Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

Глава 10 «Заутра казнь»

Преступник, которому вынесли приговор, узнавал об этом накануне казни в тюрьме. В 1721 г. приговоренный к смерти Иван Курзанцов отказался исповедоваться и требовал, «чтобы ему, Курзанцову, объявить имянной Царского величества указ за подписанием собственной Его величества руки, по которому велено ему учинить смертную казнь» (181, 280). Из этого следует, что Курзанцову устно объявили смертный приговор в тюрьме, но указа при этом никакого не зачитывали, чем он и был недоволен. Также 4 февраля 1724 г. в журнале Тайной канцелярии записано, что «ростриге Игнатью объявлено, чтоб он готовился к смерти, которая будет ему учинена на сей недели. При том были…» — и далее названы имена караульных и канцеляриста (9–4, 30).

Объявление приговора могло последовать за несколько дней до казни или буквально за несколько часов до нее. В 1740 г. А.П. Волынскому приговор объявили заранее, за четыре дня до казни в Петропавловской крепости. Там же в день казни, 27 июня, ему совершили часть экзекуции — «урезали язык» (как и П.И. Мусину-Пушкину), завязали рот платком и повели на Обжорку, к построенному накануне, 26 июня, эшафоту. В 1775 г. Емельян Пугачев, довольно спокойно выдержавший расследование, в последние дни своей жизни дрогнул. Это видно из письма А А Вяземского Екатерине II: «Еще за нужное ж почитаю В.в. донесть, что как Пугачев примечен весьма робкого характера, почему при вводе его пред собрание [судом] зделано оному было возможное одобрение, дабы по робости души его не зделалось ему самой смерти, то и приказал я, чтоб священника не прежде к нему допустить, как пред решением за день, коему дам наставление к его ободрению. Теперь, в рассуждение сей его робости, точно еще не решился, объявлять ему пред собранием сентенцию (приговор. — Е.А.) или же объявить оную там, откуда поведен будет и о сем советовать с собранием и как положат, то и зделаю» (196, 201).

То, что генерал-прокурор сомневался, провозглашать ли приговор Пугачеву перед судом в Кремле или ограничиться чтением его прямо в тюрьме незадолго до казни, можно объяснить опасениями, что Пугачева от волнения поразит удар и он не доживет до своей столь нужной власти смерти на эшафоте. Вяземский так и не решился привезти Пугачева в Кремль для объявления приговора в суде. 9 января 1775 г. он вместе с М.Н. Волконским и С.И. Шешковским явился на Монетный двор, где сидел Пугачев, и объявил ему, а также его товарищам смертный приговор. Пугачев воспринял приговор спокойно, пришедший к нему священник исповедал его, а потом и других приговоренных. Все они, кроме старообрядца Перфильева, как потом писал исповедник, «с сокрушением сердечным покаилися в своих согрешениях пред Богом», и это позволило освободить их от церковного проклятия — анафемы (612, 178; 684- 7, 97).

С момента объявления приговора священник становился главным человеком для осужденного. Согласно позднейшей инструкции (1840 г.), священник был обязан вселять в душу преступника страх Божий и «возбуждать расположение к чистосердечному раскаянию в соделанном преступлении» (711, 220). Священник сопровождал процессию до самого эшафота, где в последнюю минуту давал преступнику приложиться к кресту. Накануне казни надзор за приговоренным усиливался, охрана внимательно следила за каждым жестом преступника, стремясь не допустить попыток самоубийства или побега. Степан Шешковский и начальник охраны Пугачева Алексей Галахов даже ночевали в Монетном дворе, чтобы накануне предстоящей казни быть неподалеку от своего подопечного. В XVII в. закон предполагал, что приговоренный к смертной казни после приговора должен просидеть шесть недель в покаянной палате (избе) в тюрьме, чтобы подготовить себя к смертному часу («И пытан, и приговорен был к смерти, и сидел в покаянной» — 790, 213). Шестинедельный срок был установлен Уложением 1649 г., но Новоуказные статьи сократили срок до одной недели, хотя и эта неделя давалась не каждому приговоренному (673, 91, см. 526, 287–288). Впрочем, были и исключения. Сильвестр Медведев, казненный в феврале 1691 г., сидел «в твердом храниле» год после вынесения приговора. Перед казнью он был «паки пытан огнем и иными истязыми» (595, 371, 373). Пытали перед казнью Степана Разина и его брата Фрола, а позже самозванца лже-Симеона Алексеевича. Если о Разине известно, что предказневые пытки ему были даны жестокие (615, 119), то лже-Симеона пытали немного («пытка ему небольшая» —104-4, 529). Так было и в других странах. Во Франции так называемые ординарная и экстраординарная пытки перед казнью считались обязательными. С их помощью пытались добиться признания, раскаяния преступника, стремились выяснить дополнительные подробности, узнать имена сообщников. Пытки эти были крайне жестоки. Приговоренного пытали тисками, «испанским сапогом», клещами и др. (642-1, 122–123). Разина, Лже-Симеона и их сообщников пытали по той же «программе»: «Указано их, воров, роспрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками одни ли они такой умысел воровской умышляли? и присылки от кого к ним не было ль? и писем и иных каких людей всяких чинов в заговоре с ними не было ль?» (104-4, 528). В XVIII в. никаких покаянных палат уже не было и срока на покаяние давали мало — день-два, а предказневые пытки вообще были отменены. Отпущенное судом время уходило на душеспасительные беседы со священником, исповедь, и если приговоренный своим чистосердечным раскаянием этого заслуживал, то и на причащение.

Как вели себя люди, узнав о предстоящей казни, известно мало. Артемий Волынский после прочтения ему приговора к смертной казни разговаривал с караульным офицером и пересказывал ему свой вещий сон, приснившийся накануне. Потом он сказал: «По винам моим я напред сего смерти себе просил, а как смерть объявлена, так не хочется умирать». К нему несколько раз приходил священник, с которым он беседовал о жизни и даже шутил — рассказал попу «соблазнительный анекдот об одном духовнике, исповедовавшем девушку, которая принуждена была от него бежать». Кроме того, за два дня до казни, как сообщал дежурный офицер, «изъявлял по одному делу негодование свое против графа Гаврила Ивановича Головкина, говоря: “Будем мы в том судиться с ним на оном (т. е. на ином. — Е.А.) свете”» (304, 164). Так же свободно вел себя перед казнью Мирович (566, 480).

Естественно, что не каждый мог так мужественно и спокойно встретить известие о предстоящих испытаниях. Духом беспокойства и страха перед будущим проникнуто письмо 1727 г. П.А. Толстого некоему Борису Ивановичу — возможно, своему управителю: «По указу Ея и.в. кавалерия и шпага с меня сняты и велено меня послать в Соловецкий монастырь от крепости (Петропавловской. — Е.А.) прямо сего дня, того ради, Борис Иванович, можешь ко мне приехать проститься… и немедленно пришлите Малова и Яшку с постелью, подушкой и одеялом, да денег двести рублей, да сто червонных, также чем питаться, и молитвенник и псалтирь маленькую и прочее, что заблагорассудите… а более писать от горести не могу, велите… кафтан овчинной и более не знаю, что надобно» (127, 91). В 1742 г. советнику полиции князю Якову Шаховскому поручили объявить опальным сановникам приговор о ссылке в Сибирь и немедленно отправить их с конвоем из Петербурга. Он заходил к каждому из узников Петропавловской крепости и читал им приговор. Люди по-разному встречали своего экзекутора. Вначале Шаховской зашел в казарму, где сидел бывший первый министр А.И. Остерман — большой, как мы видели выше, любитель и знаток сыскного дела: «По вступлении моем в казарму, увидел я оного бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенающего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя сожаление о преступлении своем и прогневлении… монархини».

Тяжелой для Шаховского оказалась встреча и с бывшим обер-гофмаршалом графом Рейнгольдом Густавом Левенвольде. Это был один из типичных царедворцев того времени — холеный вельможа, обычно надменный и спесивый. Не таким он предстал перед Шаховским: «Лишь только вступил в оную казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде, который при том в смятенном духе так тихо говорил, что я и речь его расслушать не мог, паче ж что вид на голове его всклоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для которого я туда шел, но думал, что то был кто-нибудь по иным делам из мастеровых людей арестант ж».

В таком же плачевном виде оказался и третий арестант — М.Г. Головкин: «Я увидел его, прежде бывшего на высочайшей степени добродетельного и истинного патриота совсем инакова: на голове и на бороде отрослые долгие волосы, исхудалое лицо, побледнелый природный на щеках его румянец, слабый и унылый вид сделали его уже на себя непохожим, а притом еще горько стенал он от мучащей его в те часы подагры и хирагры».

И только фельдмаршал Миних показал себя мужественным человеком и на пороге тяжких испытаний выглядел молодцом: «Как только в оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя у другой стены возле окна ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро растворенным глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем отражениях порохом окуриваемого видать, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотря на меня, ожидал, что я начну» (788, 38–47).

Прежде чем рассказать о процедуре публичной казни, остановлюсь на тайных казнях. К их числу относится казнь царевича Алексея Петровича. Как известно, есть две основные версии причины его смерти. Согласно одной из них, царевич умер от последствий пыток, согласно другой — его тайно казнили в Петропавловской крепости после вынесения смертного приговора. А.И. Румянцев сообщал в одном из своих писем, что вместе с ним царевича казнили ближайшие сподвижники Петра I П.А. Толстой, И.И. Бутурлин и А.И. Ушаков. Они удушили Алексея подушками в казарме Петропавловской крепости: «На ложницу (ложе. — Е.А.) спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, глаза его накрыли, пригнетая, дондеже движения рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро ради его тогдашней немощи; и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкой смерти ему разума помрачение сталося. И как то совершилося, мы паки положили тело царевича, яко бы спящего и, помолився Богу о душе, тихо вышли. Мы с Ушаковым близ дома остались, да кто-либо из сторонних туда не войдет; Бутурлин же, да Толстой к царю с донесением о кончине царевичевой поехали» (752, 616–628).

Есть серьезные сомнения в подлинности письма(см. 752, 616–628; 806), хотя факт насильственной смерти царевича кажется почти несомненным. Есть и другие версии казни царевича Наиболее правдоподобной кажется та, которая основана на записках Генриха Брюса Она сводится к тому, что царевича казнили, дав ему бокал с ядом (335, 752, 291–292). Как бы то ни было, можно утверждать, что смерть Алексея произошла в самый, если так можно сказать, нужный для Петра I момент. 24 июня 1718 г. суд приговорил царевича к смерти. Этот приговор предстояло конформировать самому государю. Иначе говоря, Петр I должен был либо одобрить приговор, либо его… отменить. На раздумье Петру отводилось несколько дней — 27 июня начинался великий праздник его царствования — годовщина победы под Полтавой, а 29 июня праздновали день рождения царя в церковный праздник святых Петра и Павла. К этим датам логичнее всего было приурочить акт помилования. Но, по-видимому, у Петра была другая цель — покончить с сыном, который, по его мнению, представлял опасность для детей от второго брака с Екатериной и для будущего России. Но как это сделать? Одобрить приговор означало для Петра не только отправить собственного сына на смерть (факт сам по себе страшный), но привести приговор в исполнение, т. е. вывести царевича на эшафот и публично пролить царскую кровь! Но даже Петр I, не раз пренебрегавший общественным мнением, на это не решился. Он не мог не считаться с последствиями публичного позора для династии, когда один из членов царской семьи попадал в руки палача. Не забудем, что после Стрелецкого розыска 1698 г. у Петра были основания расправиться и с царевной Софьей — серьезнейшим конкурентом в борьбе за власть, однако по той же причине он не решился этого сделать и ограничился лишь заточением сестры в монастырь. С Алексеем заточение в монастыре проблемы не решало. Пролитие же царской крови считалось в те времена вещью недопустимой. Как известно, казни английского короля Карла I и французского короля Людовика XVI воспринимались в европейском обществе (добавим — монархическом) как серьезнейшее нарушение устоев общественной и государственной жизни. В России это понимали подобным же образом. Стоит вспомнить последствия убийства Бориса и Глеба, а также кровь царевича Дмитрия, которая в народном сознании тяжким бременем легла надушу Бориса Годуноваи породила Смуту. Когда Арсений Мациевич узнал, что охранники убили Ивана Антоновича, то сказал словами, которые бы поддержали многие: «Как же дерзнули… поднять руки на Ивана Антоновича и царскую кровь пролить?» (591, 507). Словом, тайная казнь царевича оставалась для Петра единственным выходом из крайне затруднительного положения, в котором оказался царь, сгоряча устроивший «законный суд» над сыном и добившийся вынесения ему смертного приговора.

Тайная казнь Алексея не была в Петропавловской крепости единственной. В 1735 г. о нераскаявшемся старообрядце Михаиле Прохорове был утвержден приговор: «Казнить смертью в пристойном месте в ночи» (43-4, 16). В 1738 г. приговорили к смерти старообрядца Ивана Павлова Его судьбу, именем императрицы, решили кабинет-министры А И. Остерман, А.М. Черкасский и А.П. Волынский: «Учинить смертную казнь в пристойном месте — отсечь ему голову, а потом мертвое его тело, обшив в рогожу, бросить в пристойном месте в реку». Из журнала Тайной канцелярии известно, что «того ж февраля 20 дня, по вышеобъявленному определению помянутому раскольнику Ивану Павлову смертная казнь учинена в застенке по полудни в восьмом часу и мертвое его тело в той ночи в пристойном месте брошено в реку». Так как была зима, то, надо полагать, труп Павлова спустили под лед, а совершившие эту казнь, больше похожую на преступление, чем на наказание государственного преступника, при этом были строго предупреждены: «А кто при оном исполнении были, тем о неимении о том разговоров сказан Ея и.в. указ с подпискою» 710, 132). Думаю, что тайные казни проводились для того, чтобы не устраивать из казни стойких старообрядцев (а именно таким был Павлов, добровольно пошедший на муки) некую демонстрацию, публичное признание своего бессилия перед силой убеждений старообрядцев, ведь Прохоров и Павлов не раскаялись и из своего эшафота могли устроить трибуну.

Тайно сжигали и «воровские» документы, запрещенные книги. По приговору 1683 г. о бумагах старообрядцев решено: «А которые письма они, воры, писали и вымышляли, и те зжечь тайно» (718, 15). Через сто лет Екатерина II писала Якову Брюсу о какой-то книге, что Шешковский не советовал устраивать ее публичной казни, «понеже в ней государские имена и о Боге много написано, и так довольно будет, отобрав в Сенат, истребить не палачом» (358, 453).

Конечно, вся процедура публичной казни пронизана символикой, но в данном случае идет речь об особой символической казни в отсутствии живого преступника Выделим несколько видов такой экзекуции: казни трупов, казни документов и предметов, казни изображений преступников. Казня покойников, власть демонстрировала, что у нее такие длинные руки, что преступнику не будет покоя и после того, как жизнь покинет его тело. При Петре I экзекуцию над Соковниным и Цыклером в 1698 г. сочетали со страшным церемониалом посмертной казни боярина И.М. Милославского, умершего за 14 лет до казни заговорщиков. Боярина обвиняли, что он-то и был при жизни духовным наставником заговорщиков. Труп Милославского извлекли из фамильной усыпальницы, доставили в Преображенское к месту казни в санях, запряженных свиньями. Гроб открыли и поставили возле плахи, на которой рубили головы преступникам: «Как головы им секли, и руда (кровь. — Е.А.) точила в гроб, на него Ивана Милославско-о». Затем труп Милославского разрубили и части его зарыли во всех застенках под дыбами (290, 257).

Символические казни покойников были приняты в России. Они были тесно связаны со всей системой власти и отношений в России. Жизнь и смерть государева холопа любого уровня — от дворового до первого боярина — была в руках государя, и только он мог распоряжаться ими. О старообрядцах, которые добровольно сгорали в «гарях», в указах писали: «Самовольством своим сожглись» (278-10, 21). Самоубийство рассматривалось не только как греховное деяние против Бога, давшего человеку жизнь, но и как вид дезертирства, пренебрежения волей самодержца. Согласно Артикулу воинскому 1715 г., палачу надлежало труп самоубийцы «в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам или обозу». Военнослужащего, пойманного при попытке самоубийства, вылечивали, а потом вешали как преступника (626-4, 358; 751, 149). Закон этот распространялся не только на военных. В 1767 г. архангельский мастеровой Быков удавился в собственном доме, и его, как видно из дела Арсения Мациевича, «мертвое тело тащено было, по резолюции господина обер-коменданта Ганзера, профосами по улицам в страх другим» (483, 626).

Приговоренный к смерти преступник, «улизнувший» на тот свет, все равно подвергался экзекуции. В 1725 г. об умершем до приговора преступнике Якове Непеине было сказано: «Мертвое тело колодника… за кронверхом на указном месте, где чинят экзекуции, повесить», что и было сделано 6 сентября: «И мертвое ево тело повешено» (9–3, 133 об.; 9–4, 81). В проекте Уложения 1754 г. прежняя норма казни самоубийц была подтверждена: «Мертвое его тело, привязав к лошади, волоча за ноги повесить, дабы смотря на то другие таковаго над собою беззакония чинить не отваживались» (596, 101).

Казнили (в основном на огне) не только людей, но и различные предметы, связанные с преступлением. Чаще всего это были подметные письма, «воровские», «волшебные» тетради, а также книги, признанные «богопротивными» или наносящими ущерб чести государя. В 1708 г. казнили куклу изменника Ивана Мазепы. В экзекуции участвовали канцлер Головкин и А.Д. Меншиков, которые содрали с истукана Андреевскую ленту, а палач вздернул его на виселице. В 1718 г. на виселице была повешена «персона» (возможно, портрет), «яко изменничья», генерала Фридриха Ностица. Он бежал с русской службы, прихватив большую сумму денег (295, 240). Осенью 1775 г. в Казани была устроена казнь портрета Емельяна Пугачева. Перед толпой сначала зачитали указ Секретной комиссии: «Взирайте, верные рабы великой нашей государыни и сыны Отечества!.. Здесь видите вы изображение варварского лица самозванца и злодея Емельяна Пугачева Сие изображение самого того злодея, которому злые сердца преклонились и обольщали простодушных… Секретная комиссия по силе и власти, вверенной от Ея и. в. определила сию мерзкую харю во изобличение зла, под виселицей, сжечь на площади и объявить, что сам злодей примет казнь мучительную в царственном граде Москве, где уже он содержится». Выведенная перед толпой вторая жена Пугачева Устинья публично объявила, что она жена Пугачева и сжигаемая «харя есть точное изображение изверга и самозванца ее мужа» (286-3, 314–315).

Обратимся теперь к «технологии» публичной казни. В утро казни к приговоренному приходили назначенный старшим экзекутором чиновник, священник и начальник охраны. Преступник мог дать последние распоряжения о судьбе своих личных вещей, драгоценностей: что-то он отдавал священнику, охранникам, что-то просил передать на память детям или продать, чтобы вырученные деньги раздали нищим. Так поступил Л.П. Волынский (304, 165). Из материалов XVIII в. не следует, что преступника перед экзекуцией переодевали, как было в XIX в., в свежее белье, в специальную черную (траурную) одежду или саван, хотя известно, что Разина, а потом самозванца лже-Симеона везли на казнь «в кафтанишке черном, сермяжном» (104-4, 529). Зато Янсена в 1696 г. везли на казнь одетым в турецкую одежду — он был изменник и, перебежав к туркам в Азов, принял мусульманство. Из описания казни Евграфа Грузинова и его сообщников в 1800 г. видно, что на преступников перед казнью надели какие-то «страшные колпаки, опущенные по самую землю» (375, 575). Специальная одежда для приговоренных появилась не позже 1840-х гг., когда преступнику стали выдавать суконный черный кафтан и шапку.

На грудь преступника уже в XVII в. привешивали с помощью перекинутой вокруг шеи бечевки черную табличку с надписью о виде преступления. Так, на шее у Янсена в 1696 г. висела такая табличка; «Сей злодей веру свою четырежды пременил, пленник стал Богу и человеком, кафолик сын стал протестант, потом грек, а в конец магометанин» (278-12, 389). ПоуказуЕкатерины II, принятому в 1770 г., на грудь самозванца — беглого солдата Кремнева повесили доску с надписью большими буквами: «Беглец и самозванец», а на груди его сообщника — попа Евдокимова — доску с надписью: «Помощник самозванцу и народного спокойствия нарушитель и лжесвидетель» (711, 214 и др.).

Преступника либо вели к месту казни пешком, либо везти на специальной повозке, так называемой «позорной колеснице». Согласно Уставной книге Разбойного приказа и мемуарам, в XVII в. преступников выводили на казнь (538-5, 194). В конце XVII–XVIII в. использовали оба способа. Михаил Шейн и его сообщники, сдавшие полякам Смоленск, в 1634 г. были «поведены к казни за город, на пожар» (т. е. на пустырь) (103-3, 384). Степана Разина везли на специальной платформе прикованного к установленной на ней виселице. Тут же стояла плаха с топором. Янсена в 1696 г. везли на подобной же платформе, на которой зрители видели виселицу, топоры, орудия пытки. Рядом с преступником ехали двое палачей с плахой и топорами (290, 248). На телегах по двое, со свечами в руках, сидели стрельцы, которых 30 сентября 1698 г. везли для казни из Преображенского в Москву. Все это, по-видимому, выглядело как на известной картине В.М. Сурикова «Утро стрелецкой казни», правда с той только поправкой, что массовые казни проводились в разных местах Москвы, а на Красной площади казнили 18 октября только 10 человек да еще у тиунской избы, которая стояла возле собора Василия Блаженного, двоих бывших полковых попов (163, 114, 116).

В 1723 г. П.П. Шафирова везли к эшафоту в Кремле «на простых санях» (150-3, 20). В 1740 г. на Обжорку Волынский и его конфиденты шли пешком, как и в 1742 г. на площадь перед коллегиями на Васильевском острове шли Миних, Головкин и другие приговоренные. Только больного А.И. Остермана доставили туда на простых дровнях. Для Василия Мировича в 1764 г. сделали какой-то особый экипаж. 18 октября 1768 г. Салтычиху везли к эшафоту на Красной площади в санях. Для Пугачева в 1775 г. изготовили высокие сани четверней, выкрашенные в черный цвет. Как писал современник, посредине экипажа был столб, к нему привязан преступник, сидевший на скамейке между священниками. Палач стоял сзади с двумя топорами на плахе. «Мне явно было заметно, что это зрелище произвело сильное впечатление на многочисленных зрителей, которые заполняли всю площадь» (573, 81–82)[2].

Действительно, вместе с Пугачевым, державшим в руках по принятому тогда обычаю зажженные свечи, были два священника (684-9, 147), но на позорной колеснице никакого палача с двумя топорами не было. Вместе со священниками там был начальник конвоя капитан А.П. Галахов. Евграфа Грузинова и его товарищей в 1800 г. доставили к месту казни на каком-то катафалке (375, 575). В XIX в. «высокую колесницу» использовали при казнях постоянно (423, 210).

Позорную колесницу (или пешего приговоренного) от тюрьмы до площади казни сопровождал конвой — воинская команда с офицером во главе. Этот офицер, начальник конвоя, назначался особым указом заранее, и его миссия была очень важной: вся ответственность за проведение экзекуции и порядок на месте казни лежали на нем. До наших дней дошла одна из таких инструкций начальнику конвоя. Так, в день казни братьев Гурьевых и Петра Хрущова в Москве гвардейский офицер, назначенный начальником конвоя, должен был явиться к сенатору В.И. Суворову и «требовать известных преступников письменно». Оформив прием и получив приговоренных на руки, он назначал к каждому из преступников по восемь солдат и одному сержанту под командой офицера Другие солдаты вставали в каре вокруг преступников. Следовал сигнал, и под бой барабанов начиналось движение к лобному месту (244, 100; 245).

Пастор Зейдер, приговоренный в 1800 г. к 20 ударам кнута и пожизненной ссылке в Нерчинск, в рудники, так описывал процедуру выхода на казнь: «Один из офицеров, по-видимому старший чином, сделал знак гренадеру, тот подошел ко мне и велел мне следовать за собою. Он повел меня во двор полиции. Боже! Какое потрясающее зрелище! Солдаты составили цепь, раздалась команда и цепь разомкнулась, чтобы принять меня. Двое солдат с зверским выражением схватили меня и ввели в круг. Я заметил, что у одного из них подмышкой был большой узел, и я убедился в страшной действительности: меня вели налобное место, чтобы исполнить самое ужасное из наказаний — настал мой последний час! Цепь уже замкнулась за мною, когда я поднял глаза и увидел, что все лестницы и галереи двора были переполнены людьми. Моему взгляду ответили тысячи вздохов, тысячи стонов… Мы двинулись на улицу. Отряд всадников обступил окружавших меня солдат. Медленно двигалось шествие вдоль улиц, я шел посредине твердым шагом, глаза мои, полные слез, были обращены к небу. Я не молился, но все-ведающий Господь понимал мои чувства!..

Наконец, мы дошли до большой, пустой площади. Там уже стоял другой отряд солдат, составлявший тройную цепь, в которую меня ввели. Посредине стоял позорный столб, при виде которого я содрогнулся, и нет слов, которые бы могли выразить мое тогдашнее настроение духа. Один офицер верхом, которого я считал за командующего отрядом и которого, как я слышал впоследствии, называли экзекутором, подозвал к себе палача и многозначительно сказал ему несколько слов, на что тот ответил: “Хорошо!” Затем он стал доставать свои инструменты. Между тем я вступил несколько шагов вперед и, подняв руки к небу, произнес: Всеведающий Боже! Тебе известно, что я невиновен! Я умираю честным! Сжалься над моей женою и ребенком, благослови, Господи, государя и прости моим доносчикам!» (см.: 139, 590; 616, 469).

Зейдер продолжает. «Потом я сам разделся, простоял несколько минут голый и затем меня повели к позорному столбу. Прежде всего мне связали руки и ноги. Я перенес это довольно спокойно, когда же палач перекинул ремень через шею, чтобы привязать мне голову, то он затянул ее так крепко, что я громко вскрикнул. Наконец, меня привязали к машине (о «машине» будет сказано ниже. — Е.А.). С первым ударом я ожидал смерти, мне казалось, что душа моя покинула свою земную оболочку. Еще раз вспомнил я о жене и ребенке и прощался уже с землею, услыхав, как страшное орудие снова засвистело в воздухе» (520, 480).

Прокомментируем рассказ пастора с того момента, когда он описывает, как процессия подошла к площади — месту казни. Надо думать, что его веди из Полицейской канцелярии к одной из конских площадок, где продавали лошадей, но иногда кнутовали уголовников. В конце XVIII в. в Петербурге было два таких места: у Александро-Невского монастыря и «у Знамения», т. е. на Знаменской площади. Казнь пастора, судя по описанному им пути, происходила на Знаменской площади и не напоминала собой грандиозные публичные казни, которые проводились на рыночных площадях, торгах, перед казенными зданиями, при большом стечении приглашенного народа После основания Петербурга местом таких публичных казней стала Троицкая площадь, точнее «близ Гостиного двора у Троицы на въезде в Дворянскую слободу» (755, 617). «По новгороцкому делу роспопе Игнатью, — читаем в журнале Тайной канцелярии 1724 г., — эксекуция учинена на площади против Гостина двора — голова отсечена» (9–4, 33 об.-34).

Проводились экзекуции и в самой Петропавловской крепости, на Плясовой площади. Но более всего известно место казней «за кронверком», «на Санкт-Питер-Бурхском острову налобном месте у каменного столба» (другие названия: «Новая площадь» у Сытного рынка, «Съестной рынок», «Обжорка»). Здесь рубили головы, вешали и секли кнутом как простых уголовников, так и важных государственных преступников: «Колоднику розстриге Якову Воейкову экзекуция учинена за крон-верхом у столба — бит кнутом и ноздри вырваны» (9–4, 83, 10). В 1724 г. секли кнутом доносчика Якова Орлова «за кронверком у столпа» (19, 99). Здесь же на столбе и колесах выставлялись тела казненных (752, 618). В 1735 г. на Обжорке казнили Егора Столетова, Андрея Жолобова, а летом 1740 г. сложили свою голову А.П. Волынский и его конфиденты. Казнь Остермана и других в январе 1742 г. была проведена на Васильевском острове, перед зданием Двенадцати коллегий. Там же казнили в следующем, 1743 г. и Лопухиных.

В выборе в новой столице места для казни можно усмотреть московскую традицию. В старой столице казнили в трех основных местах: на торговой площади — Красной (Сильвестра Медведева казнили «у Лобного места, на площади пред (или противу) Спасских ворот» — 387, 48; 692, 12), перед зданиями приказов в Кремле, а также на пустыре у Москвы-реки, известном как «Козье болото» или просто «Болото». Здесь лишились жизни Разин, Пугачев и множество других преступников. Первая же публичная казнь политических преступников в Москве отмечена в 1375 г. Тогда по указу князя Дмитрия Ивановича отсекли голову бежавшим к тверскому князю боярину И.В. Вельяминову и купцу Сурожанину (679, 519).

По-видимому, казнь на поганом пустыре, обычно заваленном разным «скаредством», на грязной площади Обжорки имела и символический, позорящий преступника оттенок — не случайно тело преступника (как это было с телом Разина) оставляли на какое-то время среди падали и мусора и даже не отгоняли псов, которые рвались к кровавым останкам. Вероятно, из тех же соображений для казни семьи Долгоруких в 1739 г. выбрали болотистый пустырь — Скудельничье поле у стен Новгорода. Публичную казнь не проводили вдали от городов. Наоборот, делалось все, чтобы казни видело возможно большее число людей. Идеальным считалось, чтобы казнь состоялась на месте совершения преступления, на родине преступника и при скоплении народа. Но совместить эти условия было непросто, поэтому считалось достаточным выбрать наиболее людное место, если речь шла о казни в столице.

В допетровской Москве и других городах эшафот строили на Красной площади возле Лобного места, сохранившего до сих пор каменное сооружение наподобие погреба. С его крыши читали указы и вели церковную службу (962, 3). Как уже сказано, указ о возведении «эшафота с потребностями, употребя на оное наличные деньги от Главной полиции» (410, 280) полиция получала буквально накануне казни, так что плотники рубили сооружение даже ночью, при свете костров. Это тоже характерный момент публичных казней — эшафот строили обычно в ночь перед экзекуцией. Возможно, так стремились предотвратить попытки сторонников казнимого подготовиться к его освобождению (прокопать к месту экзекуции подземный ход, заложить мину и т. д.).

Эшафот, возвышавшийся на площади, представлял собой высокий деревянный помост. Эшафот Пугачева был высотой в четыре аршина (почти 3 м). Он имел ограждение в виде деревянной невысокой балюстрады. Наверх с земли шла крутая лесенка. Делалось такое высокое сооружение для того, чтобы всю процедуру казни видело как можно больше людей. Помост был вместительным — на нем ставили все необходимые для казни орудия и приспособления. Речь идет о позорном столбе с цепями, виселицах, дубовой плахе, кольях. Сверху специального столба горизонтально к земле прикреплялось тележное колесо для отрубленных частей тела. Все это ужасавшее зрителей сооружение венчал заостренный кол или спица, на которую потом водружали отрубленную голову преступника.

Но казнили и без всякого эшафота Сотни стрельцов в 1698 г. лишились голов или были повешены в самых разных, преимущественно людных местах Москвы: у полковых канцелярий взбунтовавших полков и возле тринадцати въездных ворот Белого города, причем часть трупов висела на бревнах, которые были вставлены в зубцах городских стен, а также под Новодевичьим монастырем и на его стенах (163, 68–69 и др.). В своих записках де Бруин рассказывает о казни тридцати астраханских стрельцов — участников восстания, которую он видел в ноябре 1707 г. Для их казни прямо на землю были положены в виде длинного треугольника пять брусьев, на каждый из них клали свои головы шесть человек. Палач подходил к одному за другим и ударом топора отсекал им головы (170, 2/7).

Зейдер видел, как палач (скорее всего, это был полковой профос) что-то нес под мышкой, и догадался, что это орудия его будущей казни. Действительно, палач прибывал на казнь со своим инструментом, причем постепенно сложился особый «комплект палача» — так называли в 1840 г. набор предписанных инструкцией палаческих инструментов. Палачу полагался целый фургон, на котором он, скрытый от зрителей, заранее приезжал сам и привозил свои инструменты. (Ранее же палач, как уже сказано, следовал в процессии налобное место вместе со своим «клиентом»), В утвержденный законом в 1840 г. «комплект палача» входили: три кнута с запасными концами, шесть ремней с кольцами для закрепления преступника, три комплекта штемпелей для клеймения преступника (711, 212).

В XVIII в. такой «регулярности», судя по документам, не было, хотя палач-профессионал, который служил и экзекутором при казни, и заплечным мастером в сыске, был снабжен всем необходимым. Впрочем, набор инструментов зависел от вида предстоящей казни. Кроме кнутов, плетей, батогов, розог, клейм (штемпелей) палач имел топор (или меч) для отсечения головы, пальцев, рук и ног, щипцы для вырывания ноздрей, клещи, нож для отсечения ушей, носа и языка и других операций, ремни, веревки для привязывания преступника и т. д. Особой подготовки требовало «посажение» на кол. К числу предметов для этой экзекуции относились тонкий металлический штырь или деревянная жердь. Переносная жаровня и угли требовались палачу, если экзекуция включала предказневые пытки огнем.

Палач был главной (разумеется, кроме самого казнимого) фигурой всего действа. В XVIII в. ни одно центральное или местное учреждение не обходилось без штатного «заплечного мастера». С древних времен палачами могли быть только свободные люди, об этом говорила статья 96 21-й главы Уложения 1649 г., а также боярский приговор 16 мая 1681 г., в котором уточнялось, что речь идет о свободных посадских людях. Решение бояр объясняется трудностями с добровольцами для этой работы. При отсутствии охотников власти насильно отбирали в палачи «из самых молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палачей не было». Олеарий пишет, что при нехватке палачей власти брали на эту работу мясников (526, 29). В армии обязанности палача выполнял профос — служащий военно-судебного ведомства. Всю же экзекуционную службу в полках возглавлял генерал-экзекутор.

В обществе к палачам относились с презрением и опаской, хотя законы утверждали, что палачи «суть слуги начальства» (626-4, 364). В России, как и в Западной Европе, общества кнутобойцев и палачей честные люди избегали, но работа эта была выгодной и денежной (526, 291). Примечательна запись в журнале Тайной канцелярии от 1738 г.: «Объявление заплечных мастеров Федора Пушникова, Леонтия Юрьева при котором привели в Тайную канцелярию города Ядрина посацкого человека Дмитрея Братанцова в назывании онаго Юрьева разбойником» (10-3, 51 об.). Палаческие обязанности являлись пожизненными и, возможно, потомственными. Среди палачей были свои знаменитости. Исследователь Сибири С.В. Максимов пишет, что распространенная в Сибири фамилия Бархатов принадлежит потомкам знаменитого московского ката. Об обер-кнутмейсгере (старшем палаче) Петра I рассказывает в своем дневнике Берхгольц. Этого человека называли «витащий» (термин непонятный, но, как пишет Берхгольц, «было бы слишком грязно рассказывать и при этом достаточно известно»). Он упал с лестницы и умер, что очень огорчило императора, которому он служил не только на эшафоте и в застенке, но и при дворе, исполняя роль шута (150-1, 166–167; 150-1 97).

Палачами могли стать только люди физически сильные и неутомимые — заплечная работа была тяжелой. Палачу нужно было иметь и крепкие нервы — под взглядами тысяч людей, на глазах у начальства он должен был сделать свое дело профессионально, т. е. быстро, сноровисто. Из некоторых источников видно, что в момент казни палач испытывал большую психологическую нагрузку. Как вспоминает современник, во время чтения приговора о казни полковника Евграфа Грузинова, Ивана Апонасьева и других их товарищей в Черкасске 27 октября 1800 г. «сделалось так тихо, как будто никого не было. Определение прочитано, весь народ в ожидании чего-то ужасного замер… (добавим от себя, что в момент казни люди снимали шапки. — Е.А.). Вдруг палач со страшною силою схватывает Апонасьева и в смертной сорочке повергает его на плаху, потом, увязавши его и трех товарищей-гвардейцев, стал, как изумленный, и несколько времени смотрит на жертвы… Ему напомнили о его обязанности, он поднял ужасный топор, лежавший у головы Апонасьева. И вмиг, по знаку белого платка, топор блеснул и у несчастного не стало головы» (375, 575). Напряжение было так велико, что палачи и перед экзекуцией, и по ходу ее (особенно если она затягивалась) пили водку, чем себя взбадривали (678, 170; 608, 79).

Профессия палача требовала специфических навыков и приемов, которым обучали его коллеги — старые заплечные мастера. Твердость руки, сила и точность ударов отрабатывались на муляжах и изображениях. А. Г. Тимофеев пишет, что палачи тренировались на берестяном макете человеческой спины. Как и ровно разглаженный холмик сырого песка, мягкая береста позволяла судить о точности удара Во время фактической отмены смертной казни в 1741–1761 гг. палачи двадцать лет никого не казнили и утратили квалификацию. Поэтому для казни В.Я. Мировича в 1764 г. в полиции тщательно отбирали одного палача из нескольких кандидатов. Накануне он «должен был одним ударом отрубить голову барану с шерстью, после нескольких удачных опытов, допущен к делу и… не заставил страдать несчастного». Французские палачи отрабатывали удары на бойнях (566, 480).

По-видимому, навыки палача не ограничивались умением владеть кнутом или топором, но требовали и некоторых познаний в анатомии, что было необходимо при пытках и во время казней. Это видно из записок Екатерины II, которая писала о том, что от искривления позвоночника ее лечил местный данцигский палач, который в этом случае выполнял роль, по-современному говоря, мануального терапевта (з313, 5). Из записок палача времен Французской революции Г. Сансона известно, что его предок Шарль, парижский палач конца XVII в., устроил в своем доме анатомический театр из тел своих казненных «пациентов» и упорно занимался в нем изучением организма человека и даже лечил людей (642-1, 120). Кроме того, палаческая обязанность предполагала известную театральность экзекуции. Палач, одетый в красную рубаху, был одним из главных действующих персонажей «театра казни» и картинно играл свою центральную роль (об этом подробнее см. в моей статье «Народ у эшафота»).

В XIX в. найти людей, готовых браться за топор, стало непросто. Все чаще вместо вольнонаемных заплечных мастеров палаческие функции стали исполнять преступники, которым за это смягчали наказание. Так, сосланный в середине XVII в. в Сибирь убийца Данилко Коростоленок был «поверстан в палачи и в бирючи» (644, 78). Из материалов 1830 г. следует, что власти предписывали назначать преступников в палачи, «не взирая уже на их несогласие» и с «обязательством пробыть в этом звании по крайней мере три года». Тогда же столичных палачей стали командировать в провинцию для совершения экзекуций (587-2, 868; 711, 201; 741, 628–629). Позже, когда начались казни народовольцев и эсеров, поиск палачей превратился для правительства в огромную проблему (см. 763, 50 и др.). По-видимому, и в армии было не легче найти палача. Из дела 1728 г. о колоднике Б. Андрееве видно, что он за пьянство, драки был четырежды бит батогами, определен в солдаты Белозерского полка, но и там за кражу рубахи его гоняли шесть раз через полк, после чего он был «написан в профосы и служа с месяц, из полку бежал», совершил шесть татеб, да показал за собой ложное «Слово и дело» (756, 471). При экзекуции палачу требовались ассистенты, порой их нужно было немало. Кроме учеников помощниками палача выступали гарнизонные солдаты, низшие чины полиции и… даже люди из публики. Так, с древних времен при казни кнутом существовал обычай выхватывать из любопытствующей толпы, теснившейся вокруг эшафота, парня поздоровее и использовать его в качестве живого «козла», чтобы сечь преступника на спине этого «ассистента». Лишь указом 20 апреля 1788 г. этот обычай был отменен (208, 87–88).

Приведенного или привезенного под усиленной охраной преступника пропускали внутрь цепи или каре стоявших на месте казни войск. В инструкции офицеру гвардии, командовавшему казнью Гурьевых и Хрущова, предписывалось расставить солдат в три шеренги «циркулем вокруг эшафота» (245; 244, 100–101). У солдат в оцеплении было две задачи: одна реальная, другая — гипотетическая. Во-первых, они сдерживали, подчас с трудом (об этом пишут все свидетели казней), народ, стремящийся подойти к эшафоту поближе. Во-вторых, организаторы казни опасались попыток отбить преступника, что происходит, кажется, только в современных исторических фильмах. Тем не менее в рапорте Петру I в 1708 г. о казни Кочубея и Искры сообщалось, что в момент экзекуции вокруг эшафота стояли «великороссийской пехоты три роты с набитым ружьем» (357, 140). Вокруг эшафота Разина стоял тройной кордон солдат, а войска, окружавшие в 1764 г. Лобное место, на котором казнили Мировича, также имели заряженные ружья «при полном числе патронов», причем все стоявшие в столице полки по первому сигналу могли выйти на улицы, на которых и так всюду были караулы (615, 119; 566, 479–480). С боевыми зарядами стояли солдаты на Болоте во время казни Пугачева в 1775 г. При экзекуции в Черкасске в 1800 г. к эшафоту прикатили четыре заряженные пушки, которые были поставлены по углам каре. Их стволы были нацелены в толпу, и артиллерийская прислуга держала наготове зажженные фитили (375, 574; 240, 119).

Преступник, доставленный к подножию эшафота, слушал последнюю молитву священника, прикладывался к кресту и, в окружении конвойных с примкнутыми штыками, поднимался на помост. Вся процедура казни была довольно хорошо продумана Координатором действий охраны и палачей был обер-полицмейстер или иной старший полицейский чин. На эшафоте преступника расковывали, но есть сведения о том, что некоторых преступников вешали в оковах. Звучала воинская команда «На караул!», раздавалась барабанная дробь (все это предусматривала инструкция 1762 г.), чиновник (секретарь) громко, «во весь мир», зачитывал приговор. В 1674 г. при казни лже-Симеона дьяк читал приговор «с поставца» (104-4, 230). В XVII в. приговор, объявленный на Лобном месте, назывался «сказкой у смертной казни и у наказанья». 201 стрельцу, которых 30 сентября 1698 г. привезли из Преображенского на казнь в Москву, сказку прочитали у Покровских ворот в присутствии царя и иностранных дипломатов. Потом приговоренных развезли по местам казни (163, 67–68; см. 322, 5).

С древних времен объявляемый преступнику письменный приговор был по форме выговором «неблагодарному государеву холопу» от имени государя, который провозглашался у крыльца царского дома. Опального привозили в Кремль в простой телеге под охраной. Боярам и другим высшим сановникам гнев государев объявлял думный дьяк на лестнице Красного крыльца, причем опальный стоял внизу, в окружении стражи: «Князь Андрей Голицын! Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про Их царские величества многия неистовыя слова. И за те неистовыя слова достоин ты был разоренья и ссылки. И Великие государи за милость положили — указали у тебя за то отнять боярство и указали написать тебя в дети боярские по последнему городу, и жить тебе в деревне до указу великих государей!». Теше Голицына и ее братьям приговор объявили тогда же, в 1690 г. на площадке лестницы Стрелецкого приказа (290, 213; см. 103-3, 382–383).

В XVIII в. церемония упростилась, но приговор непременно объявляли публично. В приговоре 1725 г. о казни Самуила Выморкова сказано: «За его важные вины учинить ему, Выморкову, смертную казнь: отсечь голову в С-Петербурге с объявлением ему той вины» (664, 182–183). «Вор и изменник и клятвопреступник, и бунтовщик Афанасьева полка Чюбарова стрелец Арпошка Маслов! Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич… велел тебе сказать…» — далее в объявлении следовало перечисление преступлений казнимого. Оканчивается указ словами о том, что государь «указал тебя за то твое воровство, и бунт, и измену — казнить смертью». Такой указ в 1707 г. прочитали стрельцу Маслову, одному из участников стрелецкого мятежа 1698 г. (197, 259).

«Рас[с]трига Алексей! В прошлых годех, в бытность свою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцова гроба влампадчиках, имея ты у себя в кельи образ Иерусалимския Богородицы ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа…» — и т. д. Это цитата из указа, прочитанного перед казнью в 1720 г. бывшему архимандриту Александро-Свирского монастыря Александру. После перечня всех «вин» преступника следовало заключение: «И Великий государь указал за те твои вышеписанныя зловымышленныя вины учинить тебе смертную казнь — колесовать». Подобным же образом объявлялся приговор и в деле Монса (1724 г.) синодского обер-секретаря Семенова (1726 г.) и многих других (325-1, 155; 664, 219; 322, 307).

Приговор 1738 г. о сожжении заживо татарина Тойгильды — настоящий обличительный акт, написанный довольно витиевато самим В.Н. Татищевым. Думаю, что смысл этого обличения дошел до приговоренного и собранной толпы его соплеменников, вероятно, только в конце: «По указу Ея и.в. самодержицы Всероссийской и по определению его превосходительства тайного советника Василья Никитича Татищева, велено тебя, татарин Тойгильду, за то, что ты, крестясь в веру греческого исповедания, принял паки махометанский закон и тем, не только что в богомерзское преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился, и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону Его праведному учинил противление и ругательство — на страх другим таковым, кои из махометанства приведены в христианскую веру, при собрании всех крещенных татар, велено казнить смертию — сжечь» (781, 312).

Именной указ-приговор, прочитанный секретарем Сената Замятниным при казни Лопухиных на эшафоте 31 августа 1743 г., выдержан в таком же обличительном стиле: «Указ Ея и.в. самодержицы Всероссийской. Объявляется: Понеже, по известному нам делу о ваших против Ея и.в. и государства злых замыслах, явились вы в важных государственных преступлениях и винах. Ты, Степан Лопухин! забыв страх Божий и не чувствуя Ея и.в. высочайшей к себе и фамилии твоей показанный милости… А ты, Наталья Лопухина тож забыв вышеуказанный Ея величества высочайшия милости… А ты, Иван Мошков! ты, слышав…» — и т. д. Во времена Екатерины II прямого обращения к казнимому уже не было, но приговоры («сентенции») сохраняют повышенную эмоциональность публичного документа, позорящего человека «Кречетов, как все его деяния обнаруживают его, что он самого злого нрава и гнусная душа его наполнены злом против государя и государства… яко совершенный бунтовщик и обличен в сем зле по законам государственным яко изверг рода человеческого…» — и т. д. (401, 58).

Все присутствующие ждали, когда прозвучит конец документа — там содержалась самая важная резолютивная часть приговора: «За которые ваши богопротивные и Ея и.в. и государству вредительные злоумышленные дела, по генеральному в Правительствующем Сенате суду и по подписанной сентенции, как от духовных и всего министерства, и придворных, как воинских и гражданских чинов, Ея и.в. указала всем вам учинить смертную казнь: вас, Степана, Наталью и Ивана Лопухиных — вырезав языки, колесовать и тела ваши на колеса положить; вас, Ивана Мошкова, Ивана Путятина — четвертовать, а вам, Александру Зыбину — отсечь голову и тела ваши на ко-лесаже положите; Софье Лилиенфельтовой отсечь голову, когда она от имевшегося ея бремя разрешится, зачем она к той казни ныне и не выведена».

После этого чтец-приказной либо заканчивал чтение, либо делал паузу, после которой оглашал уже тот «приговор внутри приговора», которым суровое наказание существенно смягчалось: «Ея и.в., по природному своему великодушию и высочайшей своей императорской милости, всемилостивейше пожаловала, указала вас всех от приговоренных и объявленных вам смертных казней освободите, а вместо того, за показанныя ваши вины, учините вам наказание: вас — Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, и Анну Бестужеву — высечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку, а вас, Ивана Мошкова и Ивана Путятина, высечь кнутом же, а тебя, Александра Зыби-на — плетьми и послать всех в ссылку же» (660, 193–196).

При казни Пугачева произошел примечательный случай. Как только секретарь прочитал имя и фамилию Пугачева, обер-полицмейстер Н.П. Архаров прервал его и громко спросил Пугачева: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?” На что он столь же громко ответил: “Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев» (608, 148). Архаров не случайно прервал чтение высочайше утвержденного приговора Своим громогласным вопросом он лишний раз позволил всем убедиться, что казнят не Петра III, а самозванца.

О поведении приговоренных накануне и в момент казни мы знаем мало, многие наши источники кратки: «Положа на плаху, смертью показнили» или «Казнен отсечением головы на плахе» (537-1, 541; 88, 738). Иностранцев, видевших русские казни, поражала покорность, с какой принимали свой удел казнимые. Корб писал, что стрелец, идущий на казнь мимо царя, произнес что-то вроде русского варианта латинского выражения «Идущие на смерть приветствуют тебя», а именно: «Посторонись, государь, это я должен здесь лечь» (399, 124).

Через несколько лет другой путешественник, Корнелий де Бруин, видевший в Москве казнь тридцати стрельцов-астраханцев, писал: «Нельзя не удивляться, с какой ничтожной обстановкой происходит здесь казнь, а что того более, с какой покорностью люди, будучи даже не связаны, словно барашки, подвергают себя этому наказанию, на что в других краях потребно столько приготовления, чтобы избавить общество от одного какого-нибудь негодяя» (170, 245). Датчанин Юст Юль в 1709–1711 гг. несколько раз видел смертные казни и писал: «Удивления достойно, с каким равнодушием относятся [русские] к смерти и как мало боятся ее. После того как [осужденному] прочтут приговор, он перекрестится, скажет “Прости” окружающим и без [малейшей] печали бодро идет на [смерть], точно в ней нет ничего горького» (810, 230–231). Его земляк Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 г., сообщал, что в столице «и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь добропорядочного бюргера часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника». Здесь, как увидит читатель ниже, путешественник сильно преувеличил скромность церемонии — наверное, он видел казнь какого-нибудь заурядного разбойника Совсем иное дело, когда на эшафоте оказывался знаменитый злодей или известный человек.

Тем не менее датчанин описывает поведение казнимого как и предыдущие наши авторы: «Как только пришедший с ними судебный чиновник зачтет приговор, священник осеняет осужденного крестом, осужденный сам тоже несколько раз крестится со словами “Господи, помилуй!”, и затем несчастный грешник предает себя в руки палача и так радостно идет навстречу смерти, словно бы на великий праздник. Палач, являющийся в сем действе главной персоной, часто исполняет свои обязанности очень неторопливо и жалостливо, как плохая кухонная девушка режет теленка. Вообще же достойно величайшего удивления то, что, как говорят, никогда не слыхали и не видали, чтобы русский человек перед смертью обнаруживал тревогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его неизбежность, а отчасти — твердым убеждением, что все русские обретут блаженство, и, наконец, отчасти великими тягостями, в которых они живут в сем мире» (761, 324).

Будничностью веет от записи в журнале Тайной канцелярии, датированной 24 января 1724 г.: «В 10-м часу по утру Его и.в. (т. е. Петр I. — Е.А.) изволил быть в Санкт-Питер-Бурхской крепости в церкви Петра и Павла во время обедни, где собраны были колодники по делам из Вышняго суда бывшей обор-фискал Алексей Нестеров и протчие, приготовленные ко экзекуции, тамо же в церкви был для онаго же бывшей фискал Ефим Санин и Его величество изволил ево, Санина, спрашивать о делах артиллерийских и потом указал ею, Санина, с протчими колодники вести ко экзекуции на площадь». Как видим, в соборе царь спокойно разговаривал «о делах артиллерийских» с человеком, которого накануне приговорил к страшнейшей смертной казни через колесование. Но уже у эшафота он решил разговор с Саниным продолжить и «с Троицкой площади по указу Его и.в. оного Санина велено послать под караул в прежнее место, понеже ему, Санину, того числа экзекуции не будет» (9–3, 107; 9–4, 19).

Кажется, что в таком отношении приговоренных к казни видна одна из главных черт русского менталитета: «Умирать не страшно и не жалко» (К. Случевский), той скверной жизнью, которой живет русский человек, лучше вообще и не жить. Немаловажно и то, что подготовка к казни (переодевание в черную одежду или в саван, исповедь, причастие), церемония (свеча в руке, медленное движение черного экипажа) — все это говорило, что приговоренный участвует в траурной процедуре собственных похорон. В XIX в. это впечатление усиливалось тем, что в процессии ехали еще и дроги с пустым гробом, который ставили у эшафота. В такие минуты приговоренный впадал в состояние прострации, особенно если при этом много молился.

Траурность процедуры смертной казни, по мнению М.М. Щербатова, выгодно отличала смертную казнь от смертельно опасной, но дающей надежду на сохранение жизни порки кнутом. Щербатов пишет; «По судебным обрядам ведомый человек на смерть сошествует есть со всеми знаками погребальными: возжение свещ, присутствие отца (духовного. — Е.А.) и чюствие, что уже не может избежать смерти и малое число минут остается ему жить, поражает его сердце, может преставить ему всю тщетность и суету жизни человеческой». Это, по мнению Щербатова, открывает самому ужасному злодею путь к искреннему раскаянию, покаянию и даже к спасанию души (805, 71). Власти это обстоятельство прекрасно понимали и поэтому посылали к умирающему на плахе или на колесе священника, чтобы получить не только раскаяние в совершенном преступлении, но и какую-то новую информацию о сообщниках и прочем.

Из многих описаний казни видно, что существовал определенный ритуал в поведении приговоренного к смерти. При казни Федора Шакловитого в 1689 г., как сказано в сказке-отчете исполнителей, «по прочтении громогласном от думного дьяка Гаврила Деревнина тех всех вин никакого слова к оправданию своему он, Щегловитый, не учиня, казнен смертию. Отсечена голова». Правильнее, как полагалось государеву холопу, повел себя товарищ Шакловитого Оброська Петров, который «пред всем народом голосно со слезами о тех воровских своих винах чистое покаяние свое приносил» (527, 208). Полностью выдержал этикет казни и боярин Семен Стрешнев, приговоренный к наказанию кнутом и к ссылке на службу в Вологду (вместо сибирского заточения). Он «поклонился в землю и молвил: на государской милости челом бью, что государь его пожаловал жестокого наказанья учинить и в дальние сибирские городы в тюрьму сослать его не велел, и говорил: в том-де волен Бог, да государь, стражу-де и гнев государской приимаю за свое согрешение к Богу» (322, 6). Выслушав приговор, В.В. Голицын, как сообщает Невилль, «поклонился и сказал, что ему трудно оправдаться перед своим государем» (489, 157).

Конечно, люди до последней минуты надеялись на лучший исход — ведь все знали, что государь может помиловать и отменить жестокое наказание. Очень ярко такие настроения передает в своих записках Григорий Винский. Он, просидев больше года в Петропавловской крепости и видя, как один за другим выходят оправданные по его делу товарищи, тоже надеялся на скорое освобождение. На второй день Рождества всем заключенным по делу о банковской афере приказали немедленно следовать за караульным офицером. Настроение у всех было хорошее, праздничное, «сборы были неважные, чрез четверть часа все готовы и поход открылся. Офицер в заглавии, за ним страдальцы, позади несколько солдат. Куда нас вели, никто того не знал, да и о чем было спрашивать и сомневаться? В дни великого праздника затем позвали нас, чтобы возвестить нам радость, т. е. свободу. Вышедши за стены крепости, глазам моим представилось обширное, как бы никогда не виданное пространство. Две Невы и по их берегам огромные здания, а более всего толпы народа, едущего и идущаго, неимоверно меня занимали. Я мечтал и радовался, что сегодни же, может быть, буду участвовать во всеобщем движении. Перешедши большую площадь пред коллегиями, вместо Сената препроводили нас в Юстиц-контору.

По докладу были мы немедленно впущены в судейскую. Тотчас присутствующий, с держимою в руках бумагою, поднявшись с своего места (чему последовали и другие члены) подходит к нам важно и громогласно читает. “Всеподданнейше взнесенный нам из Правительствующего Сената доклад, всемилостивейше конформовать соизволили: коллежского асессора Соколова, поручика Гиммеля, подпоручиков Радищева, Теляковского, Калигеевского и Винского, лишив чинов и дворянства, послать: Радищева и Теляковского — в Колу; Соколова, Гиммеля и Калигеевского — в Тобольск, Винского — в Оренбург, вечно на житъе”. Между тем вывели нас в подьяческую, тут добрый Мещерский, обливаясь слезами, заставил и меня плакать. Возвестили нам, что подводы и вожатые готовы, торопили, как можно, собираться, едва позволили кой-ка снарядиться необходимейшим. ив шесть часов ввалившись в ки-бигку, по освещенным, шумным радостию улицам, вывезен из преславнаго С-Петербурга», как оказалось, навсегда (177, 97–98).

Издавна было принято (и об этом пишут иностранцы), чтобы по дороге на эшафот и на нем самом приговоренный кланялся во все стороны народу, просил у людей прощения, крестился на купола ближайших церквей. Юль так описывает казнь троих мародеров на месте пожара в Петербурге в августе 1710 г.: «Прежде всего без милосердия повесили крестьянина. Перед тем как лезть на лестницу (приставленную к виселице), он обернулся в сторону церкви и трижды перекрестился, сопровождая каждое знамение земным поклоном, потом три раза перекрестился, когда его сбрасывали с лестницы. Замечательно, что будучи сброшен с нее и вися [на воздухе], он еще раз осенил себя крестом, ибо здесь приговоренным при повешении рук не связывают. Затем он поднял [было] руку для нового крестного знамения [но] она [наконец, бессильно] упала». Другому казненному удалось перекреститься даже дважды (810, 229–230). О казни П.П. Шафирова в Кремле в 1723 г. Берхгольц писал, что с возведенного на эшафот бывшего вице-канцлера сняли парик и шубу, Шафиров «по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху» (150-3, 20–21).

Казненный в 1724 г. фискал, взойдя на эшафот, перекрестился на шпиль Петропавловского собора, повернулся к окнам Ревизион-коллегии, откуда на казнь смотрел император и его приближенные, поклонился вновь, «затем снял с себя верхнюю одежду, поцеловал палача, поклонился стоявшему вокруг народу, стал на колени и бодро положил на плаху голову». Так же спокойно вел себя и обер-камергер Виллим Монс, возведенный на эшафот в октябре 1724 г., «при прочтении ему приговора., поклоном поблагодарил читавшего, сам разделся и лег на плаху, попросив палача как можно скорей приступать к делу» (150-4, 10–11, 74). М.И. Семевский сообщает, что, кроме того, Монс простился с пастором и подарил ему на память золотые часы (664, 218–219). Как описывает видевший в 1775 г. казнь Пугачева Андрей Болотов, при чтении длинной «Решительной сентенции» на площади стояла мертвая тишина, а Пугачев только крестился и молился (165, 490).

В этот момент казнимый уже находился в руках палача и его ассистентов — после прочтения приговора секретарь, а также священник покидали помост. Если преступник не раздевался сам или мешкал, то палач вместе с подручными раздевал его, стремясь при этом демонстративно разодрать одежду от ворота до пояса (711, 215). Во всем этом был заложен ритуальный смысл — как уже выше говорилось, публичное обнажение палачом тела казнимого означало утрату последним чести. Именно поэтому французский король Людовик XVI, державшийся на эшафоте спокойно, начал сопротивляться, когда пытались ему связать руки и остричь волосы (149, 278). Это была общеевропейская норма. В Генеральном регламенте сказано, что наряду с шельмованным из числа честных людей исключается тот, «которой на публичном месте наказан или обнажен был» (193, 509). Ранее, в XVII в., об этом писали: «разболокши» или «снев рубашку». К сказавшему в 1720 г. «непристойное слово» карачевскому фискалу Веревкину проявили редкую милость. По приговору указано было его «вместо кнута бить батоги нещадно… не снимая рубахи», что сохраняло ему честь. Особой милостью Петра I, проявленной к фрейлине Марии Гамильтон, стало обещание, что во время казни к ней не притронется рука палача. И действительно, тот снес преступнице голову по тайному сигналу царя внезапно, не притрагиваясь к ней и не обнажая ее, в тот самый момент, когда она, стоя на коленях, просила государя о пощаде (664, 26; 212, 46).

Если казнимый сопротивлялся, то его грубо волокли к плахе (закон разрешал палачу вообще убить сопротивлявшегося преступника без всякого ритуала на эшафоте), в других случаях обреченному на смерть давали возможность помолиться и сделать последние распоряжения, которые записывали и, возможно, исполняли. О казни 13 февраля 1733 г. Максима Погуляева в протоколе Тайной канцелярии записано, что перед экзекуцией «оной Погуляев объявил Тайной канцелярии секретарю Николаю Хрущову, что-де имеющейся у него, Погуляева, полковой мундир, суконной, зеленой, да камзол суконной ж, красной с пуговицами медными и оной-де мундир ею, Погуляева, заслуженной и приказывал тот свой мундир взять для поминовения души ево отцу своему духовному церкви Верховных апостолов Петра и Павла, что в Санкт-Петер-Бурхской крепости священнику Григорью Федотову» (49, 28).

Вот как отразилась в памяти современника казнь Василия Мировича: «Прибыв на место казни, он спокойно взошел на эшафот, он был лицом бел и замечали в нем, что он в эту минуту не потерял обыкновенного своего румянца на лице, одет он был в шинель голубого цвета Когда прочли ему сентенцию, он вольным духом сказал, что он благодарен, что ничего лишнего не взвели на него в приговоре. Сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его; подал полицмейстеру, присутствовавшему при казни, записку об остающимся своем имении, прося его поручить камердинеру его исполнить все по ней, сняв с руки перстень, отдал палачу, убедительно прося его, сколько можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его, потом сам, подняв длинные свои белокурые волосы, лег на плаху…» (566, 480).

С мужеством, как и раньше Мирович, встретил казнь Пугачев. Современник, стоявший около эшафота, видел все в подробностях: «Страх не был заметен на лице Пугачева. Он с большим присутствием духа сидел на скамейке, держа в руке горящую свечу и именем Бога просил у всех прощения… Пугачев вошел на эшафот по лестнице… [его] раздевали и он сам им с живостью помогал» (573, 80; 608, 80). И. И. Дмитриев, бывший в тотчас на Болоте, сообщает, что после оглашения приговора палачи расковали Пугачева и «бросились раздевать его: сорвали белый тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана. Тогда он всплеснул руками, опрокинулся навзничь и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе, палач взмахнул ее за волосы» (266, 281).

Внешне спокойно, беседуя на ходу с офицерами конвоя, шел в 1742 г. на казнь фельдмаршал Миних. Он, по воспоминаниям современников, в отличие от других узников, был чисто одет и, что удивительнее всего, выбрит (411, 18). Как это ему удалось сделать — загадка Известно, что никаких острых и режущих орудий заключенным, а тем более приговоренным к казни, иметь не разрешали. Так, Волынского обыскивали и отобрали даже деревянный гвоздь, который он нашел на полу камеры (304, 164). Тем более никакой, даже самый проверенный парикмахер не мог быть допущен с «опасной» бритвой (а иных тогда не было) к шее, предназначенной для топора Сидевшему под арестом А.П. Бестужеву-Рюмину в 1740 г. отказали прислать цирюльника — предстояли еще допросы и очные ставки арестанта с Бироном (462, 179). Поэтому приговоренные шли на казнь и отправлялись в ссылку бородатыми.

Для шельмования использовали позорный столб. Приговоренного раздевали и привязывали к нему с помощью ошейников и накладок. Он стоял в таком положении «поносительного зрелища» около часа, на груди у него висела табличка с одним-двумя крупными словами о преступлении. «Клятвопреступник», «Изменник» и т. д. В инструкции 1762 г. о шельмовании Семена Гурьева и Петра Хрущова сказано: «Приказать оным профосам каждого преступника взять двум человекам под руки и переломить палачу над каждым преступником… над головами их шпаги, кои заблаговременно (чтобы скорее можно было переломить) приказать самыя те шпаги, с коими те преступники служили, надпилить и бросить палачам перед ними на эшафот, а коль скоро шпаги надломлены будут, то того же часа профосам приказать их свести с эшафота под руки и отдать для отвозу в ссылку командированному здешняго гарнизона офицеру» (244, 100–101; 711.215). Естественно, что над головой преступников-недворян никакой шпаги не ломали. При шельмовании моряков (экзекуцию проводили на корабле) ломали их сабли, а сюртуки бросали в море (146, 501). С этого момента дворянин лишался своей фамилии: «Обоих сих преступников нигде и ни в каких делах не называть Пушкиными, но бывшими Пушкиными» (587-19, 13890). С Д.Н. Салтыковой поступили иначе: фамилией (прозвищем) ей стало, как у крестьянки, имя ее отца «Именовать: “Дарья Николаева дочь”» — так в указе 1768 г. сказано о Салтычихе, Дарье Николаевне Салтыковой (379, 253). Начальник конвоя в это время уже подгонял к эшафоту приготовленный к дальней дороге экипаж, который окружал конвой, сопровождавший преступника до места ссылки.

Если ошельмованный или побывавший в руках палача служилый человек получал по именному указу помилование, то устраивали особую церемонию очищения: зачитывали именной указ о причислении его к категории «честных людей», прикрывали полковым знаменем и возвращали ему шпату (304, 167).

Рассмотрим «политическую казнь, или смерть». Выше уже говорилось о различии «натуральной» и «политической» смерти, хотя до самого конца преступник мог и не знать, что его не собираются лишать жизни, а устроят лишь имитацию «натуральной смерти». Церемония казни политической смертью проводилась в точности так же, как и натуральной, только кончалась иначе — преступнику оставляли жизнь. Казнимого раздевали, зачитывали смертный приговор, клали на плаху и тут же с нее снимали. При этом оглашали указ об освобождении от смертной казни («За те воровския непристойные слова и ложный извет сказать Гараське смерть и, сняв с плахи, вместо той смертной казни учинить жестокое наказание — бить кнутом и, запятнав в обе щеки и лоб, сослать в Азов на каторгу в вечную работу» — 88, 477). 11 апреля 1706 г. Ф.Ю. Ромодановский вынес приговор: «Иноземцев Максима Лейку и Ягана Вейзенбаха казнить смертью, отсечь головы и, сказав им эту смертную казнь, положить на плаху и сняв с плахи, им же иноземцам сказать, что Великий государь, царь Петр Алексеевич пожаловал, смертью их казнить не велел, а велел им за то озорничество (подрались с охраной царевича Алексея. — Е.А.) учинить наказанье — бить кнутом». Но, не дождавшись начала кнутования, горячий Ромодановский бросился к иноземцам и стал их избивать своей тростью, удары которой были для них, надо полагать, сплошным счастьем (321, 446).

Имитация казни состоялась в 1713 г., когда обвиненного в преступлениях и приговоренного к расстрелу капитана Рейса было приказано привязать к позорному столбу, завязать ему глаза и «приготовить к расстрелянию», но потом объявить помилование в виде ссылки в Сибирь (698, 75). «Политическая казнь» была сопряжена с различными официальными оскорблениями казнимого и переносилась высокопоставленным преступником тяжело. В 1723 г. казнили в Кремле П.П. Шафирова. Палач «поднял вверх большой топор, но ударил им возле [головы] по плахе и тут Макаров (кабинет-секретарь Петра — Е.А.), от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь». Перед казнью Шафирова ассистенты палача не дали преступнику спокойно положить голову на плаху, а «вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своем толстом брюхе». После казни медик пускал Шафирову кровь — таким сильным было потрясение (150-3, 21). В 1740 г., услышав приговор о помиловании А.И. Остермана, палач, как бы с досады, пинком сбил встававшего с колен от плахи еше недавно влиятельного вельможу (411, 78).

«Натуральная смерть» («лишение живота»), а именно отсечение головы, записывалась в протоколе сыскного учреждения так: «Казнен: отсечена голова на плахе» (89, 736). Из документов неясно, каким орудием пользовались при экзекуции, хотя выбор орудий был невелик — или топор, или меч. Неясно, каким был топор — мясницкий, топор дровосека или это была секира. Возможно, палаческий топор в России был таким, какой хранится в одной частной коллекции в Италии и датируется XVII веком. Согласно Артикулу воинскому 1715 г., головы секли мечом — «мечом казнены», «мечом наказать» (626-4, 358, 359). М.М. Богословский считает, что впервые меч, новинку из Европы, применили в России 18 октября 1698 г., когда им обезглавили Аничку Сидорова и Ивашку Клюкина (163, 112). Когда отсекали голову мечом, то приговоренного ставили на колени и палач широким замахом сносил преступнику голову с плеч. При казни топором непременным атрибутом была плаха — чурбан из дуба или липы, высотой не более метра, возможно, с выемкой для головы.

Опытный палач отделял голову от туловища одним ударом и тотчас, подняв ее высоко за волосы, показывал толпе. Предъявление головы публике также полно символического смысла: зрители удостоверялись, что казнь действительно свершилась без обмана. Если за палаческую работу брались непрофессионалы или палач был неопытен, то казнимого ожидали страшные муки. Известно, что палач Марии Стюарт с первого и со второго раза промахнулся — сначала попал в затылок, а потом только рассек шею. Когда же он схватил голову за волосы, то они остались у него в руке. Это был парик, а голова шотландской королевы покатилась по помосту. Когда в 1698 г. в Москве казнили стрельцов, то Петр заставил всех своих приближенных лично участвовать в экзекуции. Корб писал, что перед каждым боярином ставили преступника и ему предстояло произнести приговор и «после исполнить оный, обезглавив собственноручно виновного». Боярин Б.А. Голицын «был настолько несчастлив, что неловкими ударами значительно увеличил страдание осужденного». Петр вообще был сердит на многих бояр, у которых при этом тряслись руки. Сам царь бестрепетно обезглавил в Преображенском пятерых стрельцов, а Меншиков хвастался, что казнил двадцать человек (399, 102, 108).

Известно также, что иногда палач получал особое распоряжение мучить жертву. В 1687 г. сыну опального гетмана Украины Ивана Самойловича Григорию отрубили голову не сразу, «но в три приема, нарочно затем, чтобы увеличить страдания» (414, 366). К этому нужно добавить, что сознание не угасало сразу после отделения головы от тела Исследования французских врачей конца XIX в. показали, что голова казненного несколько секунд и даже минут жила и закрытые веки открывались в ответ на названное имя казненного человека Эти выводы послужили причиной отмены казни на гильотине, которая сама по себе была более совершенна, чем палач, — ведь в ответственный момент человеческая рука могла дрогнуть и принести казнимому огромные страдания.

В Артикул воинский 1715 г. включено важное положение о казни. Если раньше, в XVII в., казнимый преступник оставался жив после первого удара палача или срывался с виселицы, то ему по давней традиции даровали жизнь. Артикул отменил обычай: «Когда палач к смерти осужденному имеет голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка порветца и осужденный с виселицы оторветца и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть, но палач имеет чин свой (т. е. обязанность. — Е.А.) до тех мест (т. е. до тех пор. — Е.А.) отправлять, пока осужденный живота лишится и тако приговор исправлен быть может» (626-4, 364). Когда во время казни декабристов летом 1826 г. двое из приговоренных сорвались с виселицы, главный экзекутор приказал их повесить заново, и в этом он строго следовал нормам Артикула воинского.

Некоторые авторы считают повешение древнейшей казнью на Руси (см. 538-5, 260). Как уже сказано выше, повешение было трех видов: обычное («повесить за шею» или просто «повесить», в одном случае «обвеешь» — 537-1, 537), повешение (подвешение) за проткнутое крюком ребро («повешен за ребро» — 88, 774 об.) и, наконец, повешение за ноги. При подвешивании за ребро смерть не наступала сразу и преступник мог довольно долго жить. Бергольц описывает случай, когда подвешенный за ребро преступник ночью «имел еще столько силы, что мог приподняться кверху и вытащить из себя крюк. Упав на землю, несчастный на четвереньках прополз несколько сот шагов и спрятался, но его нашли и опять повесили точно таким же образом» (150-2, 199). Эту казнь могли совмещать с другими видами наказания. Никита Кирилов в 1714 г. был подвешен за ребро уже после колесования. Такой же казни подвергся и рудничный мастер Елисей Поздников, ложный изветчик (325-2, 103; 89, 774). Н. Д. Сергеевский выделяет три типа виселиц, характерных для XVII в.: «покоем» (П), «глаголем» (Г) и «двойным глаголем» (Т) (676, 100).

В XVIII в. все эти виды виселицы также известны нам из источников. Простое повешение совершалось обычно на виселице, стоящей на эшафоте, но случалось, что для этих целей использовали иные приспособления, вроде дерева или ворот, повешение было достаточно простой в исполнении казнью, хотя и не такой эффектной, как отсечение головы. Стрельцов в 1698 г. вешали не только на виселицах (в том числе общих, сразу для нескольких висельников), но, как уже отмечалось, на бревнах, вставленных в бойницы стен Белого города и Новодевичьего монастыря (290, 265). «Глаголь» чаще всего использовался для подвешивания за ребро. В воззвании подавлявшего восстание Пугачева генерала Панина сказано, чтобы во всех «бунтовых» селениях поставить «по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания за ребро» (122, 27). Как описывает А.Т. Болотов, видевший казнь Пугачева, несколько сообщников «злодея» казнили одновременно с ним на виселицах, стоявших вокруг эшафота. Их подняли на ступеньки лестниц, прислоненных к виселицам, а на головы надели холщовые мешки — «тюрики». В тот момент, как палач отрубил Пугачеву голову, преступников разом столкнули с лестниц (165, 191–193).

Четвертование представляло собой расчленение тела преступника с помощью меча или топора — точнее, специального топорика для отсечения рук и ног. В одних случаях преступнику вначале отрубали левую руку и правую ногу (или наоборот), затем это же повторялось с оставшимися рукой и ногой, а затем отсекали и голову. Но в других случаях преступнику вначале отрубали голову, а затем уже руки и ноги. Четвертование в первом варианте называлось «рассечение живого» и усугубляло предсмертные муки, второй же был выражением милости государя к преступнику. Техника этой казни в России известна только из описания голландца Людвига Фабрициуса в 1671 г.: «Когда пришло время палачу приступить к делу, Стенька несколько раз перекрестился, обратившись к церкви… И вот зажали его промеж двух бревен и отрубили правую руку по локоть и левую ногу по колено, а затем топором отсекли ему голову, все было совершено в короткое время с превеликой поспешностью. И Стенька ни единым вздохом не обнаружил слабости духа» (306, 114–115). Из этого описания следует, что на эшафоте было сделано какое-то приспособление для этой экзекуции. Рассказ Фабрициуса о казни Разина несколько расходится с рассказами других очевидцев. Ян Рейтенфельс пишет, что «Стенька… перекрестился и лег на смертную плаху и последовательно был лишен правой и левой рук и ног и, наконец, головы» (615, 119). Англичанин Т. Хебден писал 6 июня 1671 г. обобщенно, что Разину «отрубили руки, ноги, потом голову и насадили их на голь кольев» («and there he had his armes, his leggs, and then his head, cut off which were presently sett up upon 5 poles») (306, 129–130). Все это означает, что Разину провели полный цикл казни четвертования живым, отсекли руки и ноги, а потом голову. Адам Олеарий, рассказывая о казни самозванца Анкудинова, сообщает, что ему отрубили топором «сначала правую руку ниже локтя, затем левую ногу ниже колена, потом левую руку и правую ногу и мгновенно затем голову» (526, 253). В 1773 г. генерал П.И. Панин приказал некоторых зачинщиков мятежа Пугачева «казнить смертью огрублением сперва руки и ноги, а потом головы», что и было сделано (122, 27).

Казнь эта считалась страшной. Приговоренный в 1740 г. к четвертованию Волынский просил А.И. Ушакова и И.И. Неплюева передать императрице просьбу об отмене приговора. Именно как четвертование он понял указ Анны, заменившей ему прежний приговор — «посажение на кол» — более мягким: вырезанием языка, отсечением сначала правой руки, а затем головы. Однако просьба не была уважена (304, 164–165). Ужесточению муки казнимого на эшафоте в XVIII в., как и раньше, придавалось большое символическое значение: пытки накануне казни и непосредственно во время публичной экзекуции были формой государственной мести. Артикул воинский разрешал при четвертовании предварительно рвать тела преступника клещами (626-4, 350).

Был еще один способ четвертования, который в России не применялся. Он состоял в том, что руки и ноги преступника привязывались к постромкам четырех лошадей и по сигналу палача его ассистенты погоняли лошадей. Эго не приводило к быстрой смерти; покушавшийся на жизнь Людовика XV Робер-Франсуа Дамьен, приговоренный в 1757 г. к такому виду четвертования, был жив даже после третьего рывка лошадей. Лишь после того, как ему перерезали сухожилия, лошадям удалось разорвать тело преступника, да и то не одновременно (642-1, 245–246). В проекте Уложения 1754 г. такую казнь предполагалось учредить в России. Правда, преступника хотели рвать «пятью запряженными лошадями на пять частей» (596, 76). Впрочем, такая невиданная казнь так и не была введена в России.

Можно сказать, что страшно мучительной была и казнь колесованием, когда переламывали кости преступнику на эшафоте с помощью лома или колеса («Колесом разломан» — (626-4, 358). Из документов видно, что преступнику ломали преимущественно руки и ноги. Средневековые гравюры и описания современников позволяют судить о технике этой казни. Сохранившееся палаческое колесо, датированное XVIII веком, позволяет прийти к выводу, что это орудие казни внешне походило на каретное колесо. Его деревянный обод снабжен железными оковками, края которых загнуты для того, чтобы усилить ломающий кости удар. Преступника, опрокинутого навзничь, растягивали и привязывали к укрепленным на эшафоте кольцам или к вбитым в землю кольям. Под суставы (запястья, предплечья, лодыжки, колени и бедра) подкладывались клинья или поленья, а затем с размаху били ободом колеса по членам, целясь в промежутки между поленьями так, чтобы сломать кости, но не раздробить при этом тела В приговорах указывалось, что именно ломать: ребра, руки, ноги и т. д.

В основном ломали руки и ноги. О казни голландца Янсена сказано: «Руки и ноги ломаны колесом» (212, 44). В 1714 г. Ромодановский распорядился по делу преступника Кирилова: «Колесовать руки и ноги» (88, 258; 325-2, 103).

О казни на Красной площади 21 октября 1698 г. стрельцов Ивашки Колокольцева и Алешки Сучкова известно, что у них «руки и ноги переломаны и посажены на колеса, что на столбах». Казнь колесованием, как считает М.М. Богословский, в России впервые применили как западную новинку именно при казни стрельцов в 1698 г. (163, 120, 116). Допускаю, что действительно это могло быть новинкой с Запада: Петр во время своей заграничной поездки 1697–1698 гг. интересовался орудиями казни, но отмеченную выше экзекуцию над Янсеном в 1696 г. все же нужно считать первой зафиксированной казнью колесованием. В России восприняли германский вариант казни колесом. В Италии и Франции для ломанья костей использовали лом или специальную булаву, а вместо поленьев применяли косой «крест святого Андрея» с вырезами для удобства ломания костей. После Петра I эта казнь еще применялась в России, но, в отличие от других стран Европы, довольно редко, и к середине XVIII в. исчезла совершенно.

Приговор «Колесовать руки и ноги» чаще всего относился к процедуре «колесования живова». По-видимому, так казнили в 1697 г. сообщников Соковнина и Цыклера «Они за такие свои проклятые дела и вымыслы вяшщим мучением колесованы» (284-15, 367), что означает колесование заживо. Этот вид казни считался очень жестоким. После того как преступнику ломали руки и ноги, его клали на укрепленное на столбе колесо, где он медленно умирал. Из некоторых описаний следует, что переломанные члены преступника переплетали между спицами укрепленного на столбе колеса (815, 42). Ломая кости, палачи при этом стремились не повредить внутренних органов, чтобы не ускорить смерть и чтобы мучения затянулись. Положенные на колеса преступники жили иногда по нескольку дней, оставаясь в сознании. Желябужский писал, что колесованные в 1697 г. стрельцы «не много не сутки на тех колесах стонали и охали» (290, 265). О подобном же упоминает Корб, а также Юль в 1710 г. Датчанин писал, что преступникам «сломали руки и ноги и положили на колеса — зрелище возмутительное и ужасное! В летнее время люди, подвергающиеся этой казни лежат живые в продолжении четырех-пяти дней и болтают друг с другом. Впрочем, зимою в сильную стужу… мороз прекращает их жизни в более короткий срок» (810, 180). Берхгольц видел такую же казнь в октябре 1722 г. Он записал в дневнике, что трое преступников получили лишь по од ному удару колесом по каждой руке и ноге и затем были привязаны к колесам на высоких столбах. Один, по-видимому, умер сразу, но двое были весьма румяны и «так веселы, как будто с ними ничего не случилось, преспокойно поглядывали на всех и даже не делали кислой физиономии. Но больше всего меня удивило то, что один из них с большим трудом поднял свою раздробленную руку, висевшую между зубцами колеса (они только туловищем были привязаны к колесам), отер себе рукавом нос и опять сунул ее на прежнее место, мало того, запачкав несколько каплями крови колесо, на котором лежал лицом, он в другой раз, с таким же усилием, снова втащил ту же изувеченную руку и рукавом обтер его» (150-2, 199). Более гуманным был приговор, в котором указывалось: «После колесования, отсечь голову». Так в 1739 г. колесовали И.А. Долгорукого (385, 743).

По-видимому, как и при обычных переломах, колесованного можно было спасти. В 1718 г. положенный на колесо Ларион Докукин согласился дать показания. Его сняли с колеса, лечили, а потом допрашивали. Вскоре он либо умер, либо ему отрубили голову. Как сообщал австрийский дипломат Плейер, на следующий день после казни 17 марта 1718 г. лежавший на колесе Александр Кикин, увидев проходящего мимо Петра, просил «пощадить его и дозволить постричься в монастырь. По приказанию царя его обезглавили» (325-1, 168–169, 567, 224). Счастливцем мог считать себя приговоренный к «колесованию мертвым», ибо казнь начиналась с отсечения головы, после чего ломали уже бездыханное тело. Вообще, колесо занимало особое место в процедуре казни и служило средством дополнительного надругательства над останками преступника — отрубленную голову или отсеченные члены трупа надолго водружали на колесо для всеобщего обозрения. Эго предусматривал закон: «…и на колеса тела их потом положить» (626-4, 361, 362). Так было с телом Пугачева: его отрубленные члены выставили на колесах в разных частях Москвы, а на месте казни, как описывает современник, «один из палачей залез наверх столба и насадил голову мятежника на железный шпиль», венчавший колесо (573, 80; см. 150-4, 11).

«Посажение на кол» было одной из самых мучительных казней. Сергеевский считает, что кол вводился в задний проход и тело под собственной тяжестью насаживалось на него (678, 112). По-видимому, были разные школы сажания на кол. Искусство палача состояло в том, чтобы острие кола или прикрепленный к нему металлический стержень ввести в тело преступника без повреждения жизненно важных органов и не вызвать обильного приближающего конец кровотечения. Кол с преступником закреплялся вертикально. Известно, что при казни Степана Глебова к колу была прибита горизонтальная рейка, чтобы казнимый под силой тяжести тела не сполз к земле. Кроме того, казнимого в декабре Глебова одели в шубу, чтобы он не замерз, и тем самым продлили его мучения. Были и другие ужасающие подробности сажания на кол. Отсылаю интересующихся ими к основанным на исторических источниках произведениям Генриха Сенкевича «Пан Володыевский» и особенно к роману Иво Андрича «Мост на Дрине», где технике сажания на кол посвящено несколько леденящих душу страниц, перечитывать которые невозможно.

Нельзя сказать, что сожжение было в России особенно распространенной казнью, не то, что в Европе, где костры с еретиками горели весь XVII и XVIII в. (151, 187–192). Среди подобных экзекуций в России наиболее известна казнь 1 апреля 1681 г. в Пустозерске, когда в срубе сожгли протопопа Аввакума и трех его учеников — Лазаря, Епифания и Никифора. Смерть в срубе была мучительна, и скорее всего казнимый погибал не от огня, а от удушья. По материалам о казни в 1691 г. Квирина Кульмана известно, что для казни рубили небольшой бревенчатый домик, наполняли его смоляными бочками и соломой, потом преступника вводили внутрь сруба и запирали там. По другим данным, преступников опускали в сруб сверху, «так, что затем нельзя было их ни видеть, ни слышать» (735, 592). Есть сведения и о другой «технологии» этой казни: преступника бросали («метали») в горящий сруб (307, 37). В 1714 г. на Красной площади был сожжен изрубивший икону Фома Иванов. Казнь была сложной. Вначале сожгли руку преступника, к которой было привязано орудие преступления — «косарь», а потом сожгли и самого Фому (525, 187). Берхгольц видел такую же казнь в 1722 г. Преступника, выбившего в церкви палкой икону из рук епископа, казнили в соответствии с обычаем тальона, т. е. казнили вначале член, совершивший преступление.

Для этого приговоренного привязали цепями к столбу, у подножья которого был разложен горючий материал. Правую руку преступника, которой было совершено преступление, прикрепили проволокой к прибитой на столбе поперечине. Руку плотно обвили просмоленным холстом вместе с палкой, которой и был нанесен удар по иконе. После этого подожгли руку. Она сгорела за 7–8 минут, и когда огонь стал перебрасываться на тело преступника, был дан приказ поджечь разложенный под его ногами костер. При этом Берхгольц отмечает необыкновенное самообладание казнимого, который не издал ни одного звука во время этой страшной экзекуции (150-2, 199–200). Так было принято казнить и в других странах. Роберу-Франсуа Дамьену, покусившемуся на жизнь Людовика XV, перед четвертованием в 1757 г. устроили истязание калеными клещами, а потом поливали раны горячей смолой, воском, серой и кипящим маслом. Правую же руку, которую он поднял на короля с привязанным к ней ножом, сожгли на медленном серном огне (642-1, 236).

Сравнительно много было сожжений в царствование Анны Ивановны. После крупнейших московских пожаров 1737 г. заживо сожгли Марфу Герасимову, которую поймали на месте «с тряпицей и горелым охлопком» и уличили как поджигательницу (704-20, 499). В том же году в Петербурге сожгли двоих крестьян, обвиненных в поджогах Петербурга (587-10, 7390). Заживо сжигали вероотступников и чародеев. В 1736 г. на костер возвели «волшебника» Ярова (643, 382). В 1738 г., как уже сказано выше, В.Н. Татищев приговорил к сожжению татарина Тойгильду. На следующий год сожгли перешедшего в иудаизм капитан-поручика Возницына (461). В 1701 г. Григорий Талицкий и его последователь Иван Савин были приговорены к казни на медленном огне, которая называлась «копчение». Об этой казни в 1670 г. упоминал Рейтенфельс: «Копчение, т. е. жгут их на медленном огне» (615, 177). Талицкого и Савина в течение восьми часов обкуривали каким-то едким составом, от которого у них вылезли волосы на голове и бороде, а тело стало истаивать, как свеча Мучения оказались столь невыносимы, что Талицкий, к вящему негодованию Савина, терпевшего во имя идеи такую же нечеловеческую боль, «покаялся и снят был с копчения», а затем четвертован (325-1, 7).

Фальшивомонетчикам заливали горло металлом (обычно это было олово), который у них находили при аресте. Как и других преступников, их тела водружали (привязывали) на колесо, а к его спицам прикрепляли фальшивые монеты. Берхгольц описывает казнь 1722 г., при которой одному из преступников олово прожгло горло и вылилось на землю. На следующий после казни день любознательный иностранец его видел еще живым (150-2, 242). М.И. Семевский дает еще одну версию казни А.В. Кикина в 1718 г. Правда, не ссылаясь на источник, он пишет, что бывший сподвижник Петра был разорван железными лапами (666, 350). Такая казнь существовала в Западной Европе в XVI–XVIII вв. Железный снаряд («кошачья лапа», или «испанское щекотало» — Spaish Tickler) был величиной с человеческую ладонь, напоминал грабельки и укреплялся на деревянной ручке. Преступника растягивали на доске с помощью веревок и затем рвали его тело этой лапой (815, 106–107).

Выше уже говорилось, что признание упорствующим преступником своей вины, отречение его от прежних взглядов власть воспринимала с удовлетворением и могла облегчить участь приговоренного либо перед казнью (назначали более легкую казнь), либо во время экзекуции. Тот, кто просил пощады, раскаивался или давал показания, мог рассчитывать на снисхождение, получить, как тогда говорили, «удар милосердия». Такому покаявшемуся преступнику облегчали мучения отсекали голову или пристреливали (399, 111; 290, 265). В некоторых случаях «удар милосердия» открывал казнь, причем тайно от зрителей преступника умерщвляли с помощью бечевки или убивали с первого же удара. Таким было упомянутое «четвертование сверху». По секретному указу Екатерины II именно так поступили с Пугачевым в 1775 г. Зрители, слышавшие приговор и думавшие, что четвертование начнется «снизу», то есть с рук и ног, были ошарашены происшедшим. Многие сочли, что палач ошибся и его накажут. Генерал-прокурор Вяземский, распоряжавшийся казнью, воспользовался тем, что в приговоре, как он рапортовал Екатерине, «сказано глухо, что четвертовать, следовательно и намерен я секретно сказать Архарову (генерал-полицмейстеру. — Е.А.), чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное». Вяземский ошибается — в приговоре ясно сказано, что Пугачева «живого колесовать» (779, 145–147).

Наказанный батогами должен был, по словам Перри, после каждого удара кричать «Виноват!». Даже во время мучительной казни преступников призывали к покаянию (546, 440). После того как в 1724 г. обер-фискала Нестерова четвертовали «живова», или «снизу», к нему подошел священник и стал уговаривать признать свою вину, «то же самое, от имени императора, сделал майор Мамонов, обещая несчастному, что в таком случае ему окажут милость и немедленно отрубят голову». Нестеров же упорствовал в своем непризнании. Поэтому его не лишили жизни сразу, а грубо поволокли туда, где только что казнили сообщников бывшего обер-фискала, и, бросив лицом в лужу крови, отрубили ему голову (150-4, 11). Власть добивалась от казнимого не только раскаяния, но и дополнительных показаний. Страшные физические мучения делали самых упрямых колодников покладистыми если не в пыточной камере, то на колесе или на колу, когда мучительная смерть растягивалась на сутки. И это позволяло вытянуть из полутрупа какие-то ранее скрытые им сведения. Поэтому рядом с умирающим всегда стоял священник, а иногда и чиновник сыскного ведомства, готовый сделать запись признания или раскаяния. Священник для увещевания назначался заранее. В 1724 г. в Тайную канцелярию «призван был… протопоп Алексей Васильев, которому объявлено, что осмого дня сего ж февраля имеет быть учинена смертная казнь роспопе Игнатью Иванову, чтоб он был при том для увещания как и преж сего при таких экзекуциях бывало». При этом смертному показанию, как и исповедальному признанию, была определена высшая цена; «Ростригу Игнатья Иванова определено казнить смертью, а что он, рострига при смерти станет объявлять, тому и верить» (9–4, 10, 26 об.-27, 34).

Редчайший случай произошел с майором Глебовым, уличенным в 1718 г. в сожительстве с бывшей царицей Евдокией и в иных государственных преступлениях. На следствии Глебов держался мужественно, обвинения от себя отводил, но главное — не раскаялся в своих поступках и не просил у государя прощения. Это вызвало страшное раздражение Петра I. Глебова подвергли пыткам, похожим на те, которые применял к своим врагам Иван Грозный. Тем не менее майор так и не покаялся ни перед государем, ни перед церковью. В манифесте 6 марта 1718 г. сказано, что Глебов «с розыска не винился», и поэтому он обвинялся в «бесстрашии» и «бесприкладном (т. е. беспримерном. — Е.А.) преступлении».

К нему, приговоренному и посаженному на кол 15 марта 1718 г. на Красной площади, приставили архимандрита Спасского монастыря Феофилакта Лопатинского и иеромонаха Маркела Родышевского, чтобы они, постоянно находясь у места казни, приняли покаяние преступника. Но церковники так и не дождались раскаяния Глебова Лишь однажды умирающий «просил в ночи тайно» Маркела причастить его, но тот отказал казненному в просьбе. Утром 16 марта Глебов умер (752, 219). Позже Петр расправился с Глебовым еще и посмертно: ему объявили анафему — вечное церковное проклятие. В указе Петра об этом от 15 августа 1721 г. сказано, что Глебов «по жестокости своей и непокаянному сердцу, когда, по Его и.в. правам достойная ему, Глебову, казнь чинена, свойственнаго по христианской должности покаяния не принес и причастия Святых тайн не точию не пожелал, но и отвергся и клятве церковной, яко злолютый преступник и таковыя святыя тайны презиратель и отметник сам себя подверг» анафеме. С тех пор по всем церквям должны были возглашать: «Во веки да будет анафема!» — упоминая рядом с Гришкой Отрепьевым и Ивашкой Мазепой и Степку Глебова (734, 443).

Теперь о технике болевых и калечащих наказаний. При наказании кнутом приговоренного взваливали на спину помощника палача или привязывали к «кобыле» или столбу посредине площади. Англичанин Джон Говард, который в 1781 г. видел в России казнь кнутом мужчины и женщины, вспоминал: «Женщина была взята первой. Ее грубо обнажили по пояс, привязали веревками ее руки и ноги к столбу, специально сделанному для этой цели, у столба стоял человек, держа веревки натянутыми. Палачу помогал слуга и оба они были дюжими молодцами. Слуга сначала наметил свое место и ударил женщину пять раз по спине… Женщина получила 25 ударов, а мужчина 60. Я протеснился через гусар и считал числа, по мере того, как они отмечались мелом на доске. Оба были еле живы, в особенности мужчина, у которого, впрочем, хватило сил принять небольшое даяние с некоторыми знаками благодарности. Затем они были увезены обратно в тюрьму в небольшой телеге». А.С. Пушкин также пишет, что приговоренных вместе с Пугачевым к кнутованию привязывали к столбу (608, 80).

Описание «кобылы» известно по данным середины XVIII — начала XIX в. Г. И. Студенкин описывает ее как «толстую деревянную доску, с вырезами для головы, с боков для рук, а внизу для ног». Она «поднималась и опускалась на особом шарнире так, что наказуемый преступник находился под удобным для палача углом наклона. Палачи клали преступника на кобылу, прикрепляли его к ней сыромятными ремнями за плечи и ноги и, пропустив ремни под кобылу чрез кольцо, привязывали ими руки, так что спина после этой перевязки выгибалась» (711, 216; см. 678, 169). Поляк-конфедерат видел в Сибири нечто похожее на «кобылу» в 1769 г. Он писал, что к этому снаряду «прикрепили ослушников за руки, ноги и шею» и в таком положении начали стегать (588, 290–291).

Издатель записок пастора Зейдера в 1802 г. пояснял читателю, что в России «на месте казни стоит вкось вделанная в раму толстая доска, называемая плахою. На ней находятся три отверстия, которые, при помощи ремней крепко утверждаются голова и руки, ноги также туго привязаны. Преступника, присужденного к такому наказанию, обнажают до бедер и привязывают к доске так, чтобы все мускулы спины были совершенно натянуты» (520, 480). И хотя издатель записок Зейдера и называет «машину» плахой, думаю, что это именно «кобыла», описанная выше Студенкиным (см. 728, 236, 311, 99). До «кобылы» кнутование проходило на «козле». В приговоре 1616 г. о наказании за «непригожие слова» сказано: «Бить на козле кнутом» (500, 3). Этот приговор многократно упоминается в Уложении 1649 г. (статья 22 20-й главы; статьи 14–19 25-й главы). Как выглядело это орудие, неизвестно, и сказать точно, когда «кобыла» вытеснила «козла», мы не можем. По некоторым данным, в провинции били кнутом на перевернутых дровнях (463, 197; 194, 76).

Вместе с тем в течение XVII в. и почти всего XVIII в. использовалась и техника битья кнутом «на спине». О ней повествуют в своих записках Адам Олеарий, Г.А. Шлейссинг и другие иностранные путешественники. Преступника раздевали до пояса и клали на спину помощника палача, который держал его за руки. Ноги же связывали веревкой, которую крепко держал другой человек, чтобы преступник не мог двигаться. За осужденным в трех шагах стоял палач и бил его длинным и толстым кнутом. Невилль уточняет картину, хотя саму экзекуцию он ошибочно принимает за пытку: «Испытуемого привязывают к спине сильного мужчины, который прямо стоит на ногах, опираясь руками в подобие скамьи на высоте его головы. В этом состоянии приговоренный получает 2 или 300 ударов кнута по спине». «На спине» секли Н.Ф. Лопухину и А.Г. Бестужеву в 1743 г. (489а, 156; 660, 196–197). Уильям Кокс, наблюдавший кнутование в 1778 г., писал, что к ногам преступника привязывали гири (392, 27). Была и третья разновидность казни кнутом — «в проводку», т. е. на ходу, когда преступника, водя по оживленным торговым местам, били при движении кнутом («водя по всем улицам, учинить им жестокое наказанье, бить кнутом нещадно» — 587-13, 9707).

Разные виды битья могли сочетаться. В этом случае в приговоре отмечалось: «Бить на козле кнутом и в проводку» (197, 30, 32). Так, кажется, поступали с самозванцами в 1760-х гг.: Ивана Евдокимова в 1764 г. водили по деревням, где он ранее «возглашал» себя Петром II, и давали ему по указу «в каждом месте по 5 ударов». В 1766 г. по указу Екатерины II с самозванцем Кремневым поступили также: его приговорили к наказанию кнутом, причем в указе отмечается «воспитательно-устрашающий» характер экзекуции: «В страх другим такого отчаянного свойства людем во всех тех селах, где он о себе показанные ложные разглашения чинил, при собрании народа, который ему безрассудно повиновался и легкомысленно верил, сечь кнутом в каждом селе по нескольку ударов». В 1773 г. сибирский губернатор Чичерин предписал самозванца Г. Рябова, бежавшего из Нерчинска, и его сообщников, «начав с острога, и по всем переулкам [Тобольска] сечь кнутом и, вырезав ноздри, сослать в Нерчинск вечно в ссылку с таким притом повелением, чтобы во всяком от Тобольска городе чинить им наказание кнутом же» (452, 20–21; 681, 101, 106; 639, 60). Казнь «в проводку» была отменена только в 1822 г., когда было предписано: «Подтвердить повсеместно, чтоб один преступник был наказываем в одном только месте» и чтобы «наказанных кнутом отправлять в ссылку не прежде, как уже по совершенном их излечении» (475, 408).

Как и при отсечении головы, кнутование сопровождалось своими ритуалами и обычаями. Обратимся к описанию Г. И. Студенкина: «Приготовив преступника к наказанию, палачи брали плети, лежавшие дотоле в углу эшафота, накрытые рогожею, становились в ногах осужденного, клали конец плети на эшафот и, перешагнув, через этот конец правой ногой (вероятно, чтобы не зацепить себя. — Е.А.), ждали начать наказание от исполнителя приговора. Начинал сперва стоявший елевой стороны палач: медленно поднимая плеть, как бы какую тяжесть, он с криком “Берегись, ожгу!”, наносил удар, за ним начинал свое дело другой. При наказании наблюдалось, чтобы удары следовали в порядочном промежутке один подле другого» (711, 215). По наблюдениям Л.А. Серякова, «первые удары делались крест-накрест с правого плеча по ребрам под левый бок и слева направо, а потом начинали бить вдоль и поперек спины» (678, 170). Невилль за полтора века до этих авторов видел другую технику битья: бить начинают «ниже шеи, от плеча до плеча; палач бьет с такой силой, что [вырывает] с каждым ударом кусок кожи толщиной с сам кнут и длиной во всю спину» (489а, 156). После кнутования, писал в начале XVIII в. Перри, следовало благодарить палача, что не изувечил сильнее, чем мог (546, 140).

Битье кнутом — пожалуй, самый распространенный вид экзекуции в России XVIII в. Вообще порка, физическое наказание в виде сечения, битья, играла в России огромную роль вплоть до отмены крепостного права в 1861 г., но сохранилась, в сущности, до 1917 г. Причина такой «популярности» телесного наказания не только в так называемой суровости средневековья или в принятом во всех странах XVIII в. весьма жестоком обращении с человеком, но и в особенностях политического и социального порядка, установившегося в России после утверждения в ней самодержавия и крепостничества. Безграничная власть государя делала всех подданных равными перед ним и… кнутом. Когда читаешь записки И.А. Желябужского о царствовании Петра I, то они кажутся летописью непрерывной порки за самые разные преступления людей разных состояний и положения в обществе. Подьячий и боярин, крестьянин и князь, сенатор и солдат в качестве наказания получали кнут, плети, батоги. Исследователи, начиная с М.М. Щербатова, отмечают отсутствие в общественном сознании допетровской России (да и при Петре) ощущения позора от самого факта публичных побоев и телесных наказаний человека на площади. Лишь с утверждением при Екатерине II дворянских сословных ценностей и усвоением дворянами норм западноевропейской дворянской чести порка стала считаться позором (728, 87, 93, 107).

Бесспорно, что телесные наказания стимулировало и крепостное право. Как писала в своих записках Екатерина II, в 1750 г. в Москве не существовало такого помещичьего дома, в котором не было бы камер пыток и орудий истязания людей. Спустя 70 лет об этом же писал в 1820 г. М.Л. Магницкий: «Во всех помещичьих имениях, у живущих помещиков на дворах, а у их управителей при конторах, есть равным образом все сии орудия» — кандалы, рогатки, колодки и т. д. (722, 779). Одним из настойчивых требований дворянских депутатов Уложенной комиссии 1767 г. было ужесточение наказаний за разного рода преступления (633-63, 396 и др.). Многочисленные источники свидетельствуют, что помещики в массовом порядке сажали людей в «холодную», на цепь, в колодки, пытали и убивали их в домашних застенках, пороли батогами, кнутом на конюшне — традиционном месте казни крепостных. Порка настолько была распространена, что синонимов слова «пороть» в русском языке так много, что их список содержит свыше 70 выражений и уступает только списку синонимов слова «пьянствовать».

Связь системы наказаний в помещичьих поместьях и в государстве была прямой и непосредственной — ведь речь шла об одних и тех же подданных. Одновременно нельзя не согласиться с теми учеными, которые отмечают в Петровскую эпоху не только резкое усиление жестокости наказаний (об этом свидетельствовал рост упоминаний в законодательстве преступлений, по которым полагалась смертная казнь), но и значительное увеличение наказаний в виде порки различных видов. Можно говорить о целенаправленной политике запугивания подданных с помощью «раздачи боли» (выражение В.А. Рогова). Пример такого отношения к людям подавал сам Петр I, чья знаменитая дубинка стала одним из выразительных символов эпохи прогресса через насилие в России. Мало того, что пороли в каждом помещичьем доме, власти устраивали массовые экзекуции, перепарывая население целых деревень и сел, оказавших сопротивление властям или не подчинявшихся помещику.

Отмечая удачную фразу В.А. Рогова о «раздачи боли», не могу согласиться с своеобразной апологией кнута, данной в его книге. Автор ее пишет, что «возможность смертельных последствий от битья кнутом, на наш взгляд, серьезно преувеличена», и в этом смысле «аморфно понимаемый произвол вредит правдивости науки». И далее: «Для России особенно важно то, что применение телесных наказаний было тесно связано с государственной идеологией, с желанием заставить личность служить власти, сохранив ее общественно полезную единицу… Не изуверство доминировало в праве, а болевые наказания, более всего способные обеспечить подчинение личности государственным интересам» (620, 227, 229). К счастью для меня, спор с профессором из МВД о достоинствах болевых наказаний в деле воспитания законопослушных граждан еще можно перевести, минуя практическую плоскость, в теоретический спор со ссылками на архивы. Исторические материалы однозначно свидетельствуют, что «кнутование» было одним из самых жестоких наказаний, часто вело к мучительной смерти и почти всегда означало для наказанного преступника увечья и инвалидность и уж вовсе не способствовало сохранению кнутованной личности как «общественно полезной единицы». Общее впечатление современников от кнутования было страшным. Олеарий пишет, что спины наказанных при нем людей «не сохранили целой кожи даже на палец шириною, они были похожи на животных, с которых содрали кожу» (526, 290). Через полтора века с ним согласится князь М.М. Щербатов, ученый, «природный русак» и совсем несентиментальный человек. В записке «Размышления о смертной казни» Щербатов писал, что приговоренные к сечению кнутом фактически обрекаются на смерть. Им дают по триста и более ударов и «все такое число, чтобы несчастный почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог. Таковых осужденных однако не щитают, чтобы они были на смерть осуждены, возят виновных с некоими обрядами по разным частям города и повсюду им сие мучительные наказания возобновляют. Некоторые из сих в жесточайшем страдании, нежели усечение головы или виселица или самое пятерение (т. е. четвертование. — А.), умирают» (805, 67). Однако отменить наказание кнутом при Щербатове не удалось, и люди видели эти страшные экзекуции еще долгие десятилетия. «При первых ударах, — пишет Л.А. Серяков, — обыкновенно слышен был у казнимых глухой стон, который умолкал скоро, затем уже их рубили как мясо» (678, 170). В своей записке Щербатов выступал против наказания кнутом как неверно понятой формы общественной педагогики. Он считал, что публичное битье не производит должного впечатления на зрителей — они не видят, как зверски избитые кнутом люди тяжко умирают после экзекуции в тюрьме. Иное дело смертная казнь. Только в ней Щербатов видел реальное средство профилактики преступности. Он считал, что сколько человек ни видит «мучение в другом, никогда такого ему впечатления не соделает как видение умирающего человека. Есть многие примеры, что впечатление и [даже] естественною смертию умирающего человека некоторых мягкосердных зрителей на веки или по крайней мере на долгое время поражает», а что уж говорить о публичной казни, которая, «в единный миг произведенная», потрясает до глубины души зрителя (sos, 70). Более других в первой четверти XIX в. за отмену кнута боролся адмирал Мордвинов, который писал в 1824 г., что для зрителя этого страшного наказания «меньшей степени было бы его поражение, менее лютейшим нашел бы он наказание, когда бы видел острый нож в руках палача, которым бы он разрезывал тело человеческое на полосы, вместо того, что он просекает полосы ударами терзающего кнута». Мордвинов, резко осуждая в своей записке применение кнута, считал его не орудием «исправительного наказания», а орудием пытки: «Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, мещет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человека; мучение лютейшее всех других известных, ибо все другая, скаль бы балезенны они ни были, всегда менее бывают продолжительны, тогда как для 20 ударов кнутом потребен целый час и когда известно, что при многочислии ударов мучение несчастного преступника, иногда невиннаго, продолжается от восходящаго до заходящаго солнца» (479, 23–24).

Формально кнутом не убивали. В истории казней в России известен только один случай казни до смерти с помощью кнута. Это произошло 27 октября 1800 г. в Черкасске (Старочеркасске), где был публично запорот насмерть полковник гвардии Евграф Грузинов за «непристойные слова» об императоре. Несчастного били по очереди четыре палача, и казнь, начавшаяся «при восхождение солнца продолжалась до двух часов пополудни» — до тех пор, пока обессиленный палач не бросил кнут и не отошел в сторону. «Поэтому решили умертвить Грузинова другим способом: приказали дать ему напиться холодной воды, отчего он тотчас и скончался» (375, 574–575).

Смертный исход после наказания кнутом был очень частым. Уильям Кокс, педантично изучавший проблему наказания кнутом в России, писал, что «причиной смерти бывает не столько количество ударов, получаемых преступником, сколько тот способ, каким они наносятся, ибо палач может убить его тремя или четырьмя ударами по ребрам». В целом Кокс считал, что наказание кнутом было лишь одним из видов смертной казни, причем весьма мучительной. Он писал, что приговоренные «сохраняют некоторую надежду на жизнь, однако им фактически приходится лишь в течение более длительного времени переживать ужас смерти и горько ожидать того исхода, который разум стремится пережить в одно мгновение. Если мы учтем, что многие преступники умирают под ударами кнута или от последствий его, что многие из них гибнут от тягот пути в 18 000 миль к отдаленному Нерчинску и что прибывшие туда очень скоро умирают из-за вредного воздуха в рудниках, то мы едва ли сможем назвать приговор, вынесенный этим несчастным людям иначе, чем медленной смертной казнью» (391, 26).

Словом, кнутование даже если не убивало, то калечило человека, делало его не «полезной единицей», а инвалидом. Это видно из именного указа 25 июня 1742 г., который разрешал помещикам сдавать в рекруты крепостных, наказанных за ложное «Слово и дело». За это преступление им полагался кнут, но закон разрешал использовать плеть «дабы они впредь, при отдаче в рекруты, годны могли быть». Это же следует и из приговоров 1752 г. о казни взбунтовавшихся работных людей Калужской провинции. Телесные наказания за одну и ту же вину суд определял своеобразно: пригодных к дальнейшей службе и работе на заводе наказывали плетью, непригодных — кнутом, так как им все равно не работать! Вынося приговор о кузнеце Архипе Тимофееве, судья заколебался и постановил: «Ежели годен в службу, то, учиня в кузнечном ряду наказание плетьми, а ежели негоден — кнутом» (463,125,127, 262, 401). Особенно печальна была судьба тех преступников, которых секли несколько раз. Эго происходило в том случае, если приговор предусматривал кнутование «в проводку» или в тех местах, где казнимый совершал свои преступления. Казнь затягивалась, преступника водили с места на место, даже везли в другой город, его раны не заживали, а гноились (683, 12).

Очень редко в приговорах сказано о числе ударов кнута, которые предстояло вытерпеть преступнику. Казнимый отдавался на волю исполнителям казни, хотя допускаю, что они исходили при этом из каких-то норм, традиций кнутобиения, учитывали тяжесть преступления, рецидив, телесную крепость преступника. Ясно, что приговор «Жестокое наказание кнутом», «Нещадное наказание кнутом», «Бить кнутом без всякой пощады» — это более суровое наказание, чем кнутование по приговору: «Бить кнутом». Но в документах встречаются и упоминания о конкретном числе ударов. 30 ударов кнута получил по приговору «Бить кнутом нещадно» школяр Лукьян Нечитайло из Глухова в 1722 г. Столько же ударов тоже по приговору «Кнутом нещадно» получили в 1725 г. бывшие попы Захарий Игнатьев и Антип Щеглов (664, 65, 182–183). «Чародея» Козицына приговорили в 1763 г. к «жестокому наказанию кнутом», и он получил 40 ударов (215, 243). По мнению А. Г. Поляка, в 1660-х гг. битье кнутом «нещадно» равнялось 50 ударам кнута (538-5, 260). Это же число упомянуто и в материалах, опубликованных Н.Я. Новомбергским (500, 266). Во время же подавления тарского мятежа в Сибири в 1720 г. мужчинам давали по 100, а женщинам по 50 ударов кнута (581, 61). Когда в 1752–1753 гг. наказывали взбунтовавшихся работных людей Калужской провинции, то по приговору о «нещадном наказании кнутом» преступники получали 50 ударов, а при наказании по приговору просто «кнутом» давали всего 25–30 ударов (463, 128, 136). Таким образом, думаю, «нещадное наказание» кнутом в XVIII в. составляло не менее 30 ударов, хотя А.Г. Тимофеев считал, что нижний предел — 50, но было и больше — 70, 100, 125, 175, 200 (728, 242–245).

Вообще, создается впечатление, что ближе к XIX в. число ударов при кнутовании возросло. М.Л. Магницкий в 1820 г. о своем времени писал: «Уголовные законы полагают определительности присуждаемым ударом кнутом; в важнейших случаях говорят они: бить нещадно. Нет двух губерний, в которых бы выражение это толковалось единообразно. От 25-та ударов человеколюбивого председателя Уголовной палаты присуждаемых до 900, которым я знаю примеры, оставлено кровавое поле жестокости, пристрастию и подкупу» (722, 381). Между тем Александр I указом 1802 г. отменил в приговорах слою «нещадно», судьи должны были обозначать в приговорах точное число ударов (477; 479, 32). Но закон этот не исполнялся.

Никаких критериев в определении силы удара кнута не существовало. Часто встречающееся в приговорах понятие «нещадно» ни по числу, ни в силе ударов не было регламентировано. Единственным и весьма условным критерием сильного битья кнутом на Востоке (и в современной Чечне) было указание на то, что палач «обнажает подмышки», т. е. высоко поднимает руку, и бьет со всей силы. В России упоминания о таком способе определения силы удара мне не известно. Жестокость наказания кнутом во многом зависела не столько от количества ударов, сколько от угла наклона «кобылы» (чем отложе лежал преступник, тем сильнее приходился удар по спине), от расстояния, с которого бил палач («Если палач становится дальше, то удар наносится концом ремня, в близком же расстоянии всем ремнем» — 728, 250), но более всего от воли старшего экзекутора и палача. При этом жизнь кнутованного зависела в немалой степени и от продажности экзекуторов. Как вспоминал Зейдер, которого вели на эшафот, его мрачные мысли были прерваны палачом, который потребовал денег. «В кармане у меня было всего несколько медных денег, но в бумажнике было еще 5 рублей. Доставать их было неудобно, это могло обратить внимание, поэтому я снял часы и, отдавая их, сказал как только мог яснее по-русски: “Не бей крепко, бей так, чтобы я остался жив!” — “Гм! Гм!” — пробурчал он мне в ответ» (520, 479).

О взятках накануне казни нам известно из разных источников. Смысл взятки состоял в том, чтобы опытный, профессиональный палач замахивался сильно, а бил слабо и не вкладывал в удар всю силу. Проверить или проконтролировать силу удара было очень трудно. Как писал современник, «одного удара достаточно для того, чтобы разрезать кожу так глубоко, что кровь заструится. С другой же стороны подкупленный палач… окровавит спину преступника и следующими ударами размазывает только текущую кровь…»(728, 250). М.И. Семевский, опираясь, по-видимому, на предание, писал, что во время казни в августе 1743 г. А.Г. Бестужевой в тот момент, когда палач сдирал с нее платье, казнимая сумела сунуть ему в руку золотой с бриллиантами крест. Поэтому палач бил женщину легко, а при урезании языка оторвал клещами только самый его кончик (660, 197). Но взятки палачу давали и по другим мотивам. Как писал Самуил Коллинс в 1685 г., «русские палачи — мастера своего дела и могут, как говорят, с шести или семи ударов убивать человека Иногда сообщники преступника подкупают палача и заставляют его засекать обвиненного до смерти, чтобы отвратить от себя наказание» (395, 22).

Подобные, если так можно назвать, злоупотребления были весьма распространены. Обобщая известные ему факты, адмирал Мордвинов в записке 1824 г. признавал, что с кнутом «точность в определении наказания» невозможна, а «действие законов, исполнение приговора и мера наказания останутся всегда в руках и воле палача, который ста ударами соделает наказание легким, десятью — жестоким и увечным, естьли не смертельным. Как сила наказания зависит от палача, то обыкновенно он торгуется с принужденным к оному и требования его всегда бывают велики. Есть примеры, что платили ему до 10 т[ысяч] р[ублей], чтобы не изувечить или менее мучительным сделать наказание» (479, 23–24).

Тем не менее эта дикая казнь оставалась в арсенале власти очень долго. Правда, с годами ее стали «стесняться». Секретный циркуляр МВД времен Николая I гласил: «В июле месяце 1832 года сын французского маршала князя Екмюльскаго, быв в Москве, купил тайным образом, чрез агента своего, у заплечного мастера два кнута, коими наказываются преступники. По всеподданейшему докладу о сем государю императору, Его величество высочайше повелеть соизволил: “Впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать”» (203, 216).

Термин «торговая казнь» происходит от обычного места проведения экзекуции — на торговых, людных местах. Из документов следует, что торговая казнь не есть публичная смертная казнь. Скорее всего, это было лишь битье кнутом (Судебник 1550 г., ст. 5 и 6: «И того подьячего казнити торговою казнью, бита кнутьем», «Казнити торговою казнью, бита кнутьем, да вкинут в норму» — 626-2, 97–98; 188, 120). Из 25-й главы Уложения 1649 г. (ст. 16) видно, что эта казнь отличалась от битья на «козле» — «Бить кнутом на козле или по торгам». По мнению А.Г. Поляка, комментатора Уставной книги, «торговая казнь» — это битье кнутом преступника, которого на спине держит ассистент палача. Думаю, что это неточно. Казнь «на козле» является «эшафотной», производилась в строго определенном для экзекуций месте, а «торговая казнь» — это упомянутое выше битье кнутом «в проводку» по торговым многолюдным местам, когда преступника вели, волокли и одновременно били по спине кнутом. О том, что это сечение кнутом в торговые дни, ясно говорят приговоры XVII в.: «Казнить торговою казнью, бита по торгам кнутом и сослати в Сибирь, в тюрьму» или «В торговый день бить ПО торгам кнутом нещадно» (102-3, 384; 500, 242).

Думаю, что с проводкой и связан приговор 1721 г. по делу Никиты Кляпикова, которого было приказано «бить кнутом дважды» (8–1, 35). Возможно было и сочетание разных видов битья — в статье 19 25-й главы Уложения записано: «Бить кнутом на козле и по торгам», что может означать комбинацию проводки с битьем в людном месте и битья на «козле». Так, в частности, было при наказании взбунтовавшихся служилых людей камчатских острогов в 1713 г. — они, как писал экзекутор Колесов, «на козле… биты кнутом и в проводку по улицам вожены» (537-1, 537).

Экзекуция под названием «Гнать сквозь строй», «Наказать спиц-рутенами» (шпицрутенами) появилась в XVIII в. при Петре I как типично западноевропейское воинское наказание. Однако с самого начала «прогуляться по зеленой улице» заставляли не только провинившихся солдат, но и гражданских преступников. Наказание шпицрутенами в XVIII в. ничем не отличалось от экзекуций, описанных в мемуарной и художественной литературе первой половины XIX в. Солдатам раздавались розги, полк (или батальон) выстраивался на плацу «коридорным кругом»: две шеренги солдат стояли напротив друг друга по периметру всего плаца. Обнаженного по пояс преступника привязывали к двум скрещенным ружьям, причем штыки с ружей не снимали, так что они упирались несчастному в живот и не позволяли ему идти быстрее. Не мог наказанный и замедлить шаги, унтер-офицеры тянули его за приклады ружей вперед. Каждый солдат делал шаг вперед из шеренги и наносил удар. За силой удара внимательно следили унтера и офицеры, не допуская, чтобы солдат-палач пожалел своего товарища. Если наказанный терял сознание, то его волокли по земле или клали на розвальнях и везли до тех пор, пока он не получал положенного числа ударов или не умирал на пути по «зеленой улице». Соучастников и свидетелей его проступка в воспитательных целях вели следом так, чтобы они видели всю процедуру в подробностях и могли рассказать об этом другим.

Розга (рутен) представляла собой тонкую, гладкую ветку — «лозовый прут» длиной в 1,25 аршина (чуть меньше метра), очищенную от листьев и мелких веточек. Розги использовались достаточно тяжелые, но гибкие, не сырые, но и не сухие, а слегка подвялые. Менять их полагалось после десяти ударов. По крайней мере, такие требования к розгам были приняты в первой половине XIX в., но думаю, что они действовали и в XVIII в. (711, 213, ср. 678, 171–173). Сведениями о том, что розги предварительно вымачивали в соленой воде, мы не располагаем. Закон не устанавливал никакой нормы наказания шпицрутенами. В ряде случаев отмечалось: «Прогнать шпицрутен чрез полк сколько можно» (752, 602). Артикул воинский 1715 г. предписывает за минимальное преступление — кражу на сумму не более 20 рублей — гонять «сквозь полк», т. е. через тысячу человек шесть раз, при повторной краже — двенадцать раз (626-4, 362). Судя по приговорам, случалось, что преступников гоняли по три, пять, двенадцать раз через батальон (8–2, 57 об., 70 об.; 622, 88). Но из дела 1740-х гг. известно, что камер-юнгу Ивана Петрова приговорили прогнать «чрез полк сорок два раза», т. е. он выдержал 42 тысячи ударов, причем он чувствовал себя на «зеленой улице» «привычно»: до этого приговора его гоняли через батальон 61 раз и много раз бивали кошками (8–2, 70; 661, 526). О наказании в 1780 и в 1785 гг. преступника Василия Бряпина шпицрутенами сказано, что его гоняли «чрез тысячу человек восемь раз» (189, 87). Из всех телесных наказаний в армии шпицрутены были самым распространенным. В. Савинков подсчитал, что из общей суммы телесных наказаний по статьям Артикула воинского (50) на долю шпицрутенов приходится 40 статей (657, 18–19; ср. 622, 123). Шпицрутены воспринимались как дисциплинарное наказание, не лишавшее военного и дворянина чести. В указе 1721 г. об офицерах, отправленных после телесного наказания на каторгу, сказано, что тех из них, кого приговаривали «в вечную работу», наказывали кнутом. Тех же, кого ссылали «на урочные годы», т. е на определенный приговором срок, следовало «гонять шпицрутеном, а кнутом не бить… для того, что ежели, по прошествию урочных лет они освободятся, то за таким пороком, что были в катских руках, невозможно их в прежнюю употреблять службу». Н. Евреинов, упоминая указ 1721 г., поставил рядом с ним и указ 1751 г. о наказании солдат за корчемство не кнутом, а шпицрутенами, «дабы они, будучи в службе, могли те свои вины заслужить» (311, 57).

Как и кнутование, люди переносили шпицрутены по-разному. Одни умирали, не выдержав и минимума наказаний — трех проводок через батальон. Другие же выживали и поправлялись и после куда более жестоких наказаний, которые, в сущности, приравнивались к смертному приговору. Известно, что пугачевский атаман Федор Минеев умер после проводки через 12 тысяч шпицрутенов (418-3, 397), в то время как солдат Кузьма Марев, человек «весьма продерзостной и самого худаго и невоздержаннаго состояния», «за многие его продерзости гонен был в разные времена спиц-рутен девяносто семь раз (т. е. в общей сложности. — Е.А.), да бит батогами». Если бы числительные в цитируемом документе не были написаны словами, то можно было бы признать здесь описку, ведь снести эти минимум 48 тысяч ударов (даже если иметь в виду, что Марева гнали не через полк, а через батальон — 500 прутьев) человек не может, и тем не менее несгибаемый Марев это выдержал и потом за брань в адрес императрицы Елизаветы был снова наказан и сослан в Оренбург (8–2, 70, 97).

Моряков пороли в основном линьками — кусками веревки с узелком на конце или морскими кошками — многохвостовыми плетками. Кроме того, их еще килевали — наказанного протаскивали на веревке под корпусом, точнее — килем, корабля, что продолжалось несколько минут и угрожало жизни истязуемого. Уильям Кокс писал, что плети и кошки «суть многохвостые ремни с тою разницей, что кошки бывают на конце осмолены; кошка употребляется, главным образом, для наказания матросов; плетью наказывают за более легкие проступки. За маловажные проступки наказывают также батогами — это тонкие палки, которыми бьют по пятам» (391, 28). Действительно, другие источники эти сведения подтверждают, хотя разнятся в оценке числа хвостов у плети (два-три и больше) (728, 238, 263). Батоги — палки — считали самым легким наказанием, что отразилось в приговорах: «Бить батоги в кнута место» и в пословице: «Батоги — дерево Божье, терпеть можно». Как проводилась эта экзекуция, описывает в 1687 г. Шлейссингер: «Батоги даются таким образом: если кто-либо украдет нечто мелкое или совершит другой незначительный проступок, то его кладут на землю, после чего один слуга садится ему на шею, а другой — на ноги. И каково преступление, таково и количество ударов провинившемуся. Его бьют малыми прутьями по спине, затем переворачивают и бьют таким же образом по животу в соответствии с тем, что он заслужил. И иногда бьют так долго, что он умирает» (794, 120; см. 621, 117). Туже технику битья батогами описывает и полстолетия спустя Берхгольц, наблюдавший ее в Петербурге в 1722 г. Он уточняет, что преступника бьют по голой спине, что палки толщиной в палец и длиною в локоть и что еще двое ассистентов держат его врастяжку за руки (150-2, 216). Позже битье батогами упростили — наказываемого стали привязывать к «кобыле». Другое наказание батогами предназначалось для должников и недоимщиков на правеже. В этом случае батогами били по голым ногам — по икрам или пяткам. Для церковников (чтобы их не расстригать) использовали шелепы — толстый веревочный кнут. Наказание шелепами не считалось позорящим, не требовало расстрижения и являлось дисциплинарным наказанием духовных персон, так называемым, «усмирением». При этом такое усмирение было, по-видимому, тяжелым, если в приговоре дьякону Василию Иванову в 1719 г. наказание шелепами назначали «вместо кнута» (89, 789). Получается, что моряки и монахи имели свои особые орудия наказания.

Закон предусматривал и такую меру наказания, как членовредительство, т. е. отсечение иных, кроме головы, частей тела, что непосредственно не вело к смерти. Отсекали руки (до локтевого сустава), ноги (по колено), пальцы рук и ног. За более легкие преступления (или в милость) отрубали менее важные для владения руками пальцы, в других случаях отсекали все пальцы. В законодательстве второй половины XVII в. установлена некая «закономерность» в отношении членовредительства преступников по степени тяжести вины и развития рецидива. Самым легким считалось отсечение одного пальца на левой руке, самым тяжелым — отсечение правой руки и обеих ног. Впрочем, строгость следования законам была относительна. Правы те историки, которые пишут, что руки, ноги, пальцы, уши секли как придется, как вздумается исполнителям (см. 673, 134–138; 728, 203 и др.). Поэтому нужно считать милостью наказание для Александра Дубенского, которого в 1743 г. было решено, «по отрублении левой руки по кисть» послать на Камчатку «в работу», — власти, вероятно, полагали, что с отрубленной левой рукой еще можно принести пользу отечеству (89, 172). Впрочем, такое наказание упоминается редко. С началом петровских реформ стоящие у власти поняли, что преступники — лучшие работники многочисленных строек, и поэтому отсечение членов (в том числе пальцев), не позволявшее работать, фактически прекратилось. Ограничивались кнутованием, резали несчастным уши и рвали носы.

«Рвать ноздри и резать уши». С этой экзекуцией, уродующей человека, метящей его как преступника, не все ясно. В источниках постоянно встречаются пять глаголов, обозначающих эту экзекуцию: «пороти», «рвать», «вынимать» («выняв ноздри», «ноздри выняты»), «вырезать» и «резать». В допетровскую эпоху (см. Уложение 1649 г., глава 25) эта операция в основном называлась «Пороти ноздри и носы резати» (вариант «… у иных уши резали, иному ноздри пороли» (537-1, 541). Эго означало нанесение рваных ран при удалении специальными щипцами крыльев носа Позже эту операцию стали называть «рвание (вырывание) ноздрей». Так, в приговоре 1775 г. о казни сообщников Пугачева говорилось: «Вырвав ноздри…» (196, 195–196). Отсюда выражение, применявшееся к каторжникам, «рваные ноздри».

В документах 1720-х гг. появляется еще один глагсл для обозначения этой экзекуции: «Ноздри выняты», «Выняв ноздри», «Бит кнутом и с вынятием ноздрей послан на каторгу» (10, 146; 8–1, 357 об.). В Артикуле воинском эта казнь упомянута в двух видах — в одном случае предписывалось «распороть ноздри», а в другом сказано: «Отрезав уши и нос» (626-4, 362). О «вырезании» говорится и в более ранних приговорах. «Вырезывать у носа ноздри» — так сказано в указе 1705 г. о наказании закоренелых преступников. Можно полагать, что ноздри у них были уже вырваны (коли этих преступников предписывалось одновременно заново и «пятнать» клеймами), но теперь ноздри полностью удалялись ножом (537-1, 17). Такую операцию претерпел еще до восстания Пугачева его будущий сотоварищ Хлопуша (280, 163–164). Но это не бесспорный факт, так как известны указы, когда преступников наказывали явно впервые, хотя в приговоре писали: «По вырезанию ноздрей и урезанию языка» или «Бив кнутом и вырезав ноздри, послать на каторгу в вечную работу» (7, 349; 181, 111). Этот же термин известен и по документам 1730—1750-х гг.: «Кнутом и по вырезанию ноздрей и урезанию языка». Среди подвергшихся телесным наказаниям в 1725–1761 гг. (см. Таблицу 1 Приложения) ноздри вырваны (вырезаны) у почти четверти наказанных (353 из 1532 чел.), причем большую часть из них (328 из 353 чел.) подвергли увечью после наказания кнутом. Ноздри удаляли с помощью специальных клещей, которые очевидцам напоминали щипцы для завивки буклей парика. Неясно, раскаляли ли их перед операцией (728, 209). Казнимого ставили перед палачом на колени или сажали на плаху.

Как известно, в тюрьме и на каторге всегда находилось много разных «умельцев», которые лечили каторжников, так что через несколько лет клейма и даже рваные ноздри становились почти незаметны. Об успехах тюремной медицины свидетельствовал указ Петра I 1724 г., чтобы «переклеймить» и заною рвать ноздри у каторжников из-за того, что преступники заживляли раны. В 1765 г. Сенат вновь предписывал: «Посылающимся в каторжные работы навеки вырезать ноздри до кости и ставить на лбу литеры, чтоб они сразу были заметны, а не таким образом, как ныне у пойманных в Белевском уезде разбойников, на которых вырезание ноздрей почти незаметно, а литер и вовсе не видно» (529, 192). Но методы тюремной народной медицины были неискоренимы и весьма оригинальны. Сохранилось тобольское предание о трансплантации — заращивании вырванных ноздрей. «Я слышал в детстве от стариков, — пишет сибирский старожил Н. Абрамов, — что будто пониже плеча правой руки его был вырезан кусочек мяса, приложен к ноздрям, и посредством разгноения, зарощены вырванные части» (101, 195).

Первое упоминание о казни «урезания (урывания) языка» относится к 1545 г., последнее — к 1743 г. (728, 197). Урезание делалось с помощью заостренных щипцов и ножа Как оно именно проводилось, точно неизвестно. Автор статьи о Н.Ф. Лопухиной М.И. Семевский описывает (правда, без цитат и ссылок на источники) эту операцию, проведенную над этой бывшей статс-дамой императрицы Елизаветы: «Сдавив ей горло, палач принудил несчастную высунуть язык: схватив его конец пальцами, он урезал его почти на половину. Тогда захлебывающуюся кровью Лопухину свели с эшафота. Палач, показывая народу отрезок языка, крикнул, шутки ради: “Не нужен ли кому язык? Дешево продам!”» (660, 194). Из жизнеописаний сподвижников протопопа Аввакума Епифания и Лазаря, которым урезали языки в Москве в августе 1667 г., следует, что для этой операции посадили одного на плаху, другого — на скамью. Из рассказа Епифания, которому вторично урезали язык в Пустозерске в 1670 г., видна техника этой экзекуции: «Приступиша ко мне, грешному, палач с ножом и с клещами, хощет гортань мою отворяли и язык мой резати» (619, 195, 305). Повторение казни потребовалось потому, что после первого урезания языка в Москве Епифаний и Лазарь научились говорить. Удаление языка по приговору не всегда было полным; о казни полковника Резанова, проходившего в 1689 г. по делу Ф. Шакловитого, было сказано: «Бит кнутом и язык ему до половины резан» (527, 209).

Кроме того, приговоры не уточняли, как глубоко нужно вырезать язык В них часто говорилось обобщенно: бить кнутом и сослать, предварительно «урезав язык» или «отрезав языка» (8–1, 355). Наблюдать за действиями палача при экзекуции было трудно, поэтому можно было дать палачу взятку, и тогда он отсекал у приговоренного только кончик языка. Не случайно в 1678 г. на воеводу Мезени Григория Водорацкого подали донос, что он преступнику Ярышеву «языка не урезал, а только для виду велел пустить кровь из щеки». На допросе палач Иван Чуприк показал, что он «тому крестьянину Климке Ярышеву языка не урезал для того, что не велел Григорей Водорацкой, толко-де велел он, Григорей, ис щоки немного крови выпустить» (241, 247; 181, 16). О том, что лишенная языка А.Г. Бестужева говорила, известно из легендарных сведений о ее жизни в Якутске (655, 19). Повторное удаление языка было уже, как правило, полным — «из корения», что, судя по описанию Епифания, делало жизнь изуродованного человека очень трудной — говорить ему было уже нечем, и к тому же лишенный языка во сне постоянно захлебывался слюной и не мог жевать еду (619, 196).

Урезание языка, подобно отсечению руки или пальца, приближалось к «материальным казням», когда не просто наказывали человека, а отсекали тот его член, с помощью которого было сказано или написано гнусное слово. В приговоре по делу Григория Трясисоломина подчеркнута связь преступления и наказания: «За его воровския непристойный речи велели казнить: вырезать ему язык» (102-4, 81). Точно также авторам раскольнических посланий Епифанию и Лазарю в 1670 г. вместе с языками отсекли писавшие послания правые руки: Лазарю — по запястье, а Епифанию оставили на руке лишь один палец (619, 195). Из всех дел первой половины XVIII в., которые кончались для преступника урезанием языка, большинство относилось к произнесению преступниками особо дерзких, «скаредных речей». Отсекали язык и за молчание тем людям, которые не известили власти о важном государственном преступлении. В 1733 г. так казнили пять человек свидетелей, знавших, но не донесших на самозванцев Труженикова и Стародубцева. В приговоре о них отмечалось: «За неизвет их на означенных самозванцев… урезать языки» (43-1, 36 об.).

Обычно в самом конце экзекуции преступника, подлежащего ссылке на каторгу, клеймили. Это делалось для того, чтобы преступники, как сказано в указе 1746 г., «от прочих добрых и не подозрительных людей отличны были» (587-12, 9293). В указе 1765 г. об этом говорится: «Ставить на лбу и щеках литеры, чтобы они (преступники. — Е.А.) сразу были заметны» (529, 192). Обычная формула приговора насчет клеймения такова:«… и запятнав в обе щеки и в лоб…»(88, 477). Стоит ли много говорить о том, что клейменный позорным тавром человек становился изгоем общества? Если вдруг приговор признавался ошибочным, то приходилось издавать особый указ о помиловании, иначе «запятнанного» человека власти хватали повсюду, где бы он ни появлялся.

Какими литерами клеймили («пятнали») и как происходило само клеймение («запятнание», «поставление литер»)? В XVII в., согласно указу 19 мая 1637 г. о клеймении преступников, пятнали двумя способами: разбойников буквами «Р», «3», «Б», а татей — «на правой щеке «твердо», на лбу «аз», на левой щеке «твердо» ж», т. е. «Т», «А», «Т» (538-3, 223–224). Были и другие варианты запятнания. Сосланных в 1698 г. в Сибирь стрельцов клеймили в щеку одной буквой — думаю, что либо буквой «Б» («бунтовщик»), либо буквой «В» («вор»). «Запятнан в левую щеку» был в 1695 г. ложный изветчик Григорий Тарлыков, крестьянин Алексей Немиров в 1700 г., а также в 1703 г. крестьянин Семен Романов, обвинявший А.Д. Меншикова в измене (163, 70, 212, 185; 88, 65, 462). В отписке о казни красноярских подьячих в 1700 г. упомянуто, что преступников сослали, «пятном городовым в спину запятнав…». Что такое «городовое пятно» — неясно, возможно, что это был городовой герб или какая-то буква, изображение животного — эмблема данного города. Во всяком случае, по «пятну» можно было достаточно определенно установить город, в котором проводилась экзекуция. Это видно из царской грамоты 1698 г. о казни в Иркутске ранее запятнанных ссыльных, которые совершили новые преступления. Их было предписано казнить, «а на том кажненном беглеце которого города пятно явится, об нем того города к воеводе… писать имянно» (104-5, 506).

Из отписки приказчика камчатских острогов Василия Колесова видно, что в 1713 г. наказанным бунтовщикам «щеки бунтовым орлом орлили» (537-1, 44). В 1705 г. крестьянин Кириллов за «непристойные речи» был приговорен: «…бив кнутом и запятнав пятном в лоб, сослать на каторгу». Возможно, под словом «пятно» подразумевалась буква Так, преступника Родиона Семенова было приказано «запятнав пятном “ведьми” с порохом в лоб в трех местах». Иначе говоря, на лбу у него было три буквы «В» (подробнее см. 728, 211–215).

До 1753 г. чаще всего на щеках и лбу преступника ставили слева направо четыре литеры «В», «О», «Р» и «Ъ» (ер), после 1753 г. — только три первые буквы с помощью присланных из Юстиц-коллегии «стемпелей» (587-14, 10305). Приговор 1756 г. о Ваньке Каине гласил: «Вырезав ноздри, поставить налбу “В”, на щеках: на одной — “О”, а на другой — “Р”…» (92, 375). Но на этом разнообразие в клеймении не кончалось. Во второй половине XVIII в. стали стремиться обозначить — «написать» — на лице человека его преступление. Убийце ставили на лице литеру «У». Самозванца Кремнева по указу Екатерины II в 1766 г. клеймили в лоб литерами: «Б» и «С» («беглец» и «самозванец»), а его сообщника попа Евдокимова — литерами «Л» и «С» («ложный свидетель») (703, 275; 322, 125; 452, 21; 681, 106; 212, 51). В те времена к клеймению применяли уже не слово «пятнать», а выражение «поставить знаки» (522, 176). Оренбургская секретная комиссия по разбору дел пленных пугачевцев в 1774 г. выносила приговоры о клеймении преступников следующими буквами: «3» — «злодей», «Б» — «бунтовщик» и «И» — «изменник» (418-3, 389). Позже, с 1846 г. слово «ВОР» было заменено словом «КАТ» для каторжных и литеры «С» и «Б» для ссыльно-беглых и «С», «К» для ссыльно-каторжных. Наносили литеры и на руки преступника (см. 108, 212–213).

В XVII–XVIII вв. техника клеймения состояла в том, что специальным прибором с иглами наносили небольшие ранки, которые затем натирались порохом. Об этом известно из дел Преображенского приказа начала XVIII в., где выносились приговоры: запятнать «ведьми (т. е. буквой «В». — Е.А.) с порохом в лоб» или «Сослать на каторгу, запятнав иглами» (322, 124–125; 212, 45, 172; 88, 129). В указе 1705 г. предписывалось натирать ранки порохом «многажды накрепко», чтобы преступники «тех пятен ничем не вытравливали и живили и чтоб те пятна на них, ворах, были знатны по смерть их» (587-4, 2026). С 1712 г. взятым в уездах рекрутам выкалывали крест на руке, а потом ранки натирали порохом. В народе это наколки называли «клеймом Антихриста» (109, 2297; 108).

Наколка клейма на теле преступника сочеталась с клеймом раскаленным тавром в форме герба (орла) или буквы: «Выжечь на лбу означенных слов первые литеры» («Б» и «С»)» (681, 106). Среди экспонатов одного из музеев Италии выставлены клейма, относящиеся к XVIII в. Они весьма похожи на те, которыми до сих пор клеймят скот. Есть клейма с одной, двумя литерами на одном раздвоенном, как ветка, металлическом стержне (815, 142). По-видимому, в России делали одновременно и наколку и клеймо раскаленным железом. Так можно истолковать указ 1637 г.: «Напятнати на щеках разжегши, а в пятне написати “Вор”» (728, 211).

Колодники умели выводить позорные клейма, они не давали заживать «правильным» ранкам и растравливали их. В результате четкие очертания букв терялись. Не случайно указ о наказании закоренелых преступников 1705 г. предписывал: «Пятнать новым пятном» (537-2, 17). У помянутого выше Хлопуши за побег с каторги не только удалили остатки носа, но его и вторично клеймили (280, 163–164). За 1846 г., отмеченный реформами в деле клеймения, сохранилось описание прибора для нанесения клейм и инструкция к его использованию. Прибор состоял из медных сменных дощечек с вызолоченными стальными иглами в форме букв «К», «А», «Т», а также коробки, из которой дощечку резко выбрасывала тугая пружина. Она же приводилась в действие спусковым механизмом. Прибор срабатывал тогда, когда коробку прикладывали ко лбу или щекам преступника и нажимали на спусковой крючок. С помощью специальной кисточки образовавшиеся ранки заполняли смесью туши и индиго. Рану завязывали и запрещали прикасаться к ней сутки. Ценную и простую в обращении машинку, входившую в так называемый «комплект палача», предписывалось беречь, а иглы периодически чистить: «пропускать сквозь сухую ветошку».

В 1846 г. было принято особое «Наставление Медицинского совета о наложении и сохранении клейм», а также и «Описание прибора со штемпелями для клеймения каторжных и наставление об употреблении сих штемпелей» (711, 212–215). Читать их так же жутко, как рассказ Франца Кафки «Казнь». Особо тщательно нужно было следить за порядком нанесения букв. Указом 1691 г. предписывалось начинать с левой щеки, указ же 1753 г. предполагал, что «В» ставится на лбу, буква «О» на правой щеке, а буква «Р» на левой (589-3, 1404). В историю вошел нерадивый палач К. Тимофеев, который, находясь в служебной командировке в Новой Ладоге, перепутал, вероятно — с пьяных глаз, клейма и вместо «К», «А», «Т» выколол на лице преступника «Т», «А», «Т», причем второе «Т» оказалось в перевернутом «вниз головой» виде.

Уже в начале XIX в. просвещенные чиновники понимали дикость вырезания ноздрей и клеймения людей. Особенно живо обсуждалась эта проблема около 1804 г., в начале царствования Александра I, когда стало известно дело о двух крестьянах, которых приговорили за убийство к вырезанию ноздрей, клеймению и ссылке в Нерчинск, но вскоре выяснилось, что они оба не виновны. По представлению графа С. Румянцева, им выдали вольную и постановили: «К поправлению варварского вырезания ноздрей и штемпелевания по лицам, следует снабдить их видом, свидетельствующим невинность и служащим к охранению» (570, 293). Однако клеймение и вырывание ноздрей отменили только по указу 17 апреля 1863 г. (711, 222–223).

После телесного наказания преступника отводили или отвозили в тюрьму, где при необходимости его лечили — после кнутования и других экзекуций человек тяжело болел. Только к середине XIX в. у эшафота появился врач. В 1848 г. Управа благочиния требовала от смотрителя Тюремного замка в Петербурге не проводить телесных наказаний при сильных морозах (ниже 10 °C), ибо преступники получают простудные болезни, а «излечение от этих болезней, по причине ослабления сил, следующего за наказанием, сопряжено с большими затруднениями» (711, 221).

Исполнение приговора обязательно фиксировалось в соответствующем протоколе, журнале или в виде пометы на указе-приговоре, объявленном преступнику и публике: «Артюшка Маслов кажнен в нынешнем 707-м году майя в 27 день» (197, 259). «И июня 29 дня 1724 году, — сказано в журнале Тайной канцелярии, — Якову Орлову экзекуция учинена за кронверком у столпа бит кнутом, дано ему тритцать ударов и ноздри вырезаны, при той экзекуции были для караула… подпоручик Степан Сытин, 12-ой роты за сержанта капрал Артемон Оберучев, 9-ой роты за капрала салдат Борис Телцов, солдат 24 человека, барабанщик, Тайной розыскной канцелярии канцелярист Семен Шурлов, подканцелярист Григорий Мастинской» (19, 99). «И февраля 13 дня сего 733-го году по вышеобъявленному Ея и.в. указу вышеписанному салдату Максиму Погулеву за показанные ево вымышленные затейные на гренодера Илью Вершинина важные непристойные слова (о которых явно по делу) кажнен смертью — отсечена голова» (протокол — 49, 23).

С умерщвлением преступника казнь не заканчивалась. Только в XIX в. тела казненных сразу же клали в гроб и увозили для погребения. В XVII–XVIII вв. было принято выставлять трупы или отдельные части тела казненного в течение какого-то времени после казни. Все эти посмертные позорящие наказания носили предупреждающий и поучительный характер: «И в страх иным с виселиц их не сымать» (из указа 1698 г. — 104, 509). В одних случаях речь шла о часах, в других — о днях, в третьих — о месяцах и годах. В начале февраля 1724 г. в журнале Тайной канцелярии было записано, что после казни расстриги Игнатия было приказано «караулу стоять сего февраля до двадцать осмаго дня, а двадцать осмаго числа караул свесть, а тело погрести в удобном месте» (9–4, 34). О теле казненного в 1764 г. Мировича в приговоре говорилось: «Отсечь голову и, оставя тело на позорище народу до вечера, сжечь оное потом, купно с эшафотом» (362, 154). Так же поступили с телом Пугачева. А.А. Вяземский в рапорте 2 января 1775 г. писал: «Оставляя бездушное тело, нужное на поражение в вящее впечатление буйственной черни» (684-6, 146). При этом части тела Пугачева и его сообщников, казненных в 1775 г. на Болоте, развезли по всей Москве и выставили на колесах в наиболее оживленных местах. Вскоре их сожгли вместе с эшафотом, колесницей и прочим. Сообщника Пугачева Ивана Зарубина казнили в Уфе на эшафоте, который еще до казни забили изнутри соломой и смолой. Только отрубленная палачом голова была показана народу и затем «возложена на столб и на железный шпиль», эшафот был подожжен, а «пепел развеян по воздуху». Весь этот акт имел не только ритуально-символический смысл очищения земли от скверны, но и вполне прагматическую цель — лишить сторонников казненного возможности похоронить тело (684-9, 148; 711, 214; 522, 186, 196; 317, 618).

Обычно так скоро тела казненных с площади не исчезали. Известны многочисленные случаи, когда после казни власти стремились возможно дольше сохранить тело или его части (особенно голову) на страх населению. Их держали на закрепленном наверху столба тележном колесе и на верхушке кольев. Голова при этом часто торчала на спице или на заостренном коле, куда ее втыкали сразу после экзекуции. Огрубленные части тела также подвешивались на перекладинах. Туловище Разина было отдано на растерзание уличным псам, а отрубленные члены «злодея» виднелись на кольях еще несколько лет. Казненный в 1674 г. самозванец Воробьев был «четвертован и по кольям ростыкан», а через три дня было велено перенести отрубленные части тела на Болото «и поставить его на кольях возле вора ж и изменника Стенки Разина, а туловище его велено земским ярыжкам схоронить, отвезчи от города версты с три во рву, и кол воткнуть для знаку» (104-4, 530–531). Страшные впечатления ожидали путешественника, въезжавшего в Москву осенью 1698 г. Окруженные вороньем трупы сотен (!) казненных стрельцов раскачивались на виселицах и лежали на колесах по всем большим дорогам, на городских площадях и на крепостных стенах Белого и Земляного города Перри пишет, что кроме повешенных на земле валялись трупы казненных топором. «Их приказано было оставить в том положении, в котором они находились, когда им рубили головы, и головы эти рядами лежали подле них на земле» всю зиму (546, 119).

Сибирский губернатор князь М.П. Гагарин был казнен на Троицкой площади Петербурга в марте 1721 г., а в ноябре того же года Петр требовал опутать труп, который уже разлагался, в цепи и так повесить снова. Он должен был устрашать всех как можно дольше (633-11, 433). Саратовский воевода М. Беляев в конце января 1775 г. писал казанскому губернатору, что казненные осенью 1774 г. сообщники Пугачева были «во многих местах… повешены на виселицах, а протчие положены на колесы, головы ж, руки и ноги их воткнуты на колья, кои и стоят почти чрез всю зиму и, по состоянию морозов, ко опасности народной от их тел ничего доныне не состояло». С начавшимся потеплением воевода просил начальство разрешить захоронить тела, чтобы в городе не было «вредного духа» (418-3, 435).

Каменный столб с водруженными на нем головой и частями тела преступников был символом казни после казни. Первый из них был столб на Красной площади в 1697 г., построенный для останков Соковнина и Цыклера. На вершине каменного столба торчали головы казненных, а по сторонам на спицах виднелись отрубленные части тел преступников (546, 99). После казни в 1718 г. сторонников царевича Алексея в Москве на площади была устроена целая «композиция» из трупов казненных. На верхушке широкого каменного столба «находился четырехугольный камень в локоть вышиною», на нем положены были тела казненных, между которыми виднелся труп Глебова. По граням столба торчали спицы, на которых висели головы казненных (752, 225). Как вспоминал запорожец H.Л. Корж, в таком положении трупы оставались надолго: «И сидит на том шпиле преступник дотоли, пока иссохнет и выкоренится як вяла рыба, так что когда ветер повеет, то он крутится кругом як мельница и торохтят все его кости, пока упадут на землю» (400, 25; 673, 129).

В ритуале казни после казни особое место занимала голова преступника. Ее показывали толпе после казни, втыкали на заостренный кол или столб с металлическим стержнем наверху и стремились сохранить как можно дольше, даже если тело при этом сжигали или хоронили. В указе 13 мая 1732 г. о самозванце Холщевникове сказано: «А тело его зжечь при публике, а голову поставить в Арзамасе» (7, 132 об.). В приговоре Зарубину-Чике говорилось, что его казнить в Уфе и голову «взоткнугь… на кол для всенародного зрелища» (196, 194). Порой отрубленную в столицах голову казненного посылали на родину преступника или в места, где он совершал злодеяния. Обезглавленное тело Варлама Левина после казни 26 июля 1722 г. в Москве было сожжено, но голову его отправили в Пензу — по адресу совершенного им преступления. В день казни Левина А.И. Ушаков писал доктору Блюментросту: «Извольте сочинить спирт в удобном сосуде, в котором бы можно ту голову Левина довести до означенного города (до Пензы), чтоб она дорогою за дальностию пути не избилась и оный бы сосуд с спиртом чтоб изготовлен был сего же числа, а кому изволите приказать оное сочинить, чтоб он был в аптеке безотлучно» (325-1, 48). Довезенная до Пензы голова была водружена именно там, где преступник кричал «непристойные слова», — на пензенском базаре. Для этого специально сложили каменный столб, на верхушке которого закрепили железную спицу для головы.

В соседний Тамбов 12 августа 1725 г. отправилась с посыльным-сержантом еще одна страшная посылка — голова казненного в Москве монаха Выморокова. Ее водрузили на каменный столб, причем было предписано «сочинить лист и послать с помянутым сержантом — велеть оной прибить к столбу, где Выморокова голова будет» (323, 456). И с головой самозванца Семикова, казненного в декабре 1725 г. в Петербурге, поступили точно так же: ее указали отвезти на место преступления — в город Почеп — да при перевозке смотреть, «дабы от какого-либо случая не могла быть утрачена». Согласно указу Екатерины I, на каменном столбе голова стояла на железной спице, а ниже укрепили объявление: «Написав вину на жестяном листу, прибить к оному столбу». Так же поступили и с другими самозванцами (427, 144; 42-5, 23–24; 552, 99).

До тех пор пока части тела преступника торчали на колах или лежали на колесах, родственникам не было покоя. А между тем головы казненных оставались на позорище непогребенными порой годами. Юль видел в мае 1711 г. в Глухове головы казненных осенью 1708 г. сообщников Мазепы (810, 458). Берхгольц сообщает, что в апреле 1724 г. вдова Авраама Лопухина просила Петра о том, «чтоб голову ее мужа, взоткнутую в Петербурге, позволено было снять» (150-4, 26). Значит, голова Лопухина провисела на колу более пяти лет после казни. При этом известно, что сами тела (туловища) Лопухина и других казненных 8 декабря 1718 г. по делу царевича Алексея были сняты с колес и выданы родственникам в праздник Пасхи 29 марта 1719 г. (752, 618). Когда такие столбы исчезли с площадей русских городов, сказать трудно — особого указа об этом неизвестно. 10 июля 1727 г. указом Петра II предписано, «чтоб на столбах головы здесь и в Москве снять и столбы разрушить, понеже рассуждается, что не надлежит быть в резиденции в городе таким столбам, но вне города» (633-69, 43, 47). Из этого указа следует, что столбы убирали только из центра столиц. Скорее всего, предписание это объясняется тем, что на столбах еще висели головы казненных в 1718 г. сторонников царевича Алексея — отца издавшего указ императора. Столбы же и колья с головами продолжали торчать по всей стране и во времена подавления восстания Пугачева и, возможно, позже.

На местах казней — у эшафотов, виселиц, позорных столбов, — в местах сожжения и развеивания по ветру останков преступника вывешивали указы, написанные на нескольких железных листах. Указ разъяснял суть преступления казненных. Основой «жестяных листов» служил приговор, который выносил суд или государь. Однако текст на листе мог существенно отличаться от приговора-указа, главным образом в сторону сокращения. Н.И. Новиков в 15-м томе своей «Древней российской вифлиофики» опубликовал текст указа Петра I 1697 г. о преступлениях Цыклера и Соковнина, который был «списан с столпа каменного с листов жестяных числом четыре». Если сравнить его с «бумажным» указом об этой казни, то заметны большие различия, точнее — в «жестяном» исполнении исчезли многие разделы о сообщниках преступников. То же можно сказать и об указе и «железном листе» на месте казни Левина в 1722 г. (744, 354–367;325-1, 52–54 и 47–48). Естественно, что эти сокращения не были случайными. В черновике манифеста или «формы публикации о винах князя Меншикова» от 19 декабря 1727 г. сказано: «Бабке нашей, великой государыне царице Евдокее Феодоровне, чинил многие противности, которых в народ публично объявлять не надлежит» (419, 94). Манифест так и не опубликовали, но если бы это произошло, то данный пункт явно предполагалось исключить. По наблюдению К. В. Сивкова, в манифесте о преступлении самозванца Евдокимова в 1765 г. изъяли некоторые отрывки приговора по его делу, в частности, обещание этого лже-Петра II дать свободу от налогов и не преследовать старообрядчество (681, 102).

Возле такого столба всегда стояла охрана, которая препятствовала родственникам и сочувствующим снять и захоронить останки. Часовые разрешали читать выставленные листы, но когда 23 сентября 1726 г. капитан Иван Унков послал копииста Яковлева к столбу, на котором стояла голова казненного перед этим синодского секретаря Герасима Семенова, «списать слова с листа», то часовой этого сделать не дал. Обиженный Яковлев отправился в Тайную канцелярию жаловаться на солдата, был там задержан, подвергся допросам о причинах своего особого любопытства и с трудом выбрался из объятий сыска (322, 308). Позже «листы» стали заменять публичным чтением манифестов о казни преступника. Манифесты о преступлении начинались словами: «Объявляем во всенародное известие». Их печатали в сенатской типографии и рассылали по губерниям и уездам. Там их читали в людных местах и по церквям. Были и публикации в газете. Так, через два дня после казни Василия Мировича, 17 сентября 1764 г., в № 75 «Санкт-Петербургских ведомостей» был опубликован отчет о происшедшем на Обжорке. Впрочем, одновременно ставили, как и раньше, «листы» на месте казни (552, 99).