да, да, благодарю вас! (Нервно прошлась по комнате. Снова растеряна.)

Входит М а р и я, накрывает на стол.

Спасибо, Мария, я думала позавтракать, но я не в состоянии… Извините, пожалуйста, я плохо себя чувствую, мне надо лечь! Будьте добры, приготовьте горячую ванну, больше ничего не надо. Только ванну, и погорячее!

М а р и я. Но, gnädige Frau[46], все-таки, может быть, выпьете капельку чаю…

Л а у р а. Нет, нет, спасибо, вы же знаете мою мигрень, ничего не нужно, только горячую ванну.

М а р и я. Приходила массажистка, gnädige, но я ей сказала, что вы ее вызовете, если будет нужно. Около половины седьмого звонила графиня Мадлен, потом еще раз звонила, но я ее попросила позвонить попозже. Заходила Любица из салона, спрашивала, открывать ли сегодня, я ей велела зайти часов в двенадцать, а пока не открывать. Не знаю, все ли я сделала как нужно…

Л а у р а. Спасибо, дорогая Мария, спасибо большое! Вы умница и добрая душа. Кто бы ни зашел и ни позвонил, скажите, что меня нет. Меня нет ни для кого — ни для принцесс Володарской, ни для графини Мадлен, ни для господина доктора. Салон пусть сегодня не открывают. Я потом распоряжусь. А сейчас я лягу, и вы меня не беспокойте, пока я не позову.

М а р и я. А что сказать, gnädige, служащим похоронного бюро? Им кто-то сообщил, что гроб с телом нашего господина будет выставлен здесь, на квартире, но я им сказала, чтобы они зашли попозже и что я ничего не знаю. Что им сказать, если они опять придут?

Л а у р а. Ах, я тоже не знаю. Оставьте меня, Мария, дорогая, я понятия не имею…

М а р и я выходит.

Л а у р а (прохаживается по комнате. Набирает номер по телефону. Вызывающе). У телефона баронесса Ленбах! Будьте добры графиню Изабеллу!.. Ах, принимает ванну? Попросите ее мне позвонить, как только она сможет. Она мне срочно нужна. Ах, графиня Мадлен хочет со мной говорить?.. Как, и доктор Крижовец у вас? Спасибо!.. Это вы, Мадлен? Да у вас весело. Это очень приятно. Музыка… Доброе утро, Мадлен, как поживаете? Да, да…

Из трубки доносится навязчивый голос. Мадлен говорит без пауз.

(Не в силах остановить поток приторно-сочувственных фраз, брезгливо морщится; затем резко прерывает лживые излияния.) Послушайте, Мадлен, раз уж вы изображаете передо мной панихиду, то хоть прекратите вашу идиотскую музыку! Ваш реквием!.. Желаю вам счастливо отметить этот день — и вам, и доктору Крижовцу, и графине… Передайте привет графине Изабелле… (Положив трубку, мечется по комнате.) «Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… Как люблю я вас, как боюсь я вас…». Какое бесстыдство!

Звонок телефона.

(В бешенстве хватает телефонный аппарат, отрывает от него провод и швыряет аппарат об пол так, что аппарат разбивается вдребезги.)

Провод потянул за собой с секретера массу безделушек и фотографий в застекленных рамках. Зацепил висевшее на стене старинное венецианское зеркало, оно разбилось на мелкие кусочки. Вбегает перепуганная М а р и я.

Л а у р а. Мария, смотрите, телефон упал, и зеркало разбилось…

М а р и я. Это к счастью, gnädige, так всегда говорила моя бабушка, когда что-нибудь разбивалось.

Л а у р а. А моя бабушка говорила, что разбить зеркало — это семь раз по семь лет горя.

Громко звонит звонок у входной двери.

М а р и я (испуганно). Если это господин доктор, что мне делать, что ему сказать?

Л а у р а. Если это господин доктор — я уехала. Меня ни для кого нет дома, Мария! Я уехала, исчезла; меня нет, меня арестовали, увели в полицию… Нет, это не господин доктор. Вы слышите, какой звонок?.. Это наш господин барон! Впустите его!

М а р и я. Как, боже милостивый…

Л а у р а. Разве не слышите? Это же наш господин подполковник! Только он умеет так нежно нажимать на звонок! Идите же, Мария, он звонит!.. Он опять пьян, снова скандал… Мария, умоляю вас, опять сбегутся все жильцы, идите же скорее… вы слышите, как он трезвонит!..

Недоумевающая М а р и я исчезает.

Звонок продолжает тревожно звонить. Лаура подходит к секретеру… Два выстрела. Она падает.

В комнату вбегает М а р и я. За ней д в о е с л у ж а щ и х п о х о р о н н о г о б ю р о в форме с галунами.

З а н а в е с.

1959