Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

Глава 9 Приговор

Из приведенных выше материалов о вынесении приговора государственному преступнику становится ясно, что когда его судьбу решала резолюция государя на экстракте из дела, докладе, «докладном колодничьем списке», то это и было подлинным приговором. Выше уже сказано о резолюции Петра I по поводу Левина («На Пензе»), Таких резолюций-приговоров сохранилось немало. По делу о ссылке учителя царевича Алексея Н.К. Вяземского Петр начертал «К Городу», что означало ссылку в Архангельск (752, 201, 220), а по делу Александра Яковлева был столь же краток: «В Сибирь» (775, 438). Затем подобную письменную (а нередко и устную) резолюцию царя оформляли в виде приговора. Он зачитывался преступнику, оглашался на месте казни, становился, если это считалось нужным, основой манифеста-указа для всеобщего сведения.

Характерной чертой политических процессов того времени было вынесение приговоров (даже к смертной казни) некоторым участникам процесса еще до полного окончания следствия по делу. Так было в Стрелецком розыске 1698 г., который не представлял собой единого процесса, так происходило многократно и потом. Особенно интересен в этом смысле процесс по делу царевича Алексея, который распался в 1718 г. на три основных розыска Кикинский розыск, розыск царевича и Суздальский розыск. Приговоры к казни по Кикинскому и Суздальскому розыскам были вынесены еще в феврале 1718 г., а по делу царевича — в конце июня, причем очевидно, что казни февраля 1718 г. уничтожали многих свидетелей по делу царевича. Позже, в 1736 г. приговор по делу Столетова сам преступник узнал 12 июля, а наказанный по этому же делу камер-фурьер Сухачев был, наверное, уже в Сибири — приговор ему зачитали 28 февраля (659, 18). Поспешные приговоры до окончания всего расследования приводили и к тому, что уже наказанных и сосланных преступников нередко вновь привозили из тюрем и Сибири на доследование по старому делу, заново судили и даже казнили (580, 6–7; 486, 287–289; 304, 167).

Теперь рассмотрим правовой аспект вынесения приговора политическому преступнику. Во-первых, для права того времени характерна множественность наказаний за одни и те же преступления при огромном выборе видов наказания — от мучительной смерти до небольшого денежного штрафа. Считалось нормой, что к одному преступлению применяется совокупность разнообразных наказаний: позорящих (шельмование, клеймение), калечащих (вырывание ноздрей, отсечение членов), болевых (кнут, батоги), а также разные виды лишения свободы, ссылки и конфискации имущества Закон допускал и такую комбинацию: шельмовав (опозорив) преступника, запятнав его клеймом (или вырвав ноздри), палач, наконец, отрубал ему голову.

Во-вторых, примечательна нечеткость в определении тяжести вины конкретного преступника и соответствующего ей наказания. В указах степень вины определялась весьма расплывчатыми, с нашей точки зрения, критериями: «Которые тати и разбойники в середних и в малых винах, запетнав и бив кнутом, давали на чистые поруки з записьми. А иных в середних винах, запетнав, ссылали в Сибирь». Различие «малой вины» от «середней» проводится в этом указе достаточно определенно: «А малая вина: разбой один или татьба одна или татьбы две небольшие, а убивства и пожегу не было. А середняя вина: разбои два или татьбы три небольшие, а пожегу и убивства не было ж» (538-5, 223–224).

Но из этого указа, как и из других, неясно, как же все-таки судья различал (по степени тяжести) два преступления «середней вины», ведь мы видим, что в одних случаях преступник с «середней виной» мог выйти на свободу, а в «иных», наоборот, мог оказаться в Сибири. Думаю, что судьи того времени в этом не видели никакой проблемы — существовали вполне традиционные, принятые приемы, методы и признаки, которые позволяли судье определять, какая из «середних вин» серьезнее. При этом законодатель полностью полагался на судью, который выносил приговор «по силе дела», т. е. с учетом совокупности всех обстоятельств дела, и ему разрешалось «учинить по рассмотрению Своему Правому» (538-1, 44; 626-4, 359).

Несомненно, на приговоры в политических процессах нормы общеуголовного процессуального права влияли весьма сильно. Однако сутью политического процесса, как уже не раз отмечалось выше, было не следование пришлым в суде принципам, не традиции тогдашнего судопроизводства и не юридическая подготовка судьи, а воля самодержца — именно он оставался единственным и подлинным судьей по государственным преступлениям. Судебник 1550 г. нашел этому явлению исчерпывающую и вполне распространяемую на XVIII век формулу: «А в пене (т. е. в штрафе, наказании. — Е.А.) что государь укажет, посмотря по человеку» (626-2, 101). Такая же формула встречается и в указах конца XVII в. («Смотря по вине и по человеку» 587-2, 1014), да и в XVIII в. Соответственно этому и устанавливалась тяжесть вины государственного преступника. Сам государь, а чаще выполнявший судебно-сыскное поручение чиновник мог без всяких ссылок на законы написать в приговоре (если он заносился на бумаге), что «Петр Великий… указал: по именному своего величествия указу… учинить следующее: Троицкого собору, что в Санкт-Петербурге дьякона Степана Федосеева за непристойные слова, что он говорил, «пустеть-де Санкт-Петербурху», послать его, дьякона, в каторжную работу на три года; иноземца Питера Вилькина, который говорил про Его и.в. непотребные слова, бить батоги нещадно и свободить… Сей Его и.в. именной указ в Канцелярии тайных дел объявил господин генерал-маэор Ушаков». Да и сам Ушаков, облеченный доверием государя, самостоятельно мог решить судьбу политического преступника «По Уложенью… над лежало было ему учинить смертную казнь, отсечь голову, а по мнению генерала-майора Ушакова смертной казни ему, Корноухову, не чинить… а вместо смертной казни быть ему тамо [в земляной тюрьме] неисходно». Так мнение генерала, которое ничем не обосновывалось, становилось приговором и отменяло норму Уложения (181, 185, 275–276).

Без всякой ссылки на законы государь мог вынести приговор, а потом его отменить и назначить новый. 23 января 1724 г. Петр «изволил читать экстракты по новгороцкому делу, по вологоцкому и указал… те дела решать по Уложенью». И втотжеденьбез всякого объяснения изменил приговор: «Его величество, будучи там же, указал по имянному своему указу бывшаго фискала Санина, хотя приговором и определено отсечь ему голову и оное утверждено собственною Его величества рукою тако: “Учинить по сему”, однако же ево, Санина, колесовать». Не было объяснений ужесточения казни бывшего фискала и в книге приговоров Тайной канцелярии: «И по именному Его и.в. за собственной Его величества рукою генваря 23 дня 1724 году велено учинить ему, Санину, смертную казнь — отсечь голову, а потом повелено ево колесовать и для экзекуции выведен был на площадь». Когда дело дошло до казни, то царь, бывший сам на Троицкой площади, вдруг распорядился отменить четвертование Санина и отослал его снова в крепость (9–3, 107; 9–4, 18 об.).

В конечном счете у самодержца XVIII в. оставалось никем не ограниченное право предков налагать опалы, наказывать и миловать по собственной воле. Очень ярко это право (понимаемое здесь как свобода и возможность действовать, а не как совокупность законодательных норм) видно во многих приговорах преступникам. В 1732 г. императрица Анна Ивановна указала сослать фаворита цесаревны Елизаветы Петровны Алексея Шубина в Сибирь, «в самый отдаленный от Тобольска городской острог, в котором таких арестантов не имеется и велеть там содержать его в самом крепком смотрении, дабы посторонние никто известиться о том не могли». Что же инкриминировано прапорщику Шубину, проведшему в Сибири почти десять лет? В приговоре без ссылок на законы сказано предельно кратко: «Алексея Шубина за всякия лести его указали мы послать в Сибирь» (549, 148). Интересен и указ 1758 г. Елизаветы по делу А.П. Бестужева-Рюмина. Чувствуя приближение опалы, канцлер умело замел следы затеянного им заговора, уничтожил все бумаги. В итоге все обвинения против него повисли в воздухе. Но судьба его была решена уже в самом начале расследования. 27 февраля 1758 г. был опубликован манифест о винах канцлера, в котором было сказано прямо, без особых ухищрений в том смысле, что, уж если вольная в своих решениях самодержица наказывает бывшего канцлера, то есть несомненное свидетельство его вины, да к тому же Бестужев давно на подозрении и раздражал императрицу своим поведением («И подлинно столь основательные причины мы имели уже с давняго времени ему недоверять, паче же поведением его крайне раздраженными быть всегда»). Между тем следствие велось еще полтора месяца и все без толку — Бестужев защищался прекрасно, а улик против него не было. Наконец, 17 апреля 1758 г. государыня с раздражением потребовала «как наискорее иметь сентенцию». Следователи-судьи тотчас ее и представили, написав, что, во-первых, преступления Бестужева «так ясны и доказательны» и, во-вторых, «дабы не утруждать В.и.в. пространным чтением мерзостных и гнусных непорочной Вашего величества душе дел», Бестужев по «всенародным правам генерально и здешними законами» достоин смертной казни (587-15, 10802; 657, 317).

Из дел сыска мы часто узнаем только то, что многие важные государственные преступники наказаны, как отмечается в приговорах, «за их вины», «за важные вины», «за некоторые важные вины», «за его немаловажные вины», «явился в важных винах». И это все, что мы знаем из приговоров об их преступлении. Так, в приговоре от 7 ноября 1737 г. о наказании художников братьев Ивана и Романа Никитиных сказано: «За вины их, Иван, по учинении наказания плетьми, а Роман з женою ево сосланы в Сибирь, на житье вечно» (8–2, 124 об., 125; 775, 654). Капрал Фридрих Пленисер, рейтар Андрей Фурман были наказаны в 1735 г. «за некоторую непристойную в словах продерзость», а капитан Мазовский — «за происшедшие от него важные продерзостные слова», о которых мы так и не узнаем (8–5, 126).

И все же «глухота» многих приговоров не снимает научной проблемы классификации тогдашних государственных преступлений и поиска соответствия им в шкале распространенных тогда в праве наказаний. Существовали (особенно если шла речь о рядовых, «неважных», шаблонных делах) определенные и довольно устойчивые принципы, по которым судьи сыска выносили приговоры. Так, правовые нормы не дают никаких градаций «непристойных слов», но между тем различия в наказаниях за произнесение этих слов бросаются в глаза, и они порой оказываются весьма значительными. Правда, здесь возникает одна серьезная источниковедческая проблема, о которой нужно сказать, насколько это позволяют источники и нормы современной этики, подробнее.

Речь идет о том, чтобы попытаться понять, почему за одни произнесенные «непристойные слова» людей отпускают из сыска с выговором и предупреждением, а за другие подвергают пыткам и мучительной казни. Чем определяются «цена» этих слов и соответствующие им наказания? В документах политического сыска мы не встретим делопроизводственного единообразия: в одних случаях «непристойные слова» воспроизводятся, а в других — нет. В экстракте из дела поручика Кондырева (1739 г.) записано практически все, что он сказал, когда за какую-то служебную провинность его пытались заковать в кандалы: «Я ведаю, кто меня кует сука, курва императрица!» Надопросе Кондырев сначала утверждал, что «сукой» императрицу не называл, а только «курвой», но потом признал, что «может быть что он [государыню] и “сукою” называл, да не помнит» (42-1, 114). Обычно же бранные, нецензурные слова почти никогда «прямо», т. е. буквально, не записывали. Люди опасались повторять на бумаге «непристойное слово», несшее угрозу каждому, кто его произносил или писал. Как записано в протоколе допроса 2 июля 1729 г., некий колодник был «распрашиван секретно, а по роспросу его такого важного дела не явилось, а сказывал другие непристойные слова, которых и записывать неприлично» (284, 248). В 1740-х гг. академик Гольдбах, дешифровавший донесения французского посланника Шетарди, требовал особого указа, который бы разрешал ему безбоязненно записывать встречавшиеся в донесениях «непристойные речи» об Елизавете Петровне 763, 198).

При передаче содержания «непристойных слов» канцеляристы сыска чаще всего прибегали к эвфемизмам различной степени приближения к подлинным словам. В XVII в. писали обобщенно: «Про государя говорит неистовое слово» или «Говорил про государя непригожия речи» (500, 189, 185). В документах XVIII в. уже встречается иная, более открытая и пространная «зашифровка». В приговоре 1727 г. о крестьянине Никите Заботове, который ложно донес на своего помещика, сказано, что, по словам изветчика, помещик якобы государя «бранил матерно прямо» (8–1, 319 об.). Псковский дьякон Данила, согласно доносу на него в 1727 г. попа Васильева, бранил Екатерину I «матерно прямо: мать ее-де так» (8–1, 324). В 1739 г. крестьянка Маланья в ссоре с соседкой сказала об императрице Анне, что «этакую государыню черти делают (выговорила прямо)» (44-1, 93 об.), а матрос Илья Башмаков так выразился о государыне: «Я-де государыню Елизавет Петровну, греби ее мать (выговоря по-матерны прямо), бранил» — и эти слова привели его на каторгу (8–2, 76).

В некоторых делах «непристойные слова» — матерная брань в ее изначальном, оскорбительном значении — переданы почти буквально. В 1740 г. солдат сказал своему товарищу: «Ты служил у растакой матери, а не у Ея и.в.» (44–16, 232). В 1745 г. высказывание преображенца Петра Чебышева об императрице Елизавете было записано в деле в таком виде: «Сначала ее князь Иван Долгорукий погреб (выговорил по-скверному)…», а другой подследственный, Егор Фелисов, «произнес троекратно слова такия: растакая мать (выговаривая по-соромски прямо)…» (8–2, 51, 53). Встречается и весьма «прозрачный эвфемизм»: «Государыня такая мать (выговорил то слово по-матерны прямо)» или «Называл Ея императорское величество женским естеством (выговорил прямо) (44–10, 162; 44 16, 225). Весьма прозрачно записан и смысл высказывания Лаврентия Шишацкого в 1750 г.: «Разумовской нажил себе щастие чрез тур (выговоря то слово скверно)» (8–3, 7).

Эвфемизмами непристойных действий, которые встречаются в документах сыска (кроме упомянутого выше глагола «делать»), являлись глаголы: «погреб», «прогреб», «перегреб» («Мать-де, вашу, перегреб (выговорил то слово прямо)» (8–2, 51, 53). Иногда в документах сыска использовали «усиленный» вариант евфемического глагола, который обозначал как бы «многоэтажность» брани: «расперегреб» (44-/6, 318).

Вместо буквального повторения «непристойных слов» — политических высказываний оскорбительного для государя свойства в приговорах и во многих бумагах сыска чиновники ограничивались и отсылкой к делу, в котором эти слова были записаны: «Николаева показала, что слышала от торговки вдовы Акулины Ивановой некоторые непристойные слова (в чем явно же по делу)». Или: «О некоторых словах, [что] явно по делу», «Известныя по делу непристойный разглашения с какого вымысла он делал?», «За вину его, о которой явно по делу» (42-1, 112, 49, 9; 483, 615; 775, 696). В приговоре 1725 г. по делу монаха Выморокова сказано, что он «словесно и письменно всячески богопротивным, зловымышленным своим воровством порицал и называл непристойными словами, как явно в том деле» (323, 456).

И все-таки в некоторых случаях можно уверенно говорить, что «непристойные слова» воспроизводились в деле «имянно», т. е. буквально. Еще в 1636 г., когда стольник князь Н.И. Одоевский и дьяк Бормасов вели новгородское дело об измене, один из подследственных утверждал, что он сжег подметное письмо, в котором было «непригожее, непристойное слово, что и мылить (подумать. — Е.А.) не умеет». Следователи все же велели ему написать это «слово» своей рукой точно так, как «в том воровском письме писано», и потом отослали бумагу в Москву. О том же писали воронежским властям, которые были обязаны заставить изветчика либо назвать «непристойное слово», либо, если «будет слово непригожее жестоко гораздо», написать и прислать на письме (500, 80, 48). В 1732 г. свидетеля капрала Степана Фомина обвинили в том, что на допросе «о тех непристойных словах имянно не объявил, якобы стыдясь об них имянно объявить» (42-3, 12). Обычно точные записи таких «непристойных слов» уничтожались. В экстракте 1726 г. о деле Степаниды Васильевой по обвинению в произнесении каких-то «великоважных непристойных слов» сказано: «А за какия непристойные слова именно о том известия не имеется, понеже подлинное дело за великоважностью слов созжено» (8-)1 311 об.). В 1723 г. солдат Евстрат Черкасский сказал какие-то «непотребные, весьма поносительные слова» (в другом документе они названы «весьма непристойные») о Петре I и Екатерине. И эти слова, «как показано подлинно в роспросе изветчика той же роты ефрейтора Засыпкина в записке, которую определено, выняв из дела, зжечь, [а] хранитца она особливо». Так же поступили и с доношением дьяка Степана Большого о «словах подьячего Гаврила Одалимова про царевну Екатерину Алексеевну», и с «неистовыми словами» бурлака Ивана Дмитриева: «Роспросные ево речи созжены» (29, 66; 7, 177, 241 об.; 8–1.142 об.; 181, 147; 680, 11О).

Из приговоров следует, что выражениями «важные», «дерзкие», «продерзостные», «великие» оцениваются обычно «непристойные слова», относящиеся к государю, царской семье, государству. В 1738 г. в Кольском остроге подканцелярист Толстиков обозвал капрала Михаила Рекунова «сукиным сыном» и в ответ услышал: «Я не сукин сын, моя матушка — императрица Анна Иоанновна». По решению Тайной канцелярии наказали обоих. В приговоре о Толсгикове было сказано: «За то, что называл капрала Рекунова сукиным сыном, хотя оное к важности не касается, однакож при заседании в судебном месте бранных слов произносить ему не надлежало и к тому же к оным бранным словам и от Рекунова продерзостные произошли». В 1734 г. были казнены за какие-то «великие непристойные злодейственные слова» четверо преступников — Ларион Голый и три его собеседницы (43-3, 18 об.).

Как сказано выше, «непристойные слова» — родовое понятие для оценки словесных оскорблений государя. Можно выделить две группы таких оскорблений. «Непристойные слова» — это, во-первых, выражения, которые следует понимать как критику, неблагоприятные оценки личности государя, его власти, действий и намерений, и, во-вторых, непристойные слова в их современном (нецензурном) оскорбительном смысле. К первой относятся так называемые «продерзостные (продерзкие) слова», попросту говоря, матерщина. Обычно в сыске к «продерзостным словам» относили случайные оскорбления государя, а ругательства, их составляющие, были не особенно скабрезными. «Твой брат служит чёрту» — так в 1760 г. выразился однодворец Бугаков, обвиненный в оказывании «продерзких» (в другом варианте — «дерзких») слов (79, 3–4 об.). Ко второй группе относятся «непристойные слова», при классификации которых судом особо подчеркивалось их происхождение как продуманных слов и выражений, которые сказаны не случайно, задуманы заранее («вымышлены») со зла, с дерзкой или злобной целью оскорбить государя, нанести ему моральный ущерб. Вот примерный «реестр» таких «непристойных слов»: «великие непристойные злодейственные слова», «ложновымышленные слова», «вымышленные злодейственные непристойные слова», «вымышленные важные непристойные слова», «вымышленные затейные важные непристойные слова» (7, 132–136). В некоторых случаях мы можем довольно точно установить соответствие реально сказанных преступником слов с эвфемизмами приговоров. Известный читателю солдат Иван Седов сказал об императрице Анне: «Я бы ее с полаты кирпичом ушиб, лучше бы те деньги салдатам пожаловала». В приговоре его поступок оценен как «оказывание важных злодейственных слов, касающихся к превысокой персоне Ея И.В.» (42-2, 75).

Таким преступлениям соответствовала своя шкала наказаний. Степень вины преступника по сказанным им «непристойным словам», даже с учетом различных обстоятельств дела, опытным следователям установить было нетрудно. Со временем это стало бюрократической рутиной. За просто бранное, «продерзостное» слово, не имевшее «важности», да еще сказанное «с пьяну», «с проста», обычно наказывали битьем кнутом, но чаще — сечением батогами или плетью (см. 42-3, 127). Потом виновного выпускали на свободу с распиской, вспомним выражение Ушакова: «Кнутом плутов посекаем, да на волю выпускаем» (181, 124).

Если же «непристойные слова» относили ко второй группе, если в них усматривались «злодейственность», «важность», умысел, особая злоба да еще с элементом угрозы в адрес государя, то тяжесть наказания возрастала кнут, ссылка на каторгу в Сибирь с отсечением языка — члена, «виновного» в появлении на свет «непристойного слова», и даже смертная казнь. Однако все критерии в оценке «непристойных слов» фазу же смещаются, если речь идет о делах крупных, в которых замешаны видные люди, или даже о делах рядовых, но по каким-то причинам признанных «важными», привлекших особое внимание самодержца. На вынесение приговора по всем этим, делам влияли уже не принятые ранее нормы судебной рутины, а скрытые политические силы, воля самодержца Но вначале обратимся к системе наказаний рассматриваемого времени.

Итак, рассмотрим детально, что ожидало государственного преступника XVIII в., которому зачитывали приговор суда или объявляли волю государя. Он не мог избежать одного или нескольких видов наказаний: лишение чести и позорящие наказания, смертная казнь, телесные (в том числе болевые, калечащие) наказания, тюремное заключение, ссылка разных видов (включая каторгу), служебные или дисциплинарные наказания, конфискации движимого и недвижимого имущества, штрафы. Общая шкала наказаний приведена в главе «О оглавлении приговоров в наказаниях и казнях» Воинского устава 1716 г. Там были учтены пять основных видов наказаний по степени тяжести: смертная казнь, два вида телесных наказаний и два способа лишения чести. Смертная казнь «чинится застрелением, мечем, виселицею, колесом, четвертованием и огнем». Телесные наказания бывали легкими (обыкновенными) и жестокими. К первым относили такие, когда «кто ношением оружия, сиречь мушкетов, седел, такожз аключением, скованием рук и ног в железа, и питания хлебом и воды точию, или на деревянных лошадях, или по деревянным кольям ходить, или битьем батогов». Среди вторых числили тяжелые виды телесных наказаний, «егда кто тяжелым заключением наказан или сквозь шпицрутен и лозы бегать принужден; таков же егда от палача [кнутом] бит и запятнан железом, или обрезанием ушей, отсечением руки или пальцев казнен будет. Тож ссыланием на каторгу вечно или на несколько лет».

«Легкие чести нарушения» — это когда «начальной человек чину извержен или без заслуженного жалованья и без пасу (или отпускного письма) от полку отослан или из государства нашего выгнан будет». К тяжелым нарушениям чести относили такие наказания преступника, когда «имя на виселице прибито или шпага ево от палача переломлена, и вором (шел[ь]м) объявлен будет». В целом эта система наказаний, касавшаяся прежде всего военных людей, распространялась и на гражданских преступников, в том числе и политических. Термин «казнить» был родовым и подразумевал всякого рода экзекуции, будь то наказания с обязательным смертельным исходом (обезглавливание, «посажение» на кол) или болевые, калечащие и позорящие человека. Поэтому в приговорах встречается формулировка: «Казнить смертной казнью», «Лишить живота», «Казнить смертью» или «Казнить — вырезать ему язык» (103-4, 81). Формулировка «Казнить смертью» обозначала более легкий вид смертной казни — чаще всего простое отсечение головы. Если в приговоре написано «Казнить без всякой пощады» или «Учинить смертную казнь жестокую», то преступника ждало более суровое предсмертное испытание: колесование, четвертование и другие мучительные способы лишения жизни. Эти виды смерти так и назывались — «мучительная смерть». Наказания по степени жестокости были «нещадные» и «с пощадою» (при облегчении наказания: «А которых велено бить кнутом нещадно, тем велеть чинить наказанье тож с пощадою» — 104-4, 305).

Смертная казнь известна в России с древности, хотя не с V в. (к счастью, нашей эры), как думают по недоразумению некоторые современные юристы (см. 289, 5). В XVIII в. было шесть основных способов лишения преступника жизни: 1) отсечение головы (мечом, секирой, топором); 2) колесование; 3) четвертование; 4) повешение (за шею, за ноги и за ребро); 5) сожжение (разновидность — копчение); 6) «посажение» на кол. Почти все эти виды смертной казни упоминаются в законах. Исключение составляет «посажение» на кол. Впрочем, были и другие виды казней, которыми политических преступников почти не казнили. Во-первых, это аркебузирование — расстрел для военных преступников. В 1727 г. к расстрелу приговорили генерал-фискала А. А. Мякинина, а в 1739 г. — березовского воеводу Ивана Бобровского за поблажки князьям Долгоруким (118, 93; 310, 88). Во-вторых, это закапывание живым в землю — специфическая мучительная казнь для женщин-мужеубийц (см. 170, 46), «посажение в воду» — казнь через утопление. Так был казнен Иван Болотников (175, 147). Этот и другие виды зверских казней в XVIII в. уже не применяли (626, 109–146).

Приговор к колесованию предполагал два вида казни: «верхнюю», менее мучительную (отсечение головы, а затем переламывание членов трупа, которые выставляли на колесе), и «нижнюю», т. е. такую, которая начиналась с низу тела и была более мучительна. В приговорах о ней писали: «Колесовать живова». Тогда изломанное тело еще живого преступника укладывали (привязывали) на закрепленное горизонтально на столбе тележное колесо. Закон и традиция предполагали два вида мучительной казни четвертованием: у преступника либо сначала отсекали голову, а потом руки и ноги, либо ему отсекали («обсекали») сначала руки и ноги, а потом отрубали голову. Последний вариант казни был, естественно, мучительней первого. Приговор о нем в этом случае гласил: «Четвертовать и потом отсечь головы». Так умер князь Иван Долгорукий. О нем было сказано: «После колесования, отсечь голову» (385, 743). Генерал П.И. Панин в 1774 г. приговорил самозванца Макара Мосягина к смертной казни: «И ево… казнить на площади города Воронежа отрублением наперед обеих рук и ног, а потом головы» (552, 99). Если же выбирали первый, «облегченный», вариант, то в приговоре писали: «Вместо мучительной смерти отсечь головы» (633-7, 173).

Три вида казни предполагали приговоры о повешении преступника: простое повешение, когда человека вешали «за шею», и мучительное, когда преступника подвешивали за ребро или за ноги. К сожжению приговаривали преступников преимущественно по делам веры: еретиков, отступников, богохульников, а также ведунов и волшебников. Способ сожжения в приговорах обычно не уточнялся. Так, обвиненного за «отпадение от христианской веры» капитан-лейтенанта Возницына и его «превратителя в жидовство жида Боруха» предписано было, «дабы других прельщать не дерзали… за такия их богопротивныя вины… обоих казнить смертию — сжечь» (587-10, 7612). Сжигали в России чаще всего в специальном срубе («И ево, Офоньку, приговорили в струбе зжечь» — 307, 305–308), но были сожжения и на костре. Казнь эта имела символический характер, и в приговоре 1683 г. об Иване Меркурьеве сказано: «Зжечь в костре, сказав ему вину его, и пепел разметать и затоптать». О том же приговор 1686 г. о сожжении раскольников: «Жечь в струбе и пепел развеять» (718, 15, 26). Григорий Талицкий и его сообщник Иван Савин в 1700 г. были приговорены к редкой казни — «копчению», варианту «пытки огнем». Особо мучительно наказывали фальшивомонетчиков: им заливали горло расплавленным «воровским» металлом.

Физическая смерть на эшафоте, называемая с петровских времен «натуральной смертью», соседствовала с «политической смертью» (см. 587-7, 4460). О наказании расстриги Захария Игнатьева в 1725 г. в приговоре сказано: «Вместо натуральной смерти политическую: бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, послать в Рогервик в каторжную вечную работу» (66, 182). Почему эта казнь называется политической, сказать трудно. Но ясно, что политическая смерть не была физическим уничтожением преступника, она означала предание его гражданской казни, уничтожала человека как члена общества. Политическую смерть применяли и к негосударственным преступникам — обыкновенным убийцам и грабителям. Чаще всего приговор к такому наказанию рассматривался как помилование, как освобождение от физической смерти, и так делалось издавна. Приведу обычный, типовой формуляр такого приговора в XVII в.: «Казнить смертью и привести к казни, и велеть его на плаху положить, и снять с плахи, и сказать ему, что мы, Великий государь, его пожаловали, велели ему в смерти место живот дать, казнить смертью не велели, и велели… за его воровство бить кнутом нещадно, чтоб на то смотря, иным неповадно было воровать, про нас, Великого государя, непригожие речи говорить» (500, 190). При этом преступник мог быть еще и клеймен. Приговор 1700 г. о ложном изветчике Герасиме Иванове гласил: «За те воровские непристойные слова и ложный извет сказать Гераське смерть и, сняв с плахи, вместо той смертной казни, учинить жестокое наказание — бить кнутом и, запятнав в обе щеки и в лоб, сослать в Азов, на каторгу, в вечную работу» (89, 477; 8–1, 15 об.).

В докладе Сената, одобренном Елизаветой в марте 1753 г., было уточнено, что политическая смерть — это «ежели кто положен будет на плаху или взведен на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей, или хотя и без всякого наказания, токмо вечной ссылке». Простым же наказанием признавалось кнутование, вырывание ноздрей, но без объявления помилования (587-13, 10087). К политической смерти как виду наказания близко шельмование, хотя это и не одно и то же; в приговоре Сената 1762 г. о казни Гурьевых и Хрущова сказано: учинить им «политическую смерть, то есть положить на плаху и потом, не чиня экзекуции, послать в вечную каторжную работу». Однако перед этим двоих из них — Петра Хрущова и Семена Гурьева — на Красной площади публично «по силе Воинского артикула ошелмовать» (633-7, 173; 244, 99-101; 711, 215). Казнь шельмованием, появившаяся при Петре I, так же как и политическая смерть, непосредственно не вела к физической гибели человека, а представляла собой сложный позорящий преступника ритуал, о чем подробно будет сказано ниже. Тем самым его «бесчестили» или «шельмовали», исключая из числа честных людей (шельма — плуг, обманщик, негодяй, пройдоха). В указе Петра I 1714 г. об этом говорится: «Шел[ь]мован и из числа добрых людей извержен» (193, 212). Авторы указа 1762 г. о казни Гурьевых и Хрущова под шельмованием понимали то же самое: «Исключить их из числа благородных и честных людей» (529а-1, 76).

Последствия шельмования указаны в Генеральном регламенте. Шельмованный исключался из общества, изгонялся из своей социальной группы, дома, семьи, он терял службу, чины, не мог выступать свидетелем, его челобитные о грабежах и побоях в судах не принимались. Такого человека запрещали под страхом наказания принимать в гости или навещать его — «единым словом, таковый веема лишен общества добрых людей» (193, 509).

Слово «шельм» (или «шельма») считалось, как слово «изменник», позорящим человека, и называть им, даже в шутку, честных людей означало нанести им оскорбление. Шельмованный терял даже свою фамилию. В приговоре 1768 г. о Салтычихе сказано: «Лишить ее дворянскаго названия и запретить во всей нашей империи, чтоб она ни от кого никогда, ни в судебных местах, и ни по каким делам впредь так как и ныне в сем нашем указе именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа» (712, 542–543). После подобного приговора среди узников Соловков в 1772 г. появился «бывший Пушкин». Это — дворянин Сергей Пушкин, приговоренный к заключению и шельмованный по указу 25 октября 1772 г. (587-19, 13890; 397, 608). В списке 1775 г. о людях, которым было запрещено въезжать в столицы, отмечены ранее шельмованные «бывшие Семен, Иван, Петр Гурьевы» (347, 427).

Шельмовали как штатских, так и военных, обвиненных в измене и трусости. В приговоре 1775 г. по делу сообщника Пугачева, подпоручика Михаила Швановича (прообраз пушкинского Шванвича), подчеркнуто особо: «За учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая жизнь честной смерти, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу» (196, 196). Шельмование в XIX в. стало называться гражданской казнью с сохранением всех старых позорящих преступника атрибутов шельмования (см. ниже). Через эту казнь прошли петрашевцы на Семеновском плацу в 1849 г., М.И. Михайлове 1861 г. на Сытном рынке, Н.Г. Чернышевский в 1864 г. на Мытной площади в Петербурге и др. (423, 209–210).

Приговоры к телесным наказаниям формально к смерти не вели. Они были трех видов: членовредительные (калечащие), болевые, позорящие (метящие). Калечащие, членовредительные наказания были введены еще в XVI в., и по Уставной книге Разбойного приказа 1616–1636 гг. они уже норма. К ним относится отсечение (отрезание) различных частей тела: ушей, языка, ноздрей, ног, рук или пальцев рук и ног. Их появление в праве связано с «талионом» — местью, «материальным наказанием» того члена, который «совершал преступление». Богохульство, согласно Артикулу воинскому 1715 г., карали тем, что раскаленным железом прожигали произнесший страшные слова язык. Чаще всего язык отсекали тем, кто произносил «непристойные слова». В приговоре Сената 1722 г. о Левине уточнялось, что «прежде той казни (сожжения. — Е.А.) вырезать ему язык, понеже которым удом прежде злобу он произносил, тот уд и казнь прежде восприимет» (325-1, 54). В 1700 г. у подьячих, писавших подложные документы, указано «отсечь у обоих рук пальцы, чтоб впредь к пис[ь]му были непотребны». Языки отрезали и тем, кто мог проболтаться о преступлении. О пособниках самозванца Труженика в приговоре сказано: «Дабы впредь от них о вышеозначенном злодействе не могло быть произнесено, то урезать у них языки» (322, 444).

Руки лишался военный, который обнажал оружие на своих товарищей, а также пасквилянты и фальшивомонетчики. «Лживому присягателю» полагалось отсечь «два пальца, которыми он присягал». Нельзя не заметить здесь откровенную кальку с западноевропейских порядков — ведь двумя пальцами клялись только католики и протестанты, но только не троеперстные православные (626-4, 363). Общий же принцип сечения пальцев рук и ног был определен Указом 1653 г., а также Новоуказными статьями: за первую татьбу — два меньших пальца левой руки, а всю левую руку — за две татьбы и за большую рану, левую руку и правую ногу — за разбой, церковную татьбу и т. д. (587-2, 105, 334). В данном случае обращаю внимание не на виды преступлений (уголовных), а на виды калечения и их ужесточения. Подавивший в 1713 г. на Камчатке бунт служилых людей приказчик Василий Колесов сообщал, что помилованным от смертной казни преступникам «показнил я у них по два малых пальца у левых рук». Иначе говоря, казненные в этом случае могли продолжать свою службу, лишившись «второстепенных» для военной службы пальцев (537-1, 44, 537). В 1774–1775 гг. в Тамбове рубили пальцы мятежникам за ложную присягу «Петру III» (285-2, 98).

Котошихин пишет, что за разбой без убийства отрезали сначала левое ухо, а потом правое (415, 115). У воров также отрезали уши, сначала левое, при рецидиве — правое, что мы и видим в деле Михаила Кривошеина 1687 г., укравшего в Кадоме голенища сапог, за что «отрезано ему левое ухо» (148, 315). Отрезали ухо и наказанным мятежникам Пугачева в 1774–1775 гг. (552, 99). В Уложении 1649 г. сказано об отрезание губ (гл. XXII), хотя сведений об исполнении такой казни у меня нет. Впрочем, властям порой было неважно, какую часть тела предстоит отрезать у преступника: «Помянутого колодника, отрезав ему нос или ухо, послать в Сибирь» (181, 254).

Приговор преступника к вырезанию ноздрей, к клеймению лба и щек (что также выражалось в приговоре словами: «запятнать», «запятнать в лоб», «поставить знаки») означал, что человек подвергался позорящему и одновременно метящему наказанию. Знак на лице выделял его, точнее — отделял от честных людей. Если преступника при экзекуции не метили, то тем самым его миловали, облегчали его наказание. Это видно из приговора 29 октября 1701 г. о казни нескольких стрельцов. Об одном из них сказано: «Епишку Маслова, учиня наказанье, бив кнутом, сослать в Сибирь в самые дал[ь]ние города, не пятнав, для того…» — и далее говорится, что Епишку против его желания, насильно, с побоями, втянули в стрелецкий бунт. Именно поэтому его, в отличие от других стрельцов, не «запятнали» (181, 254). В 1733 т. в указе о священниках — ложных доносчиках было сказано, чтобы их наказывать, как и всех ложных доносчиков, кнутом и ссылкой в Сибирь, но, уважая священнический сан, «без вырезания ноздрей» (587-9, 6505).

К болевым наказаниям относится кнутование («бить кнутом», «сечь кнутом»), наказание розгами и шпицрутенами («гонять спиц-рутен» «бегать шпицрутен»), а также морскими кошками, плетью, батогами. В одних приговорах число ударов было указано точно, в других (а таких большинство) писалось обобщенно: «Бить кнутом нещадно» (или «жестоко», «без пощады», «без всякого милосердия», «наижесточайше») или просто: «Бить кнутом». В 1720—1750-х гг. по многим преступлениям, «неважностъ» которых установило следствие, битье кнутом в приговоре заменялось «зачетом» пытки на дыбе во время розыска («вменяя ему оной розыск вместо наказанья» или «по вменении подъемов и пытки в наказанье» — 42-5, 181; см. также: 504, 114; 42-1, 105; 124, 827–828; 501, 348). Всего в 1725–1761 гг. таким образом зачли пытку за наказание 127 преступникам или 8,3 % от общего числа подвергнутых телесным наказаниям (см. Таблицу 1 Приложения). При Екатерине II также засчитывали отсидку в тюрьме: «Вменяя ему столь долговременное под стражею содержание в наказание» (345, 152).

Лишение свободы — весьма частое наказание политических преступников. Почти всегда публичные казни (если они не вели к смерти) сочетались с последующим лишением свободы. В России с давних пор было два способа изолировать преступников: тюрьма и ссылка. Тюремное заключение обозначалось в XVI–XVII вв. глаголом «вкинуть» или «посадить». Впрочем, последним глаголом обозначалась древнейшая казнь — утопление («сажать в воду»). О тех, кого брали к пытке, говорили: «Вынуть из тюрьмы» («Велели его, Ивашка Яковлева, в нашем деле взять и вкинуть в тюрьму, а из тюрьмы выняв, пытать накрепко» — 500, 3; 626-4, 92). Приговоры к длительным срокам тюремного заключения в России XVIII в. — большая редкость (42-1, 69). Специальных тюремных замков для постоянного содержания преступников не строили. В основном тюрьмы того времени играли роль современных изоляторов временного содержания и пересылок Тюрьмами служили монастыри, крепости (в том числе сибирские остроги). В таком остроге сидели по многу лет Санти, Левенвольде и др. В приговоре по делу Лестока в 1748 г. сказано: «Послать его в ссылку в Сибирь, в отдаленные города, а именно в Охотск и велеть его там содержать до кончины живота его под крепким караулом» (760, 57). «Крепкий караул» — эвфемизм тюрьмы в самой ссылке. В приговорах о тюремном заключении упоминаются самые разнообразные сроки заключения: от месяца до пожизненного, создается впечатление, что десять лет — это максимум для «срочных» приговоров.

К заточению в монастырь приговаривала светская власть: «Послать в дальний в Сибирской губернии девичь монастырь и велеть содержать ее в трудех до скончины жизни ее неисходно». Так сказано в приговоре 1732 г. о жонке Аграфене Сергеевой (42-5, 162). Подобных приговоров великое множество. Иногда в приговоре указывалось, что место ссылки должен определить Синод. Отсутствие системы специальных тюрем для постоянного сидения объясняется не только неразвитостью в России пенициарной культуры, но и тем, что в России была одна огромная тюрьма — Сибирь, ссылка в которую на поселение или на каторгу в подавляющем большинстве приговоров и заменяла тюрьму, хотя и в Сибири тюрьмы тоже были.

«Ссылка» — понятие широкое («Удалять куца против воли, в наказание, в опалу» — В. И. Даль). Термином «ссылка» обозначали различные виды физического удаления и изоляции как общего вида наказания. В основе ссылки лежала древнейшая суровая кара — изгнание члена общины за ее пределы, что было тогда равносильно смерти. О ссылке говорится в губном наказе Кирилло-Белозерского монастыря 1549 г. и других подобных актах («Выбита вон из земли», «Выслата из волости вон» — 103-1, 215–216, 104-1, 165 и др.). Ссылка как насильственное удаление, изоляция прочно укоренилась в московский период истории. Ссылку признавали несомненной опалой на протяжении всего XVII в.: «Указал государь… сослать с Москвы в Сибирь, на Пелымь за опалу князь Ивана Хованского с женою и сыном, и с людьми» (515, 48). Ссылаемому подданному запрещалось появляться в столице, «видеть государевы очи». То же значение ссылки, как запрета появляться при дворе, сохранялось и в XVIII в. За связь с П.А. Толстым в 1727 г. Ивана Долгорукого приговорили: «Отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевые палки». Отец масона Ивана Лопухина, генерал-поручик Владимир Лопухин, узнав в 1792 г. о ссылке сына в деревню, «огорчился, но по древнему обычаю принял сие без роптания и велел тотчас сыну выполнять настоящее повеление» (633-2, 110).

Рассмотрим все виды ссылки. Как опалу и наказание воспринимали вельможи XVII–XVIII вв. царские указы о назначении воеводой (губернатором, воинским начальником) какого-нибудь забытого Богом Кизляра, Тотьмы, а тем более Селенгинска или Якутска (см. 528, 53, 57–59). Видом ссылки был перевод из московских чинов в провинцию на службу, иногда «в прежних чинех». Так, в 1691 г. боярина Г.А. Козловского приговорили к лишению чести и «боярство отнять и написать з городом по Серпейску» (631, 342). В 1697 г. сосланный в Енисейск по делу Цыклера боярин Ф.М. Пушкин сначала сидел в тюрьме, а потом был записан в городовую службу (655, 4–5). Федор Эверлаков за недоносительство на царевича Алексея в 1718 г. был приговорен к ссылке в Сибирь, где «велено ево написать в службу в дети боярские» (8–1, 22 об.). В 1732 г. в Сибирь прислали украинцев Петра и Якова Мировичей, и «велено оных Мировичей определить в дети боярские сибирские» (8–2, 29). Известны и другие приговоры: «Написать в сибирский гарнизон прапорщиком и оттуда ни под каким видом не отлучать», «В Кольский острог, в стрельцы» (8–1, 32, 59, 141; 600, 130).

К этому же виду наказания за политические преступления следует отнести постоянное или временное понижение в чине без изменения места службы, часто сопряженное с высылкой провинившегося (навечно или на время) из гвардии в полевые полки, часто — в провинцию. В 1718 г. князя Бориса Мещерского за «непристойные слова» перевели на год из гвардейских сержантов в солдаты гвардии (12, 2, см. 14, 6 об.). Такой перевод из гвардии в полевую армию, а тем более в гарнизонные полки (так произошло с Абрамом Ганнибалом в 1728 г.) считался серьезным наказанием. Майор гвардии А.И. Ушаков, будущий начальник Тайной канцелярии, в 1727 г. был наказан тем, что его отправили в Ревель «к другой команде» (633-63, 603). За «необычайное» кричание «Слова и дела» фурьер Измайловского полка Колычов был наказан в 1732 г. по Военному уставу: «Штрафован перед собранием баталиона ношением ружья и написан на два месяца в солдаты» (42-1, 75). Курьер Алексей Сухачев за «непристойные слова» получил плети, и о нем в приговоре 1735 г. сказано: «Написать в напольные полки в солдаты до выслуги». Для провинившихся в должностных и политических преступлениях лейб-комланцах Елизаветы Петровны перевод в армейские полки был обычным делом. Запись в солдаты как наказание стремились усугубить отправкой в действующую армию (если шла война) или в Низовой корпус в Персию. Это был вернейший способ сократить жизнь ссыльного с помощью малярии, скорпионов, змей и тигров Мазандарана (58, 1; 773, 451).

Свои наказания в виде ссылки были и для провинившихся в «продерзостях» духовных особ. Упомянутый выше архимандрит Рувим, тайно служивший по ночам у иконы Богородицы, был приговорен к лишению архимандритского посоха и ссылке «рядовым иеромонахом безысходно» в Александро-Невский монастырь (13, 7). Для высокопоставленных преступников было распространено наказание — ссылка в деревню, как правило, с указанием ограничений в передвижении и сроков: «без выезда», «до указу без съезду», «вечно», «до указу». В одних случаях приговоры о ссылке глухие, в других они определяли судьбу ссыльных достаточно подробно: «Послать в резанские его деревни, в которых ему жить без выезду до указу», «Сослан он, князь Михайло, в Боровскую ево деревню, в которой велено ему жить до указу без съезду».

Приговоры «Сослать на поселение» (другие варианты: «Сослать на житье»), по нормам тогдашнего права, имели расплывчатый, обобщенный характер и подразумевали переселение преступника в некую отдаленную местность: «В дальные городы», «В дальные сибирские городы», «Сослать в Сибирь на вечное житье в самые дал[ь]ние городы» (197, 254), причем из приговоров неясно, куда именно намеревались отправить и поселить ссыльного и чем он будет там заниматься. Думаю, что часто встречавшийся неопределенный приговор «Сослать в Сибирь без наказанья» или «Послать в Сибирь, в Тару, на вечное житье» означал ссылку не только на поселение, но и в службу, — об этом ясно говорят формулировки приговора: «На вечное житье в пашню» или «На житье и определить к делу» (8–1, 20). Ссылка «на вечное житье в пашню» (обычно в Сибирь), в отличие от ссылки с формулировкой: «Сослать в Сибирь и написать в службу» или «Определить к делу», резко понижала социальный статус служилого, который превращался в крестьянина. Так, в 1697 г. к ссылке в Баргузин «на вечное житье в пашню» приговорили московских стрельцов Никиту Корсакова и Тимофея Скорняка (212, 99).

По многим приговорам точное место ссылки и занятие преступника должны были определить губернские и воеводские власти. В приговоре 1721 г. по делу псаломщика Семена Иванова предписано сослать его в Сибирь и «велено ево написать в службу, в какую он будет приличен, по разсмотрению губернаторскому». Об учителе царевича Алексея Никифоре Вяземском в 1721 г. Петр распорядился: «Вяземского из-за караула свободить и определить ево из Сената у города Архангельского или в другом поморском городе к делу, к какому он будет достоин» (10, 120 об.). В 1736 г. канцелярист был приговорен к ссылке в Охотск «на житье вечно к определению там к надлежащей работе, какую может он понесть» (8–2, 128 об.). Муллу Батыршу в 1763 г. сослали в Нерчинск в работу «и велели там содержать в крепких кандалах», а И. Батурина — в Нерчинск, «где употребляя его в пристойные работы, пропитание дается получше других» (600, 130).

Во многих случаях ссылка рассматривалась как форма смягченного наказания, как государева милость: «И хотя он, князь Меншиков, за такия свои против Нашей императорской самодержавной власти продерзости и вредительные государству поступки по государственным правам довелся смертной казни, но понеже мы, яко христянский монарх, от смертной казни ево освободить повелели, а лиша ево честей и чинов, со всею ево фамилиею послан в Аренибурх и содержитца из крепости неисходны». Таков был приговор А.Д. Меншикову в 1727 г. (419, 95).

Приговоры «Сослать в службу», «Сослать в пашню» или «Сослать на житье («вечное», «до указу» или с указанием срока) считались более легкими, чем приговор «Сослать в Сибирь в тюрьму» (103-3, 384) или «Сослать в Сибирь на каторгу». Замена каторги ссылкой на житье («Вместо каторжной ссылки сослан в Сибирь на житье» — 8–1, 308 об.) считалась истинным благом.

В соответствии с правилом множественности наказания телесные и позорящие наказания сочетались с ссылкой и каторгой. Перед ссылкой преступника обычно наказывали кнутом, плетьми, вырезали ноздри (реже язык, уши), клеймили. Ссылка без телесного наказания в приговоре отмечалась особо: «Без наказания сослать в Сибирь же на вечное житье» (197, 254). Ссылка, как и тюрьма, служила (уже не позже начала XVII в.) заменой смертной казни: «В смерти место живот дать, а велел их сослать в Сибирь на житье» (538-5, 225).

Более того, в XVIII в. каторга, как тяжелейшая форма ссылки, становится высшей мерой наказания, особенно после фактической отмены смертной казни при Елизавете Петровне. Понятия «каторга», «каторжанин» тесно связаны с турецким названием гребного судна — галеры. Одно из названий галеры — «каторга» — пришло в Россию вместе с южнославянскими галерными мастерами и моряками — иллирийцами. Силой, приводящей галеры в движение, были прикованные к банкам преступники — «каторжные». Термином «каторга» довольно скоро стали обозначать в России не только работу гребца-преступника, но всякую подневольную работу на заводах, рудниках, настройках. Расширение этого понятия произошло очень быстро. Еще в 1700 г. мы встречаем приговор: «Велено учинить наказанье и послать в ссылку на каторги», т. е. на галеры (197, 248) то позже вердикты «Сослать на каторгу» и «Сослать на галеры» стали понимать не только как ссылку на галеры, а как два разных вида наказания. В экстракте Тайной канцелярии 1721 г. о наказании разных преступников отмечается против каждого имени: «В галерную работу» и «На каторгу», причем во втором случае имеется в виду «земляная работа» в Ревеле и Кронштадте (633-11, 295; 8–1, 57–58 об.).

Каторга как принудительная работа для преступников появилась при Петре I. Разумеется, и до Петра преступников приговаривали к тяжелым работам, но это было в основном формой монастырского «смирения в черной работе» (224, 2–3). Но только Петровская эпоха сделала приговоры «В ссылку на каторгу», «В казенные заводы», «В работу вечно» обычными в политических и уголовных процессах. Причина появления каторги лежит на поверхности: «Нуждаясь в рабочих руках для задуманных им огромных строек в разных местах, Петр I стремился извлечь из преступников ту или иную пользу для государства» (291, 62). В конце XVII–XVIII в. самыми «популярными» местами ссылки на каторгу и поселения стали Азов и Таганрог, потом — С.-Петербург, Рогервик, Оренбург и другие дальние места. Сибирь также стала не только местом ссылки, но и каторги. Как известно, в Петровскую эпоху началось промышленное освоение Сибири, и при недостатке рабочих на копях, металлургических и иных заводах туда стали отправлять «в работу на заводы» каторжных невольников. При этом сохранился и институт ссылки «на пашню», «в сибирские служилые люди», «для житья», «в службу» и т. д.

Наконец, последним (и для высокопоставленных преступников — обязательным) пунктом каждого приговора было положение о конфискации («отписании в казну» или «на государя») движимого и недвижимого имущества. Никакой системы в конфискациях усмотреть невозможно. В одних случаях отписывали в казну все земельные владения, как пожалованные («данные»), купленные, так и унаследованные. В других случаях отбирали пожалованные и купленные, оставляли наследственные. Известны случаи, когда по приговору у преступника конфисковали все деревни, но самого преступника предписывали сослать «в ево дальние деревни». Так случилось в 1727 г. с сообщником П.А. Толстого И.И. Бутурлиным, а в 1742 г. с сыном Миниха, Эрнстом. Как находили выход из этого противоречия видно в деле Миниха: было решено выделить ему дальнюю деревню с определенным доходом и там его поселить (633-63, 603).

Иногда отписание было вечным, неотменным — «безповоротным», иногда — «с поворотом» по возвращении из ссылки. В тех случаях, когда конфискации не назначалось (а это в XVIII в. бывало редко), в приговорах отмечалось: «Не отнимая у него ничего» или «А движимому и недвижимому ево имению велено быть при нем неотъемлемо», «А имению его быть при нем» (8–1, 21 об., 21; 633-69, 272; 322, 82). Прибегали и к промежуточному варианту: в 1730 г. у князя С.Г. Долгорукого были отписаны все деревни, и только одну Замотринскую волость решили оставить ему «на пропитание» (407, 459). Обычным было выделение из конфискованных владений какой-то их части «на прокорм», «на пропитание» и для не сосланных с преступником жен и детей (633-11, 296).

Почти всегда жены опальных получали (точнее, возвращали себе) свои, в качестве приданого полученные владения, с которыми они вступили в брак с будущим преступником. Делались исключения и для детей. Так, детям Андрея Хрущова и Федора Соймонова, приговоренных по делу Волынского в 1740 г., выделили по 40 душ крестьян из имущества отцов-преступников (304, 162). В проекте приговора Сената 1762 г. об Иване и Петре Гурьевых сказано: «А движимое и недвижимое их имение оставить детям и наследникам» (633-7, 173).

Приговоры, и соответственно лежащие в их основе законы, весьма расплывчато определяли не только место заточения, ссылки, но самый важный для приговоренного вопрос: сколько сидеть? Естественно, что пожизненное заключение известно в России задолго до XVIII в.: в Судебнике 1550 г. встречаем выражение: «Кинута в тюр[ь]му до смерти», в Медынском губном наказе 1555 г. — схожая формулировка: «Посадить в тюр[ь]му на смерть» (626-2,107, 221). Пожизненное заключение в тюрьму, монастырь, пожизненную ссылку на каторгу, поселение или службу как наказание включали в приговоры, и определялось это следующими формулировками: «Вечно», «Навечно», «В вечную работу», «До скончания живота», «К вечному и несходному до кончины живота его содержанию», «До кончины живота», «Безысходно», «В вечное и безысходное пребывание», «На неисходное пребывание». Последние два термина чаще всего встречаются в приговорах преступникам, заточенным в монастырские тюрьмы или отданным под «строгий присмотр» монахов. Приговор «Сослать на каторгу» уточнялся не всегда, но можно выделить два типа приговоров: пожизненная ссылка на каторгу («Сослать на каторгу в вечную работу», «В вечную галерную работу») и ссылка на какой-то срок. В «Экстракте каторжным, о которых подана ведомость ис Тайной канцелярии» в Сенат 16 ноября 1721 г. все преступники разбиты на несколько групп по срокам каторги, данной им: «вечно», «без сроков», «на год», «на два года», «на три года», «на пять лет», «на шесть лет», «на десять лете, «до указу» (8–1, 57–60, 140; 622, 88, 341).

Установить соответствие тяжести преступления продолжительности заточения или ссылки очень трудно. Естественно предположить, что приговоренные к пожизненному заключению или ссылке совершили более серьезное преступление, чем те, о которых в приговоре сказано: «На десять лет» и т. д. Неясно с приговором: «до срока», «до указа» или «до указа государева», «на урочные годы». Когда мог последовать такой указ, знал только государь. Указ об освобождении мог прийти и через месяц, а мог вообще никогда не прийти. Как известно, Емельян Пугачев в 1773 г., еще до объявления себя «Петром III», бежал в Казани из-под стражи и, таким образом, не выслушал присланный по его делу приговор Сената, который, возможно, изменил бы весь ход его жизни, а может быть, и течение русской истории. Генерал-прокурор Сената князь А.А. Вяземский тогда писал, что беглому казаку Пугачеву надлежит «за побег ево за границу и за утайку по выходе его оттуда в Россию, о своем названии, а тем больше за говорение яицкому казаку Пьянову возмутительных, вредных слов (Пугачев рассказывал о появлении под Царицыном самозванца. — Е.А.) учинить наказание плетьми и послать, как бродягу и привыкшего к праздной, продерзкой при том жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случится может, давая ему за то в пропитание по три копейки на день, однакож накрепко тамо за ним смотреть, чтоб он оттуда утечки учинить не мог» (279, 267). Итак, срок ссылки не оговаривался, и нет сомнений, что бежать из заполярного Пелыма Пугачев не смог бы.

Подробнее о том, как сидели в тюрьме, работали на каторге и жили в ссылке, как и видах и технике казней, будет сказано ниже. Здесь же отметим некоторые общие черты приговоров как юридических документов в той части их, которая касается определения наказания и их шкалы. Приговоры по политическим делам (как и уголовным) в своем подавляющем большинстве предполагали комбинацию наказаний: смертоносных, калечащих, болевых, позорящих, а также ограничивающих свободу передвижения и выбора рода занятий. Самым суровым приговором были виды мучительной смертной казни («посажение» на кол, колесование, четвертование), которые одновременно были и калечащими, и болевыми. Да и «простым» видам смертной казни (отсечение головы, повешение) могли предшествовать калечащие и болевые наказания (отрезание языка, кнутование, предказневые пытки).

Телесные болевые наказания, непосредственно не ведшие к смерти (битье кнутом и др.), сочетались с калечащими. Приговоры, вынесенные в Тайной канцелярии за 1725–1762 гг., можно разделить по признаку сочетания различных видов наказания таким образом:

1-й тип. Простое битье кнутом.

2-й тип. Битье кнутом, «вырывание» («вырезание») ноздрей и ссылка на каторгу или поселение («Бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать в вечную каторжную работу» или «Высечь кнутом и, вырвав ноздри, послать на каторгу» — 664, 65; 195, 196).

3-й тип. Битье кнутом, клеймение («запятнав», «поставить знаки») и ссылка на каторгу или поселение («Бив кнутом и запятнав, сослать в Сибирь», «Высечь кнутом, поставить знаки и, вырвав ноздри, сослать на каторгу» — 197, 254).

К особо тяжким преступлениям прибавляли позорящее посмертное наказание-надругательство: голову втыкали на кол, труп или его части клали на колеса или втыкали на колья на время, определенное указом. Затем останки сжигали, а пепел развеивали по ветру. Казнь Пугачева в 1775 г. имела продолжение, о кагором сказано в приговоре: «Четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после в тех же местах сжечь» (196, 192).

Когда выносился приговор о государственных преступлениях, совершенных группой преступников, то неизбежно вставала проблема установления «шкалы наказаний», ранжирования их для участников групповых преступлений в зависимости от степени виновности каждого. Приведу пример. Следственная комиссия в 1701 г. вынесла приговоры 6 стрельцам, участвовавшим в бунте 1698 г., а также одной стрелецкой жонке. Размещаю приговоры по нисходящей шкале наказаний:

1. Казнить смертью — 1 человек;

2. Бить кнутом, запятнав, сослать в Сибирь «в самые дальние города» — 3 человека;

3. Бить кнутом, сослать в Сибирь «в самые дальние города», без запятнания — 1 человек;

4. «Без наказания сослать в Сибирь на вечное житье в самые дальние города» — 1 человек (197, 254).

Из этой партии приговоренных смертью казнен был один человек — Федька Троицкий. В приговоре о его конкретной вине ничего не сказано. Он один из «воров, изменников и бунтовщиков». И так названы все без исключения приговоренные в тот день преступники. Вошедший во вторую группу Микитка Галыгин наказан «за бунт и за раскол», а двое, Ивашка Мельнов и Федька Степанов, — «за их воровство и возмутительные слова». В третью группу попал стрелец Епишка Маслов, который участвовал в мятеже, но его вовлекли туда с принуждением. Наконец, без наказания ссылкой в Сибирь отделалась жонка Аринка Афанасьева. Этот пример кажется типичным для приговоров по государственным преступлениям начала XVIII в. Ясно, что приговоренный к смерти Федька Троицкий признан более виновным, чем Епишка Маслов, в приговоре о котором указаны смягчающие его участь обстоятельства. Голыгин за «бунт и раскол» наказан суровее, чем Мельнов и Степанов за их «воровство и возмутительные слова», хотя, как уже сказано выше, понятие «воровство» почти безбрежно и охватывает фактически все преступления.

Постепенно в течение XVIII в. усиливаются тенденции дифференцированного подхода к преступлению, становится заметно стремление даже в групповых делах определить меру наказания не только в зависимости от оценки умысла, мотивов действия группы преступников, но и с учетом различных обстоятельств дела Например, учитывалась степень соучастия каждого в преступлении, перенесенные на следствии пытки и др. Рассмотрим ранжирование преступлений участников дела Хрущова и Гурьевых, совершивших «богомерзкое и злодейское дело», — так была расценена их попытка организовать заговор.

Поручик Петр Хрущов. Его вина «Обличен и винился в изблевании оскорбления величества и что он старался других привлекать к умышляемому им возмущению противу нас и общего покоя, затевая якобы уже он и многих людей имел в своем согласии».

Поручик Семен Гурьев. Его вина: «Яко сообщник с первым, не токмо в злодейском его умысл соглашался, но и сам других к тому подговаривал с прибавлением от себя разных лживых внушений, из чего во многом в первом допросе, а по обличении от свидетелей и во всем сам признался».

Капитан-поручик Иван Гурьев. Его вина: «Сделал себя им соучастником тем, что, знав их умысел, об оном нигде не донес и сам, яко сведущий другому о том внушал, о чем в первом своем допросе утаил, а во вторичном и на очных ставках, по изобличении, винился».

Квартирмейстер Петр Гурьев. Его вина: «Слышал… противу Нас оскорбительные слова, как и о злом умысле к возмущению, о том не доносил и сначала запирался, а наконец, отчасти изобличен был, отчасти же и добровольное признание принес и винился».

Коллежский асессор Андрей Хрущов. Его вина «Остался подозрительным в том, что он обличаем одним, но без свидетеля, якобы и он ему сказывал об общем вышеупомянутом злом намерении, и притом он… слышал… некоторые двоякие и сумнительные слова, в чем и одним свидетелем обличаем был».

Теперь рассмотрим приговоры, которые вынес преступникам суд. Приговор Петру Хрущову и Семену Гурьеву гласил: «Лиша чинов, исключа из звания их фамилий и из числа благородных людей… ошельмовать публично, а потом послать их в Камчатку в Большерецкой острог на вечное житье и имение их отдать ближним в родстве». Иван и Петр Гурьевы приговаривались к «отнятию чинов» и вечной ссылке в Якутск. Наконец, Хрущов услышал приговор: «Лишив его всех чинов, жить в своих деревнях, не выезжая в наши столицы» (633-7, 172–173).

Итак, прослеживается устойчивая градация преступного состояния: 1) зачинщик, 2) сообщник, 3) соучастник, 4) неизветчик, 5) подозреваемый (подозрительный за надоказанностъю). Эго привычное для того времени ранжирование вида причастности к государственному преступлению. Ему соответствуют и понижающиеся по степени суровости наказания. Особенно хорошо это видно в первоначальном проекте решения суда, когда зачинщика и сообщника приговаривали к четвертованию и отсечению головы, а соучастника и недоносителя — к простому отсечению головы (633-7, 173). В целом весь сыскной процесс и обосновывающие его законы не входят в противоречие с данным приговором. Зачинщик и сообщник мало в чем различались по степени тяжести преступления: в приговоре Сената о Петре Хрущове и Семене Гурьеве сказано как о «главных в том деле зачинщиках». Точно так же недоносчик считался соучастником преступления.

Как уже отмечалось, созданные во время восстания Пугачева в 1774 г. Секретные следственные комиссии в Казани и Оренбурге работали и как следственные, и как судебные органы. Тайная экспедиция контролировала эту деятельность комиссий. Летом 1774 г. из нее в Казань и Оренбург послали особые «Примечания», в которых Шешковский отмечал, что по экстрактам, присылаемым в Петербург, видно: «Два или несколько человек оказались в равных винах, но наказания, однакож, разные определяемы, яко то, с ними поступлено по самой точности законов, а другие, в таковых же точных винах оказавшиеся, разными обстоятельствами извиняемы и наказания уменьшаемы были» (418-3, 394). Рекомендации же начальства сводились к тому, что комиссиям нужно следить за четким соответствием преступления и наказания каждого из подсудимых. Автор «Примечаний» выделил семь разрядов преступников. К первому разряду отнесены самые серьезные преступники — те, кто «пристал в толпу злодея из доброй воли, и делал во обще с тою толпою злодеяния, и убивствы верноподанных и других к тому соглашал, и был между злодеев командиром». По второму разряду числятся преступники, совершавшие преступления по принуждению главарей мятежников, «не имев ни малейшего способа, по превосходству силы злодеев, тому противиться». К третьему разряду отнесены те, кто пристали к мятежникам добровольно, «а злодейств и убивств» не совершали и других к ним не склоняли. В четвертый разряд включали тех, кто от мятежников отстали добровольно, но сами с повинной не явились.

Все эти четыре вида преступлений, как отмечалось в рекомендации, «суть разных родов [и] преступники должны быть наказываемы, размеряя каждого по их деяниям». По пятому разряду числятся участники восстания, которые в злодеяниях не участвовали, а только «делали вредные разглашения», по шестому разряду проходили все те, которые совершали преступления (кроме убийств), но, вняв призыву царского манифеста, добровольно сдались властям и чистосердечно раскаялись в содеянном. Наконец, седьмой, особый разряд составили примкнувшие к бунтовщикам офицеры и унтер-офицеры, от которых «отнюдь извинении никакие принимаемы, кажется, быть не должны». Солдат, попавших к пугачевцам, предполагалось «по законам наказать примерно» по жребию — каждого двадцатого (418-3, 395; 522, 18–19). Все эти критерии применялись в судебной практике Комиссий и других органов власти (см. 268, 207–213; 231, 678–679).

Однако, когда после сражений под Казанью 12 и 15 июля 1774 г. в руки правительственных войск попало не менее 10 тысяч человек, всеми этими разрядами пришлось пренебречь — нужно было срочно решать судьбу огромного количества колодников, содержать которых под арестом стало невозможно. Комиссия прибегла к упрощенному расследованию дел и вынесению приговоров. Нужно особо подчеркнуть, это было не то «упрощение», которое нам известно из истории подавления восстания Разина или Булавина, когда по Волге и Дону плыли плоты с повешенными за ребро сотнями бунтовщиков. Наоборот, екатерининские власти проявили неслыханную в тех условиях (после грабежей, убийств и поджогов в Казани) гуманность и за полмесяца выпустили, часто даже без телесных наказаний (впрочем, нередко потому, что не было уже кнутов), большинство пленных. Как писал императрице П.С. Потемкин, мятежных крестьян после принесения ими присяги выдавали под расписку господам, управляющим и начальникам дворцовых волостей и заводов (418-3, 396–397). Так же работала и Комиссия Лунина в Оренбурге. В его ведении было 2584 человека пленных, причем они мерли, как мухи, и Комиссии в день приходилось рассматривать десятки дел, пропускать ежедневно сотни пленных (522, 17–18).

Во время суда над самим Пугачевым и его сообщниками преступники были разбиты по тяжести их вины на «классы». Эту классификацию разработал А.А. Вяземский, и она была достаточно четкой в определении вины каждой группы преступников. По 1-му классу шел один преступник — Пугачев, по 2-му — «самые ближайшие [его] сообщники» — 5 человек, по 3-му классу — «первые разглашатели», т. е. люди, стоявшие у истоков движения самозванца и поддержавшие его с самого начала. Их было трое. Но при этом ранжирование преступлений не вело к унификации наказаний в одном классе. Вошедшие во 2-й класс преступники получили неодинаковые наказания: А.П. Перфильев приговорен к четвертованию, И.Н. Зарубин-Чика — к отсечению головы а М.Г. Шагаев, Т.И. Подуров и В.И. Торнов — к повешению. Включенные в 3-й класс Василий Плотников, Денис Караваев, Григорий Закладников, Казнафер Усаев и Долгополов ждали наказания кнутом, вырывания ноздрей, клеймения и ссылки на каторгу, причем Долгополова указали содержать в оковах (196, 192–195).

По поводу наказаний преступников 3-го класса в суде разгорелся спор: члены его настаивали на приговоре к смерти — отсечению головы, но «по немалом объяснении (Вяземским. — Е.А.), наконец, согласились наказать на теле» (196, 199). Остальные приговоренные к телесным наказаниям, каторге, политической смерти и выпущенные без наказания в «классы» уже не входили. В целом же отметим, что юридически точное определение вины преступника с четко фиксированным для нее видом, сроком наказания в те времена было еще недостижимо. Поэтому часто неясно, почему за одно и то же преступление подельники получают разные наказания и как соотносятся их выявленная судом вина и тяжесть назначенного за это наказания, на чем строится система помилований.

В приговоре суда 1740 г. по делу Волынского и его конфидентов сказано, что «сообщников его за участие в его злодейских сочинениях и рассуждениях», Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова и Еропкина, четвертовать и отсечь им головы, Эйхлера колесовать и также отсечь ему голову, Суде — просто отсечь голову. Опять мы видим, как за одно преступление определяются разные наказания: всем отрубают головы, но четверых предварительно четвертуют, а одного колесуют. Меньше всего преступил закон Суда, и поэтому ему решили без мук отсечь голову. Однако через несколько дней императрица Анна пересмотрела приговор и, оставив обвинения, «смешала» в общем-то некую, видимую нами в приговоре систему наказаний за соучастие. Из первой группы она приговорила к отсечению головы Хрущова и Еропкина, всех остальных оставила в живых. Это Соймонов, Эйхлер и Мусин-Пушкин, хотя и им назначили разные наказания: Соймонова и Эйхлера били кнутом и сослали на каторгу в Сибирь, а Мусину-Пушкину урезали язык и отправили на Соловки, Суду же наказали плетьми и сослали на Камчатку. В итоге по этой установленной государыней новой шкале наказаний вдруг легче всех других оказался наказан Мусин-Пушкин, который вначале шел по первой группе преступников, приговоренных к самым тяжелым наказаниям, а теперь он не был даже бит кнутом, как Соймонов или Эйхлер (304, 162). Почему так произошло, мы не узнаем никогда. Возможно, что П. И. Мусина-Пушкина помиловали из-за его отца — заслуженного петровского деятеля И. А. Мусина-Пушкина. Это позволяет заподозрить та статья приговора, где сказано, что из имений преступника выделяются имения его отца и передаются его внукам, т. е. детям преступника (304, 162).

Приговор 1766 г. по делу самозванца казака Федора Каменщикова и его сообщника Мерзлякова гласил: «Каменщикову учинить жестокое наказание кнутом и, вырезав ноздри, и поставя на лбу и на щеках указные знаки, отослать в Сибирь, на Нерченские заводы, скованного в тягчайшую работу вечно». Писарь Мерзляков обвинялся в недоносительстве и в том, что «еще и вспомогал» Каменщикову. И хотя он не был самозванцем, судьи оказались к нему более суровы, чем к Каменщикову: «Высечь наижесточайше кнутом и, вырезав ноздри и поставя на лбу и на щеках знаки, отослать для употребления в казенные работы вечно на Нерченские заводы» (368, 394–395). В чем же тогда различаются их преступления, если предводитель, зачинщик всего преступления, получил «жестокое наказание кнутом», а его подручный — «жесточайшее»?

Эти и другие приговоры по многим другим политическим делам разрушают все наши представления о соотношении тяжести преступления и суровости наказания, даже если мы строго придерживаемся тогдашних критериев и исходим из своеобразия казуального права того времени. Здесь нельзя не согласиться с большим знатоком истории русского сыска М.И. Семевским, который писал: «Инквизиторы — так именовали членов Тайной канцелярии, обыкновенно почти никем и ничем не связанные в своем произволе, зачастую судили и рядили по своем “разсуждению”. Вот почему, пред многими их приговорами останавливаешься в тупике: почему этому наказание было строже, а тому — легче? А — наказан батоги нещадно, а Б — вырваны ноздри и бит кнутом, С — бит кнутом и освобожден, а Д — бит плетьми и сослан в каторгу, в государеву работу вечно и т. д. И нельзя сказать между тем, чтобы внимательный разбор всех обстоятельств дал ответ на наш вопрос. Будь известны обстоятельства, при которых судили и рядили инвизиторы, о! тогда — другое дело! Мы бы знали сильныя пружины, руководивший судьями в произнесении их приговоров» (664, 29–30).

Согласившись с Семевским, все же выделим несколько обстоятельств, которые несомненно влияли на приговор и судьбу преступника Усугубляли вину и, соответственно, наказание рецидив (см. выше об осмотре тела пытаемого перед пыткой) и недонесение. Приговор по делу близкого царевичу Алексею Ивана Афанасьева 28 июля 1718 г. гласил: «Слыхал… а о том недоносил, учинить смертную казнь и все имение его взять на государя» (752, 191, 193). Как мы видели, мягче организаторов, «заводчиков», наказывали рядовых, второстепенных соучастников. Облегчали судьи и участь тех, кто преступал закон по принуждению других.

Особо нужно сказать о раскаянии преступника. Политический сыск никогда не позволял побывавшему в застенке человеку уйти оттуда с высоко поднятой головой. Преступника не только пытали, но и всячески унижали, ломали. «Бесстрашие», «упрямство» каралось сурою. Мало того, что человеку предстояло чистосердечно рассказать следователям о преступлении, «идти по повинке», он был обязан не просто признать свою вину, но и глубоко раскаяться, униженно просить о помиловании. При этом мало кого интересовала искренность раскаяния, важно было формальное признание.

Правильным с точки зрения следствия было поведение В.В. Долгорукого, который после вынесения ему приговора по делу царевича Алексея написал государю покаянное письмо, в котором «приносил… вину свою». Это облегчило его участь (752, 199, 200). Дальновидно вел себя в 1734 г. и князь А.А. Черкасский. В докладе Следственной комиссии сказано: «Оный Черкасский не токмо в собственноручных нескольких своих повинных без всякого принуждения по собственному своему желанию написанных, також и в допросех показал, но и пред В.и.в. изустно вину свою приносил…» 297). Разумно поступил в 1743 г. Иван Лопухин, который признал, «что ему в его вине нет оправдания и он всеподцанейше просит милосердия, хотя для бедных малолетних своих детей» (660, 36). Словом, «повинную голову и меч не сечет» — ведь и Черкасский, и Лопухин, благодаря раскаянию, голов не потеряли. Впрочем, известно, что прошение князя Матвея Гагарина, повинившегося в 1721 г. перед Петром I в своих преступлениях, ему не помогло, царь указал повесить сибирского губернатора (102а, 198; ср. 180-1, 72), точно так же как не был помилован раскаявшийся и выдавший всех своих сообщников царевич Алексей.

И все же преступник, который не раскаялся, вызывал серьезное беспокойство властей, вынуждал их суетиться, добиваться его «прозрения». Во время суда над Мировичем заметили, что при ответах на вопросы он проявляет упрямство, «некоторую окаменелость». Часть судей принялись «увещевать его наедине и приводить] в раскаяние», но безрезультатно: Мирович не раскаялся, а только выразил сожаление о печальной судьбе тех 70 солдат, которых он увлек в бунт. После этого в наказание за упрямство суд постановил сковать преступника цепями и так держать под строгим караулом. Уже через день генерал-прокурор Вяземский доложил высокому собранию, что Мирович «при сковании… в таком же состоянии был, как и при увещании, а после начал плакать, из чего признается не пришел ли в раскаяние?». После этого вновь была отправлена делегация из судей, но даже кандалы не смутили преступника — он так и не раскаялся в содеянном (410, 274–275). Полковник Грузинов в 1800 г. настроил против себя следственную комиссию своим упорством и «не показал ни малейшего о преступлениях своих раскаяния и решительно и дерзко отказался от всякого ответа», за что подвергся зверской казни кнутованием насмерть (374, 260).

Смягчалось наказание из-за юного возраста преступника. В приговорах о казнях участников стрелецкого мятежа 1698 г. отмечалось: «За малыми леты не кажнено» (197, 60). В 1733 г. за одну и ту же вину взрослый солдат Алтухов получил кнут, а соучастники его «дети малые» — лишь плети (7, 136 об.). Меньшее число ударов кнута получали женщины, учитывали при наказании и беременность преступницы. О дворовой девке Марфе Васильевой, которая к моменту вынесения приговора оказалась беременна, в 1747 г. вынесено решение: «Когда она от родов свободится, учинить наказание — бить плетьми». Так и о беременной Софье Лилиенфельд в приговоре 1743 г. мы читаем: «Отсечь голову, когда она от имевшаго ея бремя разрешится» (660, 196).

Кроме того, облегчая участь преступника, судьи думали о пропагандистском эффекте, о том благоприятном впечатлении, которое произведет на общество помилование преступника или облегчение его наказания. Тем самым власть выразительно демонстрировала свою всепобеждающую мощь в наказании преступника и одновременно свою милость к падшим. Милости приурочивали к знаменательным памятным датам, важным событиям. В приговоре 1708 г. о преступнице, обвиненной в ложном «Слове и деле» и наказанной кнутом, сказано: «Следовало бы у ней вырезать язык, но помилована во здравие государя царевича Алексея Петровича» (88, 178). Милости были разные. Одним дарили жизнь, другим колесование живьем заменяли на колесование уже после отсечения головы, третьим отменяли «посажение» на кол и четвертовали.

При вынесении приговора учитывались и многие другие обстоятельства: осведомленность или неосведомленность подсудимого о преступлении, результаты, полученные при следствии, отсутствие умысла в действиях преступника, срок предварительного заключения, тяжести перенесенных пыток и др. В 1718 г. Семена Баклановского приговорили к каторге, а не к смертной казни за то, что «к побегу царевичеву в совете с Кикиным не был и Кикин ему о том не сказывал». От смерти был избавлен и Александр Лопухин, который о главном преступлении — побеге царевича — «сведал после побегу царевичева немалое время» (8–1, 15, 18 об.). О колоднике бывшем архимандрите Львове в приговоре 1739 г. мы читаем, что хотя он и подлежит «жесточайшему наказанию и вечной ссылке в работу», но так как «в вышеобъявленном [преступлении] противного умыслу и злости за ним не показалось, а объявил что вышеозначенное все учинено простотою. И хотя оное ко оправданию ему нимало следовать не может, однакож, понеже содержал был он немалое время (в тюрьме. — Е.А.), к тому ж архимандрического и прочих чинов уже он лишен… посему учинить ему наказанье — бить плетьми и сослать его в монастырь» (8–2, 152 об.).

Но более всего на коррекцию приговоров, особенно по важнейшим делам, мощно воздействовала сила неуправляемой самодержавной власти, делавшая порой каприз, неосновательное подозрение государя основой для опалы, обстоятельством, менявшим всю тогдашнюю логику соотношения преступления и наказания, принятую шкалу наказаний. То же было и со смягчением приговоров. И тогда недоумение приговором выражали даже те люди, которые были причастны к политическому розыску. В 1792 г. именным указом императрица Екатерина II приговорила к 15 годам заключения в крепости Н.И. Новикова, а в отношении его подельников ограничилась официальным выговором — «внушением» и ссылкой их по деревням. Приговор Новикову вызвал вопросы А.А. Барятинского, который с большой тщательностью готовил этот процесс и полагал, что под суровый приговор суда подпадут минимум шесть-семь масонов, связанных с Новиковым. Получив указ императрицы, Барятинский 22 июня 1792 г. писал С.И. Шешковскому «Но позвольте мне дружески вам сказать: я не понимаю конца сего дела, как ближайшие его сообщники, если он преступник, то и те преступники! Но до них видно дело не дошло. Надеюсь на дружбу вашу, что вы недоумение мое объясните мне» (633-2, 106). В августе он вновь писал Шешковскому: «По дружбе вашего превосходительства ко мне прошу вас приватно: прочия учрежденые сей шайки, яко то: Гамалей, Поздеев, Чулков, Енгалычев, Херасков, Чеботарев и Ключарев по допросам известной персоны, разве не так важны, как сии трое, правда, что сии более были движетели сей материи» (633-2, 108–109). Конечно, Барятинский рассчитывал раздуть из дела Новикова и его товарищей большой процесс и стать разоблачителем зловредных масонов — врагов отечества и престола. Но он не понял, что к концу следствия настроения императрицы изменились, она по неизвестным до конца причинам решила свернуть все дело.

История политического сыска знает и немало случаев, когда судьба узников годами вообще никак не решалась. Типичным является постановление 1724 г. об искалеченных на пытках колодницах. Когда выяснилось, что их не берут ни в монастыри, ни на прядильные дворы, А И. Ушаков написал об этих несчастных, что их все равно нужно держать в тюрьме, ибо, если выпустить, то «оттого в народе зловреден будет» (664, 123). Так эти люди без приговора и умерли в тюрьме Тайной канцелярии.

При высочайшей конфирмации приговоров обычно суровость предложенного судом наказания снижалась. «Миловать подданных» было принято по случаю различных церковных, светских празднеств, рождений и похорон в царской семье, во время болезни, на пороге смерти монарха или при вступлении на престол нового властителя. Помилования входили в «правила игры» вокруг эшафота, и их предусматривали заранее. «Сентенция о казни смертию четвертованием Бирона и конфискации имущества» была принята судом 8 апреля 1741 г., а указ о «посылке» Бирона с семьей в Сибирь был подписан за три месяца до этого — 30 декабря 1740 г. Более того, поручик барон Шкот, посланный в Пелым для строительства тюрьмы для Бирона, рапортовал 6 марта 1741 г., что заканчивает стройку и уже ставит палисад (462, 179–182).

Приговоренный к мучительной смерти всегда мог ожидать, что государь определит ему смертную казнь без мучений или «помилует» ссылкой на каторгу. Приговор к «нещадному» битью кнутом в этом случае заменяли на просто «битье кнутом», а для тех, кто приговаривался к простому кнутованию, кнут уступал место более «щадящему» инструменту порки — батогам или плети.

В этом контексте и следует рассматривать фактическую отмену казни при Елизавете Петровне. Согласно легенде, совершая переворот 25 ноября 1741 г., цесаревна дала клятву, что, став императрицей, никогда не подпишет ни одного смертного приговора. Действительно, источники позволяют утверждать, что в царствование дочери Петра ни один человек не был лишен жизни на эшафоте и приговоренных к смерти ссылали на каторгу. Конечно, так делали и раньше, когда смертная казнь заменялась «нещадным» («жестоким») битьем кнутом, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу. В петровское время при этом исходили из соображений рациональных: на стройках и рудниках не хватало рабочих рук, и поэтому не казнили даже рецидивистов. При Елизавете сделали следующий шаг. Особо знаменитым считается указ 7 мая 1744 г., который приостанавливал приведение на местах приговоров к смертной казни без санкции Сената, куда надлежало выслать экстракт из дела и ждать указа Сената (587-12, 8944; 300, 46). Указов же, одобряющих вынесенные приговоры, местные суды из Сената так и не дождались. Более того, указ 1744 г. был подтвержден в 1749 и 1753 гг. (587-13, 9586, 10101, 10113). Эта фактическая отмена смертной казни была утверждена указом 1754 г., по которому «натуральная смертная казнь», т. е. лишение преступника жизни, не отменялась, а лишь заменялась в обязательном порядке иным наказанием: «Подлежащим к натуральной смертной казни, чиня жестокое наказание кнутом и вырезав ноздри, ставить на лбу «В», а на щоках: на одной «О», а на другой «Р» и, заковав в кандалы, ссылать на каторгу» (587-20, 14294). Так в России на смену смертной казни пришло «нещадное наказание» кнутом. Конечно, для человека, приговоренного к смерти, кнут был предпочтительнее намыленной петли, топора или кола, но замена на кнут была часто лишь иной формой смертной казни прямо на месте экзекуции или после нее.

Проблема смертной казни волновала и Екатерину II. На нее сильное впечатление произвела популярная в Европе книга Цезаря Беккариа 1764 г. «О преступлении и наказании», в которой была выражена свежая для тогдашних времен мысль о необходимости отменить смертную казнь и другие устрашающие казни, как бессмысленные, вовсе не устрашающие, а лишь ожесточающие нравы общества Екатерина была в принципе согласна с Беккариа, даже преклонялась перед его теоретическими взглядами. Впрочем, не следует забывать отношение Екатерины к ученым и науке вообще. Как-то она сказала Дидро фразу, весьма уместную в данной книге: «В своих преобразовательных планах вы упускаете из вицу разницу нашего положения: вы работаете на бумаге, которая все терпит, ваша фантазия и ваше перо не встречает препятствий; но бедная императрица, вроде меня, трудится над человеческой шкурой, которая весьма чувствительна и щекотлива». От юридических сочинений Екатерины и особенно от Наказа, как справедливо отмечал С.К. Викторский, остается противоречивое впечатление. С одной стороны, императрица объявляет себя «великой противницей» смертной казни, но, с другой стороны, считает смертную казнь «некоторым лекарством бального общества». Поэтому-то смертная казнь с приходом к власти Екатерины была возобновлена, и лишь с указа 6 апреля 1775 г., т. е. после подавления восстания Пугачева и казней мятежников, ее де-факто заменяют кнутом (185, 237–238).