Двое любят друг друга

ГЛАВА ВТОРАЯ

Будто призрак стояла она у входа, ни одного доброго слова не сказала ему, не спросила, может, он устал или голоден, да и поспешила она к двери без какой–то заведомой цели и застыла там зримым олицетворением некой бездонной пропасти невасытных, лизь м нсоысказанных притязаний.

«Стара она уже привычки свои менять, — подумал он, да и не умеет приспосабливаться к обстоятельствам». Что же до него самого, — он повернулся на другой бок в скрипучей кровати (кровать, кстати сказать, тоже была старая) и обвел комнату невидящим взглядом, хоть черная рамка вокруг его мыслей, навеянных мимолетным, неожиданным появлением жены, уже блекла и медленно отодвигалась куда–то, как раздувающиеся шторы на распахнутом окне — что же до него самого, то, напротив, никогда в жизни он не чувствовал себя таким молодым, как нынче. Казалось, он стоит у самого начала длинной, светлой аллеи, с нескончаемыми рядами деревьев по обе стороны. Он же влюблен. «Человек во власти своих страстей», — с гордостью подумал он о себе, и перед его внутренним оком замелькали дни его жизни, наполненные сходным содержанием, его истинные жизненные вехи. А на долгих, пустынных отрезках пути между ними жизнь казалась лишь бременем, которое он безропотно волочил на себе, как правило, из последних сил, понимая, что должен дойти до конца; день за днем одолевал он эти отрезки, оставляя их позади, как ворох оплаченных счетов. Сейчас он вспоминал чуть ли не с ужасом, как часто он прежде радовался набегающим годам, и думал: «Ну вот, теперь осталось маяться самое большее лет двадцать — тридцать». Так работяга поглядывает на часы: скоро ли кончится рабочий день? Но, по правде сказать, так думают очень многие, а вот когда люди снуют туда–сюда и чуть ли не визжат от избытка жизнерадостности, — на самом деле это просто неуклюжие попытки скрыть свое отчаяние. Торбен напишет статью об этом: «Голый человек» — так он ее назовет. Он уже представлял ее себе в общих чертах, уже видел ее напечатанной в элитарном литературном журнале. Стоило ему влюбиться (а это уже второй раз за время супружества), и его тут же осеняла уйма счастливых идей. К сожалению, ему ни разу не удавалось их осуществить: неблагоприятные обстоятельства его жизни не позволяли ему развивать свои склонности — это заняло бы слишком много времени. Повседневная жизяь мужчины в наши дни такова, что смерть от инфаркта лет в пятьдесят — дело обычное. Он, что называется, «умрет стоя». Работа превратилась в своего рода допинг, и надо беспрерывно увеличивать дозы, чтобы он действовал. Это сравнение Торбен непременно приведет в своей статье. Он выпил с коллегами в баре пять кружек пива, и сейчас легкий хмель защищал его от неприятного чувства, об истоках которого ему задумываться не хотелось. Оно было как–то связано с Ингер. Она чуть ли не пьяницей его считает. Невольно он подумал о древних обитателях Севера: пиво было для них священным напитком, как нынче для верующих вино, которым причащаются у алтаря. Потом Торбен снова отвернулся к стене, улыбка проползла по его тонкому безвольному рту при мысли о Еве. Его тайна. Его маленькая юная возлюбленная. Она бродит по улицам города с его образом в сердце, какой он сам набросал для нее, чтобы она ‚ его носила в душе. Любовь, да и вообще новые люди тем и прекрасны, что ты сам определяешь их представление о тебе, перекраиваешь прошлое, выбрасывая из него какие–то унизительные для тебя факты. И обстоятельства утрачивают свою власть над тобой. Работа и супружество — два обременительных полюса твоей жизни — уже меньше тебя тяготят. До того, как в его жизнь вошла Ева, он, случалось, мог затратить часов десять, а не то и больше, на раздумья о какой–нибудь рецензии, которую он в любом случае все равно писал лишь в последнюю минуту. А нынче он вообще не вспоминал про рецензию вплоть до этой самой последней минуты, что лишь прибавляло свежести и вдохновенности его статьям. Это и заметил, за это и похвалил его главный редактор. То же и с Ингер. Он даже и не вспоминал о ней, пока не сталкивался с ней лицом к лицу. Но зато она и раздражала его еще больше прежнего. Когда–то она раз навсегда решила, что он невропат. Всякий, кто отказывался жить как все люди и не хотел умирать от инфаркта, был в глазах Ингер невропатом. А о невропатах она знала решительно все. Ему претила ее всегдашняя чуткость, готовность его понять, ее непоколебимая уверенность, что ей известны все движения его души, ее высокомерие хозяйки — хранительницы домашнего очага. Все это ложь — она просто паразитирует на нем, на его жизни. Хоть она и заполучила в свое время аттестат зрелости и прервала занятия в институте, к которым, в сущности, даже не приступала, хоть она и обладает, как она сама говорит, «знанием человеческих характеров», все же душевно она полностью зависит от него, Торбена. Он ощутил своего рода мрачное торжество оттого, что вот так видел ее насквозь, и, конечно, он сам дал маху, шестнадцать лет назад, когда ему вдруг захотелось, чтобы рядом с ним была интеллигентная женщина, которая нипочем не сболтнет глупости, никогда не выдаст и не предаст мужа, и всегда будет дарить его этим молчаливым дружеским пониманием, какое теперь сделалось для него нестерпимым. Зато она и не поймет никогда, что он переменился. Теперь он уже не тот человек, который всего лишь год назад поведал жене о своем увлечении немкой, ворвавшейся в его жизнь, как пылающий метеор, а метеоры надо гасить, когда они падают на Землю. Смутная нежность к той женщине еще теплилась в каком–то уголке его души, но сохранить эту связь он смог бы только, если был бы богат. Что ж, он порвал с той женщиной (или, наоборот, она с ним порвала, но нынче это уже не важно), и он осознал свое могущество: он может обойтись без кого угодно, может отречься от любого, может бросить женщину, вещи, привычки. Все это — приметы юности.

Он уснул с мечтой о Еве, со сладостным ощущением во всем теле. Странная гордость творца завладела им, словно он сам вылепил ее лаской своих рук, сам выбрал ее среди тысяч и тысяч женщин, снующих по улицам Копенгагена и принадлежащих тому или другому мужчине, как это почти всегда бывает с женщинами. Конечно, женщину можно отбить у ее владельца, но это — трудная задача, которая по плечу лишь тому, кто обладает особым даром соблазнителя. Не зная своего соперника, ты рискуешь потерпеть крах. А Еву — в полудреме он улыбнулся счастливой улыбкой, как ребенок, отдавшийся во власть благостного сна, и сон его стерегли два ясных, карих глаза, придавших жизни его высший смысл, а Еву мужчины проглядели, и только один Торбен знал, как она хороша.

Он проснулся оттого, что кто–то распахнул дверь, но все равно остался лежать с закрытыми глазами, не меняя позы. Болела голова. Он почувствовал на себе взгляд жены — будто свинцовая тяжесть легла на веки — чувство, знакомое с детства, когда по утрам его будила мать. Вставай, марш в школу, навстречу обязанностям и попрекам, вперед, и поторопись выйти в люди, чтобы мы могли гордиться тобой, мой мальчик, «с твоими–то способностями», а «уж мы–то из кожи лезли вон, чтобы ты получил место в гимназии». Может, мама и впрямь гордилась бы им сегодня, будь она жива, хоть 'Горбен и не стал премьер–министром. Но как–никак его имя чуть ли не ежедневно мелькает на страницах одной из крупнейших — третьей по значению — газет Дании. Хотя, конечно, мать этим не удовлетворилась бы — ведь поистине ненасытно волчье честолюбие родителей, ожидающих чудес от своих детей. Тут Торбен подумал о своих собственных детях, Сусанне и Эрике, их милые лица проплыли мимо него, одним своим видом смягчив застарелую боль пробуждения. Сердце его всегда таяло при виде их, при любом светлом воспоминании о детях. Но вот в комнате стоит их мать и пялится на него, и он уже в тревоге, оттого что она молчит. Она ведь ни о чем не могла догадаться, ее женской интуиции — грош цена. Но Торбен решил, что будет с ней приветлив, ведь, в сущности, она это заслужила.

Все же его чуточку мучила совесть. Он зеввул и открыл глаза.

— Мне приснился странный сон, сказал он, усилием воли заставив себя взглянуть на жену. Вид у нее был сонный и озабоченный, да и держалась она как–то робко и удивленно, словно ступила на землю неведомой страны. Он знал, что его сны ее не интересуют.

— Пробило полдень, — сообщила она угасшим голосом. Не пойму, отчего тебе никогда не дают выспаться.

— Сон этот приснился мне как раз перед тем, как ты вошла, — упрямо продолжал он свое. — Мне снилось, что я был с девушкой, она чуть–чуть напоминала мою сестру, но тут появилась мама и застукала нас в весьма критическую минуту. Я страшно перепугался, потому что в то же самое время это была ты. Как ты думаешь, что может означать такой сон?

Он полупривстал в кровати, его собственная неожиДанная ложь (на самом деле ничего такого ему не снилось) развеселила его. С удивлением заметил он, что ее лицо покрылось слабым румянцем, и, даже будучи изрядно близоруким, он почти не сомневался, что у нее на глазах были слезы. Нервно потирая одна о другую ладони, она шагнула к нему.

— Торбен, тихо и чуть ли не с извинительной ноткой в голосе проговорила она, я беременна.

Мгновение он молчал, совершенно ошарашенный неожиданной вестью. «Проклятье», — подумал он. Затем, свесив ноги с кровати, присел на ее краю и принялся ерошить свою редкую шевелюру.

— М-да, неловко пробурчал он, помня о своем решении быть с женой приветливым. Что ж, это не беда (но это как раз и была страшная беда!). Да и тебе не впервой!

Этот глупый и жалкий лепет разом открыл ему жуткую, непреодолимую пропасть, которая их разделяла: казалось, он вдруг заглянул в зияющую бездну. На миг ему было дозволено осознать полное одиночество Ингер. Затем все рассеялось, и в голове у него вихрем завертелись разные мысли. Самая четкая из них была такая: он должен уговорить жену избавиться от ребенка. Но сначала надо бежать от нее, уехать в город и там податься в какой–нибудь темный трактир, где можно спокойно посидеть и обдумать случившееся перед свиданием с Евой. Этой ночью она сказала: «Хоть бы ребенка от тебя родить. Больше всего на свете хочу ребенка». Но он следил за тем, чтобы ничего такого не случилось, а вот с Ингер он оплошал. Должно быть, это случилось в ту проклятую ночь, когда Свендсен подсел к Ингер и начал за ней ухаживать. Зрелище смехотворное и невыносимое.

Ингер присела рядом с мужем на край постели и с каким–то неуклюжим смирением обвила его шею руками. Поверх платья она надела большой белый фартук, а Торбен был в нижнем белье, он подумал: «Наверно, у нас обоих довольно–таки смешной вид».

— Торбен, сказала она, тщетно пытаясь поймать его взгляд, — ребенок нарушит не только твои личные планы. Сам знаешь, будет младенец — мне никогда уже не завершить образование. От этой мечты навсегда отказаться придется.

Его передернуло при мысли об этом вечном образовании, и, желая, чтобы она отодвинулась от него, он сказал приветливо — Будь добра, дай мне халат.

Запахнув на себе халат, он проговорил с деланным равнодушием, уже на пути в ванную комнату:

— А нельзя ли избавиться от беременности? Ктокто, а уж ты–то лучше других знаешь: нежеланные дети всегда чувствуют, что они в тягость родителям.

Этим он метил — как и выдумкой про сон — в беспрестанные рассуждения жены о психологии, о ее «прерванных» занятиях, при этом он с изумлением признался себе, что почти не в силах удержаться от выпадов против Ингер. «И все же, — подумал он, приметив в себе эту двойственность, эту потребность ранить душу Ингер и болезненную радость от сознания, что всякий раз он попадает в цель, — и все же я по–своему к ней привязан».

Она подошла к ванной комнате и прислонилась к дверному косяку — судя по выражению ее лица, к ней уже вернулось самообладание.

— Может, ты и прав, холодно проговорила она, — но в таком случае найди мне врача, который согласится проделать эту операцию.

— Конечно, найду, — с облегчением отозвался он, и на миг его охватило раскаяние: он вспомнил, что всегда, во всех жизненных испытаниях, Ингер неуклонно поддерживала его.

Торбен осторожно провел бритвой по своей тощей шее.

— Такие операции делают каждый день, — с излишней словоохотливостью продолжал он, это ничуть не страшней, чем вскрыть нарыв. Даже вроде бы и не больно. Да и закон в этом смысле склоняется к послаблению. Отнесемся к этому трезво. Без сантиментов.

— Из нас двоих ты самый сентиментальный и есть, — проговорила она со сдавленной злостью.

Он смерил ее быстрым, настороженным взглядом и ненароком поранил себе кадык.

— Проклятие, — в ярости выпалил он. Не знаю, зачем ты всякий раз потчуешь меня этими мерзкими эпитетами в те единственные десять минут, когда мужчина имеет право побыть наедине с самим собой. Когда мужчина бреется…

— …он теряет мужественность, — сухо прервала она его. Казалось бы, естественно отрастить бороду. Кстати, большинство журналистов так и делает. .

Может, в ее реплике и скрывалась какая–то колкость, но Торбен предпочел этого не заметить. Он уже раскаивался, что вспылил. Но они с Ингер всегда так разговаривали друг с другом, их словесный поединок, возможно, сводился к тайному спору о том, кто же из них двоих самый даровитый. Пусть сейчас Ингер одержала верх. Торбену все равно. Просто ему хочется, чтобы она ушла, чтобы она не заподозрила неладное, видя, что он собрался вымыть ноги и сменить нижнее белье.

Что–то в ее повадке пугало его. «Может, она обнаружила что–нибудь?» — мелькнуло у него в уме. Но ведь никаких видимых свидетельств не существует, даже ресторанного счета и то не осталось. Торбен сразу же, на месте, рвал счета на мелкие кусочки.

Вытирая лицо полотенцем, Торбен улыбнулся жене жалкой улыбкой.

— А ты не могла бы сварить мне кофе? — с подзеркнутой учтивостью спросил он ее. Мне надо как следует стряхнуть сон.

— Конечно, — сказала она. Сама–то я больше не терплю кофе.

С этими словами она исчезла, а у него пробежал мороз по коже от одной мысли, что она беременна. Он все никак не мог в это поверить. Прозрачный сгусток слизи, не больше пятиэревой монеты, рос и набирал силу в ее утробе, и каким–то образом все это близко касалось его, Торбена. Нет, прежде всего надо выспаться. Голова словно пивной котел, в ушах стоит звон. Торбен наполнил теплой водой раковину и принялся мыть ноги, то и дело пугливо озираясь на дверь, которая не закрывалась, потому что однажды, много лет назад, когда Эрик, совсем еще малышом, заперся в ванной, пришлось вызывать слесаря и ломать замок. «Почему только Ингер не наведет в доме порядок?» — мысленно подосадовал Торбен.

Но внизу в столовой царил полный порядок, стол был тщательно сервирован. Ингер достала из шкафа голубые салфетки, которые некогда сшила сама, еще в дни медового месяца. Салфетки появлялись на столе всякий раз, когда Ингер хотелось пробудить у мужа трогательные воспоминания. Но сейчас он смотрел на салфетки пустыми глазами, и ничего ему при этом не вспоминалось, зато один вид толстенького, пузатого чайника так неприятно напомнил ему прежние беременности Ингер, что он, не сдержавшись, раздраженно поморщился. Жена ведь никогда чая не пьет. Тонкий лучик весеннего солнца упал на потертый линолеум пола, и тут же лучик лег на руку Ингер, когда она наливала кофе мужу — на ее широкую белую руку со вздутыми жилами и серовато–белыми, коротко подстриженными ногтями. Господи боже мой, научится она когда–нибудь следить за своими руками?!

— Но надо, чтобы аборт сделал врач, — сказала она таким тоном, словно муж спорил с ней, — все прочие только халтурят.

Снова она чего–то ждет от него! Ее взгляд давил его свинцовой тяжестью, он задыхался в кольце ее мыслей, — и неукротимое стремление вырваться из этого плена и глотнуть свежего воздуха вблизи другого человеческого существа властно захватило его. Он торопливо проглотил горячий кофе, и на миг его захлестнуло непреоборимое, откровенное желание спрятать голову в ладони и разрыдаться. Он пересилил это желание и сказал: .

— Можешь спокойно положиться на меня. Кругом уйма таких врачей.

Но на самом деле ни одного такого врача он не знал, да и вообще в свои сорок лет он ни разу не сталкивался с проблемой аборта.

Ингер перегнулась через стол, ее лицо вплотную придвинулось к лицу мужа.

— Торбен, начала она, — а так ли уж это необходимо? Неужели мы не справимся, если сейчас?..

— Нет, поспешно, пугливо перебил он ее и увидал, как задрожала у нее нижняя губа, отчего обнажились пломбы на зубах у самых десен, а глаза ее — и без того неопределенного цвета — мгновенно увлажнились и помутнели. У него же часто–часто заколотилось сердЦе от страха. В панике он даже подумал, а не рассказать ли ей все как есть, может, она поймет его? Но тут он вспомнил эпизод с немкой — и выпустил из рук, соломинку, за которую было ухватился. Сквозь завесу самообмана он вдруг отчетливо увидал истинную причину своего отчаяния, словно бы издевательски ему подмигивавшую: «Если у тебя будет трое детей, тебе ни за что не дадут развода. И Ева никогда не станет твоей».

Ингер встала и вышла на кухню. Торбен видел бантик фартука на ее спине и знал, что она стоит, прислонившись к холодильнику. Торбен был весь настороже, он ждал.

— Опять ты влюбился в кого–то, — с горечью произнесла она, — а не то ты нипочем не стал бы…

Ее слова прервались громким рыданием, а Торбену подумалось, будто сердце его на миг замерло, а затем вновь забилось в прежнем пугливом ритме. «Она все знает, — подумал он, зря, конечно, я не сжег ту записку. И правда, отчего я ее не спалил?» Он же все время собирался это сделать, вспоминая о своем намерении всякий раз, как только бросит взгляд на мусорную корзину.

Она зарыдала громче, и Торбен, желая остановить рыдания, подошел к жене и обнял ее за талию. Ингер резко оттолкнула его, и он успел лишь заметить, что ее волосы пахнут влажной золой. Руки его вяло повисли, молча смотрел он, как она, вынув носовой платок, высморкалась с обычной тщательностью. Затем, продев кончик платка поочередно в каждую из своих розовых ноздрей, она основательно прочистила нос. «Сильная у нее натура», — подумал он.

— «Милочка, любимая моя», — злобно передразнила она его, — «твое прелестное тело», — меня чуть не стошнило, когда я прочитала эти строки!

Кровь бросилась ему в голову, он шагнул к ней.

— Да, — произнес он дрожащим голосом, — я люблю ее, и тело у нее и правда прелестное! Так как же ты теперь намерена поступить?

Она стала ловить воздух ртом и заслонила лицо рукой, словно он ударил ее, и почти нестерпимая жалость к ней мгновенно смела все его бешенство.

— Прости, — сказал он, прости меня, Ингер. Просто ты застала меня врасплох.

Он хотел добавить еще что–то, но слова застряли у него в глотке..В соседнем доме у окна стояла женщина, которая с любопытством наблюдала за ними.

Ингер с отчаянием во взгляде шумно рухнула на кухонный стул. Она смотрела мимо мужа на газовую плиту.

— Ты говоришь «люблю», устало сказала она, — а сам даже не знаешь, что такое любовь.

— А ты знаешь? — осторожно спросил он и незаметно отошел от окна, скрываясь от глаз соседки, заглядывавшей к ним на кухню. Он чувствовал, что мучительное объяснение уже начинает превращаться в теоретический спор. А раз так, скоро можно будет и улизнуть.

— Любовь — это труд, неожиданно сказала Ингер, а людям, которые без конца влюбляются, просто лень взять на себя этот труд.

Против воли он заинтересовался ее ответом.

— А тебе не лень? — спросил он.

Она смерила его взглядом, полным ненависти и какого–то смутного страха.

— Нет, сказала она. — Мне не лень.

Она кичилась своей правотой, нравственной силой, своим отважным противостоянием мужскому произволу — жена, восседающая на кухне, женщина в фартуке, с такими знакомыми интимными складками на животе и под мышками, под изношенными рукавами платья, — и Торбен с изумлением вспомнил, что всего лишь два месяца назад он говорил ей, что любит ее.

— Не поройся ты в моей корзине, — сказал он, ты сейчас думала бы так же, как и я. Что от ребенка надо избавиться.

— Может быть, — согласилась она. Может, и сейчас я приму такое решение. Что ж, давай убьем этого ребенка. Найди кого–нибудь, кто сделает аборт. И раздобудь деньги, чтобы ему заплатить.

Она вяло взмахнула рукой в знак того, что от нее самой, от ее воли сейчас уже ничего не зависит.

«Вот она какая, — подумал он, как только мелькнула искра надежды, — она жертвует собой ради меня, а после будет упиваться своим мученичеством».

Он взглянул на часы.

— Можешь положиться на меня, — сказал он уже без иронии, чуть ли не с лаской, — я разовью бурную деятельность. Прямо вот сегодня…

— Не сомневаюсь, — сухо ответила она и, поднявшись, задвинула стул на место. Твой поезд отходит через десять минут.

Она не смотрела на мужа.

Секунду он молча глядел на нее, всей кожей чувствуя, как жжет его ее обида — обжигающим пламенем невидимого костра.

И потом, шагая в гору, по дороге к станции, он снова подумал: «Она соглашается на аборт, чтобы обрести еще один повод винить меня. Этого она никогда мне не простит».

Впрочем, долго задумываться над этим не приходилось, Торбен сел в поезд, и радость уже забрезжила в его сердце. Легче стало дышать. Может, даже и не беда, что она прочитала его письмо. В сущности, она достойно встретила удар, если сравнить ее поведение с обычной реакцией других женщин. Она поможет ему убрать с пути непредвиденное препятствие. И вновь вознесется тем самым на прежнюю высоту своего безмерного, поистине‘ сверхчеловеческого постижения мужниной натуры!

Торбен прислонился к спинке сиденья; выраженьем лица он сейчас напоминал мальчугана, сыгравшего злую шутку со своей мамой. Но тут его мысли покинули Ингер и перекинулись на другое — на сладостное, волнующее существо, звавшееся Евой. Он пригласил ее на ленч в ресторан, где никто не знает его в лицо, где он защищен от коварных попреков Ингер. Он уснул с раскрытым ртом и вскоре громко захрапел.