Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

Глава 8 Вынесение приговора

Петровская эпоха реформ вошла в историю России как время кардинальных преобразований системы судопроизводства. В 1718 г. была создана Юстиц-коллегия, а чуть позже — система судов в губерниях, провинциях и городах. В основе создания независимой от администрации судебной иерархии лежали шведские образцы организации юстиции, которые Петр I вообще широко использовал в своей деятельности. Реформа судопроизводства проводилась в комплексе с другими преобразованиями, которые в принципе формировали устойчивую судебную систему. Речь идет не только о создании Юстиц-коллегии, к которой перешли судебные функции большинства приказов, но и о создании системы прокуратуры, составлении нового корпуса законов. Увенчалась эта работа появлением в 1723 г. «Указа о форме суда», восстановившего, как сказано выше, состязательность судебного процесса. Однако для политического сыска судебная реформа мало что значила Те «д ва первых пункта», которые включали в себя корпус государственных преступлений, находились в исключительной компетенции государя. Он сам определял, как и в какой форме будет наказан государственный преступник. Проследим, как решалась судьба государственных преступников.

Завершив расследование преступления, подьячие сыскного ведомства составляли по материалам дела «выписку» или «экстракт» (известны и другие названия: «Краткая выписка», «Изображение»). На основе экстракта готовилось решение, которое отражалось в протоколе в виде «определения» следующего образца: «По указу Его и.в. в Канцелярии тайных розыскных дел слушано дело… Определено…» Или: «Слушав выписку о распопе Савве Дугине, определено: оного распопу Дугина казнить смертью — отсечь голову». Был и такой вариант приговора: «Учинить по всенижайшему Тайной канцелярии мнению…» После этой преамбулы излагалась суть дела (т. е. состав преступления). В конце излагался проект приговора с перечнем законов, на основе которых выносили решение о судьбе преступника (42-1, 6 об.; 56, 27 об.).

Адресатом такого итогового документа был самодержец или высший правительственный орган. В 1733 г. по делу Погуляева и Вершинина было решено следующее: «И о учинении тому Погуляеву за оную важную ево вину смертной казни, учиня из дела краткую выписку, под которою, объявя сие определение, доложить Ея и.в.» (49, 15; 42-4, 183).

Ранее, в XVII в. роль «экстракта» выполнял статейный список по розыскному делу. Выглядел он как листы бумаги, которые были перегнуты надвое. На одной половине листа излагалась суть дела каждого участника процесса, в конце выписывались подходящие к случаю законы. На другой половине листа писали проект резолюции следственного органа (571, 205). Типичным является статейный список 1689 г. по делу Шакловитого и его сообщников. В нем содержится краткое изложение сути дела на основе изветов, допросов, очных ставок и пыточных речей («В изветех, и в роспросех и на очных ставках московских стрелецких полков капитаны… на него, Фед-ку, говорили и на очных ставках уличали: умышлял он, Федка и говорил…» — и т. д.). Ниже шло законодательное обоснование: «Ав Уложенье 157 году, во 2-й главе, в 1-й статье напечатано…» — и, наконец, боярский приговор: «198 году, сентября в 11-й день по указу Великих государей… бояре, слушав сего статейного списка приговорили: Федку Шакловитого за вы-шеписанные ею злые воровские умыслы и дела казнить смертью» (623-1, 209–264). Наиболее часты были ссылки на Соборное уложение 1649 г. (особенно на главы 1 и 2), Артикул воинский 1715 г., входивший в Устав воинский 1720 г., упоминались и некоторые именные указы о государственных преступлениях, названные в главе первой данной монографии. При этом отметим сразу, что ссылка на законы, по которым казнили политических преступников, не была обязательной.

Итак, экстракт, или выписка, поданная государю сыскным ведомством, обычно содержала проект приговора по делу. Роль такого проекта приговора — указа для Екатерины I, решавшей летом 1725 г. судьбу архиепископа Феодосия, сыграла «Предварительная осудительная записка». Этот документ написан как черновик указа с характерными для него сокращениями: «По указу: и проч. и проч. Такой-то имярек сослан, и проч., и проч. Для того: сего 1725 году апреля, в… день, показал он, Феодосий, необычайное и безприкладное на высокую монаршую ея велич. Государыни нашея императрицы честь презорство (пренебрежение. — Е.А.)…» — и далее дано описание преступлений опального иерарха. Заканчивалась «Записка» такими словами: «За который его, Феодосия, страшные и весьма дивные продерзости явился он достоин и проч., и проч. Но всемилостивейшая государыня и проч., и проч.» (573, 205–207). Как мы видим, в последних конспективных фразах проекта приговора предполагалось смягчить наказание преступнику. Так это и было сделано в окончательном приговоре императрицы.

В виде подобного же проекта приговора был составлен документ Тайной канцелярии по делу Лестока, направленный в 1748 г. императрице Елизавете. Начальник Тайной канцелярии А.И. Шувалов вместе с генералом С.Ф. Апраксиным, «слушав экстракт о… Герман Лестоке, о жене его Марье Лестокше, да о племяннике его, Лестоке… Александре Шапизе, дао зяте его, Лестока… Бергере, приказали учинить следующее. Помянутый Лесток, забыв страх Божий, и презря подданическую присягу, и не чувствуя того, что он высочайшею Ея и.в. милостию из ничего в знатнейшие чины возведен и обогащен был, весьма тяжкие и важные, в противность государственных прав, також собственного ему от Ея и.в. изусного повеления преступления учинил…» Далее следует длинный перечень преступлений Лестока и его родственников, а в конце резюмируется: «Итако, оный Лесток по всем выше-обьявленным обстоятельствам не токмо подозрителен, но и в тяжких и важных преступлениях и винах явился, за что он, Лесток, по силе всех государственных прав подлежит смерти. Однакож не соизволитли Ея и.в. из высокоматернего своего милосердия для многолетнего Ея и.в. и высочайшей Ея и.в. фамилии здравия, от смертной казни учинить его, Лестока, свободна, а вместо того не соизволитли же Ея и.в. указать учинить ему, Лестоку, нещадное наказание кнутом и послать его в ссылку в Сибирь в отдаленные города, а именно в Охотск и велеть его там содержать до кончины живота его под крепким караулом… Движимое и недвижимое помянутого Лестока имение все без остатку отписать на Ея и.в.» (663, 9, 17; 760, 57).

На подобный проект приговора обычно следовала собственно резолюция государя (государыни), который либо подписывал подготовленный заранее пространный указ, либо ограничивался краткой пометой на проекте или даже на экстракте. Пожалуй, ярче всего это видно в деле Варлама Левина Весной 1722 г. Петр I уезжал в Персидский поход и поспешно заканчивал оставшиеся важные государственные дела 17 апреля 1722 г. арестанта доставили в Москву, где начались допросы Левина и аресты причастных к делу людей, которых начали свозить в Преображенский приказ. 13 мая А.И. Ушаков в докладе царю, уже плывшему по Оке, вопрошал: «Старцу Левину по окончании розысков какую казнь учинить и где, в Москве или Пензе?» Император начертал всего два слова «На Пензе» (325-1, 31). В сущности, эти два слова и есть смертный приговор Левину, хотя его дело только что стали рассматривать и еще десятки людей, сидевших месяцами в колодничьих палатах, не были допрошены. Между тем судьба человека была уже решена.

В данном случае мы имеем дело с приговором-резолюцией, которую писал государь на экстракте, на выписке или на докладе сыскного ведомства. Эта форма судебного решения встречается очень часто, особенно в петровское и анненское время. Также бывало, что приговор, вынесенный государем в устной форме по устному докладу начальника сыскного ведомства, записывался в протоколе Тайной канцелярии со слов вернувшегося из дворца начальника и оформлялся в виде «записанного именного указа». Таким был приговор по делу Докукина. Экстракт по делу начинался словами: «В доклад. В нынешнем 1718 году…» Далее излагалась суть преступления. В конце экстракта был поставлен вопрос: «И о том что чинить?» Резолюция Петра под экстрактом гласила: «1718 г., марта 17. Великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, слушав сей выписки, указал по имянному своему В.г. указу артиллерийскаго подьячего Лариона Докукина, что он на Старом дворце, во время божественной литургии подал Его ц.в. воровския о возмущении народа против Его в. письма (и проч. из доклада слово в слово), и за то за все казнить смертью». Эта резолюция, записанная в журнале присутствия Тайной канцелярии П.А. Толстым и Г. Г. Скорняковым-Писаревым как именной указ, имела окончательную силу (325-1, 167–168).

Волю высшей власти мог передать и кто-то другой, действовавший по поручению монарха. В письме кабинет-секретаря Петра I А.В. Макарова руководителям Тайной канцелярии по поводу судьбы двух раскаявшихся раскольников и беглого солдата было сказано: «На письмо ваше, государь мой, указал Его ц.в. к вам писать о раскольниках, которые по определению вашему посланы в Ревель — тем быть так; о обратившихся двух извольте отослать в Духовный Синод, чтоб там определили оных по своему разсмотрению, а третий, который был в службе и не обращается — извольте освидетельствовать, подлинно ль он от службы отставлен был, а ежели не был отставлен, а из солдат бежав, пристал к раскольникам, то онаго, яко беглаго солдата, указал Его в. повесить, буде же подлинно [он] был от службы отставлен и отпускное письмо ему было дано, то его такожде послать в Ревель, как и другие посланы в вечную галерную работу» (325-2, 262–263).

В указе Екатерины I от 8 декабря 1726 г. по делу Родышевского и Прокоповича сказано, что императрица, «слушав сей выписки, по докладу тайного действительного советника и кавалера князя Ивана Федоровича Рамо-дановского, указала…». Далее следует приговор. В конце же документа написано: «Сей Ея и.в. имянной указ сказал и записать приказал… Рамодановский» (252, 50–51). Такие экстракты приносил императрице Екатерине из Тайной канцелярии и А.И. Ушаков: «1725 году июля в 30 день Ея величество… изволила слушать три экстракта, сочиненные в Тайной розыскных дел канцелярии… из оных по первому Ея и.в. указала учинить: Выморокова — казнить, Антипу Щеглова, Захария Игнатьева — по наказанью [кнутом], с выниманием ноздрей, послать в вечную каторжную работу в Рогервик; Ивана Щеглова — в старцы и в крепкий монастырь» (181, 231).

В упомянутом выше деле Максима Погуляева сохранилась копия протокольной записи о приговоре императрицы Анны по его делу: «1733 г., генваря 31. В Канцелярии тайных розыскных дел генерал… Андрей Иванович Ушаков объявил, что по учиненной в Тайной канцелярии выписке и по объявленному подтаю выпискою Тайной канцелярии определению… докладовал он, генерал и ковалер, Ея.и.в. и Ея и.в., слушав оной выписки и определения, соизволила указать в учинении оному Погуляеву за показанную ево вину смертной казни» (49, 19). Так, одной лишь резолюцией государыни, записанной со слов Ушакова, преступник был приговорен к смертной казни. В деле Вестенгарт и Петровой 1735 г. приговор был оформлен иначе. А.И. Ушаков подал императрице Анне Ивановне экстракт дела и свое предложение: «Не благоугодно ли будет по милосердию Вашего величества вместо пытки и смертной казни учинить оной Яганне жестокое наказание кнутом и сослать в Сибирь в дальний монастырь и содержать там ее в том монастыре неисходно и пищу давать против того монастыря монахинь». В тот же день он получил собственноручную краткую резолюцию государыни: «Вместо кнута бить плет[ь]ми, а в протчем быть по вашему мнению. Анна». На этом основании был составлен указ 26 июля 1735 г., гласивший: «По силе полученного сего 26 дня июля имянного Ея и.в. указа, подписанного Ея и.в. на поданном ис Тайной канцелярии экстракте с объявлением Тайной канцелярии определения о мадаме Ягане Петровой собственною Ея и.в. рукою, по учинении оной Ягане за важную вину, о чем явно во оном экстракте, наказания плетьми и ссылке в Сибирь в дальний девичий монастырь». Указ этот не предназначался для публикации и в конце протокола Тайной канцелярии, откуда мы его цитируем, было записано: «А вышеупомянутой экстракт с подписанием на нем собственной Ея и. в. руки, приобща к делу… запечатав канцелярскою печатью, хранить особо» (56, 27 об.-32; 332, 555). Также в пространном виде указа-приговора была оформлена лаконочная резолюция Анны Ивановны по делу Седова: «Места смерти сослат в Ахоцкь» (43-1, 17 об.).

В истории XVIII в. известно множество подобных, по сути — бессудных, расправ, когда не было даже намека на какое-либо судебное рассмотрение дела, а есть только голая воля государя. Особенно ярко это видно в Стрелецком розыске 1698 г., когда основанием для казни сотен людей были слова царя, внесенные в «допросные пункты»: «По указу Великого государя по розыску велено тех стрельцов казнить смертью» (163, 66). Если этот приговор мог быть действителен в отношении 201 стрельца, прошедших ко дню казни 30 сентября 1698 г. через пыточные камеры и признавшихся в своих преступлениях, то этого нельзя сказать о жертвах массовой казни 3-11 октября. 144 человека вообще даже не привозили в сыскные палаты и отправили на эшафот прямо из тюрем без всякого, пусть хотя бы формального рассмотрения их дел (163, 84–85).

Известны случаи, когда государь налагал опалу, даже не ставя в известность сыскное ведомство о составе преступления человека, о причинах опалы и всех обстоятельствах дела. Подобным же образом сельский староста получал от своего помещика приказание высечь кого-либо из крестьян на конюшне или посадить в холодную на цепь. 4 февраля 1732 г. императрица Анна послала главнокомандующему Москвы С.А. Салтыкову именной указ: «Указали мы обретающагося в Москве иноземца Еядиуса Наувдорфа, которой стоит в Немецкой слободе на квартире у капитана Траутсмана, сыскав его, вам послать за караулом в Колский острог, где его отдать под тамошний караул и велеть употребить в работу, в какую годен будет и на пропитание давать ему по пятнадцать копеек на день из тамошних доходов и повелевает нашему генералу и обер-гофмейстеру Салтыкову учинить по сему указу». 13 февраля арестованный в Немецкой слободе иностранец Наундорф в сопровождении подпоручика Ивана Хрущева и четырех солдат уже ехал на берег Ледовитого океана, и никто так и не узнал, за что его сослали по личному указу императрицы — никаких документов об этом деле более до нас не дошло (382, 3–4).

К подобным, в сущности бессудным, приговорам, несмотря на свою любовь и почтение к законности, не раз прибегала и Екатерина II. В 1775 г. она сердитым письмом-приговором к князю Голицыну прервала расследование дела «княжны Таракановой» еще до завершения его: «Не допрашивайте более распутную лгунью, объявите ей, что она за свое упорство и бесстыдство осуждается на вечное заключение» (441, 257). Решение по делу Н.И. Новикова в 1792 г. имело вид пространной резолюции Екатерины II, которую она вынесла на основе материалов допросов Новикова в Тайной экспедиции: «Рассматривая произведенные отставному поручику Николаю Новикову допросы и взятые у него бумаги, находим мы…» Далее следует подробный перечень преступлений Новикова и его сообщников, а также и вывод: «Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые обнаруженные и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однако жив сем случае следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, освободили его от оной и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». От сообщников Новикова — князя Трубецкого, Лопухина и Тургенева, — которые, по мнению Екатерины И, были обличены «в соучаствовании ему во всех законопротивных его деяниях», императрица потребовала публичного раскаяния, после чего постановила отравить «в отдаленные от столиц деревни их» (497, 476–478).

Описывая различные формы бессудных расправ, которыми заканчивались все политические дела, не следует забывать главного принципа, лежавшего в основе государева суда. Он хорошо выражен в указе царей Ивана и Петра Алексеевичей по делу князей Хованских в августе 1682 г.: «И та казнь учинена им (Хованским. — Е.А.) по их, Великих государей, указу, и суд о милости и о казни вручен от Бога им, Великим государям, а им (подданным. — Е.А.) никому о том не токмо говорить, и мыслить не надобно, и дела им до тово недостало» (195, 106). В полном, безусловном, неоспоримом праве государя выносить решения по политическим делам выражалось одно из главных начал самодержавия.

Реформа суда при Петре I ставила цель отделить административные функции от судебных. Это важнейшее положение правовой реформы политического сыска не касалось. Начальник сыскного ведомства совмещал обязанности администратора и судьи, имел право выносить приговоры по многим видам политических дел. Приговоры эти записывались как решения самого главы ведомства или его заместителей. Большинство решений в Преображенском приказе выносил князь Ф.Ю. Ромодановский, а в Тайной канцелярии — П.А. Толстой или кто-либо из его заместителей, его «товарищи» И.И. Бутурлин и А.И. Ушаков («По указу Великого государя генерал-лейтенант и лейб-гвардии подполковник Иван Иванович Бутурлин, брегадир и лейб-гвардии маэор Андрей Иванович Ушаков, слушав сей выписки, приказали..». Это запись в протоколе 24 апреля 1721 г. Далее записан уже сам приговор — см. 325-1, 171–172).

Политические дела решали и высшие органы исполнительной власти — Боярская дума («бояре»), Сенат, различные советы, стоявшие над Сенатом. Среди документов Тайной канцелярии довольно часто встречаются постановления: «Отослать в Канцелярию Сената и по тому делу что в Сенате приговорят, так там и учинить» (10, 118 об.). После этого материалы дела (экстракт и проект приговора) сыскное ведомство вносило в Сенат, и тот постановлял: «Слушав из Тайной канцелярии доношения и выписки, приговорили…»(325-I, 52; см. также 598, 13–14; 600, 130–155).

В 1727–1729 гг. приговоры по делам политического сыска выносил Верховный тайный совет, а при императрице Анне Ивановне — Кабинет министров. Докладчиком по экстрактам из дела перед кабинет-министрами по политическим делам выступал А.И. Ушаков, который представлял там проект приговора. Он сам часто и участвовал в обсуждении судьбы преступников. После этого в протокол заседания Кабинета вносилась запись: «1736 года июня 9-го дня, по указу Ея и.в. присутствующие министры, слушав поданных… из Тайной канцелярии экстрактов с объявлением определения о содержавшемся] в Тайной канцелярии ссыльном Егоре Строеве… рассуждая о злодейственных изменнических… винах, о которых явно в экстрактах, за которые его вины в Тайной канцелярии определено ему учинить смертную казнь, согласны в том с определением Тайной канцелярии» (659, 8).

Доклад — проект приговора по делу Татищева и Давыдова 3 апреля 1740 г. в соавторстве написали начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков и кабинет-министр А И. Остерман (64, 7). Ранее точно так же по делу Долгоруких 14 октября 1739 г. Ушаков и Остерман составили «Надлежащее рассуждение» о винах Долгоруких, которое легло в основу сурового приговора императрицы (385, 741). Вообще, из дел Тайной канцелярии видно, что А.И. Остерман был большой специалист не только по внешней политике, но и в сыскном деле: он составлял «вопросные пункты», давал советы государыне по конкретным политическим делам, писал доклады и проекты приговоров политическим преступникам.

Вынесенное в Кабинете решение передавалось в сыскное ведомство. Точнее, вернувшись из дворца в Петропавловскую крепость, Ушаков приказывал секретарю записать в протоколе канцелярии: «По указу Ея и.в. в Кабинете Ея и.в. присутствующие господа министры, по слушании экстракта со объявлением Тайной канцелярии определения, приказали… (далее шел сам приговор. — Е.А.). И по вышеписанному в Кабинете Ея и.в. определению вышеозначенному (имярек — Е.А.) жестокое наказание кнутом учинено» (52, 86 об.). В случаях важных, подобных делу Столетова, решение Кабинета министров представляли государыне, и она подписывала подготовленную заранее резолюцию: «Столетова казнить смертию, Белосельского послать немедленно за караулом на вечное житье… Анна» (659, 10). А затем уже все это решение облекалось в высокопарные и туманные слова манифеста, предназначенного для публикации: «Оный Столетов… не токмо б от таких злодейственных своих поступков воздержания в себе имел, но еще великие, изменнические, злодейственные замыслы в мысли своей содержал и некоторые скрытные речи дерзнул другим произносить и грозить, також и в прочих преступлениях явился, как о том по делу явно, в чем он сам, Столетов, с розысков винился, того ради, по указу Е.и.в., по силе государственных прав, велено оного Столетова казнить смертью — отсечь голову» (659, 26).

Однако не все приговоры по политическим делам оформлялись как решения исполнительных учреждений. XVIII век знает и специальные временные судебные комиссии («Генеральные комиссии») или «Генеральные суды», которые выносили приговоры, или, точнее сказать, подносили на окончательное усмотрение государя проект приговора. Образовывали их на время рассмотрения одного дела, состав определялся государем. В «досенатские времена» (до 1711 г.) такие комиссии, по традиции тех лет, назывались одним словом — «бояре». Костяк их составляли члены Боярской думы и другие высшие должностные лица, которых назначал сам царь. В марте 1697 г. «бояре» в присутствии Петра I вынесли приговор Соковнину, Цыклеру и их сообщникам. Также они решали и судьбу многих других колодников Преображенского Приказа (212, 99-100, 144).

Позже временные комиссии (суды) формировались на основе Сената, образованного в 1711 г. Нередко к сенаторам, по указу государя, присоединялись члены Синода, высшие чиновники, придворные и военные (в том числе и гвардейские офицеры). Судьбу П. П. Шафирова в 1723 г. решала комиссия-суд, составленный из «господ сенаторов, генералитета, ипап- и обер-афицеров от гвардии» (10 человек). После этого на приговоре комиссии о разжаловании и смертной казни Шафирова Петр I написал: «Учинить все по сему кроме действительной смерти, но сослать на Лену» (677, 169–171). После расследования осенью 1724 г. дела камергера Монса назначенный царем и состоящий из сенаторов и офицеров гвардии суд приговорил Монса к смертной казни. Приговор заканчивался традиционной фразой, которая означала, что вынесенный приговор является, в сущности, только его проектом: «Однако нижеподписавшихся приговор предается в милостивое рассуждение Его и.в.». Царь одобрил решение суда и на полях документа написал: «Учинить по приговору» — и в тот же день, уже сам, не дожидаясь приговора суда по делам сообщников Монса и не уточняя конкретной вины каждого из них, указал: «Матрену Балкшу — бить кнутом и сослать в Тобольск. Столетова — бить кнутом и сослать в Рогервик на десять лет…» — и т. д. При этом среди приговоренных царем к наказанию было четверо, которых даже не допрашивали (664, 212–213).

Предварительные решения в отношении А.В. Кикина и других участников дела царевича Алексея в Москве весной 1718 г. выносил Сенат и так называемые «министры», заседавшие на Генеральном дворе в Преображенском. Состав судебной комиссии определялся произвольно царем из сенаторов, высших военных, чиновников и офицеров гвардии (752, 178, 191–201, 218, см. 677, 204). Самым большим из подобных смешанных судов временного типа (на срок рассмотрения дела) учреждений стал суд по делу самого царевича Алексея Петровича летом 1718 г. 13 июня 1718 г. Петр I обратился с указом к высшим чинам государства («любезноверным господам министрам, Сенату и стану воинскому и гражданскому»), в котором назначал их судьями своего сына (752, 516). По воле царя в суд вошло 128 человек, фактически вся тогдашняя чиновная верхушка. Многие факты позволяют усомниться в компетентности и объективности этого суда, да и других подобных судов, заседавших по делам политических преступников весь XVIII век. Из приговора 24 июня 1718 г., вынесенного судом по делу царевича, следует, что суд собирался всего лишь несколько раз (в приговоре указано довольно неопределенно — «по николикратном собрании»).

Из приговора видно, что суд не рассматривал материалов дела и не вел допросов многих обвиняемых и свидетелей по делу царевича. В распоряжении суда были только материалы переписки Петра с сыном, а об остальных документах в приговоре сказано глухо: «И прочих во освидетельствование того дела принадлежащих и розыскных актов или записок и повинных его, царевичевых, собственноручных писем, и изусных как государю, отцу своему, так и пред нами, яко учрежденными по Его величества изволению судьями». В последнем случае речь идет о кратком допросе перед судьями самого царевича 17 июня 1718 г. Сохранились ответы подсудимого на вопросы суда. Они написаны рукой начальника Тайной канцелярии П.А. Толстого (752, 264).

Как судьи выносили приговор, мы не знаем. Об этом в тексте документа сказано невразумительно: «По предшествующим (поданным, предъявленным? — Е.А.) голосам единогласно и без всякого прекословия согласились, и приговорили, что он, царевич Алексей, за вышеобьявленные все вины свои и преступления главные против государя и отца своего, яко сын и подданный Его величества, достоин смерти» (752, 529–556). Известно, что Петр I был сторонник коллегиальных методов решения дел посредством тайного голосования. Так рассматривали различные дела в Сенате, на этом строилась вся работа коллегий, путем «балатирования» назначались на вакантные места генералы, офицеры, высшие чиновники. Сама процедура тайного голосования была подробно расписана в регламентах, а результаты подсчета голосов тщательно отмечали в особом протоколе. Ни о чем подобном в деле царевича Алексея не упоминается, что позволяет усомниться в том, что приговор суда явился результатом голосования, тем более — тайного. Приговор не был окончательным: «Хотя сей приговор мы, яко рабы и подданные… объявляем… подвергая, впрочем, сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное рассмотрение Его ц.в. всемилостивейшего нашего монарха» (752, 536).

Мы не знаем, что испытывали люди, включенные в состав такого суда. Все они, лишенные Петром I права выбора, безропотно подписались под смертным приговором наследнику престола. Возможно, что многими руководил страх. П.В. Долгоруков передает рассказ внука одного из судей по делу А.П. Волынского в 1740 г., Александра Нарышкина, который вместе с другими назначенными императрицей Анной судьями приговорил кабинет-министра к смертной казни. Нарышкин сел после суда в экипаж и тут же потерял сознание, а «ночью бредил и кричал, что он изверг, что он приговорил невиновных, приговорил своего брата». Нарышкин приходился Волынскому зятем. Когда позже спросили другого члена суда над Волынским Шипова, не было ли ему слишком тяжело, когда он подписывал приговор 20 июня 1740 г., — «Разумеется, было тяжело, — отвечал он, — мы отлично знали, что они все невиновны, но что поделать? Лучше подписать, чем самому быть посаженным на кол или четвертованным» (274, 170).

Сходными с судом над царевичем Алексеем были и суды над политическими преступниками в послепетровский период. Правда, они работали, как правило, с меньшим составом участников. В деле государственных преступников П.А. Толстого, A.M. Девьера и других специально созданная под руководством Г.И. Головкина судебная комиссия должна была, согласно указу Екатерины I, спешно, в течение дня и ночи 5–6 мая 1727 г., подготовить приговор-«сентенцию» и доложить ее императрице. Судей при этом торопили: «А буде что еще из оных же (эпизодов. — Е.А.), которые уже приличились следованием, не окончено, и то за краткостию времени, оставить», т. е. можно было не доводить расследование до конца (см. 717, 191–197, 126). Собранные в 1731 г. для подобной же цели «министры и генералитет» так же быстро осудили фельдмаршала кн. В.В. Долгорукого и еще нескольких его сообщников. Делом князя Д.М. Галицына занимался в 1736–1737 гг. «Вышний суд» из сенаторов и кабинет-министров (587-10, 7151). Дело Долгоруких в 1739 г. рассматривало «Генеральное собрание ко учинению надлежащего приговора». Состав его, как и проект самого приговора, заранее был определен в докладе Остермана и Ушакова на имя Анны Ивановны. В приложенном к докладу «Реестре, кому в собрании быть» сказано кратко: «Кабинетным министры. Трое первые синодальные члены. Сенаторы все». Однако кроме трех кабинет-министров (кн. AM. Черкасского, Остермана и А.П. Волынского), церковных иерархов, сенаторов в «Генеральное собрание» были включены обер-шталмейсгер, гофмаршал, четыре майора гвардии, фельдмаршал кн. И.Ю. Трубецкой, три генерала, а также восемь чиновников из разных коллегий (385, 743).

Высочайший указ о созыве этого собрания от 21 октября 1739 г. не оставлял сомнения в том, каким будет приговор и когда его нужно подготовить: «Понеже по следствию князь Иван Алексеев сын, князь Василий Лукин сын, князь Сергей и князь Иван Григорьевы дети Долгорукие, забыв страшный и неизбежный суд Божий и, презря присягу свою, в государственных безбожных тяжких преступлениях и злодейских воровских замыслах, и намерениях явно обличены, и сами в том винились… о которых оных Долгоруких важных винах и преступлениях из имеющегося в нашей Тайной канцелярии о них дела, учинено обстоятельное изображение, того ради, для суда оных Долгоруких в таких их тяжких винах, как по божеским, так и по государственным нашим правам, указали мы учредить Генеральное собрание, состоящее из персон, в приложенном при сем реестре означенных и оному Генеральному собранию вышеобъявленное в Тайной нашей канцелярии об их, Долгоруких, тяжких преступлениях, учиненное обстоятельное изображение для решения и учинения приговора сообщить. И для того, тому от нас учрежденному Генеральному собранию всемилостивейше повелеваем, чтоб для сего дела, сего октября 31-го дня, в сенатские апартаменты собрались и, по выслушивании того изображения и совестном в тех преступлениях рассуждении, учинить генеральный приговор» (385, 742–743; 592-10, 7942).

Примерно такое же собрание позже судило одного из судей Долгоруких — А.П. Волынского. 6 июня 1740 г. в Тайную канцелярию поступил указ императрицы Анны: «Более розысков не производить, но из того, что открыто, сделать обстоятельное изображение и доложить». К 16 июня «обстоятельное изображение» — экстракт дела — было подготовлено сыском и передано императрице. 19 июня по именному указу созвали суд, состоящий из сенаторов, тайных советников, генералов, майоров гвардии (всего около 20 человек). Позже под приговором подписались еще четверо сановников, которые в объявленном составе суда не числились и в нем не заседали. Примечательно, что секретарем суда назначили асессора Тайной канцелярии Петра Хрущова. На следующий день, 20 июня 1740 г., суд, рассмотрев экстракт дела, вынес преступникам смертный приговор, одобренный императрицей (304, 160–162).

20 января 1741 г., после завершения допросов А.П. Бестужева-Рюмина, сообщника свергнутого регента Бирона, появился указ правительницы Анны Леопольдовны председателю ведшей расследование «Генералитетской комиссии» Г.П. Чернышову. Ему поручалось составить «Обстоятельный экстракт) о Бестужеве, явившемся «в зело тяжких преступлениях и винах и злых и вредительных намерениях». Этот документ следовало доставить в Сенат и там, «учиня заседание… судить его, Бестужева-Рюмина во всем том по силе наших прав и указов и подписав сентенцию для высочайшей конфирмации, подать нам немедленно». В данном случае в роли суда выступил Сенат (462, 202–203).

Как судили самого Бирона, не совсем ясно. Из указа Анны Леопольдовны тому же Чернышову от 5 апреля 1741 г. видно, что следственная комиссия по его делу была попросту преобразована в суд: «Повелеваем нашей учрежденной Комиссии в тех его преступлениях судить по нашим государственным правам и чему будет достоин подписать сентенцию, подать нам на апробацию» (462, 209). Шесть назначенных правительницей генералов и двое тайных советников без долгих проволочек приговорили Бирона к четвертованию. Правительница заменила бывшему регенту казнь ссылкой в Сибирь (248, 39).

Вступление на русский престал императрицы Елизаветы в ноябре 1741 г. привело копале А.И. Остермана, Б.Х. Миниха, М.Г. Головкина, а также других вельмож, правивших страной при Анне Леопольдовне и ведавших судом над Бироном. Созданная по указу новой императрицы следственная комиссия провела допросы опальных вельмож и подготовила экстракты из их дел. Затем 13 января 1742 г. последовал императорский указ Сенату, в котором сказано, что по расследованию комиссии «некоторые явились во многих важных, а особливо против собственной нашей персоны и общаго государства покоя, преступлениях». Поэтому дела их передаются в назначенный государыней суд. В него вошли сенаторы и еще 22 сановника Они, согласно указу, должны были преступников «по государственным правам и указам судить и чему кто из них, за их важнейшия и прочия преступления надлежит — заключить сентенцию и подписав оную, для высочайшей нашей конфирмации, подать нам, и нашему Сенату повелеваем учинить по сему нашему указу. Елизавет». В том же указе сказано, что сентенцию-приговор нужно составить по экстрактам дел преступников (см. 354, 222–233). Здесь проявилась характерная для подобных судов черта: подлинные дела преступников суду были недоступны, суд был заочным и формальным.

Приговор по делу Лопухиных вынес «Генеральный суд», образованный по указу Елизаветы 18 августа 1743 г. В указе говорится, что «оному собранию повелеваем то дело немедленно рассмотреть и что кому по правам учинить надлежит, подписав свое мнение для нашей обрабации нам подать, а кому в том суде присутствовать, прилагается при сем реестр. Елисавет». В реестре упомянуты три члена Синода, все сенаторы во главе с генерал-прокурором, ряд высших воинских и гражданских чиновников и четыре майора гвардии (660, 40–41). Любопытно, что при окончательном подписании «сентенции» кроме судей под приговором поставили свои подписи следователи из созданной по делу Лопухина «Особой комиссии» — Н.Ю. Трубецкой и А.И. Ушаков, хотя они в реестре членов суда не названы. Вообще, оба деятеля оказались незаменимы как члены судов над другими преступниками первой половины XVIII в., начиная с царевича Алексея. Члены суда знакомились с делом Лопухина и других только по экстракту из сыска, и в нем (кстати, вопреки данным следствия) было написано, что все преступники во всех своих преступлениях покаялись. Заседание началось утром 19 августа 1743 г. чтением экстракта дела князем Трубецким, а уже после обеда судьи подписали заранее приготовленный приговор — «сентенцию». «Генеральный суд» приговорил всех подсудимых к смерти. Суд был заочным, да и не полным, — под приговором стоит лишь 19 подписей (660, 40–42).

Такой же суд был устроен по делу Гурьевых и Хрущова в 1762 г. В указе Екатерины II о состоявшемся процессе сказано: преступников, «яко оскорбителей величества нашего и возмутителей всенародного покоя», надлежало казнить и «без суда» (само по себе это любопытное признание. — Е.А.), но «человеколюбивое наше сердце не допустило сделать вдруг такого, столь строгого, сколь справедливого приговору. И так отдали мы сих государственных злодеев нашему Сенату со всеми собранными президентами на осуждение, рекомендовав им при том иметь правилом матернее наше ко всем милосердие. Со всем тем помянутые злодеи не избавились и туг от смертной казни, но присуждены к оной по своим ненавистным, богомерзким преступлениям» (529a-1, 75–76). Суд приговорил-таки преступников к смертной казни, но императрица смягчила наказание, освободила от смерти.

В 1764 г. Екатерина передала В.Я. Мировича в руки сенаторов, которым надлежало рассмотреть его дело, «купно с Синодом, призвав первых трех класов персон с президентами всех коллегий». «Производитель всего следствия» генерал-поручик Веймарн представил свой доклад-экстракт, из которого изъяты многие важные факты из подлинных материалов следствия (662, 499–500; 410, 273). Суд над Мировичем примечателен тем, что впервые после дела Алексея 1718 г. преступник лично предстал перед судьями, что впоследствии породило фольклорные рассказы о весьма смелых ответах Мировича своим судьям. Кроме того, некоторые члены суда выразили сомнение в законности убийства охранниками Ивана Антоновича. Действительно, такие вопросы могли возникнуть, т. к. от суда скрыли содержание инструкции императрицы охране экс-императора. В ней закреплено право умертвить узника при попытке кем-либо его освободить. Немудрено, что некоторым членам суда убийство бывшего императора показалось возмутительным самоуправством охранников (410, 274; 155, 295–297). Другая особенность суда 1764 г. в том, что суду по политическим преступлениям впервые не подкладывали на стол подготовленный в сыскном ведомстве готовый приговор. Для его написания (на основе представленных Веймарном документов и выписок из Священного Писания) трое судей образовали комиссию, которая и представила вскоре проект приговора (154-2, 355).

Принципы суда над Мировичем (см. подробнее 587-16, 12228) были скопированы и несколько усложнены в 1774 г., когда судили Емельяна Пугачева Он назывался «Полным собранием» (другие названия: «Собрание», «Комиссия») и заседал два дня (30–31 декабря 1774 г.). В состав Собрания входили сенаторы, члены Синода, «первых 3-х классов особ и президентов коллегий, находящиеся в… Москве». Этому Собранию предстояло в помещении Тайной экспедиции заслушать доклад следователей генералов кн. Волконского и Павла Потемкина и затем «учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям Противу империи» (587-19, 14230; 684-7, 138–139). собранию предписывалось заседать недолго и составит приговор — «решительную сентенцию», которую затем послали в Петербург на утверждение («конфирмацию») самодержице. Для составления текста самого приговора из числа судей была назначена комиссия. Совершенно точно известно, что документы самого дела Пугачева и его сообщников суду из Тайной экспедиции не выдавали. Волконский прочитал лишь экстракт, там подготовленный, а потом по его тексту, вместе с Потемкиным, дал судьям лишь необходимые пояснения (196, 183–184). Экстракт же составили по принятой и описанной в начале главы бюрократической технологии, но даже и его полностью не зачитали. Дело в том, что предварительно с экстрактом ознакомилась императрица, которая карандашом пометила несколько мест из показаний Пугачева «для того, чтобы их в собрании не читать» (684-6, 141).

В таком сокращенном виде экстракт был выслушан судом 30 декабря, и после этого генерал-прокурор Вяземский, игравший роль дирижера всего процесса, предложил судьям два вопроса: 1-й. Представлять ли перед собранием Пугачева, чтобы он подтвердил: «Тот ли он самый, и содержание допросов точная ли его слова заключают, также не имеет ли сверх написанного чего объявить?» Одновременно, нужно ли посылать выбранную судом из его членов депутацию в тюрьму, чтобы удостовериться в подлинности показании и других преступников, проходящих по этому делу? 2-й. «Для сочинения сентенции надлежит зделать приготовления и выписки из законов?» На оба вопроса судьи дали положительный ответ, и на следующий день Пугачева привезли в Кремль.

Допрос Пугачева перед судом был ограничен шестью составленными заранее вопросами. Их, перед тем как ввести преступника в зал, зачитал судьям сам Вяземский. Целью этого допроса была не организация судебного расследования, не уяснение каких-то неясных моментов дела, а только стремление власти убедить судей, что перед ними тот самый Пугачев, простой казак, беглый колодник, самозванец, и что на следствии он показал всю правду и теперь раскаивается в совершенных им преступлениях («1. Ты ли Зимовейской станицы беглой донской казак Емелька Иванов сын Пугачев? 2.Ты ли, по побегу с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?» — и т. д. — 684-6, 143).

После утверждения судом этих вопросов ввели Пугачева, который, как записано в журнале судебного заседания, упав на колени, «на помянутая вопросы, читанные ему господином генерал-прокурором и кавалером, во всем признался, объявя, что сверх показанного в допросах ничего объявить не имеет, сказав наконец: “Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому”. Собрание оное приказало записать в журнал» (684-6, 144). Кроме того, от Собрания была «отряжена… депутация» из четырех человек к сообщникам Пугачева, «дабы, увещевая сих преступников и злодеев, равно вопросили, не имеют ли они еще чего показать и, чистое ль покаяние принося, объявили все свои злодеяния». Вернувшись, депутация «донесла, что все преступники и способники злодейские признавались во всем, что по делу в следствии означено и утвердились на прежних показаниях» (196, 188; 522, 158).

На этом судебное расследование крупнейшего в истории России XVIII в. мятежа, приведшего к гибели десятков тысяч людей, закончилось. «Сие соверша, — сказано в приговоре — «решительной сентенции», — уполномоченное собрание приступив к положению (т. е. составлению. — Е.А.) сентенции, слушало вначале выбранные из Священнаго писания приличные к тому законы и потом гражданских законов положения». О подготовке этих выписок позаботился А. А. Вяземский утром 30 декабря 1774 г. (196, 199).

Тогда же, «по выводе злодея» из зала заседания, Вяземский предложил Собранию не только подготовленные выписки из законов, но и «сочиненной… Потемкиным краткий экстракт о винах злодея Пугачева и его сообщников, дабы, прослушав оные, к постановлению сентенции… решиться можно было». Указ Екатерины о составлении «Краткого экстракта» был дан Потемкину не позже 20 декабря (684-6, 144, 140). И все же следует отметать, что «решительная сентенция», в отличие от подобных ей приговоров предшествующих царствований, не была целиком готова до суда и не была лишь подписана присутствующими судьями. Екатерина II, контролируя подготовку процесса, дозируя информацию для судей, все же дала суду определенную свободу действий, взяв за образец процесс Мировича 1764 г., о чем и писала Вяземскому (684-9, 140). Но Вяземский не допустил свободных вопросов судей Пугачеву, как это было в деле Мировича, и для этого заставил их, перед самым приводом «злодея», утвердить заготовленные им вопросы для Пугачева. И тем не менее дискуссия на суде разгорелась. Она коснулась меры наказания преступника и поставила Вяземского в довольно трудное положение.

Как известно, русское дворянство было потрясено пугачевщиной, обеспокоено последствиями бунта, опасалось за сохранение крепостного права, а поэтому требовало примерной жестокой казни бунтовщиков. У Екатерины II в конце 1774 г. были все юридические основания и силы казнить тысячи мятежников, как это в свое время сделал Петр I, уничтожив фактически всех участников стрелецкого бунта 1698 г. и выслав из Москвы тысячи их родственников. И тем не менее Екатерина II не пошла на такую демонстративную жестокость. Она дорожила общественным мнением Европы. «Европа подумает, — писала она относительно жестоких казней Якову Сиверсу в декабре 1773 г., — что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича» (169, 230). И хотя в охваченных бунтом губерниях (без особой огласки) с пугачевцами расправлялись весьма сурово, устраивать в столице средневековую казнь с колесованием и четвертованием императрица не хотела.

Конечно, дело было не только в нежелании Екатерины казнями огорчать Европу. Она считала, что жестокость вообще не приносит пользы и мира обществу, поэтому нужно ограничиться минимумом насилия. В переписке с Вяземским императрица наметила «контуры» будущего приговора: «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было и чтоб не более трех или четырех человек», т. е. речь шла о более гуманных казнях, да и то только для нескольких человек. Еще не зная о вынесенном в Кремле решении, она писала 1 января 1775 г. М.Н. Волконскому: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем» (684-9, 14, 145).

Между тем судьи, высшие сановники и дворянство исходили из иного принципа: «чтоб другим неповадно было». Зная об этих кровожадных настроениях в Москве, Вяземский писал: «Слышу я от верных людей, что при рассуждениях о окончании пугачевского дела желается многими, и из людей нарочитых, не только большей жестокости, но чтоб и число немало было». На этом настаивал генерал П. И. Панин. Он был карателем мятежников, состоял членом суда над Пугачевым, отличался независимостью поведения и пользовался большим авторитетом в столице.

В случае, если суд пойдет на ужесточение наказания, А.А. Вяземский предполагал прибегнуть к «модерацию», т. е. к затяжке с вынесением приговора. Именно для того, чтобы не распалять судей, он и не дал им возможности устроить полноценный судебный допрос Пугачева. И все же избежать дискуссии в суде не удалось. 31 декабря Вяземский сообщал Екатерине, что «при положении казни Пугачеву согласились было сначала оного только четвертовать, но как после, рассуждая о вине Перфильева и найдя оную важную, положили тоже, и настояли в том, упорно говоря, со мною некоторые, что и о Белобородове (сподвижник Пугачева И.Н. Белобородов был казнен ранее, 5 сентября. — Е.А.) в народе отзывались, что оной казнен весьма легкою казнию, то потому хотели Пугачева живова колесовать, дабы тем отличить ею от прочих. Но я принужден с ними объясниться и, наконец, согласил остаться на прежнем положении, только для отличения от протчих части [тела] положить на колеса, которые до прибытия Вашего величества (в Москву. — Е.А.) созжены быть могут» (684-9, 145).

Вяземскому не удалось буквально выполнить указ Екатерины. Вместо трех-четырех приговоренных к смерти суд назвал шестерых, при этом двоих из них — Пугачева и Перфильева — суд обрек на четвертование. Екатерине пришлось одобрить «решительную сентенцию» без изменений. И все-таки Вяземский сумел исполнить негласный указ императрицы о смягчении наказания. Он исключил из числа приговоренных к смерти Канзафара Усаева и во время казни остальных приговоренных обманул суд и публику, собравшуюся на Болоте, о чем будет сказано ниже.

Любопытно, что суд из высших должностных лиц, получив некоторую свободу при выборе средств наказания, использовал ее только для ужесточения этого наказания. Государственная безопасность понималась судьями не с точки зрения государственного деятеля, стоящего над сословиями, классами, «состояниями», думающего о восстановлении в стране гражданского мира, а только с узкокорпоративных позиций дворянства, полного мстительного желания примерно наказать взбунтовавшихся «хамов». Екатерина же была как раз дальновидным государственным деятелем, она была сторонницей минимума жестокостей при казни предводителей мятежа. Более того, императрица сделала выводы из пугачевщины, продолжила свои реформы и сумела ослабить социальную напряженность. Это привело к стабилизации положения в стране и подъему экономики, упрочению внутреннего порядка.

Дело А.Н. Радищева 1790 г. уникально в истории политического сыска XVIII в. тем, что показывает, как работал его механизм, когда он оказывался «сцеплен» с публично-правовым институтом состязательного суда Как известно, Екатерина II, услыша о выходе скандальной книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», приказала найти ее, прочитала, сделала многочисленные замечания по тексту книги, которые передала С.И. Шешковскому. Тот, исходя из пометок императрицы на полях книги, составил вопросы для арестованного автора 13 июля 1790 г. императрица послала главнокомандующему Петербурга графу Я. А. Брюсу указ, в котором охарактеризовала книгу как «наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской». Екатерина предписала Брюсу: «таковое… преступление повелеваем рассмотреть и судить узаконенным порядком в Палате уголовного суда Санкт-Петербургской губернии, где, заключа приговор, взнесть оный в Сенат наш» (730, 211).

Так впервые за всю русскую историю дело о политическом преступлении было передано в общий уголовный суд для рассмотрения в узаконенном судебном порядке. Дело было возбуждено по воле самодержицы, преступление состояло в публикации литературного произведения, его продажа рассматривалась как распространение материалов, наносивших ущерб государству и самодержавной власти, т. е. существующему строю. 15 июля Брюс направил в Палату уголовного суда особое «предложение», в котором предлагал книгу «господам заседающим и прочесть, не впуская во время чтения в присутствие канцелярских служителей, и по прочтении помянутого Радищева о подлежащем спросить». Весь процесс тщательно режиссировался. 16 июля Шешковский срочно направил Брюсу копию составленного ночью Радищевым чистосердечного раскаяния, которое, как пишет Шешковский, «иного не содержит, как он описал гнусность своего сочинения и кое он сам мерзит (презирает. — Е.А.)» (130, 197–198).

Тем самым Шешковский давал Брюсу знать, что преступник уже вполне подготовлен к процессу и сможет на нем подтвердить все, что от него потребуется. Любопытно, что Тайная экспедиция никак не проявила себя на процессе и составленное ею дело Радищева на суде так и не появилось на свет, а важнейшая цель всякого судебного разбирательства — установление факта совершения преступления — оказалась грубо проигнорирована Сценарий процесса был таков: «Палата уголовного суда призовет его и спросит… (далее следуют утвержденные вопросы. — Е.А.). По таковом допросе не трудно будет Палате положить свой приговор на точных словах законов основанный и оный, объявя при открытых дверях, взнесть на рассмотрение в Сенат». Из протоколов суда видно, что вопросы к Радищеву были самые обобщенные и были типичны скорее не для суда, а именно для политического сыска XVII–XVIII вв. Статс-секретарь А.А. Безбородко, направлявший по воле государыни процесс, считал, что материалы Тайной экспедиции о Радищеве не должны были фигурировать в судебном процессе, ибо «допросы келейные ему учинены быть долженствовали из предосторожности, какие у него скрывалися умыслы и не далеко ли они произведены». Иначе говоря, Безбородко считал, что допросы Радищева в сыске касались подозрений в заговоре и его намерений, а поэтому их надлежало окружать государственной тайной. Эти темы, по мнению статс-секретаря, не относятся к компетенции публичного супа, задача которого проста: «Видя его преступление, удостоверятся в нем новым его признанием и имеет прямые законы на осуждение его» (330, 196–197).

Материалы процесса свидетельствуют, что суд велся с нарушением принятого процессуального права, судьи проигнорировали многие важные вопросы, не вызвали свидетелей, без которых установил, состав преступления Радищева было невозможно. Но все эти странности легко объяснимы, так как помимо дела в суде сохранилось дело Радищева, которое велось в Тайной экспедиции, а также переписка по этому поводу высших должностных лиц империи. Суть в том, что судебное расследование, в сущности, им было не нужно, еще до начала суда большинство важных эпизодов дела выяснил политический сыск Суд старательно обходил именно те эпизоды, которые были полностью расследованы в ведомстве Шешковского и которые вполне уличали Радищева в распространении книги. Думаю, что какие-то указания о том, что спрашивать, а о чем молчать, судьи получили заранее. Если бы мы не знали материалов политического сыска, то у нас вызвал бы много вопросов и сам приговор, отличавшийся недоговоренностью и юридической некорректностью определения состава преступления Радищева, которого судили за распространение анонимной книги. Неоднократно исправленный приговор был утвержден Сенатом, потом Советом при высочайшем дворе. Радищев был приговорен к смертной казни, замененной императрицей ссылкой «в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание» (130, 300–301; 285).

В принципе этот указ о ссылке Радищева мог появиться и без всякого процесса — мы знаем, каким образом решались раньше дела об «оскорблении чести Ея и.в.». Но в конце XVIII в. в екатерининской России просто приговорить к смерти подданного и дворянина, попавшего по какой-то причине в опаду, стало трудно. Основы сословного и правового государства, которое строила Екатерина II, входили в явное противоречие с исконным проявлением самодержавной воли, остававшейся, как и сто лет назад, ничем не ограниченной и абсолютно защищенной от критики. Поэтому и потребовалась процедура явно фиктивного, но все-таки суда.

Надо полагать, что опыт суда над Радищевым показался удачным, и когда в 1792 г. началось дело Новикова, то решили так же провести его через судебный процесс. Это видно из переписки Екатерины II с главнокомандующим Москвы кн. А.А. Прозоровским, в которой императрица требовала от него организовать судебный процесс над Новиковым. Однако вскоре императрица поняла, что дело Новикова более сложно, чем дело Радищева Новиков на допросах вел себя «изворотливо» и защищался умело. Кроме того, обвинение в принадлежности к масонству, которое не запрещали до этого, могли предъявить многим людям высшего света. К тому же Екатерина видела, что сам «координатор» процесса не так умен и проворен, как Брюс или Безбородко. Короче, императрица поняла, что процесс может завершиться большим скандалом и превратить власть в посмешище. 1 августа 1792 г. появился именной указ: Новикова предписали «запереть» на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость «по силе законов» (497, 477). Резолюцию «по силе законов» часто использовал Петр Великий, когда затруднялся в указании конкретной статьи, по которой осуждал преступника. Позже, 18 июля 1793 г., Екатерина наложила еще на одно дело (прожектера Федора Кречетова) сходную с петровской резолюцию: «Запереть в здешней крепости до высочайшего указа» (401, 60). Так императрица привычно свернула на проторенную дорогу бессудных решений и поступила, как ей позволяла традиция и закон, — вынесла приговор-резолюцию только на основании материалов политического сыска.

Таким образом, даже управляемый и ограниченный в своих возможностях в отправлении правосудия суд над Радищевым оказался единственным исключением в непрерывной череде бессудных расправ с политическими преступниками. Как и само самодержавие, система политического сыска находилась вне правового поля, за рамками судебной реформы Петра I. Самодержец, а по его поручению учреждения политического сыска или их руководители одновременно возбуждали дела, вели расследование, в составе назначенных временных судов-комиссий выносили приговоры и сами приводили их в исполнение. Как это происходило, рассмотрим ниже.