Э. Т. А. Гофман, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни

Иоганн Крейслер и его друзья

Новеллу Кавалер Глюк относят к числу лучших рассказов Гофмана, несмотря на ряд особенностей, которые свидетельствуют о поисках начинающим автором своего стиля и исчезнут в его последующем творчестве. Я имею в виду, прежде всего, избыточность описательного элемента, не свойственную этому автору. Стиль Гофмана в сравнении, например, с бальзаковским начисто лишен описательности. Ни одно из его описаний не насчитывает более четырех-пяти строк. Он скорее намекает, нежели изображает, да и то лишь в той мере, в какой это необходимо для понимания рассказа. Если его, как и Бальзака, считать предтечей реализма, то речь в данном случае идет о реализме фантастического, когда на сцену выходят обычные люди из самых различных социальных слоев и занимаются каждый своим будничным делом вплоть до того момента, когда реальность заслоняется фантастическим, не уходя при этом из поля нашего зрения. И если Бальзак постоянно рискует увлечься мельчайшими подробностями, то Гофман ограничивается выделением той или иной необычной или бросающейся в глаза черты персонажа: парика out of fashion[3], жилета, вышитого причудливыми узорами, скрипучего голоса, прихрамывающей походки. У Гофмана бывает и так, что, хотя во внешности персонажа нет ничего примечательного, само его присутствие вызывает у читателя ощущение безотчетной тревоги, переживаемое тем сильнее, что от нас скрыт его источник. Впоследствии этот прием внушения получил широкое распространение в литературе, но Гофман был первым, кто им воспользовался. На первых страницах Кавалера Глюка, разумеется, ничего такого еще нет. Описание лица и мимики Глюка выполнено в классическом стиле и охватывает все, что положено: нос, лоб, цвет глаз, рот и т. д. Эту систему добросовестно перенял и Бальзак, но он со своим даром наблюдательности обогатил ее таким новым свойством, как умение подчеркивать особенное в реальном. А это уже не имело ничего общего со сравнительным методом романтиков и классиков. Если же в данном случае Гофман дает такое подробное и точное описание, то не следует забывать о том, что он рисует портрет реально существовавшей личности, которая должна быть узнана читателем и которую, несмотря на протесты своего здравого смысла, узнает и сам герой-рассказчик, то есть автор. Подзаголовок Воспоминание 1809 года дан автором с намерением сделать его составной частью загадки. Разве Глюк не умер 25 лет назад? Да или нет? Я — кавалер Глюк, — гласит последняя фраза новеллы. Без каких-либо дальнейших объяснений, которые могли бы лишь ослабить впечатление тайны, оставшееся у читателя. Именно благодаря этому рассказ производит такой захватывающий, загадочный, фантастический эффект, причем уже с самых первых страниц, хотя они выполнены в подчеркнуто реалистичной манере. Гофман — первый фантастический реалист; он мог быть неровным, несовершенным, порой даже банальным, но никто не смеет оспаривать у него этот титул. Одним из главных литературных достоинств Кавалера Глюка является именно отсутствие рационального объяснения. Так будет и впредь, а в тех случаях, когда Гофман не ограничится иррациональной и фантастической основой, пытаясь построить логическую интригу, она будет производить впечатление натянутой и шитой белыми нитками (Синьор Формика, Двойники и т. д.). Когда дело доходит до объяснений, он становится небрежен и прибегает к самым банальным формулам: подмена детей цыганами, переодетые принцы и т. д.

В середине марта Гофман с радостным волнением читает свой текст в «Музыкальной газете» и наивно констатирует, что в печатном виде он кажется ему совсем другим. Он продолжает сочинять музыку, пишет в этот период много музыкально-критических статей и меняет свое третье имя Вильгельм на Амадей. Но, несмотря на все это, его охватывает депрессия, и он отмечает в своем дневнике, что слишком подавлен, чтобы работать. Или еще: dies ordinarius atque tristis[4]. Обычный день, который он ненавидит больше всего: больше, чем страдания, больше, чем войну, чье эхо не дает ему покоя.

В Бамберге пока еще все спокойно и цены на удивление низки, но уже перед Каменными воротами встал лагерем французский рейтарский полк, австрийцы то наступают, то отступают, то снова подходят ближе, и в городе растут опасения, что в скором времени совсем рядом состоится сражение. Обычный день… Обычный день с блондинкой для времяпрепровождения, новая кратковременная любовная связь.

Гофман договаривается с музыкальным издательством Гертеля в Лейпциге о том, чтобы ему высылали ноты, которые он будет распространять среди своих учениц за комиссионное вознаграждение. Он также берет на себя функции посредника при покупке инструментов, что, однако, не мешает ему играть в обществе роль светского человека. Он по-прежнему желанный гость в салонах и, будучи отличным танцором, часто посещает балы. Несмотря на предрассудки той эпохи, его ситуация ни у кого не вызывает нареканий, ибо в результате наполеоновских войн добрая треть европейцев превратилась в «деклассированные элементы». К тому же Гофман слишком хорошо знает себе цену, чтобы гнушаться комиссионными. Эта деятельность дает ему определенную независимость, в которой он нуждается как ни в чем другом, и оставляет ему достаточно времени на сочинение мелодрамы для вернувшегося в Бамберг фон Зодена, а позднее — на сочинение музыки для постановки Генофевы.

Весной 1810 года Бамбергский театр переходит на новую форму руководства: отныне им будет управлять акционерное общество, а должность директора займет Франц фон Хольбейн, старый знакомый Гофмана по его первому пребыванию в Берлине. Писателю поручают одновременно выполнять функции помощника директора, композитора и художника сцены. Франц фон Хольбейн не сковывает его инициативы, и Гофман пользуется этим, чтобы инсценировать своих любимых авторов — Шекспира и Кальдерона де ла Барку.

Почти каждый вечер он проводит в кругу друзей, — они собираются в Буге, сельском предместье Бамберга, — чтобы посидеть за пуншем в харчевне дядюшки Штригеля. К этому кругу относятся знаменитый невропатолог доктор Маркус и его племянник доктор Шпейер, дядя юной Юлии Марк. Здесь же присутствует Карл Фридрих Кунц, виноторговец и издатель, который первым выпустит сочинения Гофмана в виде отдельной книги.

Друзья пьют, спорят, сквернословят с забавной неуклюжестью образованных людей и веселятся от души. Гофман царапает на столешнице petits riens[5] вроде эпиграмм, пародий, афоризмов на потеху своим собутыльникам. Он сочиняет их ради забавы, еще не догадываясь о том, что впоследствии использует многие из них в своих Серапионовых братьях. Иногда друзья называют ему несколько не связанных между собой слов, и Гофман должен с ходу составить из них связный рассказ, где эти слова должны стоять в том порядке, в каком они были ему названы. Позднее эту игру взяли себе на вооружение артисты литературных кабаре, однако и во время Гофмана она была уже далеко не новой. Но какими бы незначительными и несерьезными ни были эти крошечные сочинения, они демонстрируют гибкость ума и оригинальность творческой фантазии, не имеющие себе равных. Мысль Гофмана подчиняется ему безоговорочно, и он забавляет себя тем, что заставляет ее кружиться и порхать, выделывать замысловатые па, совершать самые головокружительные кульбиты. Главное — не сковывать силу воображения. Ведь жизнь так забавна и печальна!

Примерно в это же время он приступает к работе над своей тринадцатичастной Крейслерианой, состоящей из коротких очерков, лаконичных эссе, нередко имеющих форму рассказов, в которых автор устами капельмейстера Иоганна Крейслера выражает свои эстетические воззрения, критические суждения и чаяния, но одновременно и иронизирует над своими собственными мыслями и чувствами. Простодушные люди могли бы со вздохом сказать, что «для него нет ничего святого». Но позвольте, а как же музыка? Очерк Инструментальная музыка Бетховена входит в число шести Крейслериан, вышедших в 1814 году в составе первого сборника новелл Фантазии в манере Калло. Несмотря на определенное стилистическое единство, ни одна из вещей сборника не похожа на другую, будь то эссе о психологии Дон Жуана, над которой размышляет Крейслер ночью в покинутой театральной ложе, или Совершенный механик, явно построенный по схеме знаменитых свифтовских «Советов прислуге». Или, наконец, самый первый очерк Музыкальные страдания капельмейстера Иоганнеса Крейслера, — в нем Гофман дает волю своему едкому сарказму, и, читая его, чувствуешь, насколько отделяет он себя от тех, кого в нем описывает. Всегда зритель, всегда свидетель, он, как в детские годы, наблюдает сквозь хрустальную стенку за потешной глупостью людей. Ему, одинокому наблюдателю, глядящему на мир сквозь свою постылую хрустальную оболочку, которая, подобно лупе, представляет все изъяны в увеличенном виде, временами, должно быть, кажется, будто он невидим, как Асмодей, отчего он, вероятно, испытывает горькую радость. Он не устает следить за нелепыми антраша марионетки по имени Глупость. Она зачаровывает его, как спустя полсотни лет зачарует Флобера. Но Гофман несравненно тоньше, интеллектуальнее и страшнее Флобера; он не поддается искушению умозрительного упрощения и схематизации, необходимых для создания масштабного натуралистического полотна. Он выпустил бы в Шарля Бовари все свои стрелы, сделал бы из господина Омэ добропорядочного убежденного реакционера и позволил бы Эмме удалиться в царство гармонии или в спасительное декоративное безумие. Он сатирик, но не моралист. Для него существует одноединственное преступление, а именно: быть серостью. Этика оставляет его равнодушным, зато с мрачной озлобленностью и каким-то бешеным злорадством он подмечает и описывает все, что гротескно. Гротеск необычного и гротеск заурядного, бурлеск и глупость во всех их видах. Мир — это дьявольская афера, где правила игры установлены раз и навсегда, карты помечены крапом, а игроки только этого и заслуживают. Игроки — это те, кто беседует о погоде и своих любимых чадах, жеманные кумушки, неутомимые рассказчики анекдотов, остроумные пустомели, лизоблюды, конформисты — словом, весь мир, не удовлетворивший своей великой потребности в Любви.

Эта потребность с годами дает о себе знать все больше, и к 1811 году Гофман созревает для истинной страсти, которая станет для него великим испытанием.