Двое любят друг друга

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ева вошла в кафе, принеся с собои оеспокоиное дыхание юности. Она улыбнулась гардеробщице, протянув ей свой хлопчатобумажный плащ, а затем, причесав длинные, темно–каштановые волосы, расстегнула воротничок на блузке английского покроя и улыбнулась своему отражению в зеркале. На часах — двадцать минут третьего, минут через десять здесь будет Торбен. Ева всегда приходила пораньше потому, что любила ждать. Ей удалось уговорить своего шефа перенести время ее обеденного перерыва — сейчас даже не вспомнишь, как она этого добилась. Раньше, до того, как в ее жизнь вошел Торбен, одна уже мысль о такой просьбе показалась бы ей сумасбродной. Но когда любишь, легче легкого научиться сметать с пути бытовые помехи. Любовь раскрывает дарования, о каких ты даже не подозревал.

Кончиком мизинца Ева удалила соринки в уголках глаз. Затем, пройдя мимо буфета, с его праздничным парадом салатов и пестрых бутербродов, присела у столика, что облюбовали они с Торбеном; отсюда им была видна площадь Конгенс Нюторв, а снаружи их никто не видел. Предосторожность эта соблюдалась, конечно, ради Торбена.

В кафе — уютная атмосфера, атмосфера приглушенного, усталого благонравия, воспрещающая любую суету, любой непродуманный жест. У гостей такой вид, словно они расположились в собственной гостиной. То тут, то там слышится сухой шелест газет, вяло поскрипывают стулья, стоит лишь гостю пошевельнуться, и так тихо ступают по полу официанты, словно снуют вокруг на резиновых подошвах. Всякий раз, когда она бывает здесь, Еве начинает казаться, будто она — благородная старая дама из давно ушедших времен, она сидит здесь в кафе, где ее обступают воспоминания, ради которых только она живет. Прежде Ева даже не ведала, что в Копенгагене есть такие кафе, овеянные ароматом прошлого. Она привыкла бывать в заведениях с грубыми деревянными полами, со столами без скатертей: здесь шумела непослушная молодежь, а официанты с вечно обиженным выражением лиц локтями и руганью пробивали себе дорогу среди клиентов. Ева взглянула на часы. Теперь он уже скоро придет. Ей казалось, что все вокруг тоже ждут Торбена, исподтишка считая минуты, что втайне все пришли сюда для того лишь, чтобы его увидать, чтобы взгляд его коснулся их хоть на миг, подарив им на час счастье, пусть краденое, но зато безграничное.

За окном то и дело мелькали фигуры похожих на него людей. Кажется, вот он, его походка, да и только он вот так носит шляпу, — но стоило фигуре приблизиться, как сразу становилось ясно: это не он. Ева кусала губы и думала: «А что, если он не придет? Куда мне деваться?» И еще она думала о своей любви, и перед ней словно возникал ее зримый облик — что–то круглое, ослепительное, подобное светлому новорожденному дню, вырвавшемуся на волю из чрева ночи. Всего лишь месяц назад любовь эта еще как–то напоминала то, что Еве случалось испытывать прежде и должно было ждать ее впереди. Но постепенно все переменилось, и теперь чувство ее не имело ничего общего со всем прежним опытом. Любовь эта преобразила ее. Отныне свои девятнадцать лет Ева уже не воспринимала как некий нестерпимый барьер, как стену между нею и взрослыми, неизменно связанными тайным взаимопониманием: чего стоят эти улыбки, эти пожатия плеч, эта пропасть плохо скрываемой убежденности в своем всезнании? И она торжествующе сказала себе: отныне все будет по–другому.

Склонившись над столиком, Ева рассеянно начертила кружочек на скатерти своим острым, перламутрового цвета, ноготком. На какой–то миг кружочек застыл’ в мягкой, податливой ткани, и Ева решила, что не отведет от него глаз до тех пор, пока не появится Торбен. Он как–то сказал, что руки у нее красивые, нежные. Он–де всегда первым делом смотрит, какие у женщины руки. Интересно, какие руки у его жены.

Красные бархатные портьеры раздвинулись, звеня металлическими кольцами. Ева поймала ищущий взгляд Торбена, и душа ее мгновенно очнулась от раздумчивой дремы, а сама она сразу обмякла, раскрылась навстречу счастью, стала хрустально–прозрачной. Рука ее взлетела с белой скатерти, словно голубь вспорхнул со снега, и поманила его. Торбен вскинул два пальца к виску и быстро двинулся к ней мимо столиков твердым, уверенным шагом, а она всем своим существом вдруг разом узрела и восприняла все вокруг — солнечный свет за окном, красоту старинных гравюр на стенах, слабый запах нафталина от кресел, мальчугана у стойки, который никак не мог выбрать пирожное на прилавке, ломящемся от яств, и приветливое лицо официанта с сообщническим блеском в глазах.

— Здравствуй, Ева, — тихо произнес Торбен, пожимая ей обе руки. Он не стал ее целовать — она просила его не делать этого на глазах у всех. Торбен безраздельно ее понимает и бесконечно внимателен к ней в мелочах. Он всегда печется о том, хорошо ли ей, поистине ли она счастлива с ним. А молодые люди — те больше всего думают о себе, даже когда речь идет о жизненно важных вещах.

Торбен сел рядом с Евой и под столом погладил ее колено. Ласка отца, защитника. Устремив на него внимательный взгляд, Вва заметила, что мыслями он сейчас не совсем с ней, что он не отдан ей всем существом, как раньше. Что–то стороннее по–прежнему удерживает его в своей власти. Прежде он забывал все, когда бывал с Евой.

Доверчиво взяв его под руку, она потерлась щекой о грубую ткань его рукава.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Я думаю о тебе, — мягко ответил он, — о том, как прелестна ты была нынче ночью. О словах, что ты мне сказала. Ты это всерьез?

— Да! — Ева взволнованно закивала, сама удивляясь неожиданно нахлынувшему желанию. — Понимаешь, самое странное — что никогда прежде я не помышляла о детях, даже не думала, что заведу их, когда выйду замуж. У всех беременных такой нелепый вид. Этот огромный живот, — тут Ева прыснула, — не понимаю, как только кожа не лопнет.

— Она растягивается постепенно, пояснил он и вдруг отвернулся от нее. Ева почувствовала, как по всему его телу прошла слабая дрожь, и в страхе выпустила его руку. Теперь она уже не сомневалась: чтото случилось у Торбена. «Он чем–то расстроен, — подумала она с грустью. Пусть он расскажет мне о своих огорчениях и этим облегчит душу».

Он привлек ее к себе и поцеловал, запрету вопреки, и в ней разом вскипела кровь. Губы ее увлажнились.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Мягкая ироническая улыбка мелькнула на его усталом, потемневшем, угрюмом лице, и он тут же спросил:

— А знаешь ты, Ева, что такое любовь?

— Да, — неуверенно протянула она, — но с того дня только, как полюбила тебя. Понимаешь, раньше, — перед ее внутренним взором прошла вереница смутных образов похожих друг на друга юнцов, — понимаешь ли, раньше я просто влюблялась.

Она вздохнула:

— Как часто мне хочется сказать тебе что–нибудь очень умное, глубокомысленное, но я этого не умею! — Ева улыбнулась, и глаза ее, обращенные к нему, превратились в узенькие щелки. Вот и сейчас, похоже, ты ждешь этого от меня.

Торбен добродушно ухмыльнулся, зажег сигарету и огляделся вокруг.

— Ошибаешься, — сказал он, совсем напротив, я как раз боялся чего–то в этом роде. Терпеть не могу женщин, изрекающих умные и глубокие мысли! С ними я всегда чувствую себя идиотом. Такого ни один мужчина не стерпит!

‘Рядом с их столиком внезапно возник официант и смерил их обиженным, осуждающим взглядом. А все же какое уютное кафе… Торбен попросил у официанта меню и бутылку пива.

Читая меню, Торбен выбирал закуску для себя и для Евы (любовь отнюдь не лишила его аппетита: «только У совсем юных существ, — говорил он, пропадает от любви аппетит»), а она между тем с нежностью оглядывала его седеющие виски, его изящный, безупречный профиль, короткие, густые ресницы. Морщины на его лице пролегли не там, где годы обычно предписывают им проступать. Они располагались на щеках и у глаз. А между носом и углами рта кожа оставалась гладкой, упругой. Он еще молод — Торбен. Ева рада отдаться под его защиту — пусть он решает все сам хотя бы в том узком мирке, где они могут быть вместе, и тут ей подумалось, как, наверно, бесконечно счастливы его жена и дети. Все–все получают они из его рук, его слово для них закон. Они принадлежат ему, а он припадлежит им. Зависть больно кольнула ее в сердце.

Торбен подозвал официанта.

— Прошу вас, сказал он, принесите нам все это и еще две рюмки водки.

— Мне не надо, — быстро проговорила Ева, — я не могу, чтобы в конторе от меня несло водкой!

— Дурацкая контора! — буркнул Торбен.

— Вовсе и нет, у меня очень хорошая служба, — улыбнулась Ева, — и мне страсть как нравится стенографировать. Ты же тоже любишь свою работу! Это видно по тому, что выходит из–под твоего пера.

Она восторженно подтолкнула его локтем и показала на газету в руках одного из посетителей кафе.

— Гляди! — шепнула она. Вот человек читает твою газету — «Миддагспостен»! Уверена: люди только для того ее покупают, чтобы читать твои статьи!

Ева знала, как радуется Торбен, когда она такое говорит, но говорила она все это не просто в стремлении ему угодить. Она и правда восхищалась его умом, его стилем, его умением похвалить какую–нибудь книгу, в самом деле ему понравившуюся, но особенно пленила ее деликатность, с какой он критиковал промахи авторов. Значит, Торбен и вправду добрый человек — доброта его распространяется на всех, не только на Еву.

— Люди покупают газету для того, чтобы узнать спортивные новости, — сказал Торбен.

Он налил себе пива и мигом осушил кружку. А после скромно заметил:

— Что ж, такая у меня работа. Однако сплошь и рядом я сомневаюсь, что пишу хорошо.

— Но для этого ведь нет никаких причин! — пылко воскликнула Ева. — Ты же такой талантливый, Торбен! Ты все можешь, стоит тебе лишь захотеть! Наверно, ты сам даже книги мог бы писать.

Невольно она сказала это слишком громко. Господин, читавший «Миддагспостен», опустил газету на стол и удивленно уставился на Еву.

— О господи! — вырвалось у нее, и она весело рассмеялась, наморщив нос. Свой широкий, толстоватый нос, которого она так стыдилась. — Люди, должно быть, думают, что я решилась ума.

Он накрыл ее руку своей твердой, теплой рукой.

— Ты очень умная девушка, — вдумчиво произнес он, и вдобавок на редкость милая, наивная, неиспорченная.

Голос его был полон волнения. Но нет, куда уж там, ничуть она не наивна, с таким прошлым, как у нее, да при такой матери, хоть та и рыдала, когда Ева ушла из дома, при том ледяном бессердечии, с каким она, Ева, обращалась с молодыми людьми, при той жалкой комнате, где она ютится, а главное — при одолевающей ее подлой зависти к семье 'Торбена, к семье, которая ничем ее не обидела.

«Хорошо бы он никогда не узнал, какая я на самом деле», — подумала Ева, и плотно сжала губы — знала ведь, что они у нее слишком пухлые, — и тряхнула головой, чтобы пряди волос скрыли ее широкие скулы и низкий лоб.

— Уродина я, — тихо проговорила она, и тут как раз подошел официант с бутербродами.

Торбен переложил на ее тарелку бутерброд с селедкой.

— Для меня ты красавица, — сказал он сердечно, — я никогда тебя не оставлю. А сейчас я хочу сесть напротив тебя, чтобы удобней было любоваться тобой.

Улыбаясь, он поднялся с места с тарелкой в руках, и она подивилась его высокому росту. Хоть и сама довольно высокая, она все же едва доставала ему до подбородка.

— Наверно, и правда здесь нельзя целоваться, — продолжал он, устроившись на другом кресле, — а мне хочется целовать тебя и целовать. .

— Целоваться нигде нельзя, сказала она, — даже на скамейках в парке и то запрещено целоваться.

— Все самое прекрасное в мире запрещено, — сказал он и залпом выпил водку, — заметила ты это? С первых дней детства. И под конец тебе начинает казаться, будто все, что приятно тебе, непременно должно раздражать и настораживать взрослых. Как–то раз ребенком я забрался на чердак и там, спрятавшись ото всех, стал читать крестьянские повести Бьернсона. Тут вдруг явилась моя мать и давай допытываться: «Господи боже мой, что ты тут торчишь, здесь же собачий холод?» Вовек не забуду, как я тогда удивился: Бьернсона, оказывается, можно читать, взрослые не занесли его в свой черный список. Послушай, ты что, не любишь селедку? Съешь же наконец бутерброд!

Ева послушно принялась жевать бутерброд, мысленно пытаясь представить себе Торбена ребенком: маленький мальчик на стылом чердаке читает книгу, целиком поглощенный своей тайной радостью, — недвижная, патетическая фигурка. Ева была убеждена, что никому на свете он доселе этого не рассказывал.

— Как я люблю, когда ты рассказываешь о себе, — сказала она.

Продолжая жевать бутерброд, он покачал головой со странным выражением в глазах, словно в сознании его блеснула какая–то мысль, мелькнуло какое–то сопоставление, которые он желал бы от нее скрыть.

— Вообще–то лучше подавлять подобную тягу к исповеди, — сказал он.

В его голосе зазвучали непривычные, чуть ли не предостерегающие нотки.

— Надо подавлять желание рассказывать друг другу все о своем прошлом, выворачивать душу наизнанку. Это же своего рода духовный онанизм.

Сравнение слегка шокировало ее, но, главное, она не понимала Торбена. Не раз удивлялась она тому, что он не интересуется ее жизнью за рамками их свиданий, хотя, конечно, знала, что он поступает так из деликатности и еще потому, что женат.

Он ободряюще подмигнул ей и взглянул на нее так, как мог взглянуть только он, но опять же ее не покидало чувство: и во взгляде его, и во всей его повадке появилось что–то такое, чего не было прежде — ни этой ночью, ни нынешним утром. Тревога какая–то или, может, страх. Как же разузнать, что случилось? Она не сомневалась, что в чем угодно сможет ему помочь, только бы он открыл ей правду. «Жена! — вдруг мелькнуло у нее в уме. — Он расстроен из–за жены. Может, она узнала все про нас. Торбен никогда ничего не рассказывает мне про свою жену».

Ощущение одиночества и заброшенности накрыло Еву, как волна: понурив голову, она уставилась в тарелку. Торбен женат. У него дети. В этой роли он для нее загадка. Она думала, что примирится с этим, но на душе все равно тяжко. По субботам и воскресеньям им нельзя видеться. В эти дни семья поглощает его целиком, он словно проваливается в могилу, а она, Ева, большую часть времени лежит, растянувшись на тахте в своем пансионате, и ждет, когда же снова начнутся рабочие дни. Захочется ей услышать его голос — она может позвонить ему в редакцию, если, конечно, она его там застанет. Из–за этого ей часто казалось, будто он существует лишь в ее воображении, в ее мечтах. Он приходит и уходит, безжалостно исчезает куда–то, то выпадая из ее жизни, то вновь возвращаясь в нее. Как–то раз Торбен даже не мог встретиться с Евой из–за того, что у дочки его был день рождения. Как много их — тех, что ему дороже, ближе Евы.

Торбен вдруг кивнул кому–то, кто сидел позади Евы, и улыбнулся широкой, но деланной улыбкой. Зубы у него на редкость красивые, ослепительно–белоснежные. У людей, что постарше, зубы обычно какие–то серые и вроде бы фальшивые. И у отца Евы, и у матери были вставные челюсти, они втайне, с величайшими предосторожностями, то вынимали их изо рта, то вновь вставляли, уверенные, что Ева ни разу этого не заметила.

Торбен слегка пододвинул. свое кресло ближе к окошку — чтобы Ева своей фигурой заслонила его.

— Послушай, — проговорил он тихо и словно бы извиняясь, — нам с тобой сейчас придется уйти. Здесь в кафе сидит один человек из редакции. Черт бы его побрал! Самый злобный сплетник из всех.

— О! — сказала она, поспешно дожевывая бутерброд. Какая досада! — словно она сама была виновата в этом, ведь никому нельзя видеть их вместе, ее н Торбена.

Торбен вынул бумажник и щелкнул пальцами, подзывая официанта. Он побледнел, глаза его потемнели. Непонятно почему, но его страх передался и Еве.

— А что, у тебя могут быть неприятности из–за этого? — шепотом спросила она.

— Достаточно пошевельнуться, и неприятности тут как тут, — вяло проговорил он и снова щелкнул пальцами, подзывая официанта. На этот раз даже не было слышно щелчка, но официант уже заметил, что его зовут. Он заспешил к их столику, весь в белом, как ангел, и, как ангел, дарящий спасение грешникам.

Ева отвернулась, когда Торбен расплачивался. 3Ззчем ей знать, сколько насчитал официант? Бумажник у Торбена потертый по краям и довольно–таки тоший.

Был бы Торбен помоложе, Ева, конечно, предложила бы, что сама заплатит за себя, но такого, не говоря уже о многом другом, он нипочем не допустит. Ей вдруг неудержимо захотелось увидеть того, кто знал ее Торбена, и она оглянулась назад. Взгляд ее поймал бородатый тип в вытертых до блеска бархатных брюках.

— Ева, привет! — крикнул он ей, но, резко дернув головой, она отвернулась, не ответив на его приветствие. Это был фоторепортер, с которым она познакомилась в каком–то кафе в центре города.

Торбен окаменел. Он только что расплатился и засовывал бумажник в пиджачный карман.

— Черт возьми, где только ты познакомилась с ним? — сердито спросил он.

Но и раздражение Торбена (на которое у него не было никакого права) уже передалось ей.

— В кафе! — коротко ответила она и упрямо дернула головой, откинув назад гриву длинных волос. — Я прожила на свете девятнадцать лет, Торбен, прежде чем встретить тебя. Что же, по–твоему, я все эти годы в вакууме жила?

«Да мы же бранимся! — в отчаянии спохватилась она. — Зачем только я оглянулась на этого типа?»

Раздражение в глазах Торбена пропало.

— Нет, конечно, — ответил он. Просто не повезло нам с тобой. Не будь ты знакома с ним, я мог бы сказать, что ты моя дочка, понимаешь? Если бы вообще зашла речь об этой встрече.

— Я не знала, что у мужчин такая трудная жизнь, — робко проговорила Ева, и казалось, сама юность ее, встав на цыпочки, тянула тонкую шейку, силясь заглянуть в мир взрослых мужчин, с его безнадежно непроглядными джунглями законов и правил, с его загадочным переплетением сложных и совершенно особых нравственных понятий.

Торбен пожал плечами и поднялся с места. Пропуская Еву вперед, чтобы она первой прошла к выходу, он все время думал об одном: только бы не обернуться лицом к фоторепортеру. А когда они уже были у вепалки, он сказал ей своим обычным теплым, низким голосом:

— Мужская жизнь не так уж и трудна. Просто я не терплю вмешательства посторонних в мои личные дела. Не хочу, чтобы эти подонки судачили о тебе.

Он заботливо помог ей вадеть плащ, люоовно расправил по воротнику густую гриву ее волос, и ее обдала жаркая волна счастья. .

На площади оя взял ее под руку, и к ней вернулось блаженное чувство защищенности и полной беспечности — по крайней мере, пока он с ней. Чувство это было веобхолимо ей, сказать по правде, она с ним не расставалась, разве что в разное время по–разному называла его и по–разному определяла его истоки. Ветер дул им в спину, подталкивая их вперед, и от этого Еве делалось весело на душе и хотелось пуститься в пляс — казалось, они скользят на коньках по блестящему льду. Она думала, что и Торбен должен чувствовать то же самое. Ева покосилась на него. Под солнцем лицо его побелело, он шурился взо всех сил. На улице он никогда ие носил очков, но уверенно перевел Еву через дорогу сквозь аавину машин, а затем остановился у какой–то витрины, ва кеторую даже не взглянул. Взяв Еву за подбородок холодной, как кожаная перчатка, рукой, он приподнял и обратил к себе ее лицо и вздохнул так глубоко, словно долго бежал и никак не мог перевести дух.

— Дело в том, сказал он без обиняков, — что моя жена все знает.

— Ах!

Ева не знала, что отвечать, и потупилась, уставившись на свои крепкие уличные ботинки. Ветер милосердио накрыл ее лицо прядью волос, так что Торбен не видел его и не мог прочитать на нем ее мысли.

— Не пугайся, Ева.

Опустив руку на ее затылок, ои ласково привлек ее голову к себе, затем легонько отвел ее назад, — Вечером я все тебе расскажу, — пообещал он. А сейчас мне надо идти. Я должен закончить одну работу. Ты не обидишься, если я не провожу тебя до твоей конторы?

Она улыбнулась ему сквозь завесу волос.

— Нет, сказала она и неожиданно весело рассмеялагь. Мне надо потораиливаться. Я даже не заметила, что мы пили в другую сторону.

— Прощай, любимая.

Ой чмомнул ее в щеку и зашагал прочь, оставив за собой душистый след — легкий аромат крема для бритья, Его тотчас потлотила толпа, а Ева неторопливо зашагала н Бредгаде, и тут, на ходу, ее осенило: «Нынче первый день истинной весны!»

И забрезжившая надежда, смутный сердечный трепет жили словно бы своей собственной. отдельной от Евы, жизнью, в строгом и непреложном затворничестве, подобно всем другим таинственным движениям души. радующим или, напротив, угнетающим человека. хоть он и сам не отдает себе отчета, почему.