Э. Т. А. Гофман, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни

Тени, огни и кулисы

Гофман ведет переписку с многочисленными издателями, и один из них, Иоганн Фридрих Рохлиц, редактор лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты», пообещал «когда-нибудь потом» познакомить его с музыкальными критиками. Гофман дал пространное объявление во «Всеобщие имперские ведомости», своего рода прошение о предоставлении работы, в котором перечислил свои разнообразные знания и умения: языки, театральные костюмы и декорации, режиссура, сочинение музыки, организаторские способности и т. д. Ему хотелось бы стать во главе театра или оркестра. В этом его последняя надежда, о чем он сообщает Гиппелю, с которым снова вступает в оживленную переписку. В письмах, написанных весной 1808 года, встречаются потрясающие места, как, например, следующее:

Все мои удары бьют мимо цели; ни из Бамберга, ни из Цюриха, ни из Познани я не получаю ни пфеннига; я работаю на износ, ставлю на карту свое здоровье и ничего не приобретаю взамен. Мне не хотелось бы описывать Тебе свою нужду, но она достигла крайней точки. Вот уже пять дней, как я не ел ничего, кроме хлеба. — Такого еще никогда не было! Сейчас я сижу с утра до ночи над рисунками для издания вернеровского «Аттилы». Пока еще неизвестно, придется ли мне делать все рисунки или только часть; если повезет, то я заработаю 4–5 фридрихсдоров, которые все уйдут на оплату жилья и долгов. Если Тебе не трудно, то, пожалуйста, вышли мне фридрихсдоров двадцать, иначе я просто не знаю, что со мной будет. К тому же я только что заключил договор с директором Бамбергского театра и с 1 сентября должен приступить к своим новым обязанностям, так что уже в августе мне нужно ехать. Мое единственное желание — это вырваться из Берлина и отправиться в Бамберг. Для этого, однако, нужны деньги, так как к отъезду мне необходимо хотя бы привести в порядок свой гардероб. — Как только я начну что-то зарабатывать, я начну думать о том, чтобы хотя бы частями возвращать Тебе мой огромный долг. Не смог бы Ты, если, конечно, Тебе удалось выручить приличную сумму, занять мне еще 200 талеров? Это не только вытащило бы меня из нужды, но и позволило бы мне поехать в Бамберг. (7 мая 1808 года.)

Едва он успел отправить это письмо, как уже раскаялся в том, что его написал. Его гордость протестует. Он пишет: Несколько дней назад отсутствие самого необходимого поставило меня на грань безумия, и в этом состоянии, как мне помнится, я написал Тебе письмо. — Хороший ужин и крепкий сон привели меня в чувство — для того, впрочем, чтобы я тем острее осознал всю бедственность своего положения. И через несколько строчек: Из заказа на иллюстрации для вернеровского «Аттилы» тоже ничего не вышло… Мой друг Бернер! он заявил, что предпочел бы все же поручить эту работу некоему С., а не мне.

К этому времени Вернер существенно упрочил свое положение: он был представлен королю Баварии, проводил много времени в обществе герцога Готы, часто гостил у Гёте и имел полные карманы денег. Будучи проездом в Берлине, он пригласил Гофмана в театр, спросил его, думает ли тот хоть немного о Боге, и поручил своему издателю передать заказ на иллюстрации другому художнику.

Гофман возлагает все надежды на Гиппеля и, пребывая в полной уверенности, что тот его не подведет, уже заказал все необходимое для поездки, чтобы не терять на это времени, когда прибудут деньги. Ему не терпится покинуть город, где масса художников прозябает без работы, театр стоит на грани банкротства и с каждым днем растет цена на хлеб.

Юлиус фон Зоден предложил ему место капельмейстера в Бамбергском музыкальном театре и сделал заказ на оперу и мелодраму Напиток бессмертия и Иосиф в Египте, а также на либретто к ним. Цюрихский издатель Нетели публикует три его фортепианных сонаты, а издатель Рудольф Веркмейстер — три канцоны с текстом и музыкой Гофмана.

В июне он покидает Берлин и прибывает в Глогау, где к нему должна присоединиться поправившаяся к этому времени Мишка и где он временно поселяется в доме Иоганнеса Хампе, единственного из его друзей, с кем он может толком поговорить о музыке; ибо Гиппель равнодушен к музыке, а Гитциг — всего лишь дилетант.

В те часы, когда друзья не беседуют о прошлом за чашей крюшона или пунша, попыхивая своими длинными раскрашенными фарфоровыми чубуками, Гофман сочиняет музыку. Он заканчивает свой цикл La santa virgine[2]. В конце августа он решает взять с собой Мишку, уводит ее от родителей и встречается с ней 1 сентября 1808 года в Бамберге. Он снимает квартиру в доме некоего Вармута, который станет трубачом в его будущем оркестре.

Начинается новый отрезок жизни, который будет иметь для него решающее значение. Здесь, в Бамберге, он переживает зарождение бурного романа, здесь наконец начинает осуществляться его истинное призвание — быть великим писателем-прозаиком.

С самого первого дня он влюбляется в этот город с его кривыми улочками, старым епископским дворцом, домами со скошенными размалеванными фасадами и знаменитой дверью, которую дьявол захлопнул перед самым носом святой Кунигунды. А бамбергская кухня оправдывает поговорку: «Ничего нет лучше, чем жить под властью епископа». Здесь все причудливо, пышно, узорчато, барочно и подвижно. Здесь не найдешь ни рассудочной скупости Северной Германии с ее сухим, смелым и лукавым юмором, ни духа противоречия, присущего берлинцам; взамен всего этого здесь царят толстощекая грубоватая веселость, склонность к роскоши и беззаботной жизни, холодная вежливость жителей старой империи, терпкий аромат ладана и копченого сала.

Гофман озирается вокруг, прислушивается, принюхивается, пробует на вкус, берет на заметку, сравнивает, накапливает впечатления, собирает урожай зрительных образов. А их здесь предостаточно: будь то группа собутыльников, пирующих в жарко натопленной харчевне, или похоронная процессия, уныло тянущаяся вниз по крутой улочке. Гофман вяжет собранный им урожай в снопы. Скоро он начнет раздавать те богатства, что накоплены им с первых лет жизни; скоро писатель отправится в свой творческий путь, которому суждено продлиться всего двенадцать лет. Чтобы воспользоваться этими несметными сокровищами, Гофману потребуется мощная поддержка со стороны его собственной памяти. Она у него великолепная, ибо он обладает тем, что можно было бы назвать мнемоническим порядком: Собственно память, в ее высшем понимании, заключается, как мне кажется, всего лишь в чрезвычайно живом, деятельном воображении, способном в момент возбуждения вызывать любую картину прошлого со всеми ее индивидуальными красками и всеми случайными свойствами, — говорит пес Берганца. Двумя строками ниже он добавляет, что один из прежних его хозяев был наделен как раз такой памятью, хотя при этом не мог вспомнить ни одного имени или даты. Гофман умеет сохранять лишь существенное: поскольку память — это рабочий инструмент, то ее нельзя засорять.

В Бамбергском театре Гофмана ждет жестокое разочарование. В письме Гитцигу он признается, что положение дел в театре оказалось далеко не таким, как ему расписывал граф фон Зоден. Последний удалился в Вюрцбург, передав все руководство театром в руки некоего Генриха Куно, а тот непробиваемо глуп, несведущ и чванлив. Новый капельмейстер с тревогой обнаруживает, что его директор своим неумением вести дела и полным незнанием театрального искусства поставил театр на грань разорения. Куно, в свою очередь, строит козни против Гофмана, так что последний спустя два месяца вынужден отказаться от места капельмейстера и удовлетвориться должностью театрального композитора. Его ежемесячный гонорар отныне составляет 30 гульденов, однако получает он его нерегулярно, ибо касса театра постоянно пуста. Гофман не жалуется: он доволен тем, что может упражняться в своем искусстве перед публикой, у которой он как композитор пользуется несравненно большим успехом, нежели как капельмейстер. Перед ним вырисовывается реальная возможность обеспечить себе независимое существование, и радость от осознания этого лишний раз убеждает его в том, что он не создан для юридической карьеры. Впоследствии он снова вернется к ней, но пока не хочет даже думать об этом — хотя бы в пику графу фон Зекендорфу, которому он был представлен по прибытии и который, прежде чем повернуться к нему спиной, нашел для него лишь один «добрый» совет — заняться в Бамберге адвокатской практикой.

Чтобы сводить концы с концами, Гофман дает уроки пения и музыки дамам из высшего общества, в которое ввел его барон фон Штенгель. Симпатия, которую он поначалу испытывает к этому благодетелю, позднее обернется антипатией, и Гофман выведет его в карикатурном виде в Сведениях о новых похождениях пса Берганцы.

Ремесло учителя музыки оказывается выгодным во всех отношениях, ибо оно не только приносит ему приличные и быстрые деньги, но и окружает его целым роем графинь, томных барышень и сентиментальных дам, непременно тяготящихся своим замужеством. Волк среди овец. Волк весьма доволен своим положением и признается, что готов оставить этот прелестный городок лишь в том случае, если ему предложат хорошо оплачиваемую должность капельмейстера в каком-нибудь королевском или княжеском доме. Для него это вопрос не столько амбиций, сколько удобства; он прекрасно понимает, что вряд ли где-нибудь будет лучше, чем в Бамберге, резиденции баварского герцога и его маленького провинциального, закоснелого в этикете двора. Вероятнее всего, Гофман везде нашел бы все тех же болтливых престарелых светских дам, те же «китайские» павильоны, и в дни рождения принцесс в зеркале лебединого озера отражался бы фейерверк, а террасы оранжереи были бы увешаны рядами разноцветных фонариков — все как на устроенном герцогом празднике в честь принцессы Невшательской, к которому Гофман подрядился написать пролог. Я наспех набросал вполне заурядную слезливую вещицу, сочинил к ней столь же сентиментальную музыку — ее исполнили — огни — звуки охотничьих рогов — лесное эхо — горы — реки — мосты — деревья — вырезанные на них имена — цветы — венки — все, что положено; успех был необыкновенный, и я получил от матери принцессы вместе с изъявлениями благодарности за вызванное всеобщее умиление 30 каролинов, которые пришлись как нельзя кстати, чтобы я смог устроиться здесь подобающим образом.

Комичность ситуации не ускользает от Гофмана; вообще, от него никогда не ускользало то, над чем было можно посмеяться, и в этом смысле он, подобно Стерну, является подлинным бардом гротеска. Как, например, в знаменитой сцене из Житейских воззрений Кота Мурра с описанием праздника, устроенного князем, почерпнувшим вдохновение из прочитанных им «Les Fêtes de Versailles» («Версальских праздников»). Сценарий их он слегка изменяет ввиду ограниченности средств: кукла, представляющая гения и держащая факел, оказывается слишком тяжелой, переворачивается и соскальзывает вниз по канату, в то время как обжигающие капли расплавленного воска падают на головы ошеломленных слушателей. Никто не осмеливается роптать, за исключением дородного генерала, который с возгласом «Тысяча чертей!» одним прыжком бросается к канату гения, и тот посреди всеобщего смятения падает на землю и разлетается на куски. Несколько позже, во время дождя из цветов, струящегося на гостей, увесистая турецкая лилия шлепается прямо на нос князю, обдавая все его лицо багровой пыльцой, что сообщает ему вид человека, страдающего апоплексией. И даже в тех случаях, когда князь, дойдя до очередного места, специально отмеченного им для себя в том экземпляре, что был у него в руке, красными чернилами, целовал княгине ручку и украдкой смахивал слезу, казалось, что он делает это с еле сдерживаемым раздражением.

В тот период Гофман сочиняет большое Мизерере по заказу графа фон Зодена. Кроме того, он подумывает об основании певческой академии по образцу варшавской, но, несмотря на все предпринятые шаги, этот план так и не удается реализовать.

В феврале 1809 года Куно вынужден объявить о банкротстве, до которого он довел театр своими бесхозяйственностью и некомпетентностью. Предприятием временно управляет собрание кредиторов. Гофман испытывает скорее облегчение, нежели беспокойство. Впрочем, у него имеются все основания для радости, так как еще в конце января издатель Рохлиц сообщил ему о своем намерении опубликовать во «Всеобщей музыкальной газете» Кавалера Глюка и предложил Гофману постоянное сотрудничество в качестве музыкального критика.

Кавалер Глюк, его первая новелла! Получив эту радостную весть, он делает в своем дневнике следующую запись, датированную 27 января: Похоже, что наконец-то соизволила начаться моя литературная карьера. Когда он впервые стал всерьез об этом задумываться? Что касается Кавалера Глюка, то точные даты начала и конца работы над ним нам неизвестны. Он отправил новеллу Рохлицу 12 января 1809 года, но ее черновой вариант предположительно был написан еще предыдущим летом в Глогау, где он проводил свой отпуск. Весьма ценное указание на этот счет дает нам сопроводительное письмо к рукописи, где он упоминает о том, что идея рассказа заимствована им из газетной вырезки с описанием одного берлинского происшествия. С точки зрения датировки этот факт однозначно опровергает гипотезу его комментаторов, согласно которой творческий потенциал Гофмана как литератора был высвобожден его страстью к Юлии и именно благодаря ей он стал писателем. Кавалер Глюк уже содержит все существенные элементы его литературного творчества в целом. Являясь своего рода прообразом последнего, рассказ был написан до 12 января 1809 года, в то время как Юлия впервые упоминается Гофманом 21 мая 1809 года, и лишь в записи от 11 января 1811 мы встречаем первый намек на его чувство к ней. Правда, со времени своего прибытия в Бамберг он был частым гостем в доме фрау Марк и давал Юлии уроки пения, но тогда она была еще маленькой девочкой, и когда он пишет: Похоже, что наконец-то соизволила начаться моя литературная карьера, он еще далек от того, чтобы думать о своей ученице. Разумеется, нельзя отрицать, что Юлия постоянно возникает в его произведениях в разных обличиях и под разными именами и что она произвела на него неизгладимое впечатление, однако утверждать, будто любовь к ней высвободила писательский потенциал Гофмана, — значит безнадежно путать причину и следствие. Он обрел в Юлии своего «эстетического кумира», если воспользоваться определением Иоахима Ростойчера, и полюбил ее, когда уже был писателем Э. Т. А. Гофманом. Несомненно одно: без Юлии Гофман оставил бы после себя существенно иное наследие, но он оставил бы его.