Дверь в стене

Le mari terrible[76]

– Вы такой чуткий, – сказала она и задумчиво прибавила: – И с вами всегда можно без утайки поговорить о личных неурядицах.

Я спросил себя, следует ли воспринимать ее слова как провокацию. Угостился пирожным, на вид не слишком приторным.

– Вы самая загадочная особа из всех, кого я встречал, – обронил я совершенно невинное замечание, уместное в любом разговоре с женщиной.

– Неужели меня так трудно понять? – удивилась она.

– Еще как. – Откусив пирожное, я обнаружил, что оно напичкано чем-то вроде жирного клейстера. (И почему женщины так горазды устраивать мне эти малоприятные сюрпризы? Я на всю жизнь наелся сладкого лет двадцать назад.)

– С чего бы это? – поинтересовалась она, улыбнувшись самой лучезарной из своих улыбок.

Уверен, она находила наш диалог весьма утонченным.

– О! – произнес я, взмахнув пирожным. – Вы подбиваете меня препарировать вас.

– И что же?..

– Как раз это мне не под силу.

– Какой же вы насмешник! – сказала она с ноткой разочарования в голосе. Она всегда так говорит, когда наша беседа соскальзывает в бесповоротно дурашливое русло, – а по-другому у нас еще не бывало.

Я ощутил непреодолимое желание ответить ей псевдоцитатой на латыни – языке, который кажется мне наиболее созвучным ее натуре.

– Malorum fiducia pars quosque libet[77], – сказал я, понизив голос и многозначительно глядя ей прямо в глаза.

– Ах! – воскликнула она, слегка зардевшись, и принялась подливать кипяток в заварочный чайник, игриво наблюдая за мной из-под руки.

– Это одно из самых проницательных суждений, когда-либо высказанных о родстве душ, – заметил я. – Вы согласны?

– Родство душ – удивительная вещь. И очень ценная.

– Вы говорите так, – я кашлянул в ладонь, – словно вам знакомо чувство одиночества.

– Можно быть одинокой даже в толпе. – Она обернулась к шестерке людей, что сидели неподалеку, разбившись на пары.

– Мне тоже… – начал было я, но тут к нам приблизился Хопдангл с чашкой в руке и с видимым намерением задержаться у стола. Он принадлежит к породе «славных мальчиков» и забавно пыжится, стараясь держаться как взрослый. Затем подошел Гиффенс.

– Знаете, меня всегда ужасно интересовало ваше творчество, – нарочито громко сказала она мне, когда на пороге гостиной возник – черт бы его побрал! – ее муж.

По сравнению с ним любое пугало выглядело бы приличнее: укороченный коричневый пиджак и уютные домашние туфли; три пуговицы жилета, как обычно, расстегнуты.

– Чай еще остался, Милли? – спросил он и, подойдя к нам, уселся в кресло возле стола. – Как поживаешь, Делалун? – приветствовал он джентльмена в углу и затем, располагаясь поудобнее, отчего кресло жалобно скрипнуло, бросил мне: – Чертовски жарко, Беллоуз.

Она снова подлила кипятку в чайник. (И почему у очаровательных замужних женщин всегда такие мужья?)

– Да, очень жарко, – отозвался я.

Повисла неловкая пауза. Но он был из тех толстокожих людей, которых подобное ничуть не смущает.

– Так вы тоже работаете с аргоном?[78] – поинтересовался я, зная, что он занимается какими-то химическими исследованиями.

Он тотчас пустился объяснять мне премудрости периодической системы. Жена подала ему чаю, встала и, отойдя к гостям, затеяла с ними беседу об автотипии[79].

– Да, – ответил я невпопад, совершенно его не слушая.

– «Нет» было бы уместнее, – назидательно произнес он. – Вы витаете в облаках, Беллоуз. Не влюбились, часом, – в вашем-то возрасте?

Сказать по правде, мне еще нет тридцати, но моя шевелюра уже успела приметно поредеть, и, возможно, поэтому он неизменно видел во мне своего сверстника. Однако ему следовало бы знать, что в наши дни намечающаяся лысина – просто признак возмужалости, не более.

– Слышишь, Милли, – возгласил он через всю комнату, – ты уже отобрала Беллоуза для своей коллекции, а?

Вздрогнув, она огляделась по сторонам, и я увидел затравленное выражение в ее глазах.

– Для благотворительной ярмарки? – уточнила она. – Пока нет, дорогой. – Во взоре, который она метнула на него, мне почудилась немая мольба; потом она опять повернулась к гостям.

– У моей благоверной есть две характерные черточки, – сообщил он. – Она прирожденная поэтесса и прирожденный коллекционер. Считаю своим долгом предупредить вас об этом.

– Я не знал, что она сочиняет стихи.

– Я имею в виду скорее поэтичность мышления, склонность видеть величие в траве и блеск славы в полевых цветах[80], так что весь мир предстает перед нею фантастически преображенным.

– Вот как!

Я почувствовал, что она смотрит на нас с тревогой. Он, разумеется, ни о чем не подозревал. Но я постарался убедить себя, что он просто мелет вздор.

– Ее влекут образы блистательных представительниц женского пола – героические, боготворимые, загадочные: Клеопатра[81], Мессалина[82], Беатриче[83], Мадонна и так далее.

– Так она пишет…

– Нет, примеряет на себя роли. В этом и заключается подлинная поэзия женщин и детей. Особенно ей удается роль Клеопатры – жрицы платонической любви, всегда разной, всегда окруженной сонмом поклонников. У нее поразительные способности к выдумке. За неимением Ромео она не моргнув глазом использовала бы для своих целей Фальстафа[84]. Она ни перед чем не остановится, чтобы разбить сердце солдата. Уверяю вас, Беллоуз…

Я услышал за спиной шелест ее платья.

– Налей мне еще чаю, – сказал он ей. – Милли, ты неверно поняла мои слова про твою страсть к коллекционированию.

– А что ты тут нагородил про Клеопатру? – спросила она, как мне показалось, с преувеличенно суровым видом.

– Да, возмутительно! – притворно повинился он. – Так вот, насчет коллекционирования. Беллоуз…

– Вам непременно нужно посетить нашу ярмарку, – перебила она.

– Буду счастлив, – с воодушевлением согласился я. – Где и когда?

– Насчет коллекционирования… – снова начал он.

– Мы устраиваем ее в пользу одного чудесного приюта для сирот в Уимблингеме, – пояснила она и в красках описала мне предстоящее благотворительное мероприятие.

Он осушил вторую чашку чая и попросил третью.

Тут две девушки стали прощаться, и это отвлекло внимание хозяйки.

– Она коллекционирует тайных поклонников – и, должен признать, весьма в этом поднаторела, – заявил он.

– Джон, – обернулась она к нему, – ты не мог бы поведать мисс Смитерс все те занимательные факты, связанные с аргоном?

Он залпом допил третью чашку и с безропотным послушанием вышколенного мужа покинул кресло. Она тотчас вернулась к чайной церемонии.

– Вам долить? – спросила она. – Надеюсь, Джон не успел поделиться с вами своими странными фантазиями на мой счет. Он порой говорит в высшей степени несуразные вещи. С недавних пор возомнил, что ему удалось вывести формулу моего характера.

– Хотелось бы мне ее вывести, – пробормотал я со вздохом.

– И теперь при каждом удобном случае он объясняет окружающим мое внутреннее устройство, словно я какой-то механизм. «Коллекционер скальпов» – вот, полагаю, его излюбленная фраза. Он вам такое говорил? Вы не находите, что это просто ужасно с его стороны?

– Но ведь он вас совсем не понимает! – сказал я, не вполне улавливая в ту минуту смысл его слов.

Она вздохнула.

– Я испытываю к вам, – как нельзя более многозначительно произнес я, – искреннюю симпатию… – Я запнулся, потом продолжил: – Бесконечную симпатию.

– Сердечно благодарю вас, – столь же многозначительным тоном отозвалась она.

Я не мешкая встал, и мы пожали друг другу руки, словно две родственные души заключили между собой безмолвный договор.

Однако позже, когда я припомнил слова ее мужа, меня стала тревожить странная фантазия – будто бы ее губы при прощании тронула едва заметная торжествующая улыбка. Полагаю, его откровения слегка отравили мой ум. Разумеется, я не хотел бы видеть себя среди великого множества избранных счастливцев – славных пожилых джентльменов, славных мальчиков, участливых и остроумных мужчин лет тридцати, добрых малых, одаренных мечтателей и самоуверенных позеров, – которые аккуратно, точно каштаны в конкерсе[85], насажены (да простится мне этот вульгаризм!) на ее веревочку. И все же насмехаться над гостями жены – невообразимо дурной тон с его стороны. Она переносит это с поистине ангельским терпением. Само собой, вскоре я опять с нею увижусь, и мы поговорим о нас. Лишь неожиданно возникшие дела помешали мне отправиться к ней в минувший вторник.

1895