Двое из будущего

Глава 14

Как и следовало ожидать, с Вахрушевым и Артакуни вышли сложности. Первый исчез, словно растворился в городе. Мы узнали, где он жил, пришли к нему в гости, но никого не застали. Соседи сообщили, что он не появлялись здесь уже несколько дней. На работе он тоже не объявлялся, так что «поговорить по-мужски» у Истомина с ним не получилось. Зато наш начальник коллекторов узнал, что Вахрушев в свое время работал на стеариновом и отчаянно лебезил перед мастером. Его там почти не штрафовали, оказывали всяческие преференции и рабочие, видя такое положение дел, предполагали, что он занимался тихим стукачеством. Доказательств, правда, у них не было, но зато были немалые подозрения. А что можно было подумать, если все внутризаводские недовольства оказывалась известны начальству? И все недовольные с завода моментально вылетали. Все, кроме Вахрушева, который частенько был главным инициатором всех провокационных разговоров. И придя к такому мнению, рабочие захотели проучить провокатора, прижали в темном углу. Но того спас мастер, что случайно увидел как стукача утащили и разогнал суд Линча. И Вахрушев, видя к чему идет дело, в тот же день слинял с Невского стеаринового. Слинял и через какое-то время оказался на нашем предприятии. Как работник он у нас не особо выделялся, был ни рыба, ни мясо, иногда гнал брак, за что его приходилось изредка штрафовать. Кое-как держался на нашем заводе, недовольно тянул рабочую лямку. Но зато он оказался большим любителем поговорить на острые социальные темы. На перекурах часто агитировал рабочих на организацию союза, подбивал их на борьбу с директорским произволом, возмущался своими штрафами. Но, слава богу, мои рабочие, не поддавались на провокации, гнали возмутителя вон. Они-то не понаслышке знали, какие условия работы за территорией «Русских Заводов», могли сравнивать. И всегда, заслышав разговоры о моей и Мишкиной несправедливости, гнали балабола и возмутителя спокойствия прочь, и предлагали ему пойти поискать работу получше.

И вот он у нас на предприятии занялся подрывной деятельностью. Сколько уж ему заплатил Баринцев за ложные показания, я не знаю, но по всему выходит, что не мало. Вполне достаточно для того, чтобы сбежать с моего предприятия, сбежать от стабильного и достаточно высокого, даже при наличии штрафов, заработка. Где он теперь и что делает, мы не знаем. Но одно понятно, что для того чтобы прижучить меня на суде, ему придется выступить свидетелем. Баринцеву, кстати тоже, но он, опасаясь мести, предусмотрительно сбежал за границу. Правильно, кстати, опасался. Это я и Мишка выходцы из другого мира, мы привыкли решать проблемы без мордобоя и крови. Но вот мои ребята, после попытки моего убийства, озверели. У них было одно единственное желание — собственноручно наказать гаденыша.

Что же касается Артакуни… Этот бедолага польстился на длинный рубль, что предложил ему Вахрушев и сдуру подписал протокол допроса. Говорил он по-русски плохо, объяснялся с грехом пополам и не всегда понимал смысл сказанного. Вахрушев умело запудрил ему мозги, наплел с три короба и уговорил сообщить господину полицейскому, что он видел, как два господина машут кулаками в здании проходной. И пообещал пятьдесят рублей за свои слова. Наивная простота с большим трудом объяснился на допросе, получил свои пятьдесят рублей и с чистым сердцем вышел на следующий день работу. А когда его прижал Истомин со своими мордоворотами, то искренне удивился, отчего такие претензии. В общем, разобравшись, этого дурачка оставили в покое, потребовав взамен сообщить, если с ним на связь выйдет Вахрушев. Артакуни рьяно пообещал поставить «уважаемых господ» в известность при первом же контакте. И по своей наивной простоте потребовал за содействие десять рублей. Истомин с трудом сдержался чтобы не влепить ему зуботычину и угрожающе потребовал вымогателя заткнуться и продолжать работать пока того вообще не выгнали. После этого Артакуни свозили на Фонтанку, где он и сознался в том, что оклеветал честного и доброго господина Рыбалко. И с чистой совестью свалил всю вину на Вахрушева.

Вечером следующего дня я листал газету «Русское слово» где на первой полосе крупным и броским шрифтом был напечатан заголовок — «Убийство учредителя „Русских заводов“!» И текст на всю полосу с несколькими снимками с моей беспомощной окровавленной персоны, строгим Хруцким и испуганным вспышкой доктором. Газету мне принес Истомин, прихромав сразу же после решенных неотложных дел на предприятии.

— Посмотрите, что они написали, — недовольно сказал он, присаживаясь на крепкий стул и вытягивая больную ногу.

— А что не так? — спросил я после прочтения. Ничего криминально-ложного в статье я не нашел. Журналист и главред на полную воспользовались нашей финансовой щедростью, и развезли историю на целую полосу. Денег они за это получили неприлично много.

— Так что же это? — недоумевал Истомин. — Какое убийство? Чего они врут?

Я отмахнулся от возмущенного возгласа Семена. Работа у журналистов такая — завлекать читателя. Приукрасили немного, только и всего.

— Что народ по этому поводу думает?

Семен качнул головой.

— На заводе рабочие бузят. Возмущаются подлостью Баринцева.

— А на улице говорят что-нибудь?

— Да кто ж их знает? — пожал он плечами. — Мы ж не филеры из охранки, мы по кабакам не подслушиваем. Но, на нашем заводе говорят, что на Путиловском газета по рукам ходит. Народ интересуется, а мастера ругаются за это.

Ну да, Путиловский от нас недалеко. Пешком можно дойти минут за пятнадцать-двадцать. И у наших рабочих наверняка там есть знакомые. И многие оттуда хотят перейти к нам на работу и уже стоят в очереди в недавно созданном отделе кадров. Так что слухи и новости с легендарного предприятия долетают до нас очень быстро.

Кстати. Смешно сказать, но почти полтора года наши рабочие находились на предприятии без особого учета. Журнал посещений вели мастера, найм и увольнения осуществляли они же. В принципе, это было нормой для небольших предприятий этого времени, но мы-то хотели быть лучше всех! И потому, для учета работников, их отпусков и невыходов по болезни, оплаченных обучений на профессию и прочего нам пришлось ввести малую толику бюрократии. Вот и очередь на то чтобы к нам устроиться велась тоже через отдел кадров. По слухам, работников отдела кадров уже пытались подкупить. И, судя по всему, именно таким способом Вахрушев и проник на наше предприятие. Надо бы разобраться в этом деле.

Ко мне в гостиную, где я беседовал о напечатанной статье со своим главой коллекторов, после длительного шопинга заявилась Марина Степановна. С большими коробками покупок, довольная и радостная. Она поставила коробки на широкий диван и весело, словно притомилась, выдохнула:

— А хорошие у вас тут магазины, — сообщила она, — не то, что в Москве. Много чего можно купить, французских и английских товаров просто тьма тьмущая. Вот, смотрите, какую я славную шляпку нашла.

И развязав широкую цветную ленту, выудила из недр одной из коробок фиолетовую широкополую шляпку, которую впору было носить царственным персонам — настолько она была великолепна.

— Действительно, красиво, — согласился я, положив газету на колени. Истомин, посчитав себя лишним в нашей милой беседе, поспешил откланяться и выйти. — Дорогая наверно?

— Да, целое состояние. Мне папенька разрешил немного потратиться.

— А он уже уехал? И вас здесь одну оставил?

Она, кокетливо примеряя шляпку возле зеркала, легкомысленно пожала плечами.

— Ну и что? Я девушка самостоятельная, за мной присмотр не требуется. Что хочу то и делаю.

Как-то двусмысленно получилось. Не в нынешних традициях оставлять незамужнюю барышню одну в чужом доме, где, как все знают, проживает богатый холостяк. Будут потом пересуды — дочери Мальцева не отмыться. Я еле заметно улыбнулся.

— Экая вы самостоятельная барышня, — слегка я ее подначил. Она фыркнула.

— А у вас мужчин слишком завышенная самооценка, — сказала она, посмотрев на меня с укоризной. — Неужели вы и вправду все считаете, что раз человек женщина, то она не может сама за себя решить? У нас, между прочим, должны быть такие же права, как и у вас, мужчин.

— Это ж какие такие права? — изумился я ее возгласу. — Право работать наравне с мужиками? Или служить вместе с ними на службе или в армии? Или же вы хотите избирательных прав? Так и у мужиков сейчас нет такого права, некого сейчас избирать! Хотя нет, тут я вру… вы хотите в Земство избираться?

Ее не выбила отповедь. Наоборот, казалось ее только это раззадорило. Она повернулась ко мне и, насмешливо глядя мне в глаза, ответила:

— Да, избирать пока некого. Земство — «фи», хотя и это было бы неплохо для начала. Но я говорю не об этом. Я говорю о том, что нам женщинам сейчас нельзя даже поступить на чиновничью службу. Женщинам нельзя служит даже на захудалой должности, а это есть средновековье. Варварство какое-то. Давно прошли те времена, когда мужчины решали что нам делать.

Эх, и сказал она это с таким огоньком, что и я поневоле загорелся. Ее хрустальные серые глаза блестели и метали в меня молнии. И только теперь я понял почему Мальцев старший не мог никак выдать свою любимую дочь замуж. Она ж идейная! У нее эмансипированные взгляды на жизнь и, как сейчас про таких говорят, она была суфражисткой. Повезло же мне столкнуться в эту эпоху с одной из самых первых эмансипированных барышень. А кстати, интересно, насколько далеко заходят ее взгляды на эмансипацию? Супруга Мендельсона, помнится, попыталась у нас работать. Яков снабдил ее литературой, обучал постепенно и она, вынужденно замещала его по время командировок. Но это было несерьезно. Ее блажь быстро прошла и теперь она готовится стать матерью.

— А знаете, Марина Степановна, — ушел я назревающего конфликта. Спорить с идейной женщиной это как переорать гудок локомотива — глупо и бессмысленно. — А ведь в тот день, когда я гостил у вас по осени, ваш родитель пытался-таки меня женить на вас.

Она через зеркало бросила на меня осуждающий взгляд. И, похоже, поняла, что одержала маленькую победу, успокоилась. А через несколько секунд вернулась к своей шляпке, игриво поправляя ее на пышной прическе, так, словно и не было нашего маленького конфликта.

— Я это знаю, — сказала он непринужденно. — Вы моему папеньке очень понравились. И я сразу поняла, что он хочет выдать меня за вас замуж. Наверное, и приданого большого пообещал? Я права? И сколько если не секрет?

Я от досады даже крякнул. Хотел ее удивить, сбавить ее уровень самоуверенности и легкомысленного верчения перед зеркалом, поговорить о чем-нибудь приземленном. Не мог я терпеть эти женские танцульки с тряпками передо мной. Еще в том, моем мире, я всеми правдами и неправдами отлынивал от обязанности ходить за обновками вместе с супругой и дочками.

— Тридцать тысяч, — сознался я, и Марина весело вскинула брови, словно удивившись «щедрости» отца.

— Хотите совет, — сказала она, наконец-то оторвавшись от зеркала. — В следующий раз просите у папеньки не меньше пятидесяти тысяч. Папенька обязательно согласится. У него денег много, а вы ему очень сильно понравились… И он очень уж хочет выдать меня замуж за первого встречного. Он бы меня и раньше замуж выдал, но я всегда сопротивлялась его глупым вариантам.

Я едва не поперхнулся. Из ее уст это прозвучало как признание и приглашение пожениться. Чего-то я не понимаю в этой жизни… Мальцев хоть и уговаривал меня настойчиво не раз и не два, но все же я не желал так скоро связывать свою жизнь новым браком. Тем более я Марину не так уж и хорошо знал. И тут она сама мне намекает на то, что была бы не прочь…

— Ой, а что это вы такое интересное читаете? — неожиданно спросила она и, не дожидаясь моего разрешения, взяла с моих колен газету и углубилась в чтение.

— Журналисты слегка приукрасили, — попытался я оправдать легкое вранье в статье.

Вопреки ожиданиям, Марина не пробежала по тексту поверхностным взглядом, а вдумчиво и сосредоточенно прочитала.

— И что вы об этом думаете? — поинтересовался я ее мнением, когда газета вернулась мне на колени.

— Я думаю, что господин Баринцев дурак, — сделала она безапелляционное заявление.

— Вот как? И почему же, позвольте спросить?

— Дурак он потому, что организовал нападение. Дурак, что подослал убийцу. Ему надо было действовать по-другому.

— Это как же? — не удержавшись, с легкой ехидцей спросил я.

Она бросила через зеркало взгляд с легкой укоризной и охотно ответила:

— Например, испортить вам репутацию, заказать статьи в газетах, устроить саботаж, подкупить рабочих. А еще выйти на ваших поставщиков и уговорить их поднять вам цены или просто задавить их, заставить их прекратить вам поставки. И медленно-медленно портить вам кровь. Как-то так.

А дочка Мальцева оказалась не такой простушкой как ее современницы — умела думать. И мне это, черт возьми, понравилось. Чем-то она была похожа на женщин из моего мира.

— А вы знаете, что господин Баринцев сбежал за границу?

— Да? Ну, значит, он еще не совсем дурак, раз опасается мести. Мне кажется, что вы так просто ему с рук не спустите. Я права?

Я злорадно улыбнулся, подтверждая ее догадку. А она, правильно расшифровав мою гримасу, снова отвернулась к зеркалу, кокетливо поправила изящную шляпку и легкомысленно сказала:

— Тогда так ему и надо.

Определенно, она мне нравилась. Хоть и длиннополое и перетянутое в поясе платье мешало разглядеть фигуру. Но ничего, дайте время — увидим.

— Марина Степановна, а вы бы не хотели составить мне компанию в оперу? — неожиданно даже для самого себя предложил я. На кой черт мне эта опера? Никогда я там не был и никогда она меня не привлекала. — Говорят, что там идет что-то интересное.

И Марина Степановна, кинув на меня через зеркало насмешливый взгляд, кокетливо поправила головной убор и соблаговолила согласиться.

А между тем жизнь шла своим чередом. Совершенно неожиданно меня вызвали на допрос в Охранное отделение, чье здание находилось на Гороховой улице. Я приехал с неотлучным Истоминым, поднялся с ним наверх. Отпускать меня куда-либо одного он теперь наотрез отказывался — находился все время рядом. Слава богу, что в кабинет он со мной не пошел, а остался ожидать в коридоре, а то бы местные чекисты меня не поняли.

Я ожидал, что дознаватель охранки будет меня допрашивать все по тому же случаю по нападению на мой завод, либо же о покушение на мою персону. Но я ошибся. Следователь поговорил со мной об этих случаях вскользь и, казалось без особого интереса. Но вот что его действительно заинтересовало, так это профсоюзы, которые я якобы обещал организовать на Невском стеариновом заводе. Пытал он меня долго, обмусоливал эту тему со всех сторон, пытался поймать меня на лжи и оговорках, упрекал меня, что я отхожу от традиций, установленных веками трудовых отношений, намекал на райские условия работы на моих предприятиях, полагая, что я, таким образом, пропагандирую рабочим новый образ жизни, который им знать не полагается и который несет только вред всей Российской Империи. Но я не сдавался, спорил с ним, отбивался всеми доступными способами. На пальцах объяснял, что мне это выгодно, прежде всего, с экономической точки зрения. Ведь я, уменьшив продолжительность работы, снизил количество брака и косвенно увеличил выработку изделий на единицу времени. Да и лояльность рабочих повысилась — они теперь о забастовках и слышать не хотят. А если нет недовольства и забастовок, то и всякие революционные агитаторы над их умами не властны. Я не чувствовал себя виноватым и организовывать профсоюз рабочим не собирался. И поэтому, когда дознавателю не удалось поймать меня на лжи и оговорить самого себя, он ненавязчиво предложил мне сотрудничество. Пытался надавить на мою сознательность и лояльность императору и начать доносить на особо активных рабочих, которые, по его мнению, неизбежно будут призывать к массовым стачкам. Я вежливо, но категорически отказался от предложения, чем вызвал ничем нескрываемое недовольство моего дознавателя.

От него же, между разговорами о профсоюзах и забастовках, я узнал, что мой убийца в полиции во всем сознался. Оказалось, что его действительно подослал Баринцев, и приказал ему убить меня, заплатив авансом сто рублей и пообещав еще четыреста по исполнению. А у меня были вопросы — почему убийца не использовал огнестрел? Простой револьвер отлично бы справился с ситуацией и никаких неожиданностей, вроде застрявшего ножа, не должно было возникнуть. Но следователь мне лишь сказал, что этот криминальный тип очень ловко умеет обращаться именно с ножами. Это его хлеб и заработок, тем он и промышлял. Так что, ножи ему были ближе и роднее и потому он решил меня по-простому зарезать, проколов сердце. И если бы не моя фляжка, то…

Как-то Мишке я высказал свою идею с радио. Описал ему свое видение, возможные перспективы развития и поинтересовался его мнением. Мишка, пораскинув мозгами, сказал:

— Идея просто шикарная. Радио до эпохи телевизоров будет основным источником влияния на умы. Кроме газет, конечно же… Но, Вась, радио это хорошо, просто замечательно, но дорого! Сколько будет стоить вся эта затея? Надо будет вышку ставить, громкоговорители в людных местах, передатчик купить нужной мощности, получить разрешение от правительства. А выхлоп какой будет? И, главное, когда? А еще есть такой момент — знаешь ли ты можно ли в данный момент через радио передавать голос? Насколько я помню, сейчас по радио можно передавать только сигналом Морзе. И если это так, то для твоей затеи необходимо тогда изобрести способ передачи по радио голоса.

— Честно — не знаю, — признался я. — Но, мне кажется, что стоит нам только озадачить нужных людей и дать им нужное направление, то изобретение не заставит себя долго ждать. Особенно если щедро профинансировать исследования.

— А времени сколько уйдет? Но даже если и так… Представляешь какие будут расходы? Как их потом восполнять?

— Можно на рекламе зарабатывать, — попробовал я убедить его.

— Можно, — охотно согласился он. — Тем более что слушатель будет неизбалован подобным. Проглотит все ему вольют в уши, поверит всему. Но… Вась, если ты хочешь радио только для того чтобы донести до народа свою мысль, то что тебе мешает писать статьи в газету?

— То есть?

— Ну, например, через газету можно объяснить наши принципы работы. Пояснить, почему мы пошли на сокращение рабочего времени. Почему мы оплачиваем две недели отпуска и пропущенные дни по болезни. Эффект будет почти тот же, а вот затрат значительно меньше.

А действительно, спросил я себя, а почему мы не используем местные СМИ в пропагандистках целях? Ведь идея лежала на поверхности, но мы ее не замечали. Конечно, читать в периодике о себе любимом было чертовски приятно, но надо и свое мнение до народа доносить. Фабриканты, например, прочтя наши мысли, призадумаются и, возможно, что-то возьмут себе на заметку. А рабочие, осмыслив статью, поймут, что на их предприятии не все так гладко и будут активнее давить на своих работодателей. Остается только момент с жесткой цензурой. Угодить в охранку по обвинению в разжигании революции мне не хотелось. Ну, ничего, как-нибудь исподволь, завуалировано будем доносить до народа свои идеи. Придумаем какой-нибудь звучный псевдоним, которым будем подписывать статьи. Главное чтобы до пятого года нас не арестовали, а там легче будет. После первой революции цензура будет значительно ослаблена. А там и партию свою можно будет создать.

Сказано — сделано. Статью я написал. Небольшую, на несколько тетрадных листов, где я довольно пространственно попытался рассудить о вреде тотального штрафования рабочих. Описал, как мог, отшлифовывал за несколько дней, и дал прочитать Мишке. Он тоже дописал кое-что, подправил несколько моих мыслей, после чего я сделал несколько копий на печатной машинке и подписался в шутку псевдонимом Жириновский В. В… Не знаю почему, но в тот момент мне это показалось забавным. Анна Павловна, кстати, выступила моим корректором. Читая мой текст, она грустно вздыхала, мотала раздосадовано головой и правила мою статью, правила и правила. Подставляла пропущенные яти, меняла где надо «и» на «i», безжалостно вычеркивала «и краткую», исправляла «ф». Потом, после правки, устыдила меня и своего супруга в полной безграмотности и со свойственной ей строгостью посоветовала нам побольше времени проводить за книжками, а не заниматься глупым лупцеванием боксерской груши и бессмысленным подниманием железа. Я, пристыжено пообещал исправиться. И то правда, я здесь уже два года, а правильно писать так и не научился. Бегло читать по старым правилам написания у меня получалось уже легко, а вот переносить свою мысль на бумагу по дореволюционному оказалось для меня тяжелым трудом. Потому все свои записки и письма я всегда писал так как привык. Знакомые со мной люди уже давно привыкли к моей манере написания и уже не задавали глупых вопросов, а принимали мою и Мишкину орфографию за непонятную причуду. К тому же и они понимали мой текст без особого труда.

Потом я отослал написанное в одно из крупных издательств, где мой текст успешно зарубили. Отказали в печати, побоявшись кары цензурного надзора. Я не стал с ними спорить и что-то доказывать, а просто отослал статью в газету поменьше, которая не чуралась изредкими провокационными выпадами. И уж там-то ее приняли на ура, поместили на третью полосу, запустили в печать и… И тут цензурный надзор выступил со всей своей беспощадностью и конфисковал весь тираж. Редакция, видимо уже привыкшая к подобным действиям, особо не сопротивлялась, безропотно отдала все, утаила лишь несколько сотен экземпляров. Узнав это, я расстроился. Казалось, что все мои труды пропали даром и теперь мне придется заново искать издателя, способного напечатать мою статью, или еще хуже напечататься в подпольной газете. Но это оказалось не так. Через несколько дней после случившегося я узнал, что один экземпляр газеты из уцелевшей партии конфискованного тиража продается из-под полы за сумасшедшие для такого издания цену в пять рублей. И что интересно, ведь покупали! Покупали и зачитывали газету до дыр! Передавали из рук в руки, тайно обсуждали. А редакция, судя по всему, таким образом сумела избежать убытков и даже немного заработать. А имя Жириновский В. В. впервые заявило о себе массовой публике.

С момента покушения на мою персону прошло две недели. Швы с моей раны давно уже сняли, и я чувствовал себя превосходно. Каждое утро я разминался и тренировался в личном спортзале и лупцевал грушу. Марина Степановна все еще находилась у меня в гостях и совершала ежедневные променады по местным магазинам. Изредка я составлял ей компанию, провожал на извозчике до центра города и прогуливался с ней вдоль Невы туда-сюда, беззаботно болтая на разные темы. Бывало, приглашал ее в рестораны, театры, да в синематограф. Ей все нравилось, от всего она была в восторге. Оно и понятно, Москва хоть и большой город, но столица все же есть столица. Здесь всегда все самое новое и всегда самые последние соблазны. Девка, вырвавшись на свободу, отрывалась по полной — тратила папкины деньги с бешеной скоростью. Здесь же она купила себе последнюю модель граммофона и кучу пластинок. И среди кипы хрупких шеллаковых дисков был один с моей «Горочкой», что меня очень сильно позабавило. Исполнение песни у неизвестной певицы было уже очень далеким от оригинала и потому, сказав презрительное «фи», вечером того же дня под бутылочку крымского ароматного вина и басовитую американскую гитару, я исполнил для моей гостьи оригинальную версию песни. И Марина Степановна нашла мое исполнение куда лучшим, нежели версия на патефонной пластинке. А потом, под хорошее настроение, я сыграл ей еще несколько произведений что смог вспомнить, и она пришла в восторг от новых необычных песен. Ну а потом была еще одна бутылочка вина, снова песни, рассказы и… И все…, дальше песен хором под гитару у нас не пошло, Марина на раз пресекала все мои попытки сближения. И я, получив несколько раз мягкий, но категорический отказ, сдался, махнул на интим рукой. Не хочет, ну и не надо… На ней свет клином не сошелся.

Как-то летом по утру ко мне домой заявился Семен Истомин. Прогромыхал своей тростью по паркету до комнаты, где я занимался каратэ, да и грохнулся облегченно на крепкий стул. Следом за ним настороженно вошел Василий Орленок, который стал начальником охраны, а за Орленком вкатился Валентин, сверкая широкой улыбкой со свежевставленными золотыми зубами. Василий удивленно осмотрелся вокруг, подивился хитрым станкам с тяжелыми противовесами и восторженно заценил мой последний мощный маваши по массивной груше.

— Здравствуйте, Василий Иванович, — кивнул мне со стула Семен.

— Привет, Семен, привет Василий, Валентин — кивнул я в ответ, заканчивая тренировку и отходя от груши. Весь в поту, с голым торсом и в специально пошитых для занятия спортом трико. Наскоро утерев лицо и тело полотенцем, накинул на себя исподнюю рубаху, дабы не смущать своих парней свежим красным рубцом на пузе.

— Что-то случилось на производстве? — спросил я, когда с каждым поздоровался за руку.

— Да нет, — пожал плечами Семен. — Там все в порядке. Только Попов ожидает приезда фабричного инспектора.

Приезд фабричного инспектора не было чем-то необычным. Раз в несколько месяцев нас проверяли, приходил сердитый чиновник и обшаривал наш завод вдоль и поперек. Искал нарушения, надменно разговаривал с рабочими и с самим Поповым. А так как мы были почти образцовым предприятием даже на фоне такого гиганта и лидера на рынке труда как Путиловский завод, то по серьезному придраться к нам у инспектора не получалось. Он лишь ворчал по мелочи, и выговаривал нашему директору за то, что у нас слишком уж короткий рабочий день, который не соответствует законодательству. Попов всегда кивал ему, соглашаясь и не вступая в ненужную полемику, а затем приглашал недовольного инспектора отдохнуть и пропустить по стаканчику-другому крепкого чая. И там, в кабинете без лишних свидетелей подсовывал инспектору небольшую взятку, которую чиновник брал без малейшего зазрения совести. Тем и кормился фабричный инспектор, так что неожиданным его визит на наше предприятие назвать было нельзя.

— А чего тогда пришли? — спросил я их. Такие заходы ко мне в гости не были правилом, это случалось крайне редко и только в те моменты, когда что-то случалось действительно нечто неординарное. Обычно Попов сам решал возникающие проблемы, а если надо было, то вызванивал меня по телефону.

— Мы тут это…, Василий Иванович, — замялся Орленок, вопросительно взглянув на Истомина и на Валентина, — мы с мужиками решили вам подарок сделать.

Я удивленно всплеснул руками.

— Боже мой, зачем?!

— Мы тут посовещались все, — продолжил он, не обратив никакого внимания на мое возмущение, — и решили, что негоже вам более с голыми руками ходить. Мы знаем, что у вас есть уже револьвер, да и мы вас всегда охраняем и в обиду никому не дадим…, но все же. Мы долго думали, гадали, пока нам не подсказал Семен Семенович. И потому вот…, — и с этими словами он нырнул за створ комнатной двери, наклонился и подобрал прислоненное к стене нечто длинное и узкое. Потом разогнулся и перехватил второй рукой длинный предмет и, подняв высоко перед собой, словно в руках была редкая драгоценность, торжественно шагнул ко мне, протягивая подарок.

— Трость? — изумился я. У Орленка в руках действительно была длинная деревянная трость, очень похожая на ту, что была у Истомина. Трость из простого дерева, покрытого темным прозрачным лаком. Рукоять только была чуть другой, вместо массивного набалдашника красовалась узкая и плоская пятка из гравированного серебра, которая должна была хорошо ложиться в основание ладони.

— Это не просто трость, — восхищенно сказал начальник охранников. — Смотрите.

И, взявшись одной рукой за рукоять, а другой за саму трость, резко, со щелчком раздвинул ее, обнажив холодный блеск узкого лезвия. А потом торжественно, с восхищением вручил тайное оружие мне. Я осторожно взял трость и медленно вынул лезвие из ножен, с восторгом слушая шуршание освобождаемой стали. Поднял его вверх, ловя на стальном клинке солнечный зайчик. На клинке не было особой закалки, как на драгоценных японских мечах, не было бесполезного золотого блеска и сверкания камней. Это было обычное лезвие обычного оружия, но, тем не менее, оно было по-своему красиво и в нем ощущалась опасная сила. Эта была та сила, которая за одно мгновение могла выпить человеческую жизнь до самого дна. Лезвие не было длинным — не более полуметра и шириной в пару сантиметров. Такое оружие ни шпагой, ни саблей, ни даже бебутом назвать было нельзя — скорее это была длинная обоюдоострая игла или же узкий нож-переросток. Я ногтем потрогал режущую кромку — острая, зараза, можно легко остаться без пальца. Опасливо повертел клинком вправо-влево, взмахнул.

— Ну как? — спросил Орленок.

— Здорово, — четно признался я.

— Это господин Истомин придумал! А мы все скинулись по чуть-чуть и заказали изготовление у мастера из Киева. Семен Семенович сам ездил!

Так вот он за какой необходимостью выпросил у меня полагающуюся ему часть отпуска. Отсутствовал первый раз почти неделю, а затем еще несколько дней!

Я покрутил еще немного тайный клинок в руках, опасаясь пораниться. А потом осторожно уложил его в ножны и с усилием защелкнул. Покачал трость в руке, ощущая приятную тяжесть на ладони.

— Здорово, — еще раз повторил я, теперь уже примеряя в руке саму трость. Серебряная пятка набалдашника действительно удобно ложилась в ладонь и мне почти не приходилось прилагать каких либо усилий для того чтобы элегантно вышагивать словно лондонский денди. Я на потеху собравшимся прошелся по залу туда-сюда, шутливо изобразил светский полупоклон со сниманием условной шляпы. А потом, после смешков Пузеева, остановился, перехватил трость перед собой двумя руками.

— Подарок действительно хороший, спасибо за него, — сказал я, глядя на преданных мне людей. — Только зачем он мне? Я ж и фехтовать не умею.

Тут встрепенулся Валентин.

— Как это зачем? А если на вас еще раз нападут? Вот вы их своей саблей и встретите. Покромсаете их безжалостно на узкие ремни.

Я ухмыльнулся, представив, как я буду яростно размахивать своим коротышом.

— У меня для этого огнестрел есть, — возразил я. — Я его теперь всегда с собой ношу. Если что, то им я первым и воспользуюсь.

Тут подал голос Истомин, что сидел до этого момента молча.

— Револьвер — это хорошо, — проговорил он, уложив крепкие ладони на свою трость. — Но будет лучше, если вы с нашим подарком будете везде ходить. Ваше оружие могут отобрать, оно может дать осечку, и вам просто будет некогда лезть за ним в карман. А наш подарок это просто трость, кто на нее обратит внимание? Ее можно будет взять с собой на важную встречу, и никто не заподозрит в вашей простой палке опасное оружие. Так что, Василий Иванович, проявите уважение и не побрезгуйте нашим подарком, примите от чистого сердца.

После этих слов мне ничего другого не оставалось как принять подарок и пообещать никогда не оставлять его дома и повсюду ходить с ним. Мне даже стало немного стыдно, за то, что я хотел отказаться от такой искренней заботы моих людей.

— Спасибо, — поблагодарил я всех троих. — Только беда у меня — я ж фехтовать не умею. Я скорее сам себя заколю, нежели своих врагов.

Истомин улыбнулся и решительно шлепнул по своему колену ладонью.

— Ерунда, Василий Иванович. Я вас научу — дурное дело не хитрое. Покажу вам все, что знаю без утайки. Станете вы у меня защищаться не хуже наших казаков!

На там и порешили. Теперь каждое утро Истомин приходил ко мне домой и безжалостно тренировал меня. Он принес с собой старую затупленную казацкую шашку, которая и стала моим главным инструментом. Семен был строгим учителем, он не давал мне ни минуты отдыха — гонял в хвост и в гриву и не смотрел на то, что я его непосредственный начальник. Он ставил мой удар, укреплял мне кисть, показывал, как надо уклоняться и парировать с контратакой. Через несколько месяцев изматывающих тренировок у меня худо-бедно стало получаться. И Истомин, видя это, совсем перестал меня скупо хвалить и мало-мальски поддерживать, а наоборот, увеличил нагрузку и напор тренировок. После его занятий я был всегда мокрый от пота.

Что самое интересное, спустя некоторое время к моим тренировкам присоединился и Василий Орленок. Он смастерил себе подобный же тайный клинок, Истомин притащил ему вторую затупленную шашку и сейчас под руководством бывшего хорунжего Василий окроплял деревянный настил в моем дворе своим потом и кровью. Уж его-то Истомин не жалел вовсе, гонял так, что казалось будто хотел вышибить из него дух. При каждой малейшей ошибке, хорунжий матерно ругал нерадивого ученика, концом своей трости больно тыкал в суставы и мышцы при малейшей ошибке и иногда охаживал тяжелым набалдашником по потной спине. Я думал, что Орленок сдастся или же взбунтуется от жесткого обращения, но я ошибся. Видимо, армейская закалка бывшего солдата давала о себе знать. Стиснув зубы, он с ожесточением раз за разом выполнял упражнения, исправлял собственные ошибки и оттачивал до совершенства приемы. И со временем у него стало получаться намного лучше меня. Я даже позавидовал упорству и таланту парня.

Как-то раз после очередной тренировки, когда Истомин отстал от нас и недовольный поковылял к ближайшей лавке чтобы дать отдых своей покалеченной ноге, Василий, тяжело дыша, спросил меня:

— Василий Иванович, а, правда, что вы Вальку Пузо когда-то побили?

Я, мучительно сплюнув тягучую слюну, устало кивнул:

— Правда. Был дело чуть больше года назад.

Разогнувшись и без стеснения сняв с себя мокрую исподнюю рубаху, он удивленно хмыкнул:

— Ух ты… А я ведь с ним дрался когда-то, и он меня тогда с легкостью отделал. Он был самый лучший кулачник в Автово, никто с ним справиться не мог. У него же руки как оглобли длинные и сильные как у медведя. Он ими доски на спор ломал и кулаком гвозди забивал. Как же вы его смогли уложить?

— Случайно, — честно признался я. — Повезло мне.

Василий мне не поверил, хитро прищурившись, посмотрел на меня.

— А он мне сказал, что вы его лягнули ногой в морду как необъезженный жеребец. Он мне даже шрам показал.

Я улыбнулся неожиданному сравнению. Что ж они все в эту эпоху сравнивают меня с лягающейся лошадью?

— Ну, Василий, я могу тебе показать, как это было, — предложил я в шутку, а он воспринял мое предложение всерьез.

— А покажите! Как это ногой можно человека свалить?

Он сам напросился. Без предупреждения и без подготовки я выполнил удар, имя которому в каратэ было «аго гери». А по-русски — прямой верхний удар ногой. Исполнил прием я настолько быстро, что Орленок даже среагировать не успел — мысок сапога просвистел в каком-то миллиметре от его носа. И лишь потом, когда я отступил на шаг назад, он дернул испуганно головой, а зрачки его расширились от удивления.

— Ух ты…, — только и смог он произнести. Он даже потрогал свой нос, проверяя его целостность.

А за спиной хмыкнул Истомин:

— А еще что-нибудь изобразить сможете? — попросил он.

— Могу, — ответил я и без колебаний продемонстрировал хорунжему связку из пары маваши, йоко-гери, и завершил красивым голливудским йоко-тоби-гери, то есть, пнул что есть дури по воздуху в прыжке.

Истомин оценил. Он покивал одобрительно головой.

— Это ж где вы такому научились, Василий Иванович? — спросил он несколько секунд спустя. — Что за система такая? Не английская точно, там обычный мордобой в почете. Может французская?

— Японская, — добросовестно просветил я. — Каратэ называется.

— Гм, не слышал о такой. А разве японцы умеют драться? Они же росточком нашему мужику по плечо будут — какие из них бойцы?

Пришел в себя Василий. Подобрал с настила упавшую челюсть, почесал пятерней затылок и проговорил задумчиво.

— Ну не скажите, Семен Семеныч. Я вот тут в прошлом году видел в порту одного японца — так тот поздоровее меня был. И руки у него все сбитые были. Я тогда подумал — вот бы его с Валькой Пузом свести, да посмотреть кто кому зубы повышибает.

Истомин посмотрел задумчиво на моего начхрана, покачал с сомнением головой. Он видел один раз как Валентин может махать кулаками и потому справедливо засомневался в легкой победе незнакомого японца.

— А кулаками вы тоже так можете? — спросил он меня.

И я подтвердил его догадку, продемонстрировав пару самых простых ударов. И опять Истомин смог разглядеть мощь и красоту приема.

— Был у меня один знакомый из тринадцатого полка, — проговорил он и, опершись на трость, встал с лавки. — Простой казак, на рожу что наш Пузеев — такой же щербатый. Только зубов побольше. Но дрался он так, что никто к нему подойти не мог. Всех с ног валил. А шашкой рубил так, что страшно становилось — замаха не было видно. Вам бы встретиться с ним.

— Зачем? — не понял я.

— Вы б сумели найти общий язык, — сказал он, почесав пальцем стриженый висок. Он подошел ко мне и словно впервые видя, пощупал меня за натренированное плечо. — Я видел один раз, как вы ударили по боксерской груше, но не придал тогда этому значения. Жаль, что я тогда вас не попросил показать, что вы умеете… Э-эх, вам бы с тем казачком встретиться. Он бы смог вас кое-чему из своего научить, а вы бы его. Опыт бы друг другу передали. Да и шашкой он бы вас обучил рубить получше моего. Я супротив него и полминуты бы тогда не продержался, а сейчас-то со своей ломаной ногой и подавно… Может мне ему письмецо написать, Василий Иванович? В гости позвать?

— А напишите, — вдруг согласился я. — Пусть приезжает. Если что, работу дадим и в деньгах не обидим.

— Хорошо, — кивнул согласно Истомин. — Приду домой и первым же делом напишу ему. Не беспокойтесь, он не откажется.

На том и договорились. Хорунжий первым же делом черканул своему знакомому, приглашая его в гости, а Орленок, впечатленный моими возможностями, и едва мы остались наедине, буквально взмолился:

— Научите, Василий Иванович. Научите меня, так чтобы и я мог ногами лягаться не хуже вашего!

И я, сдавшись под неумолимым напором, пообещал научить его бить с ноги не хуже моего. Ну что тут можно было поделать? Все же не так скучно мне будет во время моих занятий, да и мотивации к тренировкам прибавится. Как-никак я теперь становился сэнсэем. Даже смешно, япона мать…