Ежегодный пир Погребального братства

VII ВЕРОНСКИЕ ЛЮБОВНИКИ

Свершилось! Теперь и у меня есть машина, стальной конь, моя Ласточка! Я — владелец автомобиля, техпаспорт оформлен на меня, регистрация по адресу «Дебрей науки», поручительство по договору кредита подписала Матильда. Один из плюсов проживания вблизи Ниора — мировой столицы взаимного страхования — заключается в том, что до агентства рукой подать. Правда, эти гады взяли с меня кучу денег под тем предлогом, что я, видите ли, прежде ничего не страховал. Ну да ладно, мужик попался не хапуга. Сначала предложил формулу «все риски» с компенсацией любого ущерба — разбитые стекла, угон и т. д., но как увидел, что машине больше двадцати лет, то сказал: «Мда… ну, можно застраховать из расчета трети начальной стоимости, и в принципе хватит, да?» И поскольку она вообще двухместная, вышло даже чуть дешевле. Хотя все равно страховка обошлась в три раза дороже самой тачки. Я поехал на станцию и помыл ее, проверил давление в шинах, купил масла, замшевую тряпочку. Желтый жилет. Треугольник. Счастье! Первая машина в тридцать лет — как-то я эадержался на старте. Сюрприз: обнаружил в боковом кармане старый номер «Плейбоя» (октябрь 2003 года, «Ко Ланта: некоторые любят погорячее», страницы из середины отсутствуют). Странная деталь: в пластик приборной панели вставлены два металлических шарика и еще три — в бардачок. Интересно, есть ли тут связь с порножурналом? Чем же занимался в своей машине толстый Томас?

После двух литров хлорки вонь не исчезла, но как-то изменилась: теперь пахнет, будто в бассейне разлагается труп. К тому же в дырах за спинками сидений поселились мухи. Ну, не страшно, со временем должно пройти.

Итак, я вернулся из Ниора на Ласточке, на дороге она без проблем разгоняется до восьмидесяти, окна из-за вони были открыты настежь, потрясающее чувство свободы.

К тому же номер машины начинается с 79, это местный код региона, я никак не выделяюсь на общем фоне. Даешь настоящую деревенскую жизнь!

Дизель стоит дешево, устроил себе экспедицию: Ла-Рошель — Шателайон — Рошфор и обратно. Действительно красота. Порт Ла-Рошель очень приятный, даже под дождем — выпил кофе на террасе (отапливаемой) бара с названием «Высокий берег». Я вспомнил, что в «Трех мушкетерах» д’Артаньян и компания принимают участие в осаде Ла-Рошеля. Хорошая мысль: перечитать «Трех мушкетеров». Думаю, их можно как-нибудь найти. Шателайон — курортное местечко на побережье, приятно безлюдное (что, в общем-то, нормально в январе и в будний день), с одной странной особенностью: при отливе море уходит на несколько километров, оставляя безбрежную грязь. Хотел побродить по воде — дудки, надо три часа ждать, пока она вернется. Хотя, наверное, здесь раздолье для сборщиков моллюсков, — на всех не угодишь.

Осмотрел Королевскую канатную мануфактуру Рошфора, очень впечатляющее здание. Есть еще дом Пьера Лоти, но я ничего не знаю об этом писателе, к тому же у меня в голове он почему-то ассоциируется со Страной Басков, с чего — непонятно. Кстати, можно прикупить еще пару книг Лоти, когда буду брать «Трех мушкетеров», и уже потом вернуться сюда еще раз и осмотреть дом. Вообще Рошфор с его прямолинейными улицами и низкими однообразными домами выглядит скучновато. Но, возможно, тут сыграла свою роль и погода. Вспомнил «Девушек из Рошфора», ни одной красивой девушки и близко не встретил. Утром, зимой, в будний день — это, в общем-то, нормально, они все на фитнесе.

Ласточка слегка перегревается в пробках, а в остальном без нареканий.

Я все пытался как-то бороться с запахом падали, без конца открывал правое окно — и сломал: стекло само собой проваливается до середины окна, едва тронешь дверцу, и даже без всякой причины при малейшем толчке. Пришлось его заблокировать, сунув в щель отвертку, — красная ручка торчит наружу, тот еще видок. Я пошел в автосервис на выезде из деревни, где работает Арно; он, увидев меня, сначала удивился, а потом пришел в полный восторг. Жушо, хозяин автосервиса, — невысокий усатый дяденька лет пятидесяти, ходит в рабочем комбинезоне, как и его постоянный помощник. Он посмотрел на машину, потом на отвертку, вытащил ее — стекло жалко наклонилось наружу — и сказал: «Думаю, подход правильный». Я, наверное, выглядел совершенно обалдевшим, потому что он сформулировал свою загадочную мысль иначе: «По-моему, так отвертка не худшее решение». Я робко спросил: «Правда? это не чинится?» И в ответ услышал: «Да конечно чинится. Что угодно можно починить. Но вряд ли вы будете выкладывать сто пятьдесят евро за ремонт этой рухляди». Моя Ласточка — рухлядь? Подлец. Хотя так-то оно так. «А нельзя придумать что-то поэстетичней отвертки?» — «Ну, отвертка хороша тем, что у нее есть рукоятка, поэтому ее легко вытащить, если захотите открыть окно. Или вставить на место, если выпадет. Я бы оставил отвертку. Если встретится по дороге автосвалка, можете купить дверь от какой-нибудь разбитой машины, только сомневаюсь, что выйдет меньше шестидесяти евро. Но, если найдете, берите, мы ее вам приладим». Самому дверь ставить — такой геморрой. Ладно, придется привыкать к отвертке.

Я заметил, что этот полевой журнал фиксирует события и впечатления, все меньше и меньше относящиеся к моей диссертации. Соотношение учебы и отдыха в деревне с неделями как-то незаметно менялось, а машина еще больше усугубила трудности начала года. Прочел свой гороскоп в местной газете: «Близнецы, родившиеся в первой декаде: впереди радикальные изменения». Вот прямо жду не дождусь.

Обнаружил в Сети следующее: «Благодаря влиянию Нептуна родившийся под знаком Близнецов обладает развитой интуицией и мощным творческим потенциалом, что естественным образом направляет его в сторону гуманитарных и общественных наук. Близнец первой декады руководствуется прежде всего интуицией. Она его главная движущая сила. <…> Он умен и восприимчив. Отзывчивасть и чуткость — главные козыри, помогающие ему в создании прочных любовных союзов». Классный я парень, чего там.

С утра с энтузиазмом примусь за работу.

Ну вот, готово: еще пятнадцать страниц к главе «Вопросы». Оле-оле-оле-оле! Не текст — непробиваемая глыба, железобетон. Скала. Мозги просто дымились от нагрузки в «Дебрях науки»!!! Кошки не верили своим глазам: Давид три дня не играл в тетрис и вообще ничего не делал, только писал. Ни с кем не виделся, ни с кем не чатился, в рот не брал спиртного.

Ладно, умял шесть банок печеной фасоли, две замороженные лазаньи и пиццу семейного формата; если буду писать четыреста страниц в таком ритме питания, то меня дико разнесет, и я защищу диссертацию с блеском и ожирением.

Разве можно сравнить этот текст с жалкими прошлыми потугами! Сразу видно, как много дает полевая работа. Интуитивные догадки точнее, мысли основательней, аргументы весомей. Вот это да!!! Интересно, что скажет об этом Кальве. Если он человек порядочный, немедленно уступит мне кафедру.

Сейчас 13:00, дождя нет, — пойду-ка я продышусь и заодно проветрю Ласточку.

Давид Мазон снова в игре!

Только что сообразил, что почти десять дней не говорил с Ларой. Странно, но и она мне не звонила. Так, перебросились парой эсэмэсок. Видимо, мы вышли на крейсерскую скорость общения — с учетом дистанции.

+ 2 страницы в раздел «Вопросы». Бетонируем дальше.

Нашел на сайте Elle прогноз на зиму для Близнецов: «Независимо от того, состоите ли вы в отношениях или одиноки, вы по-новому взглянете на свою личную жизнь и благодаря свойственной вам интуиции сумеете найти правильный баланс и сохранить свободу, которой вы так дорожите». Ну все про меня! (Откуда эта внезапная страсть к астрологии? Магия сельской жизни? Непременно перечесть труды Жанны Фавре-Саада, это должно развеять морок.)

Что-то я немного напряжен, пора подышать свежим воздухом. И поесть, что ли, овощей, сделать салат, а то ем одну дрянь, отсюда и запор.

Может ли старая любовь взять и отпасть, как отваливается корка с зажившей царапины на локте или на коленке, открывая новую розовую кожу? И то, что казалось неотъемлемой частью тебя, — исчезнуть, как ошметок кожи, канувший в Лету после падения с велосипеда? Неужели то было всего лишь падение с велика? Эти вопросы не дают мне покоя. Я долго не решался перечитать свой дневник, а потом продолжить его; теперь я считаю, что это необходимо. И даже при развитой интуиции и умении действовать инстинктивно надо хоть изредка думать мозгами. Последняя запись датируется 1 февраля[7]; я покинул «Дебри науки» в начале лета. А история с запором действительно очень характерна для человека, который не прислушивается к себе и натужно сопротивляется собственному телу. Сразу вспоминаю Макса. Короче. Безумие в деревне может принимать чрезвычайно разнообразные формы[8]. Я выдавливал из себя никому не нужные страницы проблематики, а Макс долгие месяцы тупо фотографировал одно и то же дерьмо.

Овощи! Овощи! Ибо сказано у Лао-цзы: надо искать путь. А теперь я отрублю вам голову[9].

Пять фруктов и овощей в день: удивительно, как ясно и трезво работает голова от всего-то одного косячка. В конце концов, конопля — это трава. Два яблока, три косяка — и вуаля! — дневная диетическая норма выполнена[10].

Пройду все по порядку, начиная с 6 февраля. Тогда я еще не знал об этом, но война между сторонниками резервных водозаборов[12] и их противниками уже началась. И первый боевой эпизод как раз стоил Люси суточного задержания в полиции в декабре и множества неприятностей впоследствии. Причины этой демонстрации абсолютно меня не заинтересовали, я заметил только ее последствия, — отсюда видно, насколько я, казалось бы поглощенный своей диссертацией, на самом деле был далек от сути изучаемого предмета. Если я ставил задачу расширить знания о территории и углубить ее понимание и при этом не умел по-настоящему прочувствовать главные ее проблемы, то, даже научившись прилично готовить овощные супы по рецептам из интернета, я не мог предложить истинной науке ничего путного.

Итак, за февраль я сильно продвинулся в автомеханике и кулинарии и довольно слабо — в науке. Кальве одобрил присланную главу «Вопросы», попутно напомнив мне, что я так и не представил материалы полевых исследований, которые должны как-то ответить на эти самые вопросы. Раздел «Ответы» продвигался несильно. Мне было дико тяжело признать его правоту, но крыть было нечем. Да, я сформулировал какие-то научные цели, но даже само их формулирование, подгонка действительности под программу семимильными шагами уводила меня в сторону.

И я все глубже уходил в искусство кулинарии и огородничество.

Ну, искусство кулинарии — на мой манер, конечно, не на уровне передачи «Топ-шеф в деревне»: Матильда отдала мне ненужную мультиварку «Термомикс» (Тегmomix™) первого поколения, и я потихоньку осваивал телематические джунгли кулинарных рецептов. Вспахивал ниву гастрономии голыми руками, имея из подручных средств лишь овощечистку да кузькину мать. Должно быть, овощи у Люси были просто первоклассные, потому что довольно быстро я научился готовить не только весьма продвинутые супы[13], но и такие сложные блюда, как вегетарианское рагу. С конца февраля я почти ежедневно сопровождал Люси в поля, и она, казалось, была рада такой компании (моя полная неосведомленность и неуклюжесть новичка очень ее забавляли). Я даже как-то наладил отношения с ее псом, всегда готовым к игре; так что проводил больше времени, возясь с ним, чем окучивая грядки, но Люси это вроде бы не смущало. Она часто задавала мне вопросы о том, как у меня продвигается научная работа. Я в ответ врал и понимал, что вру — без причины, по инерции; отвечал, да так, ничего, подвигается помаленьку, хотя к тому времени уже полностью забросил опросы местных жителей. Я сказал себе: ну, проблематика закончена, теперь можно и передохнуть пару дней, а через месяц по-прежнему стоял внаклонку по щиколотку в мульче и сеял рядами горох. «Рискованно, конечно, — говорила Люси, — но попробуем. С учетом укрытия из полиэтилена на начальном этапе, а также глобального потепления и внезапной удачи сможем в мае заработать на тысячу евро больше. Зато если ударит мороз и дальше тоже будет холодно… ну, значит, зря потратим время. Ну, хотя бы не деньги, — семена-то достались почти даром»[14].

Так что моя научная работа заключалось в том, что я наблюдал за ростом овощей.

Бросал собаке мячик.

Выдергивал сорняки.

Смотрел, как на ветвях тополей появляются листья, слушал, как болото оживает и наполняется гомоном птиц.

Нам повезло, ничего не вымерзло; горошек выстоял (и вырос у нас не горох, а просто загляденье, и настоящие ранние овощи, как в старое доброе время), а Люси заработала несколько лишних сотен — покупатели были в восторге и влет раскупали сладкие сочные шарики, которые мать-природа чудесным образом упаковала в нарядный зеленый стручок.

Люси была совершенно счастлива. Теплая и ранняя весна волшебно преобразила округу. Погода стояла идеальная! Но я отвлекся. Вернусь к хронологической нити. Зима оказалась спокойной, но насыщенной событиями.

Я отказался от карьеры Нимрода: во-первых, лень было сдавать на охотничью лицензию, хотя закон и давал мне право на «охоту в сопровождении инструктора» — точно как в случае начинающего водителя, — не уверен, что это сильно обрадовало бы Гари. Да и стоимость лицензии не воодушевляла (не говоря о приличных расходах на экипировку, ружье и т. д., плюс надо заводить собаку, — словом, не всякому дано стать Джеком Лондоном). В июне я сумел слегка заинтересоваться рыбалкой и как-то на выходных даже принял участие в «Приключениях в недрах Дикого Болота»[15], но я же обещал сначала рассказать про зиму, так что вернемся в февраль. Значит, в начале февраля, числа примерно 10-го, я получил сообщение от Кальве, в котором он интересовался (в гораздо более изысканных выражениях), какого хрена я молчу и какие груши околачиваю в деревне, а также приглашал меня начать шевелиться, ибо я третий год сижу в аспирантуре, а пока что заявка на зачисление меня на будущий год младшим научным сотрудником и ассистентом преподавателя отклонена; это был чудовищный удар. Грант на полевые исследования и стипендия заканчивались в июне, я надеялся как-то протянуть до первой зарплаты в университете, у меня были кое-какие сбережения, но жить в Париже все равно довольно накладно.

А в тридцать лет снова жить с мамой — совсем позор. Так что я приуныл, и эта депрессия выразилась в том, что я просто лег на дно, перестал ходить в кафе «Рыбалка», увеличил потребление замороженной пиццы и прочей дряни.

Добрую неделю я провел за игрой в тетрис и чтением Рабле[16].

Я пропадал достаточно долго, так что Макс, не видя меня за аперитивом, забеспокоился и решил заехать без предупреждения. Он с ужасом обнаружил меня сидящим в темноте, с закрытыми ставнями, бледного, с запавшими глазами; из «Дебрей науки», по его словам[17], разило кошачьей мочой, — словом, друг его явно загибался, «томился, как девка на выданье, и таял на глазах»[18]. В порыве великодушия Макс решил меня выгулять, дабы «проветрить мне мозги»[19]; и не только пригласил на обед, но и стал меня всячески развлекать, что, как мы увидим, не обошлось без последствий. Первым таким развлечением, которого я бы, надо сказать, охотно избежал, стала полная экскурсия по мастерской Максимилиана, и особенно по ее сокровенной части: демонстрация пресловутого шедевра, никем еще не виденного и завершенного 2 января утром. «После нескольких недель компоновки все готово», — сказал Макс, и я стану первым из живущих, кто увидит это воочию: «Мощнейший эстетический заряд! Живо поставит тебя на ноги, парень. Прямо сразу взбодришься и примешься за работу! Этот шедевр станет нетъемлемой частью тебя, малыш. Смело считай его путеводной звездой. Потому-то я его и показываю. Чтобы вернуть тебе веру. Наполнить тебя надеждой»[20].

Его самомнение просто изумляло.

Макс вещал все это, стоя перед дверью мастерской и держась за ручку; мы только что отобедали[21]. Я ощущал некоторую робость, но гордился оказанным доверием. И надеялся, что моего эстетического багажа хватит для оценки.

Бывший амбар — длинное строение, с наружной от четырехугольника фермы стороны стена у него глухая; с другой — широкие застекленные проемы выходят на двор. Когда Макс впустил меня внутрь, длинные красные шторы, похожие на театральный занавес, были задернуты и все огромное помещение погружено во тьму; едва угадывалось бюро, стол для рисования, стремянка, высокие силуэты мольбертов, укрытых тканью.

— Готов? — спросил меня Макс. Цикл называется «Бристольская шкала: фрагменты автобиографии».

И он включил свет. Нет, я не был готов.

На противоположной от двора стене, освещенной очень мощными белыми софитами, висели десятки фотографических оттисков — края у них были светлыми, белыми или голубоватыми, а центр — неизменно темным: черным, темно-зеленым, коричневым или хаки. Я остолбенел: то был кал во всех его видах, сотни какашек; мелкие, крупные, средние, прямые, кривые, узловатые, жидкие, плотные, дряблые, лепешкой и т. д., и т. д. — короче, бесконечные вариации на тему дерьма.

Фу-у-у!

Я просто обалдел.

Слова не мог произнести.

— Скажи — штырит, да? — сказал Макс.

— А ты слыхл про бристольскую шкалу? — спросил меня Макс. — Бристольская шкала оценки дефекации — это как шкала Рихтера для землетрясений! Ты что молчишь-то? — забеспокоился Макс.

Я все еще не мог говорить. И спрашивал себя, что должно произойти, чтобы художник вот так отрекся от красоты и окунулся в полную мерзость. Наверное, такая форма депрессии. Мировая скорбь. Когда кажется, что жизнь омерзительна и с каждым днем все выше уровень говна. Не интеллектуальная игра, не тонкая ирония, понятная лишь знатокам искусства, не какой-нибудь концептуальный эпатаж в духе Мандзони — дурацкая шутка для горстки счастливцев, а реальное, почти патологическое погружение, этакая «Моя жизнь в дерьме», — с одной стороны, мне казалось, что тут уже надо звать психиатра, а с другой стороны — я видел что-то очень созвучное времени. В целом же все выглядело настолько неудобоваримо, что аж брало за горло, как мощное амбре. Словно заглянул в душу и увидел бездонную тоску.

Сейчас я, конечно, понимаю, что впечатление, которое произвела на меня его работа, можно частично объяснить отсутствием привычных рамок подачи, музея, галереи, «культурной упаковки»: грубая реальность сарая, близкое присутствие художника, его жадное ожидание реакции. Он смотрел на меня в замешательстве — мы оба словно онемели. И вдруг Максу стало стыдно; мне кажется, он внезапно увидел свою работу заново, со стороны — моими глазами, в моем неловком молчании; и осознал ужасный крах своих замыслов и полную несостоятельность своей тупой маниакальной копрофилии — вот уж поистине нулевой градус автобиографии.

(Надо признать, что Макс — настоящий художник, богатый и изобретательный: когда он понял, что его гигантское творение «не задалось», он тут же превратил его в «Дневник минималиста», содержащий минимум фотографий, довольно забавные карандашные вставки и отмечающий каждый день цифрой по вышеуказанной бристольской шкале. Эти пародийные путевые заметки в виде небольшой книжки из тридцати гравированных страниц с подкрасками акварели смотрелись так забавно и лихо, что тираж разошелся почти сразу[22].)

А я так и стоял в мастерской Макса, к счастью слегка укрепленный обеденным медоком, и молча созерцал россыпи голубоватого дерьма. Первыми вспомнились почему-то советы с форума огородников: «Навоз вносите зрелый, хорошо перепревший». Я дошел до противоположного конца амбара, как бы к левой кулисе, и наконец собрался с духом. И выговорил глупость:

— Сильно. Зрелая вещь.

Макс все отлично понял. Последовал долгий вдох, он обвел взглядом стены:

— Да уж, как-то я разошелся…

— И… ты будешь выставлять все работы разом?

— Была у меня такая идея. Но я сам не знаю, честно говоря, как это подать.

Я стал возмещать нехватку восторгов усердной теоретической базой:

— На мой взгляд, работа действительно актуальная — плоть от плоти своего времени. Фронтальное осмысление неприглядных реалий существования Homo faber, Человека творящего, с его бурной неукротимостью и унылой обреченностью, способного производить одновременно искусство и экскременты. Подведена окончательная черта, закрыта эпоха сублимации, когда художник ценой творческих усилий творил из всякого дерьма искусство. Мы в эпохе «бесконфликтного сосуществования», в которой может мирно уживаться и то, и это. Творческое озарение и говно. Ибо говно неотъемлемо связано с человекам, да? Это его альфа и омега, вехи жизненного пути. Может, я по привычке залезаю в свою антропологию, но я вижу здесь отражение нынешнего состояния мира, его статус, и не просто языковую метафору, но глубокую рефлексию. Да, вещь жесткая. Но именно так она, возможно, поможет нам осознать соотношение в человеке духовного и природного, истинную важность природы для человека. Ars cagandi, как говорится, ars moriendi[23].

Я сам дивился своей изворотливости.

Макс смотрел на меня так, словно я говорил о ком-то другом:

— Обалдеть.

— Согласен, немного бьет по мозгам, но ты же предвидел такую реакцию?

— Да как-то не вполне. По мне, так это такая спонтанная штука, вроде как выражение протеста. — Макс выглядел уже не так гордо. — А какие у тебя вообще планы на вечер?

— Наверное, сначала поеду помогу Люси. Столько недель корпел над диссертацией — надо и отдохнуть, — соврал я.

— Встретимся за аперитивом?

— Давай! Мой черед проставляться! Бристольские потуги увенчались мощным финалом — это надо отметить.

Он громко заржал.

Вернувшись в «Дебри науки», я, под впечатлением от Максова творения, хотел немедленно написать своему научному руководителю какую-нибудь язвительную цидулю, причем написать жидким дерьмом на открытке с типичным видом Болот, с каким-нибудь фото коровы, едущей в лодке. Как он ответил на мою просьбу позвонить в «Либера-сьон»?! Вот уж низость. Трудно представить масштабы человеческой трусости[24].

Я позвонил Люси, чтобы узнать, на участке она или нет, — мы с ней дней десять не общались, она вроде обрадовалась звонку, и я тоже, честно говоря, был рад ее слышать. Она действительно работала в поле — погода стояла пасмурная, серая, потеплело, — этакий мокроватый день конца зимы XXI века. «Погоди, я подъеду и помогу, — сказал я. — Мне самому полезно продышаться».

Ласточка урчала, как «роллс-ройс», рассекая водяную взвесь, за двадцать минут я пересек равнину, проехал Вильер, миновал ветряки, переехал Нантское шоссе и покатил вниз в сторону Болота, где каналы и протоки тянулись на запад к океану. Добравшись до первой деревни Вандеи — Бене, надо было свернуть на Буйе-Курдо (это название всегда казалось мне ужасно симпатичным — Буй-е-Курдо), и через пять минут я добрался до указателя «Мопа — ООО „Ясеневый пруд“». Черт, на въезде стоит машина Франка — атмосфера обещает быть напряженной… Франк — парень довольно приятный и спокойный, когда рядом нет его бывшей девушки, Люси; обратное тоже верно, и даже, пожалуй, Люси его присутствие бесит еще сильнее. Ну, я поздоровался — каждый из них занимался своей грядкой овощей, на расстоянии ста метров друг от друга. Люси была вся насупленная, прямо страшно подойти; Франк действовал на нее как криптонит на Супермена.

Я вкратце рассказал ей про обед у Макса, про экскурсию по мастерской, про «шедевр» — Люси несказанно удивилась; оказывается, у нее есть подруга, приходящая парикмахерша Линн, у которой не так давно был роман с Максом; и этот самый роман закончился (к явной досаде обеих сторон) полным пшиком из-за «серии жутких, совершенно извращенных фотографий, которые висят у Макса на стене тайного амбара». Теперь-то она понимала, что произошло: подруга не смогла отличить искусство от сексуального извращения. Люси сказала, что обязательно позвонит Линн и введет ее в курс. «В курс чего?» — спросил я. «Ну, что там у него искусство, а не что-то страшное», — ответила она. «Забавно, — стоит сменить ярлык, и вещь воспринимается совершенно иначе», — сказал я и выдернул с корнем какой-то молодой сорняк, который, несмотря на опилки, грозил задавить побеги горошка. «Это молочай, не кидай его в компост, а то там мучнистая роса заведется… Его можно порезать в салат. Ого, как вымахал, — почувствовал весну!»

Салат из сорняков — такого я еще точно не пробовал. И добавил: «А хочешь, приходи сегодня ужинать в „Дебри науки“?»

Люси подняла голову от грядки и чуть озадаченно посмотрела на меня: «Ты что, сам готовишь?» — спросила она. «Ха-ха, вот увидишь, готовлю! Правда, в основном твои овощи… Так ты придешь? — И тут я вспомнил, что договорился с Максом, что мы встретимся в кафе «Рыбалка» и пропустим по стаканчику. — Или можно завтра, если у тебя вечер занят?» — «Нет-нет, сегодня у меня ничего». Я подумал: вот я молодец, и как теперь выпутываться? «Так-так-так… вот и отлично, вот и прекрасно, приходи чуть позже, к полдевятому, я как раз успею сделать еду». — «Как скажешь, — ответила она. — А может, прийти пораньше — помочь тебе?» В ее фразе слышалась некоторая ирония, как бы намек на то, что я сам вряд ли способен на что-то путное, — вообще-то, не суперкрасиво с ее стороны. «Нет-нет, вот увидишь, я справлюсь сам, на кухне я — мастер».

И тут же подумал: один молочай на салат — маловато будет, так что мне теперь прямиком в магазин затовариться, сготовить, накрыть, потом бегом на аперитив — пока туда, пока сюда, дома буду в 20:15 уже пьяный, ужин псу под хвост, — плохо придумал. План В: пойти на аперитив, выпить «Оранжину» (Огапgina®), — не вариант. План С: отказ от аперитива — вариант совсем никакой. План Э: пригласить Макса ко мне, выпить вместе аперитив и поужинать. Я спросил у Люси, как ей, если Макс тоже придет на ужин, она сказала «без проблем». Насчет горячего у меня уже была мысль: заодно избавлю Франка от доброго килограмма морковки, двух репок и салата, так что я отправил Максимилиану эсэмэску, заскочил в магазин, купил вина, кусок говядины и красную скатерть, подмел и надраил все в «Дебрях науки», потом принялся мыть и чистить овощи, одно шинковать, другое резать дольками или кубиками, перекладывать, пассеровать, припускать (готовка — это как парусный спорт: разобраться с терминологией — уже полдела), потом запихнул все в мультиварку «Термомикс» (Тегmomix™), не забыл налить воду и белое вино, забыл положить тмин и приправы, одолжил у Матильды бокалы для вина, накрыл стол, зажег свечи. Было 20:20, — как раз скоро придут.

Можно сказать, ужин удался на славу.

Вкусная штука — молочай.

Тушеная говядина с морковью оказалась именно что говядиной с морковью, мясо было жестковато, но ничего, есть можно, только надо порезать на мелкие кусочки, зато морковка так и таяла во рту — разварилась почти что в кисель.

И разговор был очень приятный.

Хотя Макс немного витал в облаках — то ли что-то вспомнил, то ли о чем-то жалел, — Люси старательно не упоминала про Линн. Люси сразу узнала свечки, которые я стащил в церкви, — она обнаружила точно такие же в доме у деда в тот день, когда отключилось электричество; мы попросили ее рассказать, как ее арестовали и держали в участке. «Да ничего особо увлекательного», — вздохнула она, глядя в сторону (как сейчас вижу ее худое лицо, неясную улыбку); она не пыталась как-то подчеркнуть свою роль: демонстранты кричали «Вся планета — 003[25]», «003 везде», «Нет бассейнам!», «Спасем сельскую природу», и вдруг Люси и других бывших там активистов атаковала полиция, — по версии Люси, просто решила в какой-то момент взять и навешать им по максимуму, включая газ, дубинки и задержания; двое полицейских схватили ее за волосы и волокли по земле, потом как бы нечаянно, но от души отдавили башмаком руку и швырнули в полицейский фургон. Затем были долгие часы препинаний, злобных нападок и намеков, как будто у нас не демократия и сидящие за столами вооруженные люди в синем могут сделать все что угодно, и звания у них как у военных — лейтенант, капитан, капитан-лейтенант; ей не предъявляли никаких обвинений, ничего не говорили, удерживали безо всяких законных оснований, — значит, что получается, практически любого человека можно исколошматить, бросить в кутузку, а потом, без слов извинений, отправить восвояси — вместе с синяками, ссадинами, позором и пошатнувшимися убеждениями. «Они убивают всякую веру в государство, — говорила Люси. — До этого я вообще не думала, что бывает произвол или бесправие. Теперь я знаю, что все возможно: насилие реально существует и закон стоит на стороне силы».

Макс (мы допивали третью бутылку, считая аперитив) завелся с пол-оборота:

— Эти суки готовят нам диктатуру! Даешь сопротивление! Я первым делом устрою в погребе склад консервов и охотничьих ружей!

— Может, это связано с ростом климатических и вообще экологических проблем — ураганы и штормы становятся все страшнее, — ну и менты тоже больше свирепствуют, по аналогии. Надо же государству изображать какую-то деятельность…

— Поразительно, — добавил Макс, — вот ФПСХ (Федерация профсоюзов сельского хозяйства) может запросто жечь покрышки от тракторов и устраивать костры на перекрестках! И даже забрасывать префектуру дерьмом! Им все сходит с рук.

— И правда, им все можно, — добавила Люси.

— Просто министерство сельского хозяйства и министерство экологии — две отдельные структуры, у них и цели разные, и действуют они каждое по-своему.

— Ну, друзья, не будем портить вечер разговорами о всяких дураках.

Люси после этого тихо загрустила, а Макс внезапно страшно воодушевился.

— Предлагаю послушать немного военной музыки. Давид, поставь-ка ты нам «Прощание императорского конногвардейского стрелкового полка с храбрыми польскими уланами», — так сказать, на десерт. И подавай водку.

Воинственно загремели литавры, и Макс вдруг заголосил:

Мы переглянулись — с чего вдруг уланы? «А ни с чего», — ответил Максимилиан, просто у него от наполеоновских песен душа поет. «Может, его и назвали Максимилианом в честь Робеспьера?» — спросил я. Он еще пуще развеселился: «Сам-то как думаешь? Иначе зачем мне тут торчать, в самом сердце мятежной Вандеи? Шуанов добиваю!»

Его фанфаронство и закидоны в конце концов рассмешили даже Люси.

Отличный вышел вечер, засиделись чуть не до утра.

Макс ушел первым, а Люси… в общем, и не ушла.

Вышло все как-то само собой, как трава растет — никто не замечает, а она раз — и выросла.

Мне не хотелось ее отпускать, ей не хотелось идти домой.

Особо мы не задумывались.

Я загуглил «мужчина — Близнец, женщина — Овен»: мгновенная искра. Прочная глубокая связь, несмотря на двойственный характер Близнецов (это я — двойственный). Значит, не о чем беспокоиться. Глупо, да? Но меня это как-то обнадежило.

Дело было 19 февраля (почти что День святого Валентина), и на следующих выходных меня должна была навестить Лара.

Корка отпала еще не совсем, я все никак не мог собраться с мыслями — был дико счастлив, что Люси оказалась у меня в койке в «Дебрях науки», но смысл происшедшего как-то не укладывался в голове — а ведь оно означало конец отношений с Ларой.

Потом тоже было непросто — я не расставался с Люси ни днем, ни ночью, и не было ни времени, ни желания поговорить с Ларой; чем стремительнее приближались выходные и ее приезд (мы условились, что я встречу ее в пятницу в девять вечера на вокзале в Ниоре), тем тоскливей я себя чувствовал. Я боялся сказать Люси — не хотел отпугнуть ее своей нерешительностью. О злосчастная доля любовника! Я был трусом вдвойне: не открывал правду ни Люси (которая считала, что я свободен, то есть что у меня никого нет), ни Ларе (которая тоже в это верила). Кошмар!

Зато каким поразительным открытием оказалась сама Люси!

Никогда не думал, что можно так сильно влюбиться в кого-то — привязаться телом и душой. Хотелось расспрашивать обо всем, что составляет ее жизнь. Гадал, что она такого во мне нашла…

А с Ларой я выбрал крайне трусливое решение — что поделаешь, я оказался последним подлецом. В четверг отправил ей сообщение: «Извини, в эти выходные не получается из-за работы, — можешь поменять билет?» Не очень красиво. Ответ пришел незамедлительно в виде трех неотвеченных звонков (я отключил звук на телефоне) и потом СМС следующего содержания:

Ты что, спятил? Что на тебя нашло?

У меня под боком лежит и спит голышом Люси, а я тут переписываюсь с Ларой — какой стыд. Я собрал все свое мужество и напечатал:

Лучше тебе не приезжать.

Отключил телефон и стал будить Люси — ласками.

Ну ничего, скоро новая встреча в койке, так что до завтра.

Забавы ради я теперь сочиняю четверостишия в духе «Завещания Вийона»[26]. Отказаться от диссертации получилось не сразу, все-таки должно было пройти несколько месяцев, пока все созреет — и овощи, и планы на будущее. Не скажу, что решение далось мне легко, жизнь вообще изменить непросто, но возможно, и это главное. Я часами сидел за компьютером и сочинял язвительные стихи, прежде чем понял, что здесь есть какой-то скрытый смысл и что Кальве, бедняга, вообще ни при чем. Иногда случаются озарения. Но вернемся к февралю. Люси большую часть времени проводила в «Дебрях науки»; и сколько же открытий готовили нам наши тела! Что за алхимия неутолимого желания, что за магия бесстыдства! Извините, но я убежден, что в сельской местности секс лучше, чем в городе. Человек свободней; его вдохновляет постоянная оргия природы, неистовое совокупление и беспорядочный промискуитет всех вокруг — насекомых, кур, кроликов, оленей, кустов и побегов. Эти миллиарды постоянных соитий увлекают за собой и людей. В городе же, напротив, сексуальность человека подавляется в результате близкого соседства: дома — с растениями-суккулентами, а на улице — с пожарными машинами. В Париже практикуется либо торжественный имперский секс имени барона Османна, либо скоропалительный коитус в стиле Uber®, разве что не бибикая. Я изложил эту гипотезу Люси, она назвала ее типичной парижской заумью и тут же с хохотом полезла целоваться.

Я же остаюсь при своем мнении.

Пришлось идти на всякие индейские уловки, чтобы о приходах Люси не узнала Матильда. (Люси категорически не хотела посвящать ее в наши отношения, хотя я считал, что все равно все всё узнают.) Котам Люси, похоже, пришлась по душе, Найджел и Барли начинали полировать ей ноги, едва она переступала порог. Странно, что, когда Люси входила во двор, пес Гари не гавкал. «Не забывай, я знакома с ним дольше, чем ты», — говорила она. Благодаря Люси я узнал много разного о родственниках Матильды, например, что прадеда Люси при чрезвычайно странных обстоятельствах лишили земли оттого, что будто бы законные собственники погибли в войну — в деревне такое часто случается, здесь каждый камень скрывает какой-нибудь жуткий сюжет, зависть, обиду. Люси откровенно признавалась, что если бы не обстоятельства, то никогда бы не стала жить в этой дыре. И вообще считала, что для нее Пьер-Сен-Кристоф — это просто камень на шее[27].

Конечно, и я часто заходил к ней домой: дед потихоньку дряхлел, Арно безостановочно декламировал (76 февраля, Сен-Жюльен и Сен-Жереми; 16 февраля 1831-го, рождение Николая Лескова; 16 февраля 1899-го, смерть Феликса Фора; 16 февраля 1723-го, коронация Людовика XV) и клепал конструкции из «Лего» (Legos™), все сплошь погрузчики да паровозы, когда не спал с открытым ртом. Мне очень нравилось смотреть, как они вместе играют или возятся, или даже цапаются по-родственному, несмотря на разницу в возрасте, — пардон, грустно так говорить: ведь нет у них никакой разницы в возрасте, и все же разрыв между ними год от года все больше. Я помню, тогда же в конце зимы, как-то вечером в кафе «Рыбалка», когда дальнобойщик Пако пытался (надо сказать, безуспешно) научить меня играть в белот, туда явился Арно, и вся компания обрадовалась его приходу (он не заходил несколько недель) так, словно это возвращение блудного сына, совершенно искренне и сердечно; каждый совал ему монетку, чтобы послушать, как он излагает календарь, и я понял (вдруг дошло), что так у них повелось, скорее всего, еще когда Арно был ребенком, то есть лет двадцать лет назад, не меньше. Конечно, гнусная парочка, как я называл про себя альянс могильщика Марсьяля и толстого Томаса, опять попыталась споить Арно, все по обычной схеме: раз «Рикар», два «Рикар», три «Рикар», пока бедолага не начнет путать рамсы, но тут вмешались Пако и еще один парень, мне незнакомый, — с массивной такой рожей и багровым заковыристым носярой с красными прожилками, — ну прямо бюст римлянина, и вместе они пристыдили парочку, тем самым доказав, что нравы — в плане спаивания беззащитных групп населения — все же меняются. Арно успел выпить всего два пастиса; конечно, немного окосел и на радостях постоянно нюхал свой локоть, но не утратил ни памяти, ни речи, продолжая щедро выдавать даты.

(Должен сказать, что запанибратство, которое он мне демонстрировал, постоянно выкрикивая «Давид, Давид!» и дергая меня за рукав, чтобы сообщить 19 февраля, Сен-Габен, 20 февраля, Сент-Эме и т. д., сильно интриговало присутствующих, которые наверняка гадали, как это мы так подружились.

Полагаю, некоторые даже вплотную подошли к разгадке этой тайны.)

А вот кого я (упокой Господи его душу!) выносил с трудом, так это их деда; хорошо, что никто и никогда не прочитает эти строки, ведь его смерть — отчасти на моей совести. Он умер в апреле: Люси вернулась домой и нашла его лежащим на полу, в коме, он сожрал целую коробку шоколадных конфет («Джефф де Брюж» — Jeff de Bruges™) и выдул из горла бутылку сливянки (конфеты и сливянку купил я, когда ездил на выходные в Нанси встречаться с мамой, а потом подарил Люси на день рождения — в числе прочих подарков, и она оставила их на обеденном столе). Сокрушаться о старикашке не стану, у меня от него просто с души воротило, но что за славная смерть! «Йо-хо-хо, и бутылка рому» — как в «Острове Сокровищ», а потом бац! — мордой об пол.

Могильщик и градоначальник Марсьяль тут же заявил Люси и ее родителям, что, мол, время крайне неудачное, пасхальные каникулы на носу… И пришлось старику неделю лежать в холодильнике (как сильным мира сего) и ждать, пока его похоронят в следующий вторник. Главный гробовщик и три его грации выглядели странновато: под глазами темные круги, кожа желтая, движения замедленны, словно их всех разом скрутил печеночный криз, — верно, пасхальных яиц перебрали.

Я впервые оказался на этом сельском кладбище — конечно, я двигался в самом хвосте процессии, вместе с Максом, которого попросил пойти со мной; он был чрезвычайно элегантен, в блестящем черном костюме, с легким фиолетовым отливом, в очках «Рэй Беи» (Ray-Ban™), хотя день выдался пасмурный («Черные очки на похоронах — это классика, малыш», — сказал он мне заговорщицки, пародируя Алена Делона или бог весть какого актера прошлых лет). Люси шла впереди вместе с родителями, старшим братом Жюльеном, которого я еще не знал, и с неизбежным Франком, который продолжал выступать в качестве спутника жизни, что наверняка ее сильно радовало; был там и Арно по прозвищу Ноно, разряженный до невозможности, и даже при красном галстуке-бабочке. Явилась вся деревня: толстый Томас, Матильда и Гари, завсегдатаи кафе «Рыбалка», охотники — в общем, все, кто смог освободиться во вторник днем. Церемония была короткой, священник вообще ничего не знал о покойном, и никто из присутствовавших тоже не взял слово, — наверное, о его жизни и рассказать было особенно нечего. «Почтим память сына, крестьянина и отца», — подытожил священник. Странная формулировка. «Дети, внуки, друзья…» — и так далее. В колокола не звонили.

Я издали смотрел на родителей Люси, у них было что-то общее с Матильдой и Гари, тот же возраст, то же общее впечатление прямоты и достоинства, явственное уважение к людям.

В церкви я не бывал ни разу со времен кражи и где-то в душе даже усмехнулся — какой только дурости не сделаешь в жизни! Это ж надо — стибрить из часовни свечки, чтобы сделать свет для старика, который в итоге будет лежать в деревянном ящике в трансепте той же самой церкви, — с ума сойти!

Протопав несколько шагов по камням за гробом, который катили на специальной тележке с роликами и балдахином, Макс и его «Рэй-Бен» (Ray-Ban™) подло бросили меня и присоединились к Линн, парикмахерше и подружке Люси, — та шла чуть впереди от нас.

Я смотрел издалека, как три грации на веревках опускали гроб в землю, Марсьяль толкнул краткую речь, и потом все ушли, — sic transit gloria mundi.

Потом устроили небольшой прием (ну, вы понимаете) в доме у деда, то есть теперь уже у Люси и Арно, — пришел Макс, и Линн тоже; я помню, как возвращался с кладбища через всю деревню один и с некоторой грустью размышлял, куда же приведет меня эта новая стезя. Мне казалось, что я дрейфую где-то между двумя судьбами, двумя жизненными маршрутами: наука уплывала все дальше, как тень в Аиде, но жажда познаний влекла с необыкновенной силой. Я смотрел на сухую кладку стен, на цветущую бигнонию и сирень, на мальвы, пробивающиеся даже сквозь асфальт, на деревянные ставни фасадов, на ярко-зеленые изгороди из аккуратно подстриженного граба, на тракторы во дворах, на подготовленные сеялки, на блестящие бороны, на ровные тюки сена, на пустые стойла и коров, далекими черными силуэтами маячащих на лугу.

Я шел и думал: жизнь — это просто время, отпущенное до смерти.

Я говорил себе: наступит день — и хоп! Выпил человек бутылку водки и откинулся, и никогда уже не вернется назад. Мы — часть великого круговорота живой природы. И это прекрасно, — да, прекрасно, только еще и очень грустно. Я свернул вправо, к Люси. Странно было видеть столько машин и мотоцикл Макса на улочке, где никогда никого не бывало.

Гости в основном стояли, кресло старика оставалось незанятым; Люси придвинула стол к стене и выставила на него разные соки, белое вино, кассис и бутылку пастиса, я пить не стал, взял только орешек; Люси разговаривала с людьми, которых я не знал. Макс стоял возле Линн со стаканом пастиса в руке и пудрил ей мозги, черные очки были подняты к макушке, как забрало; ко мне подошел Арно, я сказал ему «2 декабря», и он затянул; 2 декабря, Сен-Вивьен, 2 декабря 1804 года. Коронация Наполеона, 2 декабря 1805 года. Битва при Аустерлице, 2 декабря 1993 года. Смерть Пабло Эскобара, 2 декабря. Провозглашение Второй империи в 1852 году, — вещал он важно, как понтифик. Потом я спросил его, очень ли ему грустно, и он ответил фразой, которую я не скоро забуду: «Не понимаю, что делать с такой грустью». Мне хотелось обнять его, но я постеснялся. Макс вытащил из кармана большой блокнот и стал набрасывать портрет старика — по фотографии, которую Люси поставила на камин: сначала наметил силуэт тонким-тонким фломастером, затем добавил черного цвета и теней специальной ручкой с кистью на конце — такого инструмента я еще не видел. Мастер, ничего не скажешь. Разумеется, едва закончив портрет старикашки и вручив его Люси, он тут же взялся рисовать Линн. Просто невероятно, две волнистые линии — и вот вам волосы, лицо едва намечено, но все вместе вышло так похоже! Сразу видно профессионала. Прежде чем отдать портрет Линн, он пририсовал внизу сердечко, — мне показалось, она покраснела. Максимилиан Рувр в своем (лучшем) репертуаре.

Если честно, когда я прикидываю, каким стану лет через двадцать, — мне хочется быть Максом.

Еще полчаса они рисовали портреты и кокетничали, а потом Макс и Линн отправились в сторону Болот пообедать где-нибудь у воды: меня они, конечно, с собой не позвали. Народ постепенно расходился; Люси подошла и представила меня родителям — Кристиану и Франсуазе; у отца было славное лицо и крепкое рукопожатие; у матери — очень добрая улыбка, а глаза чуть раскосые, почти восточные. От нее пахло свежим бельем и розовой водой. Люси представила меня так: «Давид, парижанин, последнее время живет в Сен-Кристофе», и мне стало так обидно, что злюсь до сих пор! Парижанин! Тоже мне специалистка! Одно дело граница 15-го округа с 14-м или с Ванвом, и совсем другое — Монмартр или, наоборот, Порт-Доре, у нас в Париже тоже не все везде одинаково, есть своя специфика. И вообще слово «парижанин» звучит как приговор, окончательно и бесповоротно: никогда парижанину не стать провинциалом. Провинциал со временем еще может стать парижанином, а вот наоборот — исключено. Сегодня, по прошествии нескольких месяцев, я пребываю в том же качестве, продвинулся разве что километров на тридцать: я — парижанин в деревне, пародия на «возврат к истокам», герой комикса, карикатура. Родись я в Туре, Бордо или Нанте, я точно так же был бы горожанином, но с совершенно другой этикеткой. Ну хотя бы здесь, на Западе, меня не сразу вычисляют по акценту — не то что в Арьеже. Стараюсь не выделяться. Ну, почти удается. Иногда мне кажется, что я похож на переодетых Дюпона и Дюпон на: отличный камуфляж! Но народ почему-то догадывается. Кстати, в феврале мы собрались в Париж, на Сельскохозяйственную выставку, я немного побаиваюсь — впервые повезу Люси в столицу. Интересно, смогу ли хладнокровно смотреть, как она будет в метро совать билетик в валидатор — не той стороной, как суют японцы? Ну, в крайнем случае, можно и пешком пройтись — от дома до выставки всего-то полтора километра.

Но я опять отвлекся: я говорил про встречу с родителями Люси. Кристиан почти сразу задал мне такой вопрос:

— Вы вроде бы записывали отца на диктофон? Он вам рассказывал свою жизнь?

Я не мог признаться, что вообще не переслуши-вал материал: сильно сомневался, что вообще хоть что-то там пойму; и ответил ему: да-да, действительно делал записи, — если хотите, перешлю их вам. Конечно, задним числом мне было ужасно стыдно вспоминать свои дебильные вопросы, и я сказал себе: ох-хо-хо, придется подчистить, подрезать то-се, — и в тот же вечер, поскольку Люси решила провести этот скорбный день дома, с братом, я надел наушники и прослушал все три часа звукозаписи. What a ride. Я был изумлен. Это как слушать какую-нибудь передачу по радио «France Culture» или читать книгу из серии «Земля людей» — опыт долгий, томительный и совершенно потрясающий. Что я за дурак, — тогда, в момент записи, я вообще не слушал, что говорил старик. Просто в голове не укладывается, как будто у меня включилась какая-то внутренняя блокировка, как говорят в психоанализе. А в этой записи — поразительная история. Про смерть его матери, самоубийство отца, про то, как жил он сам — незаконнорожденный ребенок, которого отвергла родня, который пошел батрачить, и как двоюродные братья отобрали у него наследство, как он выучился водить сельхозтехнику, подрабатывал точильщиком, нанимался корчевать лес: «Две недели сидели на болоте, вырубали кусты, валили тополя и распиливали на бревна». Конечно, сильный местный акцент и голос стариковский, с дрожью, но все понятно. Очень странно, во время записи я вроде был там — и отсутствовал. Как заклинания, звучали названия мест, которые в то время были мне совершенно незнакомы: Чертов камень (на самом деле так некоторые зовут Стоячий, сказала мне Люси), сти-ральня, река, Люкова роща — все в его жизни крутилось вокруг Пьер-Сен-Кристофа и горстки окрестных деревень — Вилье, Фэй, Бене, в масштабах носового платка. Съездить в Ниор — событие. Кулонж-сюр-л’Отиз с его парой тысяч жителей — настоящий город.

Вопросы, которые я задавал ему сонно и машинально, доконали меня окончательно, и я их вырезал начисто. Как я мог не обратить внимания хотя бы на историю с книгой, написанной учителем, — в уме не укладывается! Дед рассказывает мне, что сельский учитель написал книгу о его матери, а я его ни о чем не спрашиваю, ничего не уточняю — вообще. Мне по барабану. Короче. На другой день я поговорил с Люси, она была не в курсе. Спросила у отца, тот тоже ничего не знал. Книга? Какая книга? Я порылся в каталоге Национальной библиотеки, о Пьер-Сен-Кристофе — ничего, кроме двух открыток с видом Стоячего камня и церковью. Легче искать иголку в стоге сена. Мог ведь спросить у старика хоть фамилию учителя, чтоб облегчить себе работу. Так нет же, не спросил.

Забодай ее чумка, эту администрацию. Сегодня случился полный облом: отказались засчитать мой диплом как эквивалент документа специалиста-агрария. Ну не скоты?! В письме из сельхозпалаты так прямо и говорится: «Несмотря на полученные Вами знания и навыки, подтвержденные успешным завершением магистерской программы второго цикла и написанием в данный момент диссертации по антропологии, мы не считаем их соответствующими перечню компетенций, нужных для управления фермой[29]. Соответственно, как уже указывалось по результатам первичной оценки Ваших знаний, Вам предлагается пройти один из указанных учебных курсов с целью получения сертификата о допуске к работе в сельском хозяйстве». Оценка знаний — самая унизительная штука, какой меня когда-либо подвергали: Гонтран, советник из нашей сельскохозяйственной палаты, к которому я попал, просто сообщил мне, что компетенций у меня никаких нет, кроме одной — учиться и приобретать компетенции[30]. Чтоб он сдох, чтоб ему голову расшибло куском тофу, как говорят японцы.

Засада в том, что в теории на данный момент легально трудиться может только Люси; что создает массу проблем в моей части работы, которую мы назвали «финансовое управление, делопроизводство, торговля и стратегическое планирование»[31]. Подготовка бумаг, поиски дотаций и т. д. для открытия собственного дела, — без этого чертова диплома все дико сложно. Ладно, придется опять ехать в Ниор, записываться на новую встречу в сельскохозяйственной палате с моим личным советником Гонтраном, который опять будет смотреть на меня, как баран на новые ворота, пока я снова стану объяснять ему нашу ситуацию («Я все равно не понял: к сельскому хозяйству вы не имеете никакого отношения, а, наоборот, пишете диссертацию по антропологии, — зачем вам тогда разводить овощи?»), — ну да, конечно, решение неожиданное, внезапное, взять и завести кооператив, но живем-то мы всего один раз, мсье Гонтран, и вы знаете, что у меня есть небольшие средства, полученные в наследство от покойного отца, и я намерен вложить их в нашу землю, во французскую землю, в землю Де-Севра, и выращивать на ней французские овощи, севрские, которые будут расти из той же земли, в которой лежат наши отечественные покойники и дают углерод, нитраты, микроэлементы, необходимые для роста капусты, моркови, кукурузы и пшеницы, и всех наших культур, осененных сельскохозяйственной политикой Евросоюза, которая является величайшим позором в политическом, промышленном, экологическом и продовольственном плане, когда сотни и сотни миллионов евро тратятся во вред планете, во вред потребителям, животным и самим крестьянам, во вред всем и на благо никому, просто из-за бездарного управления, а я это точно знаю, потому что пишу диссертацию, господин Гонтран. Короче. Жизнь — сложная штука. Мы просто хотим попытаться спасти планету, господин Гонтран. Если каждый спасет гектар планеты, то все, дело в шляпе, господин Гонтран, можно будет жить счастливо, гладить собачку и раздельно сортировать мусор.

Так, о чем бишь я? Что я рассказывал в этом дневнике? Ах, да. Значит, чуть больше шести месяцев назад, в апреле, после того, как похоронили деда Люси, и задолго до того, как администрация начала мне лезть в печенки, и когда еще ничто, естественно, не предвещало создания совместного предприятия, а мы с Люси только два месяца как встречались, идиллия была в самом разгаре, а я все же как-то пытался писать этудисертацию, которая должна была вознести меня на вершину славы, — вот тогда я узнал из рассказов деда, надиктованных предыдущей осенью и совершенно оставленных тогда без внимания, о книге, которую написал о предках Люси (прадедушке и прабабушке) местный учитель, примерно в 1950-е годы. Обалдеть. Я, конечно, первым делом обратился к родственникам и убедился, что ни Люси, ни ее отец ничего об этом не слыхали. Сколько могло быть в то время учителей в начальной школе Пьер-Сен-Кристофа? Как узнать их имена, чтобы найти следы книги, если она действительно существовала? Я проявил недюжинную смекалку и отправился на следующий день с расспросами к мэру-гробовщику Марсьялю Пувро, и через два дня получил ответ: учителя звали Марсель Жандро, его дочь мадам Беллуар до сих пор живет в деревне; а знает это мэр Пувро, поскольку он собственноручно хоронил этого Жандро не далее как в декабре прошлого года.

Связаться с этой мадам Беллуар оказалось довольно легко, я поговорил с ней об отце и спросил, нет ли у нее экземпляра той книги. Она дала мне почитать небольшой сборник его стихов под названием «Музы болот», где встречался неизвестный мне доселе жанр — эклога. Слово звучало забавно, но загадочно, и я тут же полез в «Толковый словарь Робера» (Robert®):

(Удобно иметь дома словарь.)

Стихи, ей-богу, показались мне вполне прекрасными — про реки, болота, несостоявшуюся любовь, которая растаяла в тумане, про половодье, про залитые поля, про деревушку, стоящую на вершине холма с названием Шалюссон, откуда открывается вид на всю долину Севра.

Но больше всего, конечно, изумила меня книга «Зов природы…» — именно так, с тремя точками.

Краткая повесть в серой обложке без указания издательства, сошедшая в Ниоре с печатных станков типографии «Широн» в 1956 году. Тон задавался с первой же фразы:

Природа обладает силами возрождения и обновления, которые иногда столь мощны, что способны сломить человека. И как бы они ни назывались — судьба, случай или Промысел Божий, — но человек, неосторожно сделавший первый шаг и запустивший их механизм, уже не избежит их яростной кары.

А дальше было еще неожиданней: там рассказывалась чудовищная история Луизы, прабабушки Люси; как та забеременела без брака, как родился дедушка Люси; как родители Луизы неизвестно почему выдали дочь за другого — бедного и грубого крестьянина по имени Иеремия; и как Луиза, несколько лет прожив в браке, вроде бы снова забеременела, к вящей радости Иеремии; но, по несчастью, потеряла ребенка, когда Иеремия, призванный в 1940 году на войну, стоял во французских Арденнах, и она не осмелилась сообщить ему письмом о том, что произошло; и как Иеремия, вернувшись домой летом 1940 года, обнаружил, что его жена теперь уже не беременна и вроде бы изменяет ему с кем-то из деревни; и как Иеремия ушел в болота, и зажил там отшельником, и стал колдуном, браконьером, лесорубом, и воротился в Пьер-Сен-Кристоф только в самом конце войны, в ночь, когда проходил Бал освобождения, вернулся для того, чтобы отомстить; и устроил такую месть, что через две недели Луиза зачахла от какой-то загадочной болезни; и как Иеремия, сам погибая от тоски и угрызений совести, нашел в себе силы, прежде чем повеситься, запугать и унизить жителей деревни и отомстить своим заклятым врагам, принимавшим его за полудикаря, дебила, ничтожество.

Но трогательней всего в этом «Зове природы…» были описания повседневной жизни села и полевых работ: выращивание зерна, разведение коров, устройство огородов и садов, все эти птичники и скотные дворы, и торговля, которая еще широко присутствовала в деревне, где были и свой булочник, и бакалейщик, и несколько кафе; раз в неделю по понедельникам или средам приезжал фургон мясника, если в этот день не случалось рынка; чувствовалось, что учитель старался описать все как можно тщательней, создать этнографический документ, который послужит для будущих поколений; о крестьянах писал чуть покровительственно — «местное население», «они» — они такие-то, они живут так-то; но при этом с отеческой нежностью — они люди простые, грубоватые, но честные и симпатичные. И в этом его тоне чувствовалась другая эпоха, послевоенное время и тот особый статус, который придавало людям образование, относившее ученого человека к элите и возвышавшее его над рядовыми жителями деревни.

Я отсканировал обе книжки, стихи и повесть, и отдал все это Люси для передачи отцу — вместе с копией аудиозаписи ее дедушки.

Люси прочитала историю своих предков буквально в один присест, с огромным интересом; периодически даже комментировала, как будто мы с ней вместе смотрели сериал: «А этот! Ну что за сволочь! А тот! Ты подумай, какой гад!» И даже как будто припоминала каких-то участников и события, а потом сдалась и признала очевидное: все это было слишком давно, поколение Луизы и Иеремии полностью исчезло, а следующее поколение (ровесники ее деда с безразмерными ушами) тоже вышло на самый верх возрастной пирамиды и более или менее дружно откидывало коньки. Да и деревню уже было не узнать: в описываемое время она имела какой-то центр и почти дотягивала до провинциального городка, где существовали четыре кафе, бакалейная лавка, булочная, свой почтальон, врач, ветеринар, кузнец, издольщики, сельхозрабочие, фермеры-арендаторы, землевладельцы, винный магазин, могильщик-гробовщик — словом, совсем другая жизнь. В 1950-е годы на полтысячи жителей, то есть почти столько же, сколько сейчас, приходилось в десять раз больше услуг. Можно было жить в Пьер-Сен-Кристофе и лишь изредка выбираться «в город», то есть в Кулонж, например на рынок, в универмаг или к нотариусу. А сегодня… Нет почти ничего. Не исключено даже, что с выходом на пенсию толстого Томаса закроется последнее заведение в деревне — кафе и магазин «Рыбалка», и тогда не останется вообще ничего, только автомат по продаже багетов перед мэрией[32]. И не говори, милочка, времена пошли — хуже некуда.

Люси, с одной стороны, было приятно узнать про жизнь деда, а с другой стороны, грустно, что жизнь эта оказалась такой безысходной. Она считала, и не без оснований, что такие же противоречивые чувства испытают отец и брат.

Я сделал карточку на Жандро и включил его в свою базу данных; в конце концов, у этнографов принято ссылаться на работы предшественников, касающиеся исследуемой территории, особенно когда этих работ так мало. Можно запросто добавить его в раздел «Вопросы», там ему и место.

Если я когда-нибудь домучаю эту гадскую диссертацию. Пока что шансов немного.

Кстати, обязательно надо рассказать о том, какую позицию занял Кальве, этот великий знаток сельской тематики, когда разразилась война бассейнов; так что придется хотя бы вкратце изложить войну бассейнов.

Все той же весной, через несколько недель после похорон деда, в конце апреля, месяца дождей и ложных обещаний, огромное волнение охватило всю прогрессивную общественность, озабоченную экологической повесткой: вышла программа создания сети резервных водоемов (зимой миллионы кубометров воды закачиваются в огромные открытые искусственные пруды, а летом используются для полива), и в департаменте Де-Севр предлагалось соорудить за пятьдесят миллионов евро (какие пустяки!) шестнадцать бассейнов вместимостью восемь миллионов кубометров воды, выкачанной зимой из водоносного слоя. Проект чудовищен как в ближайшей, так и далекой перспективе по нескольким очевидным аспектам — в первую очередь, он явно будет способствовать развитию в департаменте животноводства, которое и так уже повинно в производстве 14,5 % парниковых газов в масштабе планеты и является кризисной отраслью хозяйства, а также приведет к увеличению числа сельхозполивалок, обслуживающих в основном производителей кукурузы и вечно загромождающих проезжую часть. Даже если бы было точно доказано, что забор миллионов кубометров воды в естественной среде (Болото, долина Севра и т. д.) не имеет никакого отрицательного воздействия, что далеко не так, то все равно, тупо идти против главного направления борьбы с климатическими изменениями и увеличивать содержание метана и оксида углерода в атмосфере — полный абсурд. Наоборот, эти миллионы евро можно использовать для сокращения животноводства на юге департамента. Но нет. Решение об инвестициях принималось под знаком экологического вранья и недальновидности. Вообще поражает эта совершенно бредовая — в двадцать первом веке! — идея о том, что человеческая деятельность может не влиять на природу. А как вам такая фраза: «Мы заберем из рек миллиарды литров воды (точнее, каких-то восемь миллиардов литров), но это ничего не изменит, не волнуйтесь, есть полная уверенность», и это твердит и Сельскохозяйственная палата, и префектура? Лопнуть со смеху. Восемь миллиардов литров воды — все же побольше, чем в стакане, куда на ночь кладет свою вставную челюсть префект департамента. Короче. И венец всего: «Будем брать восемь миллиардов литров воды зимой, чтобы не брать ее летом» — это просто абсурд; хорошо спланированное преступление все равно остается преступлением. В общепризнанном контексте усугубления летней жары и засух следует не иссушать почву зимой, а радикально менять методы землепользования, адаптировать их к новым климатическим условиям и в то же время бороться с глобальным потеплением и последствиями деятельности человека.

Судя по истории с бассейнами, прозреют они не завтра.

По-прежнему главное — краткосрочная перспектива: местные депутаты мыслят сроками своих мандатов, в том смысле, что после меня хоть потоп. Переизбрание — великая драма демократии. В таких случаях сразу понимаешь преимущество выбора представителей народа путем жеребьевки! В прессе во время войны бассейнов появилось одно фото, которое сильно рассмешило нас с Люси. Оно запечатлело момент подписания соглашения о создании пресловутых резервных водоемов, и вы не поверите, дамы и господа, но это факт: большой овальный стол установили в стойлах для скота (крыша из жести, фоном — тюки сена), за столом — министр экологии, префект в полной боевой экипировке (золотой офицерский позумент, головной убор того же разлива (официальное название — дву-уголка с шитьем, а выглядит так, словно треуголка моряка восемнадцатого века проглотила ковбойскую шляпу и дала волшебной голубке обосрать себя золотом) — простите, положено говорить «в церемониальном мундире») и двенадцать мужчин, двенадцать самцов, все лысые, все замшелые, всем за шестьдесят. И две женщины на двенадцать хрычей, которым давно пора на заслуженный отдых и чью сообразительность можно себе представить заранее.

Так бы и устроил какую-нибудь войнушку! Эх, нет на них мэтра Протоколена, а то нашелся бы какой-нибудь добрый великан — защитник экологии, и смел бы все их застолье вместе с соглашением, и закидал бы тюками сена этих «местных самоуправленцев», каждому бы хватило, один тюк министру, другой — официальным экологам, еще один — префекту, ну и по тюку — животноводам и местным депутатам: Гаргантюа бы, несомненно, обошелся с ними гораздо круче! Он бы воткнул каждого из этих подписантов башкой в коровий зад, дабы они поторчали там несколько дней и подумали хорошенько о смысле жизни и процессе образования метана в каловыводящем проходе крупного рогатого скота.

Увы, нет больше Гаргантюа, и некому спасти планету или хотя бы департамент Де-Севр от идиотизма. Вернемся к нашим баранам, как сказал бы Панург. Люси активно участвовала в борьбе с водозабором, ходила на все демонстрации, раздавала листовки, устраивала собрания, — я держался чуть в стороне, считая, что представителю университетской среды пристало занимать более взвешенную позицию, но тут мне пришла мысль, что можно написать колонку в «Либерасьон»: столица и остальная часть Франции заслуживали того, чтобы их ввели в курс наших доблестных битв. Так что я написал небольшой текст и попытался как-то его распространить; ну и обратился за помощью к Кальве, — не удержусь и процитирую его ответ:

Могу лишь настоятельнейшим образом порекомендовать Вам сосредоточиться на создании диссертации, мне кажется, Вы идете по ложному пути. Возьмите себя в руки! Осуществляйте задуманное, твердо двигайтесь к намеченной цели! Иначе Вы потонете в материале!

Удар был болезненный.

Значит, я тону в материале.

Я заглянул в серые глаза сидевшей рядом Люси, я видел ее нежность, ее энергию, ее мудрость; пора было что-то решать. А то я совсем запутался. Помню, отправился пешком куда-то далеко в болота, между Манье и Кулоном, шел по берегу вдоль воды, несколько часов без остановки. Ну ладно, хорошо, а что теперь? Невозможно было представить себе, что к концу года я вернусь в Париж, уеду от Люси, уеду отсюда. Помню, в какой-то момент, стоя по щиколотку в грязи на тропе, по которой тянут баржи, я сказал себе, ну вот, реально погряз в материале. Почва засосала… Передо мной лежала зеленая вода, ряд тополей, поле, окруженное каналами; какой-то мужик плыл мимо на черной лодке, на ее носу, высунув язык, чинно сидела собака (ньюфаундленд?) и наблюдала, как мимо тянется берег и вода. Мужик кивнул мне, не переставая грести. Он сидел на корме и греб — ровно, сильно, одним веслом чаще другого. Было чуть пасмурно, прохладно. Позади меня, за проволочной оградой, бок о бок стояли две лошади и щипали траву. Где-то далеко жужжала бензопила или кусторез. Я прожил здесь уже пять месяцев. Начал ориентироваться и что-то понимать. Мой инста-грам кишел снимками болот и овощей. Мне нравились люди, пейзажи, моя жизнь в «Дебрях науки». Мне кажется, что пред любым этнографом или антропологом в какой-то момент встает вопрос: как выстраивать отношения с описываемой средой, смыкаться с ней или нет. Может быть, это не относится к Малиновскому, который, похоже, сильно маялся, торча целую вечность у себя в палатке. Наверное, сложнее принять решение о том, чтобы прожить остаток дней где-нибудь в глухом углу Тихого океана или в экваториальном лесу вместе с охотниками за черепами, а не в департаменте Де-Севр. В двух часах езды до Парижа! — как утверждает местный офис туризма и реклама французских железных дорог.

НОВЫЙ ГРАФИК! НОВЫЕ ИНТЕРВАЛЫ ДВИЖЕНИЯ! НОВОЕ ВРЕМЯ В ПУТИ!

Меня вдруг потянуло поговорить с Ларой. Что-то осталось недорешенным. Мне надо было снова увидеть ее, символически проститься с Парижем, да и с мамой немного пообщаться, она всегда что-нибудь да посоветует.

Я позвал стоявших за забором лошадей; они подошли с любопытством. Просунул руку в крупные ячейки сетки, — к счастью, она была не под током. Я загадал: если они дадут себя погладить и не куснут меня, то останусь здесь, стану разводить овощи и жить вместе с Люси. Я впервые сознательно сформулировал эту мысль.

Лошади потянулись длинными мордами к моей ладони, я погладил одну из них по коричневому шелковому лбу; потом вторая лизнула мне пальцы, думая, что там какое-то лакомство.

Я достал телефон и записал в заметки следующие мудрые мысли:

научиться грести,

научиться ездить верхом.

И закончил прогулку, обдумывая скорую поездку в Париж.

Вернувшись в «Дебри науки» и взяв билет на скорый поезд в Париж — на следующую неделю и на сумму, за которую можно было купить новую руку! или даже почку! — словом, цифра была трехзначная (разрази их Господь), я сочинил небольшое стихотворение в духе Вийона:

В благодарность за поддержку я написал своему мудрому наставнику этот катрен на обороте почтовой открытки с изображением коровы, стоящей в лодке посреди болота, и дал себе слово по прибытии в Париж бросить открытку в почтовый ящик, но не бросил — из христианского милосердия (или — чего душой кривить — по трусости).

Симпатяга все же этот Франсуа Вийон.

Ради такого случая, как говорится, я взнуздал Ласточку и повез Люси на экскурсию в город Сен-Мексан. Люси сильно развеселилась, узнав про мой интерес к этому городишке. Да там одни вояки, сказала она. Школа младшего офицерского состава наземных войск. А поэтов Средневековья совсем мало.

— Минуточку! — возразил я. — Поэтов позднего Средневековья.

Я знаю, что Вийон окончил свои дни в Сен-Мексане под защитой местного аббата, — Рабле рассказывает об этом в своей четвертой книге. (Рабле также объясняет, как мэтру Франсуа удалось избавиться от монаха по имени Тапку, в уморительной, заковыристой и очень, очень кровавой истории, в которой упоминаются Ниор и Сен-Лигер. Здесь в округе и правда полно всяких позабытых знаменитостей. Я уверен, что если хорошенько поискать, то найдутся гении и посвежее. «Давид Мазон, французский писатель и исследователь сельской жизни, автор того-то и сего-то, видный реформатор продовольственного земледелия, в ходе визита в Сен-Мексан почтил своим присутствием эту скромную гостиницу 17 апреля», — через несколько лет здесь обязательно повесят табличку.

И вот здесь, в ресторане с красивой резной деревянной вывеской недалеко от аббатства Сен-Мексан (прекрасный архитектурный ансамбль, сильно разрушенный в ходе религиозных войн — это, мне кажется, какой-то малоизвестный период истории, надо бы узнать, что там у них происходило), я и сделал Люси предложение — предложил отнюдь не совместную жизнь, а общий бизнес.

Я сказал ей: «Послушай, а вот есть же участок твоей матери, эта ферма в Гатине? Я тут подумал, давай я буду твоим компаньоном. Отец оставил мне немного денег, ты вносишь землю, что не хватит — займем, и вперед. Фрукты, ягоды разные, овощи. Что скажешь?»

И тут — бац! — мне навешали по полной.

— Ха-ха-ха! Спасибо тебе, Давид, но ты же в этом деле полный профан, горошек от одуванчика не отличишь. И потом, извини, но я зареклась — больше никогда со своим парнем работать не буду, так что пардон. А земля у матери, вообще-то, давно сдана в аренду…

Я обиделся насмерть. Как? Здесь не признают мои достоинства? Отвергают мои деньги? Заставляют расплачиваться за прегрешенья Франка? Какая подлая несправедливость. Я готов принять все, но несправедливость — никогда.

И демонстративно оплатил счет, чтобы она видела, как сильно я унижен, и за всю дорогу назад не открыл рта (или почти). Хотя, видит бог, заткнуть Давида Мазона — дело нелегкое.

Я был уныл, как скирда люцерны.

К счастью, Ласточка заполняла тишину грохотом своего мотора.

— Но хорошо, что ты об этом заговорил, надо еще раз поговорить с матерью про участок.

Я ничего не ответил. Высадил ее возле дома и вернулся в «Дебри науки» сильно подбитый. До конца дня лежал на кровати, держа под каждой рукой по коту и глядя в потолок. Ближе к вечеру попробовал сменить пластинку и сыграть в тетрис — ни капли не подействовало. Серьезно спросил себя: устоит ли желание здесь поселиться, если придет конец роману с Люси? Мама, когда мы в те выходные встречались в Нанси, советовала мне особо не увлекаться. «Вполне мог бы жить и в Нанси», — подумал я. Тоже провинциальный городок, но, честно говоря, не Ниор, совсем другое дело. Тут и барочный собор. И герцоги Лотарингии, Блистательный век Людовика XIV, сестры Макарон, ар-нуво. Если б не это, то, в общем-то, все едино, что Харибда, что Сцилла, разве что Сцилла будет чуть побольше Харибды. Но там нет Люси. И болота. И моря. Зато рядом Германия, неподалеку Метц, Страсбург, Вогезы, Шампань, Эльзас… Буржуазия правоцентристских взглядов, трамвай. Слива мирабель.

И трамвай. Груша бергамот. И трамвай. Онт эвр ские пирожные. И трамвай.

Я пролежал в компании кошек весь день, не за жигая света, и потом всю ночь, а затем выкатил Ласточку и поехал на Ниорский вокзал; машину оставил на долговременной стоянке; помню, что в поезде спал как бревно и проснулся, когда наш скоростной TGV® уже въезжал на вокзал Монпарнас. Надеюсь, я хоть не храпел, вот было бы позорище.

И вот я снова в Париже, с рюкзаком на плече: словно из туннеля вырвался. На выходе с вокзала меня охватила такая радость, что я отправился домой пешком — приятно с полчаса прошвырнуться по городу; сквер имени Жоржа Брассенса ничуть не изменился, улица Данциг тоже, а мама и подавно.

Я пробыл там три дня. Приятно пожить у себя дома (хорошо — у мамы). Лара казалась фатальной ошибкой. Слезы, метания, обида. Не думаю, что когда-нибудь мы сможем общаться. Как я ни извинялся, как ни каялся — ничего не помогло. Мне тоже было ужасно грустно, когда я уходил с берега Порта Арсенал, хотя солнце сверкало такое яркое, великолепное, какое бывает только в Париже изредка, весной; стояла теплынь, под мостом Аустерлиц искрилась Сена, ботанический сад шуршал раскрывающимися почками.

— А знаешь, в центре Ниора тоже есть ботанический сад? И называется так же? Тоже на берегу реки и даже разбит в то же самое время?

Лара посмотрела на меня так, словно у меня с головой не все в порядке. Я назначил ей встречу у прекрасного садового портика на углу улиц Кювье и Линнея и планировал дойти до Бастилии: перспектива гулять казалась не такой страшной, как вариант сидеть друг против друга на террасе кафе. Лара была холодна как лед. Я вспомнил «Доктора Живаго».

— У Ниорского ботанического сада даже есть похожий каменный портик, — продолжал я. — Только он, конечно, поменьше. А церковь в Ниоре тоже называется Нотр-Дам, представляешь? Люди даже иногда оговариваются и вместо Севра говорят Сена.

Плевать она хотела на все эти подробности. Она колебалась — обидеться насмерть или зарыдать. Ее щеки, всегда такие нежные и бледные, теперь побагровели от невыразимого гнева.

— Ты сволочь и последний мудак. Париж и Ни-ор! Еще раз сравнишь их — врежу коленом по яйцам. Она ниорская, что ли, твоя новая шлюха?

Гадости, которые она произносила, искажали и уродовали ее лицо.

Лара превратилась в жуткую горгону, — я понимал, какую боль ей причиняю. Я ничего не сказал ей про Люси и не знал, как она догадалась. Сказал первое, что пришло в голову:

— Нет у меня никакой шлюхи, не беспокойся.

— Ты просто подонок. Я все эти годы поддерживала тебя, подбадривала, мы строили планы в расчете друг на друга, а теперь ты решил бросить меня и поселиться в какой-то дыре с этой сукой.

Я не знал, что ответить, поэтому соврал:

— Кто говорит, что я решил тебя бросить?

— Храбрец, нечего сказать! Ты и правда полное говно.

Мимо плыл ботанический сад, мы шли вдоль Музея естественной истории к набережной Аустерлиц. Я думал, сколько понадобилось растений, обезьян, всяких животных, чтобы потом появились люди. Она права, я трус, я подонок.

— Ты права, я трус, подонок.

— Он еще издевается! Что за мразь. И зачем тебе надо было меня видеть? Чтобы совесть не мучила?

Я и сам не понимал, зачем приехал в Париж. В горле стоял комок. Молчание затягивалось. По щекам Лары текли злые слезы. Вокруг нас каруселью кружили какие-то няньки с сидячими колясками, время приближалось к пяти часам дня. Давид, соберись же, черт возьми, не будь тряпкой! Где твоя чуткость, где знание психологии! Мне хотелось обнять Лару, пожалеть, дать ей выплакаться, — но она бы меня сразу отбрила. Я совершенно растерялся.

— Вообще-то я думаю поселиться в деревне, — сказал я. — И стать фермером.

И тут она захохотала. Открыто, внезапно, неудержимо; она плакала и смеялась одновременно; смеялась навзрыд, на секунду умолкала, снова выкрикивала: «Фермером!» — и снова принималась хохотать. И так смеялась всю дорогу, пока мы не вышли к Сене.

— На, полюбуйся! Вот тебе и ниорский Севр!!

Ну, наконец-то есть и хорошие новости на фронте нашего обустройства: банк «Креди Агриколь» дал официальное согласие одолжить нам деньги, если сельхозкооператив «Добрые дикари» пройдет законную регистрацию. Готовить досье на получение дотации очень помогли мне Матильда и Гари, — посмотрим, что из этого выйдет. Аграрии всех стран, соединяйтесь!

Ладно, вернусь к вчерашнему рассказу: Лара угорала и издевалась надо мной, пока мы с ней не расстались; мне было грустно и обидно, мы не знали, как нам проститься: поцеловать друг друга или протянуть руку на прощание; в общем, как-то неопределенно мотнули головами с двухметрового расстояния — жалкое, позорное зрелище. И я пошел к маме в 15-й округ несолоно хлебавши.

Идя обратно ботаническим садом, я думал о том, что, как бы там ни сложилось у меня с Люси, мне лучше жить далеко от Парижа, хотя бы и в Нижнем Пуату, который никому не нравится, кроме британцев и аборигенов.

Отменил встречу с Кальве: сказать мне ему было нечего.

Я объяснил маме, что хочу пожить в районе Болот Пуату, как-то там зацепиться, найти работу. И встретить старость на болотных берегах, как писал Дюплесси-Морне Генриху IV, ответила она с улыбкой. Ей я про фермерство сказать не решился.

Через два дня я вернулся в «Дебри науки», наполненный той бурной жаждой перемен, что окрыляет столичного жителя или жительницу, когда их заносит в провинцию. Я прибыл с новым зарядом азарта и самонадеянности. Сойдя с поезда, заехал, как помнится, на рынок, дело было в четверг, в торговый день; я с трудом припарковался на берегу Севра, напротив крытого рыночного павильона и крепостной башни. Согласен, до Сены далеко, хотя тут тоже на набережной есть два букиниста, разложивших книжные ящики возле уродливого здания библиотеки, и все равно довольно красиво — и этот средневековый замок, достойный Робин Гуда, и зеленоватая река, и большой рыночный ангар с чугунными перекрытиями, городская ратуша в стиле неоренессанс… На подступах к ней торговали местные фермеры (фрукты-овощи, козий сыр, цветы), и покупателей было прилично, несмотря на внезапно заморосивший дождь. Я укрылся в книжном магазине напротив, полистал книги по местной истории и наконец остановил свой выбор на томе «Истории Франции» Мишле, где говорилось про религиозные войны, — пригодится для работы. И с самого начала — удача: «Сердце мое было захвачено величием религиозной революции, тронуто мучениками, с которыми я шел от нежного младенчества сквозь все их героические деяния, возводил их на костер и присутствовал при казни. В сравнении с их поступками книги казались ничтожны. Каждый из этих святых был книгой, по которой человечество будет читать вечно». Жги дальше, Мишле! Чувствую, забористая будет книжка. Я добавил к покупке небольшой справочник по фауне и флоре болота, с ламинированной (!) складной картой на случай кораблекрушения и с указанием маршрутов пеших прогулок. Гениальная книга, очень мне потом пригодилась.

Книжные магазины душа края, хранители всего, что есть в нем привычного и странного, детского и мудрого, классики и новинок.

Продавщица пробила обе книги на кассе и спросила, не собрался ли я погулять по болоту: в выходные обещают солнце, весной там очень мило, — оказалась весьма любезная дама; и если книжные магазины — душа, то их продавцы — это руки и ноги нации. Пока что на ясную погоду не было и намека, лило так, что хоть дождевик покупай; полдороги к Ласточке я бежал бегом (оказалось, она немножечко протекает — дождь льется сквозь проржавевшую крышу, и в итоге под педалями образуется лужа, при ускорении и торможении она плещется и переливается взад-вперед; а вдруг это опасно? — понятия не имею) и потом поехал по кулонжской дороге в «Дебри науки», поборов в себе искушение заскочить в «Фермерские радости» и купить чего-нибудь сладенького, и, гордый своей несокрушимой волей, прибыл около часу дня в «Дебри науки», — в порыве голода открыл банку скумбрии в томате, съел банку скумбрии в томате, вспомнил про Арно, отправил эсэмэску Люси «я приехал, какие планы?» (думаю, что это вопросительное предложение «какие планы?» вместе с вопросом «ты где?» по масштабам планеты используется чаще всего, по крайней мере в СМС); ответ пришел сразу или почти сразу: «Обедаю. А ты?», на что я тут же ответил: «Сожрал банку скумбрии, хочу тебя»; в ответ пришло: «:-) у нас овощной суп, действует по-другому:-)», — словом, договорились встретиться к вечеру, я был доволен. Кошки пришли назад почти сразу, по ним я тоже скучал.

Я зашел к Матильде и Гари сообщить о своем приезде, дождь перестал; Матильда, конечно, тут же пригласила меня назавтра с ними пообедать, чтоб я им все-все рассказал, — как там, в Париже?

— Я рад, что вернулся, — ответил я. — Рад, что вернулся.

Очень дождливая в этом году осень. За месяц лило двадцать восемь дней, все развезло. При этом не холодно, погода теплая, но льет; получается, что-то вроде муссона. Даже как-то приятно сидеть дома, заниматься всякой бумажной возней и попутно рассказывать историю своей жизни этому компьютеру. Люси повезло меньше, она на природе: следит за сборкой стеклянного парника, нашей теплицы номер один, — промокнет с ног до головы, вернется, как тут говорят, мокрая, как суп. Кстати, можно приготовить ей суп на обед, сварганить славную такую уху из банки, купленной на Иль-де-Ре, есть даже остатки хлеба для гренков, а на десерт я пообещал ей тарттатен. Я с каждым днем стряпаю все лучше; а тарттатен с нашими вкуснющими гатинскими яблоками производства кооператива «Добрые дикари» и песочным тестом из супермаркета — это просто объедение. Здорово я, должно быть, проголодался, раз такое лезет в голову. Короче.

Значит, весной, когда я вернулся из Парижа, вдруг наступила невероятная теплынь и красота, поля Франка заработали на полную катушку, Люси на рынке била рекорды продаж, количество постоянных покупателей росло день ото дня. Уже не помню, кому первому пришла в голову эта идея провести уик-энд на Болоте, может — Максу, когда он увидел у меня в «Дебрях науки» путеводитель с ламинированной картой. Как бы то ни было, а организовалась целая болотная экспедиция на двух лодках, одна была Максова, стоявшая на приколе в Кулоне, а вторая — одного приятеля Франка, чуть выше по течению Севра. Первоначально идея не встретила восторга ни у Линн, ни у Люси: как-то странно, зачем лезть куда-то в дебри болот, ставить палатку на голой земле и жить, как дикари или как шалашники в давние времена, — смотреть на цапель, варакушек, стрекоз, выдр и больших летучих мышей, которые зовутся подковоносами, — не уверен, правда, что очень хочу с ними встречаться, не говоря уже о вполне заурядных оленях, лисах, совах и прочих бобрах, которые составляют большую часть болотной фауны. Весной шанс увидеть этих животных и еще других наверняка выше. Меня идея такого приключения невероятно воодушевляла, Макса тоже. Убедить Линн и Люси оказалось не так уж и сложно; в конце концов, они прекрасно знали Болото: обе выросли поблизости, и небольшой турпоход не слишком их пугал.

Естественно, устраивать дикий кемпинг посреди полей крапивы совершенно незаконно, но, как подчеркивал Макс, это абсолютно безопасно и для природы, и для владельцев полей, и для нас. «Просто не надо свинячить», — сказал Максимилиан. Я взял на себя логистику и обеспечение провиантом, как сказали бы в «Девяносто третьем году». Вот составленный мною список необходимого для нас с Люси:

Двухместная палатка марки Decathlon®, модель «экспресс».

Два сверхлегких весенних спальника, рассчитанных на температуру до 3 градусов, той же марки.

Две перьевые подушки, одолженные в «Дебрях науки».

Два полотенца.

Органическое мыло и шампунь на всякий случай.

Косметичка с туалетными принадлежностями.

Аптечка первой помощи с противоядием от укуса змей и мазями от укусов насекомых.

Радиоприемник на батарейках на случай конца света.

Динамик с блютусом (Bluetooth®).

Набор для пикника на двоих с тарелками, столовыми приборами и стаканчиками.

Таблетки для розжига.

Бензиновая зажигалка.

Мешок древесного угля.

Металлический чайник.

Две пластиковые чашки.

Одна чугунная планча.

Сумка-холодильник.

Охлаждающие блоки для сумки-холодильника.

Круглый пластиковый таз для умывания.

Канистра с питьевой водой объемом 20 литров.

Четыре рулона туалетной бумаги.

Рулон алюминиевой фольги.

Моток веревки.

Рулон мешков для мусора.

Фонарь + запасные батарейки.

Компас.

Бинокль.

Карты и схемы.

Раскладная солнечная батарея для зарядки мобильных телефонов.

Швейцарский складной нож.

Походная солонка.

Растворимый кофе.

Кубики сахара.

Масло, уксус, перечница.

Упаковка пива «Кроненбург» (Kronenbourg™, 24 банки).

Две бутылки бордо.

Дождевые накидки — а вдруг!

Фрисби, шары для петанка «Обют» (Obut®) — последние на случай, если встретим в недрах болота ровный сухой участок, что маловероятно. Собралась целая гора всякой всячины, не считая тонн жратвы, которые заготовил Макс: горы чипсов, банки с оливками, банки с рийетом, хлеб, мясо для гриля, — такого запаса хватило бы на долгую осаду. Экипировку запихали в два больших синих кофра, теоретически — водонепроницаемых и способных спасти багаж даже в случае падения за борт. Конечно, мы не съели и половины провизии, полностью расправились только с пивом и чипсами. Мячи для петанка остались лежать в багажнике машины, где им было самое место; дождевые накидки тоже, к счастью, не понадобились. Волшебный прибор компас также не использовался — забавно, но Waze™ и Google Maps® пока еще мало пригодны для путешествий на лодке, хотя GPS годится для ориентировки по карте. Мы, конечно, заблудились в лабиринте каналов и протоков, — заблудились, но не потерялись: тут есть четкое различие. Единственные реальные препятствия, с которыми мы столкнулись, — это колючие заросли, крапива и шлюзы, причем последние не всегда годятся для пропуска лодок без шлюзования, их не обойти. Но ладно, все по порядку.

Выехали мы на двух машинах и поехали каждый к своей лодке. Я надел камуфляж цвета хаки, купленный незадолго до того в благотворительном магазине, военную куртку того же происхождения, на лбу у меня красовалась повязка в стиле Apocalypse Now и «Рэй-Бен» (Ray-Ban™), — фотографии вышли просто позорные, ха-ха, ни дать ни взять слет деревенщины на протоках Луизианы. Люси поехала просто в спортивном костюме. Теперь мне нужно открыть ужасную правду: в гребле я профан. Трудно признаваться, но Люси гребет намного лучше меня.

Когда она сидит на корме и держит руль, то все в порядке и лодка идет прямо; когда я сажусь на то же место — жди беды; мы все время рыскаем по протоку, то заберем вправо — бац! — врезались в берег, то влево — бумс! — наткнулись на дерево, и так далее.

Так что для меня — в смысле демонстрации мужской силы — экспедиция поначалу не задалась. Было восемь утра, небо сияло голубизной, мы отчалили от пристани в направлении Ла-Гаретт, чтобы там встретиться с Линн и Максом, предстоял час пути, я включил через колонку свой плейлист на тему болот, река смотрелась великолепно, очень инстаграммогенично. Посреди лодки торчал синий контейнер с набором жизнеобеспечения и еще чемоданчик с тем, что не влезло в синий контейнер. Я посмотрел на карту, сориентировался по солнцу и сказал: нам туда! — чем сильно позабавил Люси; конечно, туда, а куда еще-то? Я стал грести, и тут выяснилось, что само собой оно как-то не выходит. Короче, после десятиминутной перепалки и двух внеплановых встреч с берегом я был понижен в звании до юнги и вынужден сдать пост рулевого. Жизнь суровая штука, но надо признать, что, когда бразды правления взяла Люси, мы стали двигаться в два раза быстрее и, главное, неизмеримо прямее. Так что я демонстрировал грубую мужскую силу, сидя на носу лодки.

Мы, конечно, могли обойтись и одним судном, лодки тут достаточно просторны, чтобы вместить нас четверых с вещами, но мы с Максом сочли, что лодка на каждую пару смотрится круче, шикарней и, кстати, больше соответствует характеру исследовательских задач; так что новые Нинья и Пинта, как некогда, дружно рассекали волны: мы решили провести эту экспедицию под знаком науки и натуралистов далекого прошлого. Макс решил мне подыграть и захватил великолепный складной мольберт из лакированного дерева, и радостно сообщил нам, что тот побывал с Делакруа в Алжире, этот мольберт видел алжирских женщин! Еще он захватил свою коробку акварели; я искренне надеялся, что приключения все же дадут ему время для зарисовок с натуры, какие оставляли все исследователи.

Главной неожиданностью этого уик-энда, помимо болотных чудес и наслаждения дикой природой совершенно в духе Руссо, стала Линн. Мало того что у нее оказался золотой характер, всегда отличное настроение и необыкновенная энергия, так она еще (вот так сюрприз!) знала Болото как свои пять пальцев: в юности она несколько лет подряд работала лодочницей на прогулочном судне, то есть возила сотни туристов по рукавам[34] и протокам и рассказывала им о ясенях, стрекозах, выдрах и т. д., и т. д., о повседневной жизни Болота, стоя на лодке и управляясь длинным каштановым шестом, который называется «пигулья»; для нашей экспедиции она захватила оба варианта — и пигулью, и багор, прибыв на место встречи; мы с удивлением увидели, что она стоит на корме плоскодонки[35] и ловко ведет свое судно, погружая орудие в тину, как и положено по традиции: именно так люди вели лодки по болотам в течение многих поколений. Макс полулежа устроился на передней банке и уже начал рисовать, — он явно не собирался грести, только в крайнем случае, если выйдет из строя его любимый мотор; но, судя по атлетической фигуре «мотора», которому очень шла косынка, элегантно повязанная на голове в духе израильской рекламы 1950-х годов, поломка могла случиться нескоро.

Итак, мы отправились в путь. Забавно проплывать деревни и видеть дома с тылу, и открывать для себя целую жизнь, невидимую с уличной стороны: какие-то огороды, штабеля дров, сараи, качели… все это тянется вдоль берега. Что за спокойствие, что за чудная неспешность! Я выключил болотную попсу, решил поберечь батарейки динамика для привала, а пока насладиться тишиной. Мы болтали, Люси рассказывала мне что-то про флору; «Еще несколько лет назад все было затянуто слоем ряски, — говорила она. — Плывешь и вспарываешь ее носом лодки, как будто скользишь по зеленому полу. Теперь ряска полностью исчезла». Повышение температуры, усиление фильтрации за счет новых водозаборных станций, изменение растительного мира — все это нарушило хрупкий баланс. Сегодня трудно себе представить, что эти бесчисленные каналы (по словам Линн, тысячи километров) когда-то были сплошь покрыты зеленью, словно ковер для насекомых. Макс лежал, закинув руки за голову, и о чем-то мечтал; очень быстро мы покинули главное русло Севра и углубились в изгибы малых протоков. Я, как мог, прослеживал путь по своей карте, но дело было нелегкое; мы плыли под ясенями и тополями, их свежие, ярко-зеленые листья дробили солнечные лучи; временами прореха в зелени выплескивала на мутную воду целые потоки ослепительного света. От красоты вокруг я ощущал какой-то невероятный восторг. Я не сдержался и завопил «И-я-ху-у!!!», как опереточный ковбой. Было приятно, в тени немного прохладно, но гребля согревала. Макс сидел лицом к носу лодки и рисовал Линн, которая размеренно погружала шест в тину, опиралась на него, толкая лодку вперед, и потом вытаскивала шест ловко и споро. «Что-то я растеряла былую сноровку», — сказала она.

Разумеется, за все утро то ли из-за шума, который мы производили, то ли из-за чего другого, но никаких диких животных мы не видели — несколько птиц улетело при нашем приближении, среди них были довольно крупные, но мы (по крайней мере, я) не сумели их опознать. Наблюдение за птицами — штука сложная; видишь вроде бы цаплю, но ей же не скажешь: постой, вроде-бы-цапля, не улетай, пока я не найду тебя в орнитологическом справочнике, — всем известно, что нет ничего пугливей (и проворней), чем птица. Поэтому даже при наличии бинокля я вскоре поставил крест на определении их имен. Макс периодически начинал подкалывать меня, крича: «Давид! Давид! Крабоногий аист!» Или наоборот: «Танцующая шуршалка!» — и прочие комические аберрации. Ничто не задевало, ничто не злило меня в такой прекрасный день в такой славной компании: ни мое незнание животного мира, ни моя неспособность плыть прямо, — ладно-ладно, потешайтесь на здоровье, я всех заткну за пояс своим умением разводить костер. Я прочитал книжку, у меня есть повязка Apocalypse Now, черные очки, зажигалка «Зиппо» (Zippo™), все получится.

Люси гребла как метроном, ей все нравилось, она улыбалась и рассказывала мне про свою деревенскую юность. Я стал готовить на всех бутерброды: приближалось время обеда. Линн и Люси явно знали, куда двигались, — они плыли к полю одного своего знакомого, где был пруд, удобное место для швартовки и деревянный стол, за которым можно обедать: просто рай. Почва здесь не была слишком раскисшая — грязь, конечно, присутствовала, но куда без нее; участок квадратный, пятьдесят на пятьдесят метров, со всех сторон окруженный водой; по краям — ряды высоких тополей (таких старых, что можно продавать, сказала Люси). Тополя продают лесопильне прямо так, на корню, потом лесорубы их распиливают и вывозят — обычно зимой или осенью, если участок не уйдет под воду, или же весной; издалека как раз слышался звук бензопилы, в середине участка зеленел немного запущенный луг, кое-где — с довольно высокими зарослями крапивы; в углу темнела старая деревянная кормушка — ясли для сена. Мы причалили и вытащили лодки на специальную отмель (я умудрился заляпаться тиной до самых носков — браво, Давид, молодец!). Действительно, в углу участка, возле кормушки, стоял деревянный стол (неструганые доски, ржавые гвозди, скамейки того же разлива).

— А кстати, как он сюда коров привозит, этот ваш приятель? — наивно спросил я.

— В хорошую погоду — на вертолете, в подвесной люльке, — сказала Линн. — Если приедешь сюда через месяц, сам увидишь, вертолеты тут так и летают, так и летают — взад-вперед, а под брюхом у них коровы висят на стропах. Их высаживают на луг, а забирают только к концу осени.

Я ей почти поверил.

— Да на лодках их привозят, на лодках! — засмеялась Люси.

Тут до меня дошло, что открытка с изображением коровы в лодке, которую я хотел отправить Кальве, — это не просто фольклорный трюк.

— Забывается обычай. Почти никто уже не вывозит скот на труднодоступные пастбища: слишком много хлопот. Но некоторые еще держатся.

Во всяком случае, тут нас вряд ли кто-то из них мог побеспокоить. Одна сторона поля выходила на чуть более узкий проток, над ним висел деревянный мостик; но по нему можно было попасть только на соседнее поле, окруженное густыми зарослями ежевики. Вне этого опасного прохода наш лагерь казался неприступным. Мы выгрузили вещи, я снова запустил свою подборку болотной попсы, пояснив, что это музыка луизианских протоков, или болотный поп.

— Аллигаторов тут пока нет, — сказал Макс, — но, может, еще появятся, если температура воды и дальше будет повышаться, — вот тогда нутриям придется несладко.

Я мысленно увидел здоровых, ленивых рептилий с кучей зубов, представил, как они будут жрать бобров и — время от времени — ногу какого-нибудь туриста, — странная перспектива. Все-таки довольно отдаленная, как мне кажется.

Под бешеный бит Джейми Бержерона, Сола Меланкона и их Kickin’Cajuns мы разбили лагерь. Палатки поставили под укрытием и, главное, там, где земля была посуше. Я расстелил клеенку, мы приступили к обеду — ели бутерброды, яйца вкрутую, помидоры, салат, который сделала Люси. Температура была идеальная, солнце светило, но не жарило; вокруг жужжали насекомые, в ритме каджунского аккордеона порхали птицы, пиво из походного холодильника было божественно свежим, я был под боком у Люси — чистое наслаждение.

Макс все выходные писал прозрачные, почти абстрактные акварельные работы — водную гладь, траву, блики, а также великолепные портреты — Линн, Люси и даже меня в образе «покорителя диких болот» в стиле пионеров Луизианы или героев Вьетнамской войны, довольно забавно.

Днем мы разделились попарно: Макс и Лини остались в лагере, а мы с Люси отправились кататься в лодке чуть дальше по реке. Очень романтично плавать в лодке наедине с любимым человеком, хотя вышеупомянутая лодка не самое удобное место для эротической практики, что-то тут не продумано, — правда, риск появления из-за поворота туристов с экскурсоводом добавляет делу пикантности, но опасность навернуться при акробатических упражнениях и перемене поз побуждает двигаться с большой осторожностью. Ближе к вечеру мы с Максом отправились на охоту: мне очень хотелось увидеть нутрий, а может, даже выдр, — ведь известно, что в сумерках они весьма активны. И действительно: это большие, не слишком пугливые твари, с длинным хвостом трубой и гигантскими резцами почти что оранжевого (я не верил, но это правда) цвета. Подойдешь ближе чем на десять метров — и они бросаются в воду. У них темный мех, который мне показался похожим на бобровый.

Люси рассказала, что как-то раз, много лет назад, Франк застрелил возле своих полей нескольких нутрий из карабина 22LR; одну разделал и решил пустить на шашлык. Похоже, гадость была страшная — может, надо было сначала помариновать пару дней в каджунском соусе, чтобы мясо хоть как-то годилось в пищу.

Нутрии были единственными животными, которых мы увидели, зато слышать довелось десятки других. Лежишь ночью в палатке — боже мой! — отделенный от дикой природы каким-то жалким миллиметром ткани, и слышишь, как всякие твари ходят рядом, хрустят ветками и даже довольно тяжело дышат (страшно до смерти!); говорят, особенно громко сопят кабаны. (Но не исключено, что это был Макс, — правда, утром он с пеной у рта твердил, что не храпел, а Линн, видимо из милосердия, не стала комментировать.)

Вечером меня назначили главным костровым — и я неплохо справился! С тополей не слетела снежная куча и не погасила огонь (и мороз не кусал нас за ноги, как, впрочем, и подлый пес Люси[36]: она оставила его дома). Конечно, я схитрил и заранее запасся жидкостью для розжига и углем, но я мастерски[37] пожарил всем стейки, установив металлическую планчу прямо на угли. Все сказали, что ужин был потрясающий; а картошка в алюминиевой фольге обгорела ровно настолько, чтобы это усилило ее бесподобный вкус; бордо оказалось вполне сносным (хорошо, что я взял швейцарский нож, чтобы его открыть) и согрело нас — рядом догорали угли; Люси обняла меня за плечи, так что я не мерз. Еще повезло, что с краю поля нашлась старая куча не слишком сырой древесины; время от времени я бросал ветку в тлеющие угли, она сразу загоралась, озаряя оранжевым светом лица Макса и Линн, которые в обнимку сидели напротив нас. Однако к ночи стало совсем холодно и мокро, на небе виднелся лишь тонкий-тонкий месяц, и как только пламя спадало, не видно было ни зги. В конце концов мы замерзли и решили залезть в палатки; было почти десять. Макс, конечно, запасся надувными матрасами — мы с Люси совершенно про них забыли. Мы спали прямо на вязкой почве, и, несмотря на все вытекающие из этого плюсы (близость к земле, единение с природой), из-за поразительной топкости участка (в палатке к утру накопилось столько конденсата, что он капал с полога, — я и представить такое не мог) и тонкости растительного покрова под спальником и полом палатки, в момент пробуждения меня всего свело, невозможно было разогнуться, бока болят, поясница ноет. Макс и Линн остались нежиться в постели, у нас же с Люси было одно желание — поскорее встать, вылезти из палатки и размяться.

На рассвете вид болота просто завораживает — клубы тумана ползут по глади воды, как ящеры, всюду галдят неведомые птицы, от луча солнца все становится алым. Огонь я развел с трудом, но все же сумел вскипятить немного воды для растворимого кофе. Потом мы с Люси сели в лодку и отправились в деревню Кулон, чтобы купить свежего хлеба, — очень забавно добираться в булочную на веслах, швартоваться и вешать на лодку замок, как на велик. Линн и Макс просто обалдели, когда вышли из палатки и увидели круассаны. У Люси действительно всегда в запасе куча идей, и этот уик-энд, проведенный на Болоте, — лишнее тому доказательство.

Помню, по возвращении в «Дебри науки» я был грустен и задумчив; тому, кто извергнут из зеленого рая, нелегко возвращаться к мрачной цивилизации. Несмотря на замечательные минуты болотного единения (когда я, в числе прочего, узнал, что Люси очень прилично управляется с веслом), меня все равно мучил и обижал ее отказ создать вместе со мной совместное сельхозпредприятие; мне казалось, уединение на природе поможет нам продвинуться в решении вопроса, но ничего подобного не случилось: я пытался тонко навести ее на нужную тему, но безуспешно. Все, что мне удалось узнать, — это что мать по ее просьбе узнает, в каком там состоянии участок. Может, что-то сдвинется с мертвой точки… К несчастью, именно в этот период сомнений (то бишь через несколько недель после Рая, исполненного влаги и грызунов) мы впервые по-настоящему разругались. Особенно ранит мне сердце тот факт, что ссора случилась целиком по моей вине и объяснима лишь моей уязвленной на сельскохозяйственной почве гордыней и обидой, пережитой в ресторане Сен-Мексана, а также жаждой реванша.

Как у всех скандалов, повод был совершенно тривиальный, даже ничтожный. Излагаю свою версию фактов.

Сцена I

Тихий день в «Дебрях науки». На улице льет. (Смех в зале.)

ДАВИД (делает погромче приемник на волне «Радио Ностальжи» (Radio Nostalgie®)): Любишь Анри Сальвадора? Я эту песню просто обожаю.

(Слышится песня «Как хочется увидеть Сиракузы» и т. д.)

ЛЮСИ (лежит полуголая на кровати, поднимает руки вверх, ловит пролетающего мимо кота, напевает): И остров Пасхи, где Руан…

ДАВИД (садится на кровати, в костюме Евы): Кей-ру-ан, а не где Руан, ха-ха, это даже не смешно.

ЛЮСИ (искренне удивлена): То-то я все думала, почему Руан, тоже мне экзотика.

ДАВИД: Совсем не экзотика.

ЛЮСИ: А где это, Кейруан?

ДАВИД: Ну, наверное, где-то у острова Пасхи.

ЛЮСИ: А что за веронские любовники?

ДАВИД: Ты что, не знаешь, кто такие веронские любовники? Ну ты даешь! Бедняга, ты же серая, как валенок.

ЛЮСИ: Зря ты так. Ну не знаю, и что такого?

ДАВИД (с наигранной иронией): Только последняя деревенщина, выросшая в глухой дыре, может не знать, кто такие веронские любовники.

ЛЮСИ (очень обиженно): Прекрати, что на тебя напало?

ДАВИД (продолжает добивать): Нет, кроме шуток! Кошмар какой! Сразу видно, что ты даже в школу не ходила, как все нормальные люди.

ЛЮСИ (оскорблена): Ты что, издеваешься? Конечно, ходила, как все. Тоже мне фунт изюму — веронские любовники!

ДАВИД (злобно и напыщенно): Если человек не слыхал про Ромео и Джульетту, значит, он не ходил в школу. И — нет, это не сериал Netflix. Это Шекспир.

(Люси натягивает на себя одежду и уходит с шумом и тарарамом, громко хлопнув дверью.)

После ее отъезда я еще минут пять фанфаронил в одиночестве, убеждал себя в собственной правоте; орал на кошек: как это можно — не знать Шекспира?! Это ни в какие ворота! — и чем дольше я срывал гнев на бессловесных тварях, тем гаже становилось у меня на душе. Что на меня нашло? С чего я так взбесился? Откуда такая злость? Час спустя, когда, несмотря на все мои эсэмэски, она так не вернулась, я решил взять машину (снаружи шел проливной дождь, тут принято говорить «льет, как корова ссыт», — и за две недели до того лило, как корова ссыт, и вообще, с тех пор как мы вернулись с болота, лило все время, причем именно как корова ссыт, а это рано или поздно начинает действовать на мозги, недолго и до размягчения) и поехал к ней мириться. Машины у дома не было. Я припарковался в начале улицы и стал ждать: не хотелось идти домой к Арно, он бы стал приставать, просить сыграть во что-нибудь; незачем, чтобы Люси, вернувшись домой, застала меня в разгар партии в домино со своим кузеном; да и втроем непросто будет все обсудить. Так что я окопался в машине и слал ей СМС; потом прошел час, она так и не вернулась, и я уехал домой.

Вечером никаких новостей, спать я лег мрачнее тучи.

Назавтра в полдень, так и не дождавшись ответа, я отправил Люси аудиосообщение с такими стихами, найденными в Сети:

Бессовестно стащил из блога у какого-то Николя Буало, вроде бы спец по садоводству, — в надежде, что это ее рассмешит и она вернется поливать огород, хотя дождь не переставал уже несколько недель. А потом подумал: ну что я опять на нее наезжаю, давлю своей культурой, строю из себя умника, все-то у меня стишки, все-то поэзия, пусть даже из интернета! И удалил сообщение до того, как она его прослушала.

Я правда не понимал, что делать.

Мне было грустно и больно оттого, что я доставил ей боль.

Я плюнул на болотную поэзию и написал еще одно сообщение, гораздо более искреннее и совершенно отчаянное: «Прости меня, Люси, вернись, я простить себе не могу, что сделал тебе больно. Пожалуйста». И пока ждал ответа, все думал: вот интересно, откуда у меня это дурацкое самодовольство? Что такого-то? Ну, учился я, да, — но не Шекспира же изучал, я же не читал из него ни строчки, я ж на поверку — невежда, невежда я! — и культура у меня наносная, как пленка инсектицида, пшик-нутая из распылителя: никчемная, ядовитая и нестойкая. Важны только знания, настоящая мудрость, а не имена, которые выскакивают из памяти блоками, как рекламные лозунги, прилипшие в юности: веронские любовники! принц датский! дочь Миноса и Пасифаи!

Чтобы Люси приняла мои извинения, пришлось ползти к ней на коленях с букетом цветов в руках.

Я даже разбил копилку и пригласил ее в июне на четыре дня в Италию: Верона, Падуя, Венеция — настоящее свадебное путешествие, и она согласилась. Чудесное место Верона! Только туристов перед домом Джульетты и на балконе не меньше, чем по воскресеньям у Эйфелевой башни, ей-богу.

Глядя назад из нашей сегодняшней жизни, когда мы с Люси живем вместе на ферме «Добрые дикари» посреди Гатинской пустоши, и отлично ладим, и имеем в своем распоряжении сотню яблонь и вдоволь земли, чтобы засадить пять гектаров овощами (Люси), а также лекарственными и ароматическими травами (Давид), когда возводятся теплицы и новый кооператив крепнет день ото дня, и четыре ресторана уже закупают у нас большую часть продукции, и есть инвестиционный проект открыть производство бутилированного супа: «Попробуй — съешь!»® (суп из воображаемого болотного аллигатора), «А не кисло будет?»® (суп из щавеля со сливками), «Тыква — лопни мои глаза»® (суп из тыквы, кабачков и каштанов), а также зеленый суп «Трава, но не дурь»® (шпинат и ароматические травы), по оригинальной рецептуре, разработанной великим шефом Давидом Мазоном и его верным другом «Термомиксом» (Thermo-mix™), когда Люси в конце концов договорилась с Франком о получении в течение двух лет доли от продажи его овощей, пока не вырастут наши, — словом, с точки зрения нашей теперешней жизни весь этот шекспировский спор не стоит выеденного яйца.

Но он помог мне понять, как много значат для меня Люси и эта новая жизнь, — кстати, о новой жизни! Мне давно пора открыть электронную таблицу и добить смету моей суповой лаборатории, — тут мне прислали расценки на бутылки с логотипом. Один стерилизатор стоит как чугунный мост…

Надо все хорошенько продумать. Договорился о встрече с директором соседнего супермаркета — классный мужик, обещал рассказать мне в двух словах про ценообразование и торговые сети.

Ну, за дело, Давид!

Я узнал из местной газеты, что зоофил и козлиный душегуб наконец-то задержан! Его выследила добровольная народная дружина из животноводов и земледельцев — хитро расставила веб-камеры и денно и нощно бдила у экранов, пока не застукала его на месте преступления. Представляю его позор. Судить будут открыто, если только судья не закроет процесс из-за угрозы общественной нравственности.

Бедолага. Бедные козы. Это вдохновило меня сочинить еще один стишок для Кальве:

Ха-ха-ха. Мифология — забавная вещь, взять хотя бы эту историю про козу, которая вскормила Зевса. Вроде отсюда и пошло созвездие Козерога: говорят, Зевс выложил из звезд портрет своей любимой козы Амальфеи. Кстати, что там говорит мой гороскоп?

Близнецы: ваш позитивный настрой снова поможет преодолеть ситуацию, которая чревата осложнениями.

Хорошая штука — позитивный настрой.

Но настоящая перемена в нашей ситуации случилась только через несколько недель, когда выяснилась возможность вернуть ту землю, что принадлежала матери Люси, Франсуазе, на Гатинской пустоши, то есть примерно в двадцати километрах к северу от Пьер-Сен-Кристофа и «Дебрей науки», недалеко от городка Секондиньи. Это переход между равниной и перелесками, где кончается гранит и еще не начался известняк. Гатин — прежде всего страна садов и домашнего скота, довольно холмистая, вся в зеленых изгородях. Красивые сельские пейзажи. Люси много лет там не бывала, так что мы сели в Ласточку и нанесли небольшой визит тому арендатору, который тогда распоряжался фермой Мулен, — между Туэ и Севр-Нантез, на полпути от Секондиньи к Верну-ан-Гатин. Естественно, не успели мы тронуться, как Люси начала ворчать, ну и вонища у тебя в машине, это после жирного Томаса не выветрилось? Антисанитария какая! Ты видел, что у тебя в багажнике опарыши? А-а, она еще и протекает, внутри у твоего «роллса» дождь не слабее, чем снаружи! С ума сойти, у меня лужа под ногами! Может, так ты наконец научишься грести? А отвертка зачем — на случай нападения зомби? Втыкать им в глаз, как в «Ходячих мертвецах»? Короче говоря, постоянные подколы и передергивания! И не только в смысле, что машина моя воняет, негерметична, печка не работает, а кондиционер не охлаждает, — это я готов признать, согласен, но ездить прямо я умею, а не рыскаю по дороге, как язвительно говорит Люси. Это она так коварно намекает на мое вождение лодки, что в данном случае совершенно неуместно.

Мы с Ласточкой благополучно доставили принцессу с горошком по месту назначения.

И это место нас сильно впечатлило. Замечательный фруктовый сад на пологом склоне, укрытые от ветра поля; лесок, красивый и не слишком убитый фермерский дом из крупных камней, с амбаром и кучей хозяйственных построек; есть вода и, по словам крестьянина, арендовавшего землю, хороший дренаж, толстый плодородный слой, идеальная почва для разведения овощей.

На обратном пути, проведя полдня за осмотром земель, здания и инспектированием чуть ли не каждого дерева по отдельности, мы — хотя и не строя особых иллюзий насчет возврата земли, но изо всех сил перекрикивая шум Ласточкиного мотора, всю дорогу — через Силле, Ле-Бюссо и Кулонж, возвращавшую нас в Пьер-Сен-Кристоф, — строили первые замки на песке. Мы оба влюбились в это место. Колоссальный участок, просто колоссальный, повторяла Люси. Гораздо больше, чем мне думалось. Укрытый от ветра, идеально подходит для теплиц, хорошо ориентирован — на правильной стороне холма, обращенной к долине, на юг. Уклон небольшой, не слишком круто взбираться. Но там десятки яблонь… что с ними делать? Фрукты — это такая возня. Обрабатывать, бороться с червяками, со всякой дрянью, дважды в неделю собирать паданцы и т. д. Потом хранить, складировать, обязательно распродать до весны. А что, яблоки хорошо продаются?

— Ну, если вкусные, то да. А не то сделаем сок, место для хранения бутылок есть.

И вот так, мало-помалу, в том числе благодаря этим яблоням, стали приходить разные идеи.

Люси будет выращивать овощи, тут она дока: десять тысяч квадратных метров органики, постепенный переход к пермакультуре, остальная часть площадей под вспомогательные культуры (картошка, которая занимает кучу места, особенно органическая) и для облегчения севооборота. Я буду ей помогать по необходимости (пропалывать, что надо — снимать с веток, что надо — подбирать с земли и т. д.). Возьму на себя яблоки и вообще весь сбыт (рынки, поиск новых клиентов, постоянные покупатели, торговля непосредственно на ферме и т. д.) и, главное, переработку излишков: производство соков и консервирование.

И дело в шляпе!

При таком разделении задач вдруг как-то так вышло, что Люси допускает возможность работать даже с таким рохлей, как я, поскольку у рохли обнаружились кое-какие достоинства: энтузиазм, позитивный настрой, навыки письменной и устной коммуникации, любовь учиться и интерес к новому, а также — грубая мужская сила.

Как говорит Гонтран: компетенции людей, вовсе не имеющих компетенций.

Сначала — главное: ухаживать за растениями живых изгородей, лечить почву, сокращать вносимые удобрения, выделять участки для пчел и птиц, меньше использовать орошение — и мы спасем несколько гектаров планеты с посадками, которые будут перекачивать из атмосферы тонны углекислого газа, давать тень, конденсировать росу и т. д. Лето станет на несколько градусов прохладнее — пусть даже это всего лишь соломинка в колесе Апокалипсиса.

Красивый план.

Из животноводства мы планировали заняться разведением только людей и делать это самостоятельно.

Нас охватило такое воодушевление, что мы спаривались, как олени в период гона, — только делали это весной. Мало-помалу сомнения Люси насчет работы со мной таяли — «ветер страсти прогоняет тучи страха». Очень скоро, гораздо раньше, чем мы предполагали, и при помощи крупной бумажки с нашей стороны тогдашний арендатор (вообще-то, дальний родственник Люси) оформил себе пенсию и переехал в Маренн, «где у него давно имелась дамочка» (версия матери Люси).

Затем я открыл существование Сельскохозяйственной палаты, в мою жизнь вошел г-н Гонтран и начались административные заморочки.

Люси ломала голову, как перепрофилировать ферму (продать неподходящий инструментарий, заменить другим, что-то сделать с имеющимися посадками (картофель, люцерна, лук), спланировать севооборот, выстроить новые цепочки продаж — словом, куча разных вопросов, по которым, в общем-то, господин Гонтран оказался неплохим советчиком), я выкраивал время скосить траву между обрезкой яблонь, первой вспашкой и штудированием книг про загадочные нравы вредителей — моли, тли и прочих мерзких тварей, которых я с радостью отправлял к праотцам или за забор к соседу: летите, голуби, летите.

Был открыт юридический фронт, и с середины мая бушевала великая банковская война.

Я нашел идеальное название: «Добрые дикари», соединив в нем Монтеня, Руссо, Леви-Стросса и креативный брендинг, столь любезный классикам маркетинга.

Египтология и сельское хозяйство тайно связаны друг с другом: сумма денег, которые надо вложить, чтобы лет через пять заработать три гроша, — поистине фараоновская.

И это притом, что мы ничего не делали с домом, разве что наскоро кое-где подкрасили, привезли четыре кухонных элемента из «Икеи» (IKEA™) и остальную мебель — из секонд-хенда.

Август, месяц знамений и падающих звезд, второй месяц нашей здешней жизни, был волшебным. Стояла жара, но нам было хорошо. Мы собирали яблоки; Люси продвигалась в планировании и разбивала первые грядки, мы ели овощи с огорода, посаженного нашим предшественником; лук уродился не очень, но нам удалось за бесценок сбыть почти весь урожай, оставили только килограммов сто в подвале; из сортировки картошки устроили целый праздник и дико повеселились; мы этой картошкой не сильно занимались, треть выкопали зеленой и выбросили, — в общем, музыку врубили, лампочки повесили, как на деревенских танцах, накупили сосисок, нажарили пятнадцать кило домашней картошки фри и созвали всю округу до самого Секондиньи и весь Пьер-Сен-Кристоф; и Макса с Линн, и Матильду с Гари, и, конечно, Арно, даже главного могильщика Марсьяля, и Пако с его корешами из кафе «Рыбалка», и Франка, и моих лондонских знакомцев Кейт с Джеймсом; все сначала перебирали картошку, а потом пошли танцевать и веселиться до упаду.

Макс преподнес мне подарочек, гад такой: двух черно-белых вислоухих свинок баскской породы, он ездил за ними аж в Пиренеи. Сказал, что они быстро решат вопрос с паданцами яблок и с зеле* ной картошкой — в идеале просто выпусти их на волю и забудь! И действительно, в чем-то он оказался прав; они неплохо поладили с собакой, и мы окрестили их Ромео и Джульетта. Джульетта оказалась гораздо сообразительней Ромео, но я верю, что он нагонит.

Таким образом, население «Добрых дикарей» выглядит следующим образом:

два кота,

старый пес,

две свиньи,

несколько полевок,

семья ежей,

миллионы невидимых тварей большей или меньшей вредоносности

и два взрослых гоминида.

Только что от меня вышел Макс — заезжал на обед: ему хотелось, пока не льет, немного разъездить свой мотоцикл. Он сообщил мне новости из деревни: все в порядке. Арно отлично адаптируется в «Дебрях науки», он счастлив, Матильда рада возможности немного о нем позаботиться. Мы боялись, что он будет сильно дезориентирован после продажи дедушкиного дома, но нет. Он очень часто приезжает помогать нам ремонтировать технику, почти каждые выходные проводит у нас, но об этом Макс, конечно, и так знал.

Завсегдатаи кафе «Рыбалка» по-прежнему клюкают ежедневно, с шести до восьми вечера, но сам Максимилиан, по его словам, в последнее время заезжает туда реже, а больше времени проводит дома вместе с Линн. Толстый Томас невыносим, вечно брюзжит и очень мучается от паховой грыжи, которую боится оперировать.

Настроение у Макса получше, он совершенно перестал по утрам фотографировать свои какашки и снова принялся рисовать. Думаю, это положительное влияние Линн.

Хорошо бы еще разок выбраться всем на болото, если будет погода.

Вот так и вышло, что я покинул «Дебри науки» 30 июня, после месячного предуведомления хозяев, поездки в Италию и многочасовой работы в «Добрых дикарях», дабы как-то привести в порядок наш будущий дом.

Мне было грустно, непонятно отчего.

Я пошел в дом попрощаться, поцеловал Матильду, пожал руку Гари — Люси ждала у машины. В последний раз обошел свои владения — теперь уже, конечно, бывшие. Кошки выглядывали из переноски и негромко мяукали, радость и печаль казались неразделимы; луч солнца, которого я раньше не замечал, золотил оголенную и теперь уже ничейную кровать. Я взял свои сумки, переноску с Найджелом и Барли и вышел, оставив дверь открытой.

«Прощайте, дикари, прощайте, странствия!» — крикнул я.

Люси посмотрела на меня как-то странно, ее серые глаза волшебно блестели.

Я закинул сумки назад, пристроил кошек, — фургон вонял адски, ничего не поделаешь.

На секунду вспомнил про Лару: так все гораздо лучше. И буду я искать, найдется ль уголок… и как там дальше?

— Я поведу, а то ты снова будешь рыскать из стороны в сторону, — сказала Люси.

— Выдумаешь тоже, — ответил я. — Выдумаешь тоже.

Она засмеялась и бросила мне ключи, ее смех был как брызги росы…

И вдруг меня осенило: Где честный человек свободно жить бы мог![40]

Люси села на пассажирское сиденье, захлопнула дверь, и, несмотря на отвертку, стекло провалилось вниз на десять сантиметров.

Я кивнул Гари, послал Матильде воздушный поцелуй.

— Ну что тянуть, — сказала Люси, — так вся жизнь пройдет!

— Вот так пусть и проходит, — ответил я.

Я завел мотор, включил первую скорость, и мы поехали спасать планету.