Дверь в стене

Эликсир Уэйда

Уэйду завидовали. Семнадцать лет подряд ему сопутствовал успех – не тот банальный успех, который складывается из череды счастливых случайностей, а настоящий, честно заработанный; успех как результат целенаправленных усилий; успех как награда за волю и мастерство. Уэйд отлично владел пером, удачно женился (его избранница была звездой сезона – первая красавица и наследница большого состояния), выиграл выборы при нулевых шансах на победу и, хотя был беден и незнатен, в конце концов получил высокий пост в одном из прогрессивных «радикальных» министерств – единственный в этом ведомстве представитель непривилегированных слоев общества. Разумеется, все прочие бедные и незнатные политические деятели, сносно владевшие пером, считали его возвышение игрой слепого случая. Правда же состояла в том, что Уэйд был на редкость талантлив и полностью заслуживал признания.

И сейчас, сидя перед камином и глядя на раскаленные угли, он в душе соглашался с такой оценкой. Его левая рука лежала на столе, пальцы сжимали прозрачный пузырек с ярко-фиолетовой жидкостью.

– Волшебное средство! – лениво улыбнувшись, сказал он старине Мэннингтри. – Могу лишь догадываться, что намешано в этом Бальзаме Успеха.

– Сколько ни гадайте, все равно не поверите, когда я открою секрет, – ответил Мэннингтри.

Воцарилось уютное молчание – подлинный критерий дружбы, – когда на смену утомительному пинг-понгу слов приходит доверительное одиночество вдвоем. Уэйд мысленно окинул взглядом минувшие семнадцать лет и остался доволен. Назавтра ему предстояло внести в парламент всеми осмеянный билль о запрете наготы в искусстве. Билль дурацкий, никто и не рассчитывал, что он пройдет, однако за ним стояла одна очень серьезная и влиятельная парламентская фракция. Уэйд догадывался, почему сомнительную миссию поручили именно ему: вероятно, это комплимент его дару вдохновенной неискренности. Никто, кроме Уэйда, не сумел бы искусно соединить блеск парадокса (к которому серьезная фракция невосприимчива) и строгую принципиальность (которой эта фракция ожидает). В заведомо проигрышной ситуации Уэйд намеревался ошеломить своих оппонентов великолепным спектаклем, молниеносными переходами от шутливых эскапад к увещеваниям и обратно, создающими, если можно так выразиться, эффект двухцветного переливающегося шелка-хамелеона[51]. Он точно знал, как надо действовать. А на вторник у него назначена встреча с тремя депутациями, враждебно настроенными друг к другу, по вопросу о подпольном казино Райнера. Уэйд не сомневался, что быстро разделается с ними и все будут довольны. В среду ужин с премьер-министром… Какой трепет испытал бы он перед столь знаменательным событием двадцать лет назад, с улыбкой подумал Уэйд. Дальше четверг – поистине великий день. В четверг он поднимется еще на одну ступень в глазах миллионов людей – в четверг он сотрет Брауна в порошок. Он ни секунды не сомневался, что сотрет в порошок Брауна, дерзнувшего ставить палки в колеса международной политики правительства. Возможно, правительство допустило пару просчетов в каких-то второстепенных делах – Уэйд не был главой внешнеполитического ведомства, – но оппозиция допустила куда больший просчет, натравив Брауна на него, Уэйда. «А ведь двадцать лет назад!..» – снова подумал он и попытался представить, что бы вышло из его намерения стереть в порошок Брауна двадцать лет назад.

И тут мы вплотную подошли к сути рассказа. Как ни удивительно, восемнадцать лет назад Уэйд считал себя законченным неудачником: к тридцати одному году он ничего не достиг. И ладно бы не пытался! Только все попытки оканчивались провалом. Понимающие люди отмечали его незаурядный ум; знаменитый критик, случайно разговорившись с ним, обнаружил в нем задатки гениальности; и его сестры продолжали верить в него. Вот и все. Прибавьте к этому кембриджский диплом (без отличия), третье место в шахматном турнире, опубликованный роман, разошедшийся тиражом две тысячи экземпляров, сборник критических статей, печальный опыт в качестве лектора высших курсов и никем не замеченную пробу сил в местной политике. Нельзя сказать, что это совсем ничего, но и ничего такого, что предвещало бы портфель кабинетного министра в возрасте сорока восьми лет. Уэйд ласково посмотрел на пузырек в руке.

В те далекие дни Уэйд нигде не имел успеха, даже в обществе. Его беда была в том, что ему не хватало твердости духа; иначе говоря, он страдал от неискоренимых сомнений. Пожилые дамы находили его приятным, но робким юношей, а современные молодые особы за глаза называли размазней. Его натура, как в зеркале, отражалась в манере говорить: бесконечные паузы и заминки с вкраплениями светлых мыслей, выраженных через пень-колоду. Его роман в рукописи представлял собой живое, увлекательное повествование; в корректуре Уэйд сгладил все углы и спрямил сюжетные линии, и в итоге никто не оценил его оригинального замысла. Большой знаток шахмат, он проиграл турнир, если верить ему, из-за несносного запаха чеснока, который распространял вокруг себя немец Швах, завоевавший титул чемпиона. В тридцать Уэйд уже готов был сдаться и ограничить свои интересы холостяцкими утешениями: естественная история, любительские шахматы, изящные литературно-критические эссе… Казалось, только это, а отнюдь не место в кабинете министров уготовила ему судьба.

Избавление явилось нежданно в лице старины Мэннингтри, семнадцать или восемнадцать лет назад – в бильярдной. Выполняя несложный карамболь[52], Уэйд на волосок промахнулся; с досады он крякнул, но вертевшееся на языке словцо, хотя и вполне безобидное, привычно проглотил.

– Вот-вот, – прокомментировал Мэннингтри.

– Простите?.. – отозвался Уэйд; в ту пору он вечно просил у всех прощения.

– Да, несомненно, – пробормотал Мэннингтри; он натирал мелом свой кий, не спуская с приятеля критического взгляда. – Вы очень любопытный случай, Уэйд.

Уэйд не выносил, когда его разглядывали.

– В каком смысле? Надеюсь, речь не о болезни?

– Речь о врожденной патологической диспропорции, – сказал Мэннингтри. – Если мне позволительно – только между нами… в нарушение профессионального этикета – вторгнуться в ваши херувимские пределы и высказать некоторые соображения…

– Уодди уверяет, что я здоров как бык, – перебил его Уэйд.

Мэннингтри, кряхтя, уселся боком на край бильярдного стола, изогнулся и прицелился.

– Знаете, Уэйд… – (щелк: карамболь!), – …я давно наблюдаю за вами. Не без интереса! Этот ваш Швах, например, – ведь он не сильнее вас. Я изучил его шахматные партии. – Мэннингтри по-прежнему сидел на столе, вероятно весь уйдя мыслями в шахматы. – Будь я проклят! Вы запросто могли разделать его под орех.

– Я и сам так думал, – согласился Уэйд, – только…

– Вот-вот! – снова прокомментировал Мэннингтри. – То-то и оно!

– Вы о чем? – не понял Уэйд. – Я хотел пожаловаться на чесночный дух…

– И покривили бы душой. Дело вовсе не в чесноке, а в диспропорции между вашим характером и вашими возможностями. Наверняка вам это и без меня известно. Вы же постоянно выбиваете почву у себя из-под ног. В самую неподходящую минуту на вас накатывает сомнение и не дает вам нанести точный удар. Вы терпите поражение за поражением только потому, что в решающий момент пытаетесь осторожничать. «А вдруг промахнусь?» – мелькает у вас в голове. Любой, у кого мелькнет такая мысль, непременно промахнется. Вот что убивает ваше деятельное начало, лишает его живого духа, превращает в бесполезный труп. Если бы не это, Уэйд…

– То что?

– Вы добились бы блестящих успехов. Не сочтите за лесть – я глубоко убежден, что у вас выдающиеся способности.

– Но не выдающийся характер, – с улыбкой продолжил Уэйд. – А жаль!

– Все не так безнадежно, уверяю вас. За способности отвечает мозг, за характер… Хм, это скорее вопрос физиологии – кровообращения, пищеварения… Иначе я не стал бы говорить с вами. – Он помедлил. – Не в моих правилах бередить душу безнадежному больному.

Уэйд молча смотрел на доктора. Он не был готов к такому разговору. Отступив от стола и критически оглядев его, Уэйд заметил:

– У вас отличная позиция.

Мэннингтри спустился на пол и перешел на другую сторону.

В следующие несколько минут ни один не проронил ни слова. Мэннингтри с хорошим счетом завершил свою серию. Уэйд слегка откашлялся и прервал молчание:

– До сих пор мне не приходило в голову рассматривать свою нерешительность в разрезе болезни. Но я отлично понимаю, о чем вы говорите. Я сотни раз переживал подобные состояния, хотя никогда не смог бы описать их так четко, как это сделали вы. Да, в последнюю минуту мне начинает казаться, что я все испорчу, и, разумеется… Будь я проклят, если мое предчувствие хоть раз обмануло меня! Животная самоуверенность этого немца, Шваха, не оставила мне никаких шансов. И с каждым годом становится только хуже. Стоит мне взяться за какое-нибудь дело, как я начинаю предвкушать неизбежный миг сомнения, и все идет прахом. В школе я еще не был таким, хотя… в выпускном классе начал мазать по мячу. Однако, повторяю, я считал это своим душевным изъяном.

– Нервы, – изрек Мэннингтри, – солнечное сплетение.

– Так вы всерьез думаете?..

– Да, – подтвердил Мэннингтри, – тут прямая связь с физиологией. Не спрашивайте почему – я не знаю, но есть одно лекарство…

– Пилюля уверенности! – подсказал Уэйд.

– Не угадали – не пилюля, а жидкость. Алкалоид… главным образом. Как бы то ни было, это средство, вне всяких сомнений, помогает выровнять психическую колею, чтобы вас не трясло на ухабах: оно в зародыше давит вредную мысль, которая, не успев родиться, ставит вам палки в колеса. И вместо: «Ох, боюсь… как бы опять не оплошать… не испортить…» – вы твердо скажете себе: «Я смогу!»

– Даже не верится, – проронил Уэйд.

– Перед вами излечившийся, – с поклоном ответил Мэннингтри и невозмутимо продолжил партию.

– Невероятно! – вымолвил Уэйд, прервав очередную паузу в разговоре.

– Итак?

– Пожалуй, я бы испробовал ваше лекарство.

– К сожалению, это вряд ли возможно.

– Но я думал, вы рассказали мне для того…

– Я не смогу смешать его для вас, не знаю всей формулы, – объяснил Мэннингтри. – У меня самого осталось совсем чуть-чуть, на крайний случай. Оно попало ко мне весьма необычным… Девяносто восемь – партия!

– Но вы же надеетесь пополнить запас? Иначе…

– Надеюсь, – признал Мэннингтри, возвращая кий на стойку и на секунду задержав взгляд своих маленьких умных глаз на лице Уэйда. – И если мне повезет, я охотно поделюсь с вами. – Он умолк, оценивающе воззрившись на собеседника. – Только, – с нажимом предупредил он, – это не то лекарство, которое вам продадут за гинею и еще скажут спасибо.

Мэннингтри несколько мгновений задумчиво смотрел на Уэйда, потом без слов повернулся и, заложив руки за спину, медленно вышел из бильярдной с видом человека, которого внезапно одолели сомнения, правильно ли он поступил. Уэйд в изумлении провожал его взглядом.

…Нынче вечером Уэйд вспомнил тот давний разговор так живо, словно он состоялся вчера. Вспомнил, как искал встречи с Мэннингтри, чтобы выпытать у него подробности о чудодейственном лекарстве. Сперва Мэннингтри пошел на попятную, дескать, чего не сболтнешь после доброго ужина, и вообще, упомянутый алкалоид практически недоступен. Рецепт изобрел ученый доктор из Сальпетриера[53], который некоторое время назад скоропостижно скончался. Хотя, возможно, еще не все потеряно… снадобье где-нибудь всплывет, Мэннингтри повсюду ищет его, ведь оно определенно помогает… В ходе этой беседы, вселявшей одновременно разочарование и надежду, Уэйд, как никогда остро, ощутил свою беспомощность и никчемность. Затем Мэннингтри начал туманно намекать на скорую удачу, и Уэйд уже не скрывал своего нетерпения, а Мэннингтри только посмеивался и в очередной раз остужал его пыл. В конце концов Уэйд взмолился. В азарте погони за вожделенным снадобьем он позабыл о своем изначальном недоверии и принялся умолять Мэннингтри назвать ему условия, ибо он чувствует, знает, что этот эликсир для него – эликсир жизни! Он буквально не давал проходу Мэннингтри.

– Для вас это и впрямь живая вода, – подтвердил тот. – Только представьте: наконец покончить с колебаниями, перейти из разряда бессловесных зрителей в касту ведущих актеров, главных персонажей в драме общественной жизни…

– Любые условия! – воскликнул Уэйд.

– Вы обещаете держать меня в курсе всех перипетий своей карьеры, если мне удастся добыть это средство? А мне теперь кажется, что сумею.

– Охотно!

– И подпишете обязательство выплатить мне семь тысяч фунтов, как только получите портфель министра?

– Портфель министра!..

– Именно. Вы же не какой-нибудь чокнутый гений, так что министерский портфель вам обеспечен.

Больше Мэннингтри ничего не потребовал. Цена была приемлемая, учитывая оговорку касательно карьерного взлета. По правде говоря, из-за бесконечных проволочек Уэйд уже начал подозревать, что ему предложат какое-нибудь постыдное, чудовищное условие. Он тут же ударил по рукам с Мэннингтри и через несколько дней принял первую дозу.

Так семнадцать лет назад он впервые вкусил успеха, впервые в жизни устремился прямо к цели, не сомневаясь, что добьется своего, – и одержал победу; и с тех пор одерживал одну победу за другой. Его словно подменили. Он стал действовать быстро, решительно и умело, за ним закрепилась репутация человека исключительной силы воли. Потому что единственное, чего ему прежде недоставало, – это уверенность в себе.

И теперь обновленный Уэйд сидел в курительной комнате своего творца. Уэйд – влиятельный государственный муж, которого и превозносили, и хулили, и ненавидели, который был центром столкновения тысяч интересов, который играл совершенно особую роль в непрерывно развивающемся романе политической жизни.

– Кабы знать… – задумчиво начал Мэннингтри, нарушив затянувшееся молчание.

– Что? – отозвался Уэйд.

– Сумеете ли вы обойтись своими силами? – И он бросил взгляд на пузырек с эликсиром.

– Ну нет, увольте! – с улыбкой ответил Уэйд.

– Волшебное средство.

– Поистине!

– Оно сделало вас другим человеком. Впрочем, будем справедливы: оно лишь сняло с вас футляр и явило того человека, каким вы могли быть всегда. Вернуло вам силу духа… характер… уверенность.

– Именно, – кивнул Уэйд.

– Что ж…

– Да?

– Пожалуй, признаюсь. Это чудодейственное средство, Уэйд, ваш эликсир успеха, – дистиллированная вода.

– Что?

– Дистиллированная вода, для пущей убедительности подкрашенная.

– Вы хотите сказать, что это лекарство, этот алкалоид, сделавший меня тем, что я есть, всего-навсего…

– Дистиллированная вода. Ну или – по меньшей мере пару раз – обычная питьевая вода… из Нью-Ривер[54].

– Вы хотите сказать…

– Я все сказал.

Мэннингтри стряхнул в камин длинный столбик сигарного пепла. Он уже раскаивался в своем признании.

Уэйд судорожно вздохнул и оторопело уставился на него. Повисла неловкая пауза. Скосив свои проницательные глазки, старый доктор внимательно наблюдал за пациентом, потом сердито буркнул что-то себе под нос.

Уэйд встал и облокотился на каминную полку. В его взгляде читался неподдельный ужас.

– Как же так! – не выдержал он. – Ничего не понимаю. В сущности, Мэннингтри, вы говорите, что все эти годы дурачили меня?

Мэннингтри раздраженно бросил сигару в огонь – осознание непоправимой ошибки пришло к нему слишком поздно.

После долгого молчания Уэйд произнес, в упор глядя на Мэннингтри:

– Выходит, я семнадцать лет балансировал на краю пропасти.

– Не будь я последним идиотом, – сказал Мэннингтри, – не проболтайся под влиянием расслабляющей атмосферы курительной, вы балансировали бы и дальше. У меня на миг вылетело из головы, каким вы были когда-то. В это трудно поверить, глядя на абсолютно здорового и процветающего человека.

– Простая вода!

– С красителем. Да не стойте вы и не смотрите так на меня, Уэйд! Успокойтесь, сядьте и послушайте, что я вам скажу. Давайте взглянем на вещи трезво. Ясно как божий день, что вы наделены исключительными талантами, но всегда страдали неуверенностью. Вы словно родились с идеей фикс, с мыслью «у меня не получится», и она неотвязно преследовала вас, буквально гипнотизировала… Обычная история с так называемыми слабыми людьми. Однажды при мне человеку под гипнозом сказали, что он не может переступить прочерченную мелом черту на полу, – и он действительно побоялся ее переступить! Такова сила искусного внушения. Полагаю, с вами произошло примерно то же самое. Хм… Вы склонны к заниженной самооценке, поэтому какие-то неизбежные в молодости промахи заставили вас окончательно разувериться в себе и превратили в жалкую щепку на волнах жизни… Пока я не занялся вами.

– То есть?

– Я вас загипнотизировал. Фактически. Вы семнадцать лет жили под гипнозом, Уэйд! Да, в сущности, это самый настоящий гипноз. Я внушил вам убеждение – и льщу себя мыслью, что внушил умело, – будто бы некое лекарство, которое я обещал добыть для вас, превратит ваше «не могу» в «смогу». Но сперва вас нужно было обработать. Если бы я дал вам снадобье сразу после того, как впервые упомянул о нем, – в бильярдной Мюрше, если мне не изменяет память, – вы отнеслись бы к нему скептически, приняли бы разок, пожали плечами и остались бы прежним. Но я сделал его почти недоступным, заставил вас всеми фибрами возжелать его и долго тянул время, словно не хотел удовлетворить ваше желание… Вы же помните? И только когда я убедился, что ваш скепсис совершенно развеялся в горячке охоты и нетерпеливого ожидания, вы наконец получили заветный эликсир. И вцепились в него.

– Иными словами, заглотил наживку, – резюмировал Уэйд.

– При таком отношении, Уэйд, вам конец. Сами подумайте: вы брались за сложнейшие дела и у вас все получалось, черт возьми! Столько лет без единого проигрыша! Не будьте тряпкой, не выпускайте удачу из рук. Неужели непонятно, что вы просто-напросто реализовали свой потенциал? Все в вашей власти, продолжайте в том же духе…

– Если бы я мог сохранить веру в себя… – сказал Уэйд, понуро глядя на огонь. – Если б мог… – Он сдвинул брови. – Какого дьявола вы рассказали мне?.. – (Мэннингтри пристально смотрел на него.) – Вера! – продолжал Уэйд. – Знаете, я сейчас предавался воспоминаниям. С верой в себя я горы сворачивал… А оказалось, что это не более чем талисман, глупая фикция вроде одной из свинцовых мадонн короля Людовика или грошового амулета из Монте-Карло. С верой в себя я… – Он запнулся и, помолчав, с хмурой улыбкой сказал Мэннингтри: – Беда в том, что еще не все горы свернуты, некоторые только-только пошатнулись. И сейчас они всей тяжестью давят на меня. Сумею ли я?..

– Друг мой, вы тот же, кем были четверть часа назад. И точно так же способны…

– Вы забываете, что один кирпичик в кладке наполовину выбит, – поправил его Уэйд, – и, возможно, это краеугольный камень!

Снова долгое молчание, глубокая задумчивость, испытующий взгляд.

– Бог вам судья! – внезапно воскликнул Уэйд срывающимся голосом. – Зачем вы сказали мне? Простая вода! Подо мной вновь разверзлись пучины, о которых я уже забыл и думать. Воображаю, как вы смеялись над моей самоуверенностью! И что теперь? В любую минуту моя речь утратит непринужденность и остроту. Я перестал спотыкаться только потому, что верил, что не споткнусь. А вы взяли и отсекли мою веру. Я чувствую себя как лунатик, которого разбудили в тот миг, когда он влез на крышу с нагромождением башен и щипцов и застыл на самой верхотуре.

Он поднес руку ко лбу.

– Ба! – сухо отозвался Мэннингтри. – Пустые страхи… Что за фантазии? Конечно, мне надо было помалкивать. Но завтра в парламенте вы и не вспомните…

– Пустые страхи! Ну нет, вы сыграли со мной злую шутку. И не пытайтесь делать хорошую мину при плохой игре. Что, как не пустые страхи, мешало мне быть другим в те далекие дни? Вода!.. Естественно, отныне я снова буду во всем сомневаться – естественно! Вы усадили меня на качели, толкнули за край пропасти – и перерезали веревки. Черт побери! Эта проклятая речь завтра… и в четверг! Ох, Мэннингтри!.. – Уэйд заплакал.

В порыве бессильной ярости он схватил пузырек и с силой швырнул его в огонь, так что стекло разлетелось вдребезги. Потом повернулся к двери. Мэннингтри вскочил.

– Уэйд! Стойте! Я пошутил. Это действительно лекарство, а не…

Уэйд обернулся, глянул доктору в глаза и, криво улыбнувшись дрожащими губами, сказал:

– Слишком поздно, Мэннингтри. Второй раз ваша шутка не пройдет.

И он вышел из комнаты, напоследок обреченно махнув рукой.

Старый доктор стоял, опираясь рукой о каминную полку, и рассеянно смотрел на обитую байкой дверь: громко хлопнув, она еще несколько секунд подрагивала, пока не замерла. Мэннингтри тяжко вздохнул, опустился в кресло и уставился на огонь с красными искрами стеклянных осколков.

– Какой бес дернул меня проткнуть гнойник? – пробормотал он наконец. – Отчего мы бездумно совершаем поступки, которые ведут к катастрофе?

Докурив вторую сигару до половины, он вслух заметил:

– Тем не менее этот воздушный шар никогда не взлетел бы, не заполни я его газом. По крайней мере, бедняга прожил семнадцать счастливых лет. Но теперь ему крышка. Представляю, что он устроит, какой поднимется вой!.. Придется все списать на инфлюэнцу. Или переутомление. Кто бы мог предположить, когда он сидел вот тут и размышлял… Собранный, твердый как скала!.. Неисправимый трус! Надо же, без стопроцентной гарантии успеха он ничто… Боже меня упаси от таких разрушительных страхов!

1895