Двое любят друг друга

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Прошел месяц. Настало лето, хоть Ева этого и не заметила. Солнце жгло, царапало кожу, и Ева всюду, где только можно, искала тень. И все так же ходила в коричневом платье, на котором Торбен в былые дни всегда застегивал верхнюю пуговицу.

— Забудь его, — сказала Эллен, это же противоестественно, что ты никак его не забудешь.

— А Ева и рада бы его забыть, но память, ее злейший враг, восстала против нее, всегда готовая ее предать, где и когда угодно, хоть Ева со временем и перестала бродить, как бесприютный призрак, по всем тем местам, где некогда. они бывали вместе. Каждое его слово, каждый жест, любая беглая тень, скользнувшая по его лицу, все это жило в ней, как тайный недуг, невидимый для других, не ведомый никому. Каждое новое утро было для нее смертной бездной, в которую она падала, беззащитная, словно с другой планеты. И не смолкала никак резкая боль в желудке, и Ева ничего не могла есть.

— Хоть бы кусочек булочки скушали, — ласково предлагала хозяйка. Подкрепитесь, милая, чашечкой кофе.

Ева глядела на нее с завистью: прямые, блеклые волосы, темные морщины на лице… Хозяйка надежно защищена годами и некрасивостью от самого страшного из всех недугов. Ева хорошо помнила тот вечер, когда хозяйка сказала ей:

— Разве не чудесно быть молодой?

Ева сжала ноздри, вытянула губы трубочкой.

— Нет аппетита, — сказала она. — Наверное, у меня просто малокровие или что–то в этом роде.

Послушавшись совета подруги, она не вернулась в родительский дом…

— Живи, как привыкла жить, говорила ей Эляен. Живи так, словно ничего не случилось. А если вернешься домой, мамаша твоя сразу поймет, — что–то не заладилось у тебя, и начнет тебя расспрашивать. Может, ты все ей и выложишь. И тогда родители станут обращаться с тобой как с больной. Так никогда конца этому не будет.

Должно быть, Эллен права. Она переговорила с заведующим конторой, и Еву не уволили. Теперь она работает еще лучше прежнего. Всегда приходит на службу до начала рабочего дня и болтает с уборщицей, которая, ззкончив уборку, меняет черный халат на нарядный светлый летний плащ.

— Мне подарил его зять, с гордостью сообщила жеящина.

Ева спросила; а что, счастливый брак у ее дочери? Вообще–то ей безразлично, как этой дочери живется в браке. Она просто произнесла слово «брак», как произнесла бы слово «Африка», если бы туда уехал Торбен, чтобы никогда больше не вернуться назад. «Брак!» — виовь и виовь повторяла она это слово, и жуткая, непонятная последняя ее ночь с Торбеном в который раз заполонила ее сознание, как бескрайний черный океан, из которого ей никогда не выплыть.

— Хоть бы один–единствениый раз еще увидеть его! — твердила она подруге. Я должна узнать, отчего за одну неделю он так переменился ко ине.

— О Господи, — отвечала Эллен, с таким выражением лица, словно сама иного раз переживала нечто подобное, всегда–то люди хотят встретиться с любимыми в последний раз и выяснить, что к чему. Все хотят узнать правду, думают, что тогда обретут покой. Ну а если в том правда, что ты ему надоела, что невыносимо усложнилась его жизнь и он предпочел тебе жену, — ты, узнав это, только расстроишься еще больше.

Ева умолкала и согласно улыбалась пустой улыбкой, но в душе знала, что Эллен не права, только вот не могла она облечь свою мысль в слова. Она знала: случилось что–то непредвиденное и страшное, и Торбен наверняка тоже неприкаянный бродит в этом мире, мечтая увидеть Еву в последний раз и все ей объяснить.

Но вот однажды Эллен встретила Торкиля и вдвоем они зашли в погребок, и Торкиль все время говорил только о Рве и признался Эллен, что оп так и не оправился от того страшного утра, когда получил ее длинное прощальное письмо. На другой день в конторе Эллен поведала обо всем этом Еве и, как всегда, преисполненная добрых намерений, посоветовала подруге вновь подружиться с Торкилем. «Они же знает, что ты его больше не любишь, — сказала она. И он не станет требовать от тебя любви. Просто ои будет рад хоть изредка видеть тебя, хоть изредка куда–нибудь с тобой сходить. А ты так одинока. Гебе ведь тоже полезно видеться с человеком, который так горячо тебя любит. И вообще, Торкиль молод и холост, впереди у него хорошее будущее. И вдобавок он сам пережил ту же беду, что нынче переживаешь ты».

Ход мыслей Эллен прослеживался ясно, отчетливо, без сокрытий: Торкиль должеи стать для Евы тем же, чем ботаник–кузен был для Эллен. Человеком, за которого когда–нибудь выйдешь замуж, но в юности можно развлекаться с другими. А все же пусть где–то ждет тебя верная душа.

Думая о Торкиле, Ева словно бы увидела мысленным взором его несчастные глаза, длинные, будто обезьяньи, руки и дурацкий красный платок, которым он повязывает шею… Разве не воспользовалась она своей любовью к Торбену, дабы отважиться причинить боль Торкилю? А Торбен, разве не воспользовался он ее любовью к нему, чтобы нанести обиду другой женщине, своей жене? Нанести удар своему супружеству?

И еще подумала Ева: любовь делает человека бесчувственным к страданиям других. А все же, если подружишься с человеком, которого не любишь, к которому просто привязан, может, это избавит тебя от страданий и унижений. Она не хочет любить. Нет, никогда больше. Это решение крепло в ней день за днем. Словно теплым покрывалом, окутало оно ее горе. Она сделает все, что велит ей Эллен. Эллен — единственный человек, знающий о ее любви к Торбену. Она бескорыстно помогает Еве — она вовсе не обязана это делать, но, если бы не Эллен, Ева, будь она предоставлена самой себе и отдана во власть своих страшных воспоминаний, наверно, покончила бы с собой тем или иным способом, а может, просто осталась бы лежать в кровати, пока ее не выгнала бы хозяйка.

Первое время после ухода Торбена вспоминалось ей смутно. Она слыхала: бывают такие мучительные роды, что женщина потом начисто забывает свои страдания. Может, и с ней случилось нечто сходное в ту ночь, когда ее покинул Торбен? Ведь она понимала, что он больше не позвонит. Что было с ней в ту ночь — то ли уснула она, то ли рыдала и кляла свою судьбу? Комната ее вдруг преобразилась — сомкнулась вокруг нее как гроб. Она задыхалась в ней. И люди тоже переменились — оборотнями виделись они ей. Мир раскололся надвое: она — на одной стороне, все прочие — на другой. Она больше не могла с ними общаться, быть такой, как они.

Как–то раз это безнадежное чувство, что она чужая, чужестранка на этой земле, захлестнуло ее с такой силой, — было это однажды утром на Бредгаде, рядом с ее службой, — что она вдруг окликнула какую–то женщину с милым, добрым лицом и спросила, который час. Женщина бросила взгляд на часы и ответила ей спокойно, как ни в чем не бывало, словно не было ничего особенного, тревожного ни в облике самой Евы, ни в этом пасмурном дне, ни в жизни как таковой, словно Ева была самой обыкновенной конторской барышней, боявшейся опоздать на службу. . И вот как–то раз после обеда Ева очутилась у зеркала, что в конторской уборной, и принялась пальцем разглаживать свои брови. Раныше так всегда делал Торбен. Она взяла привычку прикасаться к себе так, как это делал он, словно он оставил ей частицу своего тепла, своей мужской защиты, своих мыслей. Ева разглаживала свои ровные брови, а Эллен стояла рядом, расчесывая красивые, светлые кудри: убрав их справа, она перебросила их влево, так что с плеча свисал огромный сноп золотистых волос. «Акселю это очень нра; вится», пояснила Эллен.

Аксель был нынешний ее штатный ноклонник. Он был художник — конечно, за таких не выходят, сама понимаешь, говорила Эллен, но он так мил и танцует как ангел. «Я изо всех сил стараюсь не влюбиться в него».

Ева любовалась отражением Эллен в зеркале и вдруг заметила, как похожа Эллен на свою мать, не столь уж и существенное наблюдение, но после той страшной ночи ей впервые пришла на ум мысль, никак не связанная с Торбеном.

Может, надо сжалиться над Эллен, подумала Ева, вспомнив, что все это время она только и твердила ей без умолку про Торбена, мол, то–то он сказал, то–то сделал, нисколько не интересуясь заботами подруги, словом, надо слегка облегчить ей жизнь. И Ева спросила:

— А что, Торкиль по–прежнему живет у родителей? Если вздумаешь ему позвонить, договорись с ним о встрече. Мы же можем сходить куда–нибудь вчетвером. Только пусть не питает особых надежд. Я могу предложить ему только дружбу.

С этой минуты потянулись странные дни, одна встреча сменяла другую, Ева все время куда–то спешила. Торкиль и Ева рассказывали друг другу про свою любовь, как рассказывают про кораблекрушение уцелевшие, выброшенные на берег спасительной волной. Часто заходили они в кафе «Семь вуалей», иной раз с Эллен и Акселем, а иной раз и одни. Официанты уже знали их по имени. Между ними возникли теплые, ровные отношения, как у брата с сестрой, и веяло от них целомудрием. Они старались ни под каким видом не прикасаться друг к другу. В тех редких случаях, когда они не говорили о любви — каждый непременно о своей, — Торкиль рассказывал Еве о зловещих последствиях испытаний ядерных бомб.

— Понимаешь, — мрачно говорил он Еве, — любой может от этого пострадать, вот ты, например: вдруг у тебя родится слепой или душевнобольной ребенок. А может то же самое случиться и через поколение.

Голос у Торкиля был высокий, звонкий, он как–то не вязался с его тонким ртом и сухими губами. Ева помнила, что губы эти жесткие, будто кожаные, а пахнут молоком и молодым сном. Он был некурящий. А Торбен курил сигареты марки «Сесиль», и стоило Еве заметить на каком–нибудь столике пачку знакомых сигарет, как мысли ее сразу отвлекались куда–то и она могла подолту сидеть и глазеть на эту самую пачку, уже не прислушиваясь к словам Торкиля.

— Хуже всего по утрам, — говорила она. `` — Да, соглашался он, только очнешься, и начинается мука. И не веришь, что переживешь этот день.

— Не веришь… — вздыхала она.

— И глядишь на других людей и выберешь, к примеру, какого–нибудь пропойцу, старого, опустившегося бородатого типа, уродливого как смертный грех, в драном плаще, с волосами, как гнилое сено, — и принимаешься ему завидовать. Вот таким бы сейчас стать. И правда, тут не до шуток: ему–то легче, чем мне. .

— Верно. ты говорить, я тоже хочу быть старойпрестарой. Я молодость свою ненавижу. Страшно подумать. сколько лет еще буду мучиться. —

Ева смотрела на Торкиля и думала: хороший он парень, глаза у него уже нетакие несчастные. Он рад, что видится с Евой. Былое влечение к ней в нем погасло. Странно даже подумать, что когда–то они были близки. Торкиль нашептывал ей на ухо всякий вздор, обнимал ее своими длинными, тощими руками, так неловко сжимал ее в объятьях, — словно она вот–вот должна была рассыпаться на куски. «Я счастлив, что я у тебя первый», сколько раз он ей это повторял. Может, такое вот льстит мужчинам? Может, и Торбен гордился бы этим?

— Самое страшное, — начала она и тут же повернула голову, потому что кто–то снова распахнул дверь: она никак не могла оставить`эту привычку, — самое страшное ведь, что ничего не понятно. Все кажется бессмысленным. Снова начинаешь. перебирать все, что сказал или сделал любимый твой ‘человек, и чувствуешь — не хватает чего–то. Не хватаетпоследней точки — какого–то объяснения, каких–то слов, и мечтаешь встретить его хотя бы еще одинединственный раз — только бы понять, что же такое случилось. С тобой ведь тоже так было, Торкиль?

— Было. Но тогда я бы еще не снес правды. Что ты просто влюбилась в другого. Не это объяснение мы ищем.

Она тряхнула головой так, что круглые щеки спрятались под струей волос, на глазах ее выступили

— Торбен не влюбился в другую, — тихо сказала она, что–то такое случилось в его семье. Узнать бы, в чем дело, — тогда мне легче было бы пережить разрыв.

Торкиль смущенно взглянул на свои рукя.

— Может, жена потребовала развода, робко предположил он, может, она поставила его перед выбором: она или ты.

Ева растерянно покачала головой.

— Жена его захворала, сказала она.

В голосе Торкиля послышалась злость.

— Да он же просто струсил, сказал он, вот тебе и все объяснение. Когда женатый мужчина ввязывается в роман с юной девушкой, его скоро одолевает смятение. Он боялся, как бы знакомые не увидели его в ее обществе. Боится, что девушка хочет его на еебе женить. И потому все время раздумывает, как бы ёму половчее от нее отделаться. —

— Замолчи, — сердито сказала она, подумаешь, знаток женатых мужчин! Ты просто ревнуешь!

Торкиль в ярости вскинул голову. Странная тишина вдруг воцарилась в кафе. «Какая у него молодая шея», — подумала Ева. Стоило Торбену наклонить голову, и под подбородком выступал мягкий мешочек. А у Торкиля шея была тонкая и упругая, и Ева обрадовалась этому неожиданной отрешенной радостью, как радуешься, любуясь красивым рисунком или цветком. Она примирительно улыбнулась ему.

— Да, — буркнул он с обидой, — само собой, я ревную.

Она не ответила. За окном моросил дождь, капли ползли но оконным стеклам и стонали, будто живое существо, которое молит, чтобы его впустили в дом. На клетчатых скатертях стояли лампы, и теперь их зажгли. Официантка, в компании завсегдатаев кафе, сидела у стойки и тянула пиво из кружки. А гарсон, в обычном костюме и с бородой, как у большинства из посетителей заведения, лениво смахивал пыль с нотных пюпитров. Восемь часов вечера. Скоро заиграет музыка и начнутся танцы. Шторы еще не спущены. На другой. ‘стороне улицы слабо светится аптечная ‘витрина, в пробирках поблескивают кристаллы, ртуть`в стеклянных сосудах. Сколько раз Ева проходила мимо этой аптеки, не замечая ее. Зимой и летом, во всякую погоду, в любом расположении духа.

— Люблю` Копенгаген, внезапно проговорила она, ни за что в мире не покинула бы я этот город.

Тут вдруг она заметила Эллен и Акселя, которые шли к ним, рука в руке. Как они влюблены друг в друга. Что ж, может, победит любовь. Может, Эллен все же выйдет за Акселя, отказавшись от кузена–ботаника. — Очень мил этот Аксель ее. Он мастер смешить друзей: люди смеются, сами не понимая, что же их так развесечило. И-у Евы когда–то был такой дар. Ева улыбнулась и помахала подруге.

— Только не вздумай меня жалеть, — торопливо бросил Торкиль, я согласен на дружбу — мне лишь бы видеть тебя.

— А я не думаю тебя жалеть.

«Странно, — подумала она, а ведь я не солгала Торкилю, жалости нет как нет». Как сказад в свое время Торбен, «жалость — злейший враг любви».

Казалось, невидимыи доселе дирижер взмахнул палочкой — и все завертелось вокруг Евы и в ее душе. Кругом танцевали, смеялись, наслаждались жизнью, й чарующая музыка жизни вздымалась в светлое поднебосье п разливалась в нем широкой волной, как ветер, бороздящий хлебное поле, а церковь Святого духа высилась темная, строгая, и как–то раз Ева с Торбеном стояли у ограды, ес окружавшей, и целовались, и от него пахло сигаретами марки «Сесиль». Ева сама не знала, отчего на душе у нее вдруг стало светло, и, когда друзья заказали пива, она сказала, что тоже не прочь выпить кружку. .

Аксель рассказал, что только что продал картину. И еще он рассказал, что пошел навестить свою мать, и вот, как раз в то самое время, когда он был у матери, к ней заявился сборщик взносов из Союза адептов кремации, и оказалось, что мать авансом в рассрочку платит за его, Акселя, сожжение. Что ж, он столько спирта набрался, что, право, только чиркни спичкой — и готов!

Самое оживленное веселье во всем кафе царило за их столиком, другие посетители смотрели на них с улыбкой.

— Брр, кремация, — сказала Ева, — жуть какая. Отчего мы все про страшное говорим. Как заведет

Торкиль свое — про последствия ядерных взрывов, мне уже чудится, что я гнию изнутри.

— А унас в школе в кабинете хранились заспиртованные эмбрионы, — улыбаясь, сказала Эллен, они походили на злобных старичков, изведавших за долгие жизни все пороки. Одна девочка показала мне их задолго до того, как мы стали изучать биологию. Мне всего лет восемь, а не то девять было, и я твердо решила, что нипочем не стану рожать детей, раз уж они такие страшные… «Ага, сказал Аксель и доверительно наклонился к друзьям, — знаете, я когда–то был знаком с девушкой, которая служила санитаркой в больнице. Только она была ненормальная. Представляете, отвела меня как–то в подвал, где рядами лежали трупы. И у каждого к большому пальцу ноги был прикреплен клочок бумаги с фамилией и именем покойника. Вот какой конец всех нас ждет. Так давайте хоть повеселимся, пока живы. ,

Он встал и пригласил Эллен на танец, и загремела пылкая самба. Золотистая грива Эллен вихрем металась в воздухе, будто язык пламени, беспрерывно меняющего форму. Это был поистине артистичный танец, и все гости в кафе захлопали, когда музыка смолкла. Танцоры, задыхаясь, возвратились к своему столику. Щеки Эллен пылали.

— Отчего вы не танцуете? — спросила она. Вы себя так ведете, словно вам за пятьдесят.

— Пойдем? — Торкиль умоляюще посмотрел на Еву, и в глазах у него была надежда, которую ей не хотелось бы поощрять. На душе уже не было так светло; робкая беспричинная радость, зашевелившаяся в ней, растерянно заметалась в поисках опоры, за какую можно бы ухватиться, но так и не нашла ее. Ева устала, она вдруг затосковала по своей одинокой, пустой комнатушке с ее багровым мраком, по мукам сердца в ее тишине.

— Нет, сказала она, — не могу, и потупилась, уставившись в скатерть. Не хочет она, чтобы Торкиль обнимал ее в танце. Не хочет, чтобы он принимался за старое.

Дверь в кафе распахнулась, и Ева привычно повернула голову. Кровь бросилась ей в лицо, сердце часто забилось. Мимо нее прошел Торбен, легко приподняв шляпу в знак приветствия. Он сел за пустой столик у противоположной стены. Еве казалось, что все видят ее насквозь, но ей было все равно. Он пришел. Он заметил ее. Она разгладила брови, одернула юбку, затеребила свой белый воротничок. Она знала, что он придет. Только ради этой минуты она и жила. Она счастлива. Она сейчас пересядет за его столик. Только надо что–то сказать друзьям, пусть перестанут пялиться на нее, освободят ее от своего липкого всезнания, грубого смеха, пустых голосов. Все трое, как ей показалось, смотрели на нее с укором.

— Что только ты в нем нашла, — вырвалось у Эллен, — один бог знает! —

«А что, он похож на конторщика, — равнодушно проговорил Аксель.

— Я не таким себе его представлял, горько заметил Торкиль и, упрямо дернув головой, осушил до дна свою рюмку. Но ничего, ступай к нему. Со мной можешь не считаться. Надеюсь, вы помиритесь. —

Она не ответила, но спиной чувствовала их взгляды, когда шла к Торбену через весь зал, пробираясь между танцующими.

Молча подсела она к его столику; избегая смотреть ему в глаза. Она видела лишь его руки — какие–то они очень большие… С жесткими, вздутыми жилами. Но тут она подняла к нему лицо, и они встретились взглядами. Сердце ее судорожно забилось.

— Ты сердишься на меня? — тихо спросил он.

Взгляд его уже не находил в ее лице того, что искал. Может, освещение виновато. Или, может, все дело в том, что здешнее кафе рассчитано на молодых. На таких, что танцуют и веселятся шумно. «Она вернулась к своим сверстникам», — подумал он с облегчением и одновременно — с горечью.

— Нет, — честно сказала она. И почувствовала: чтото переменилось в ее душе. Встреча эта будет не такой, как она себе представляла. Что–то безвозвратно ушло и уже не вернется. Она вслушивалась в себя, пытаясь вызвать в своей душе, выманить прежнее чувство, прежнюю блаженную нежность к Торбену. Но все было тщетно. Торбен смотрел на нее красными воспаленными глазами. И перхоть в его волосах неприятно поразила ее. Ей стало вдруг безразлично, почему он ее оставил.

— Я искал тебя, — сказал он, только голос его не изменился. Он вызвал в ее душе слабый, еле приметный отзвук — так слабый луч маяка порой освещает самый дальний гребень морской волны. `

Торбен старался найти нужные слова, которые должен был ей сказать, чтобы утешить ее, умиротворить, смягчить боль разрыва, но Ева была не такая, какой он рисовал себе ее в мыслях. Тщетно стал бы он искать трагическое лицо, запомнившееся ему в последнюю ночь их встречи, — лишь в памяти его осталось оно навсегда. Мысли его обратились к Ингер с каким–то боязливым восхищением. Казалось, она вновь обрела молодость. Она много говорила о том, как продолжит свое образование, и Торбен давал ей практические советы — как лучше взяться за дело. На этот раз Ингер сделала все, что нужно. Иначе ведь нельзя. Только это как–то оправдает их бессмысленный поступок.

— Ты как–то сказала мне, что прежде часто бывала здесь. Я много раз заходил сюда. Я хотел… хотел объясниться с тобой.

Но сам оя уже видел, что никаких объяснений не нужно. И уже не улавливал своего отражения в ее глазах.

— Ия искала тебя, — сказала Ева, я тоже часто приходила сюда… чтобы только повидаться с тобой в последний раз.

— Я дурно поступил с тобой, устало заметил он, я такого наговорил тебе, чего вовсе не думал.

— Я тоже наговорила тебе много такого, чего вовсе не думала, — быстро произнесла она, отмахиваясь от его извинений.

Мимо них протанцевали Торкиль с Эллен. Его длинная узкая рука лежала на ее стройной спине, покачивающейся в такт музыке. Ева насупилась и нетерпеливо постучала ногтями по зубам.

— Кто это? — небрежно спросил Торбен. Но он прекрасно знал кто. Подобно ему самому, Ева вернулась к своим. Он подумал вдруг, что она не очень интересная девушка. Ни красивой ее не назовешь, ни ослепительной, — лишь в недрах ее души скрыто тонкое обаяние, и, если чуть–чуть постараться, его любовь вновь расцветет, закружит его как лихорадка, как хмель, как последняя волнующая надежда. Только что сил на это у него уже нет. Может, и хватило бы сил, не будь так жестока расплата за счастье, и еще, думал он,, разве игра стоит свеч, зря он так ждал этой встречи. Нет, правда, игра не стоит свеч, но тут он вспомнил свои слова, какие некогда произнес, страшась ее потерять: «Я-викогда не оставлю тебя!» Такое, увы, говорят, когда сердце уже готово к разлуке.

— Это мой друг, — коротко ответила Ева, и ей вдруг захотелось защитить Торкиля, хотя никто вроде бы на него не нападал. —

— Это же тот самый Торкиль, не так ли?

— Торбен не отводил глаз от танцующих.

— Да, — с вызовом произнесла она. Это Торкиль. . Что–то у него сердитый вид, бросил Торбен — он просто не знал, что ей сказать. Он радовался, хоть и не без горечи, что она оправилась от удара. Не стало ` младенца, которого остановили в самом начале его жизненного пути, обещавшего быть благостным и покойным. Но сей причине привалило счастье вот этому юноше. Да и Ингер впервые обрела возможность этого, как его, «самоосуществления». Да и сам Торбен под давлением обстоятельств предпринял ряд необходимых, но ночему–то немыслимых прежде практических шагов: взял ссуду. в редакции, решился купить новый отопительный котел для дома. Случившееся лишь укрепило его любовь к детям. ого нерушимую душевную зависимость от Ингер. от их брака, прошедшего через радость и горе, брака. который чуть–чуть не распался, и вот теперь он сидит за его решеткой им разглядывает юную, почти уже чужую ему девушку, и ее переживания уже его не касаются.

«Какая сила у женщин», — подумал он.

Ева посмотрела ему прямо в глаза.

-— Ему двадцать пять лет, — сказала она. — И я бросила его ради тебя.

Торбен не ответил. Он подозвал официанта, заказал для себя пиво и содовой — для нее.

— Я тоже хочу пива! — сказала она.

Он улыбнулся.

— Вижу, ты изменила своим привычкам, сказал он. .

И такой жалкой, печальной была его улыбка, больно кольнувшая ее сердце, что в душе ее все же всколыхнулась нежность к нему. Понурив голову, она принялась чертить на скатерти что–то вроде кружка. .

— Мне было очень плохо, — честно призналась она.

— Верю, сказал он‚,но ты же одолела горе, не так ли?

На миг в ней снова закопошилось прежнее чувство — что она юное невежественное существо, которое только и живет в невидимом уголке его мира. Но мимо, в паре с ее подругой, протанцевал Торкиль: кружа в танце Эллеи, он все же сердито смотрел на Еву. А Эллен как–то неприятно льнула к нему. У Евы вырвался глубокий вздох.

— Да, — твердо произнесла она, — одолела.

«А ведь это правда», — чуть ли не с разочарованием подумаяа она, не чувствуя уже ничего и тоскуя по своему горю, по этому знакомому, привычному состоянию, в котором она пребывала так долго, что было нелегко сразу обрести себя в другом качестве.

— Очень рад, сказал Торбен, вытирая пивную пену на верхней губе.

Но вид у него был безрадостный.

— Все равно я хочу рассказать тебе правду, — сказая он, — Мне кажется, ты должна знать,

Она рассеянио кивнула, прислушиваясь к гомону своих друзей, они то и дело смеялись, живо перекликаясь друг © другом. Неплохо веселятся они без нее.

Может, они смеются над Торбеном. Он здесь xто белая ворона. Его место в иных, чинных, кафе — в ином, чинном, мире…

— Что ж, рассказывай, — начала она, — так что же все–таки случилось с твоей женой?

Ева с облегчением убедилась, что Торкиль остался один за столиком, а Эллен танцует с Акселем. Хоть бы скорей кончился этот разговор.

— Она была беременна.

Странно прозвучали эти слова, как будто Торбен произнес их на каком–то чужом языке, и Еве трудно перевести их на датский. Где–то глубоко внутри, в сокровенных тайниках ее души, вновь закопошилась прежняя ревность, будто рыба, лениво шевельнувшаяся на дне, далеко–далеко под светлым зеркалом моря. Вот, стало быть, о каком ребенке он говорил ей в ту самую, последнюю ночь.

— Что значит — «была»? — спросила она под влиянием внезапного страха. Она видела, что Торбен не спускает с нее глаз.

— Беременности уже нет. Она сделала аборт.

Торбену стало легче оттого, что он выговорил эти слова. Он должен был их сказать. Затем и искал он ее, чтобы сказать ей эти слова, больше ведь никому не мог он их сказать. Его боль вышла на свет дня, обрела четкие очертания, и слабая тень ее скользнула по лицу Евы. Он бережно, чуть ли не благодарно, накрыл своей ладонью ее руку и легонько пожал ее,

Ева почувствовала, что бледнеет.

— Неужто… я хочу знать… неужто это из–за меня? — в ужасе спросила она.

Он выпустил ее руку и на миг смерил ее грустным, вдумчивым взглядом. Сейчас она больше, чем когда бы то ни было раньше, напоминала ему Сусанлу, дочку, само собой, не чертами лица, а тем запасом юности, покоя, ранимости, к какому боязно прикасаться, как нельзя тревожить юную душу. Вожделение его погасло, но всем сердцем, всеми фибрами души он желал ей счастья.

— Нет, сказал он, просто ей не повезло. Да и в любом случае пришлось бы сделать аборт. Мы давно решили ограничиться двумя детьми. .

На его верхней губе проступили бусинки пота. Может, ему нелегко было рассказать ей–все это; подумала Ева.

Он улыбался ей теплой, нежной улыбкой, и она поняла: если только он сеичас скажет, что любит ее, она не устоит. Мимо их столика снова протанцевала Эллен, она что–то, смеясь, прокричала подруге, но ее слова потонули в шуме голосов.

— Скажи, это правда — что ты тогда мине сказала — будто ты хотела родить ребенка, чтобы женить меня на себе? — спросил он.

— Нет, конечно, — сказала она, я потому хотела родить, что любила тебя.

Странно, что он спросил об этом, не все ли теперь равно. Ева задумалась над этим, потом сказала:

— Я бы ни за что не сделала аборт. Я бы побоялась, что больше не смогу родить.

Торбен ласково подмигнул ей.

— Придет время — будет у тебя ребенок, скааал он. От твоего сверстника, который сможет на тебе жениться.

Она ответила ему невольной улыбкой.

— Не очень–то хочется замуж, как вспомнишь твой пример, сказала она.

— Знаешь, я написал статью о браке, — взволнованно вачал он. Я непременно тебе ее пришлю. Я сравниваю в ней супружество с тюрьмой, где узник не ведает, когда надзиратель сквозь дырочку в двери наблюдает за нии. И муж и жена — каждый из них в одно в то же время и узник и надзиратель, и каждый следит за малейшим жестом другого. Под конец хочешь только одного: уйти от этого недремлющего ока — не важно как, не важно куда — понимаешь? И всякий раз, когда удастся сбежать куда–нибудь, потом уже легче терпеть. Даже тоскуешь по тому недремлюпему оху, да и сам не хочешь дать свободу жеве.

Ева внимательно глядела на Торбена, не понимая ето слов да и не интересуясь ими.

— Теперь я знаю, как ты держишься с другими, когла меня нет с тобой, — сказала она удивленно.

— Что это значит? — спросил он, слегка досадуя, что она ето прервала.

— Просто ты забыл, что я здесь, с тобой. Ты словно с посторонним разговаривал. Не правда разве?

— Правда, сам тому удивившись, согласился он. Ты верно подметила: я забыл, что я с тобой говорю.

Она встала и аккуратно вдвинула иресло под столик.

— Все дело в том, просто сказала она, что мы болыше не любим друг друта. .

— Да, ответил он, не глядя на нее, — мы оольше не любим друг друга.

Она еще задержалась чуть–чуть у его столика, слегка пританцовывая в такт музыке, обыкновенная девушка, мелкая пташка в потайной брачной игре, не знающей ни побежденных, ни победителей. Теперь он лучше прежнего знал жизнь, ее строгие, беспощадные правила, ее опасные искусы и границы, какие никому не дано безнаказанно преступить. Он взглянул на часы. Ингер ждет его к ужину. Всего лить через час он будет сидеть рядом с ней за накрытым столом, спокойно и равнодушно глядя на вышитые голубые салфетки, призванные напомнить ему молодость, юный затылок Ингер под светлыми волосами, ее прелестную головку, изящно склонявшуюся над шитьем в те далекие годы их счастья.

Она расскажет ему, сколько заплатила за мясо и как смешно разговаривал с ней газовщик, он же станет отвечать ей рассеянно и раздраженно, разве что с детьми затеет более оживленный разговор, чем обычно. А потом, собрав все силы души, она скажет ему, как понравилась ей его последняя статья, а уж когда дети лягут спать, ему непременно придется выслушать отчет о том, какие шаги она предприняла, чтобы записаться в университет, и что она думает делать потом, когда его закончит. И все это время, за спокойными их словами, коварно подстерегая их, будет прятаться боль, иевысказанная и неисцеленная — боль от того, что они стареют, что отныне с их взаимных обид и взаимной любви сорвана завеса тайны, и оба они снова изо всех сил примутся латать этот поврежденный покров, словно преступники, уничтожающие следы преступления. Да, любовь — это труд, как когда–то сказала Ингер, и в этом тоже она оказалась права.

Ева пригладила волосы. Ей хотелось что–то сказать Торбену, может, просто «прощай»?

А Торбен внезапно ссутулился, и Ева недоумевала, отчего лицо его вдруг исказилось такой странной гримасой. —

— Все же мы были с тобой счастливы, — нерешительно проговорила она. —

— Счастье — опасная штука, отозвался он, может, самому` себе так сказал.

— Прощай, Торбен. Ева смущенно протянула ему руку.

— Прощай, ква.

Они пожал ей руку, силясь улыбнуться. «Всякая разлука — поражение», — подумал он с грустью. Но тут он вдруг почувствовал голод, и его нотянуло домой, к накрытому столу, к ужину. Да и, честно говоря, хочется знать, что скажет о его последней статье Ингер. В первый раз за этот последний год он с удовольствием работал над статьей.

Торкиль мрачно взглянул на Еву.

— Ну что, помирились?

— Нет. Между нами все кончено.

Ева нервно рассмеялась и кончиками пальцев разгладила волосы.

— Станцуем? — спросила она.

Счастье зажглось в глазах Торкиля, и он так стремительно встал, что чуть–чуть не сорвал со стола скатерть вместе со всеми приборами. :

— Ах ты недотепа, — рассмеялась Ева и прижалась щекой к его плечу, когда они протанцевали мимо столика, где сидел Торбен. Хорошо бы Торбен поскорее ушел. Ей было жаль его.

— У него такой вид, словно он страдает несварением желудка, — проговорил Торкиль.

— У него горе, он потерял ребенка, сказала Ева и тут вдруг поняла, что конечно же из–за нее был сделан аборт. Запомни, я больше не хочу говорить о нем, — добавила она еле слышно.

Они снова вернулись к столику, сели, вид у обоих был смущенный. Оба чувствовали, что между ними вновь протянулась нить, и они не знали, куда она их заведет.

— Скажи же что–нибудь, — попросила она, расскажи про свою атомную бомбу, про всех несчастных детей, каких приносят в жертву науке.

И Торкиль заговорил, а Ева внимала ему, радуясь его молодости, любуясь его стройной шеей, тонкими, изящными руками. И все же боковым зрением, какой–то частью своего сознания она уловила, что Торбен подозвал гарсона и расплатился по счету, затем быстро пересек зал кафе. В какой–то миг его силуэт мелькнул за оконным стеклом, когда он уже шагал по улице, мимо кафе.

Все так же моросил дождь. Моросил, тихо, тоскливо постанывая, будто живой зверек, который просится в дом.