Ежегодный пир Погребального братства

ПЕСНЯ

Фульк Валер де Коэкс схвачен с оружием в руках 22 нивоза II года Республики неподалеку от своего имения, замка Бретиньоль-сюр-Мер, после короткой стычки в местечке под названием Ла-Шез-Жиро, вместе с тремя десятками крестьян. Он пытался прорваться к войску Франсуа Шаретта, недавно победившему в сражении при Сан-Фюльжане.

Ему только что исполнилось двадцать. Вандеец ранен в бедро, республиканцы думают прикончить его на месте, у него на счету двенадцать убитых и столько же раненых, но храбрость Коэкса и его юный возраст вызывают невольное уважение: офицер синих смотрит в упор; Коэкс бледен, вот-вот потеряет сознание, но стоит прямо, хотя и опираясь на единственную здоровую ногу. У него красивое лицо с правильными чертами, тонкие, очень темные брови и кроткий вид, который не вяжется с нешуточной ловкостью во владении оружием. Жалко резать мальчишку. Отправьте-ка его в Нант — там его все равно повесят либо вынесут кишки сквозным пушечным залпом. Отправьте-ка его в Нант со всей его пехотой. Сначала перережьте двум-трем глотки, да спустите им кровь, как свиньям, прямо на дорогу, — остальные попритихнут. Ну, в путь.

Быть по сему. Четверо крестьян еще корчатся на земле, истекая кровью, когда повозка трогается с места. День тряски до Нанта с остановкой в Ла-Рош. Теряя сознание от боли, Фульк де Коэкс лежит на дне фургона, который мучительно долго тянет по ухабам пара огромных бретонских лошадей, серых, как гранит. По прибытии в Нант он едва жив; мятежников отправляют на бывший кофейный склад, превращенный в тюрьму; а их славного предводителя Коэкса — в камеру тюрьмы Буффе. Как ни странно, застенок, который Коэкс представлял себе набитым людьми, пуст. Его размещают в камере на втором этаже, довольно светлой; соломенная циновка свежа и не сильно воняет. Оказавшись внутри, Коэкс теряет сознание; он бледен как полотно. Потеря крови. Ему оказывают помощь. Сменяют повязку на бедре, корпию и бинты. Страшная боль. Фульк недоумевает, почему тюремщики так милостивы к нему. Разве не суждено ему вскоре умереть? Но ему приносят похлебку. Что за нужда? Мало того, его навещает дочь тюремщика. Она примерно его ровесница. У нее родинка на щеке и зеленые глаза. Недавно плакала, глаза покраснели, словно ей трудно смотреть. Фульк ест принесенную похлебку: «Отчего тюрьма пуста? — спрашивает он. — Что, недостало христиан заполнить остроги? Где мои товарищи?» — «Товарищей ваших отвели на кофейный склад, сударь». — «А как зовется эта тюрьма, прекрасная охранница?» — «Башня Буффе, сударь». — «Самая знатная в Нанте! Далеко разнеслась ее печальная слава. Отчего я не погиб с клинком в руке! Какое бесчестье!» — «О, не говорите так, сударь. Тюрьма, где вы находитесь, — очень важная тюрьма.

Великий страх внушает она людям».

В глазах у молодой женщины что-то дрожит, их зелень как будто светлеет, она смотрит поверх Фулька, куда-то мимо него, судорожно сжимает руки. Фульк де Коэкс рассматривает ее платье с потемневшим подгибом подола, запятнанный фартук, короткий серый чепец, деревянные сабо с вырезанными цветами. Он представляет себе тонкую лодыжку, крошечную ножку, узкую талию; и протягивает несколько су, благодарит за суп. «О, не стоит благодарности. Не за что». Потом приходит отец-тюремщик: «Что, опять глазки строит? Зря старается! Помирают ведь ухажеры, все как один! Раз — и на том свете!»

Девушка закрывает рот ладонью, чтобы не всхлипнуть, ее рыдание беззвучно.

Тюремщик улыбается. Может, и сегодня вечером… Или завтра… Не понимает, значит, маркизик, отчего тюрьмы пусты? Фульк с болью наблюдает, как потешается низкий человек, как он рад унизить дворянина. С каждым злорадным выкриком у тюремщика шевелится заячья губа. Коэкс чувствует себя зверем, травимым для забавы. Или псом, издыхающим на соломе на глазах у людей.

«Вот загоним сотню-две роялистов на старую шаланду, — говорит тюремщик. — Сбросим всех скопом вниз, на самое дно, свяжем крепко друг с другом, руки перевьем веревками. И дождемся ночи… А потом затопим посудину. Как начнет лить вода, из трюма несутся первые вопли ужаса.

И слышно, как вы деретесь, отрываете друг дружке руки-ноги, пытаясь расцепиться, бьетесь головой о деревянную переборку. А мы смотрим, как по Луаре идет рябь, как на черной глади лопаются пузыри, — и конец всему».

У юной тюремщицы бездонные глаза, в них бездны ужаса. Накануне она видела длинные связки обреченных — их гнали к Луаре. Луна и мертвенный блеск на широкой реке… Пузатая деревянная шаланда, груженная людьми, уходит в сторону Трентему, останавливается посредине русла, пройдя оконечность острова, кренится набок, замирает, после проваливается в текучий мрак.

Фульк представляет, как задыхается в ледяной тьме, связанный руками с соседом, с трудом сдерживает слезы. Тюремщик покидает камеру. Его дочь тоже. Они уносят свечу. Фульк ворочается на соломе, хочет зарыться в нее, закопаться — как мышь в нору.

«Я принесла вам белье, сударь».

Фульк де Коэкс внезапно осознает, что уже утро, серый рассвет чертит на полу камеры силуэт оконной решетки. Он все же заснул. «Спасибо, — говорит он. — И еще принесите напиться, прошу вас. Еды и питья». Дочь тюремщика все так же мила, и взгляд у нее так же зелен, он цвета Луары, цвета океана, цвета листвы. Фульк улыбается ей, смотрит в глаза, рассматривает ее всю, ей трудно скрыть смятение. «Барышня, вы не взглянете, не сменить ли корпию в повязке?» Она колеблется: «Я не знаю… Спрошусь у батюшки…»

«Я, разумеется, заплачу».

Фульк берется за цепь, к которой он прикован, подтягивается и встает. Бедро болит дико. На щиколотке — тяжелые кандалы, замкнутые металлическим штырем. Он, хромая, делает несколько шагов, как жеребец на корде. Вроде бы нога не сломана. Мясо вокруг повязки посинело. Здорово его рубанули. «Скажи, тюремщица, что слышно про меня в городе? Что говорят синие? Вот три су за хлеб».

Фульк смотрит на медные монеты, прежде чем отдать ей; на аверсе — весы правосудия, на реверсе девиз: «Люди равны перед законом». Су отчеканены Конвентом. Тем самым, что топит вандейцев в Луаре. Какая ложь. Люди равны перед Богом. И то еще как посмотреть.

Девушка увязала монеты в носовой платок. Она отводит взгляд, отстраняется от него и говорит: «Будто бы… будто бы завтра вы умрете. Люди говорят… вас утопят».

Фульк все стоит у стены, держась за кольцо. Он чувствует, что бледнеет. Утопят… Как выводок котят, которых швыряют в пруд. Утопят. Юноша чувствует, как тоскливо сжимается грудь, он думает о матери и вдруг начинает шепотом привычно молить Бога. Дочь тюремщика смотрит на него уже с порога. Ей хочется его утешить.

«Не беспокойтесь, сударь, я только схожу за корпией и вернусь».

Фульк не садится, а почти падает. Видит бог — сражаться и воевать у него мужества хватает. Видит бог — он готов на смерть за веру и короля. Бог видит, как страшно ему умереть в оковах, утонуть в трюме.

Девушка возвращается с тряпьем и миской. Она подходит к Фульку близко, вплотную. Опускается на колени возле него. Он чувствует ее запах, запах труда и дыма. Она бережно снимает повязку, убирает черные от спекшейся крови лоскуты, промывает рану — осторожно, тихонько, как гладят ребенка по голове; Фульк сжимает зубы — но не от боли; он кладет ладонь на спину девушки, он ощущает ее дыхание, под кожей слышится биение сердца, — на самом деле это пульсирует его кровь.

«Если суждено мне завтра умереть…» — думает он, потом шепчет ей на ухо: «Если суждено мне завтра умереть…»

У дочери тюремщи ка вспыхивают щеки. От жары ли? От холода? От ладони узника, лежащей на спине?

«…Поможешь мне бежать?»

Она вздрагивает, как ужаленная, опускает глаза. «Но как? Как, сударь? Как же вам помочь…» Ее лицо обращено к нему.

«Разомкни кандалы на ноге…»

«Простите меня, сударь, я не могу, не умею».

«Они меня утопят, сжальтесь».

Юности отвратительна смерть. Тюремщица содрогнулась, услышав слово «утопят»; секунду она смотрит, как за окном переливается металлом Луара под низким облачным небом. Круглобокие баржи идут в Сен-Назер. Стрелка острова совсем близко. Она знает, что, если достать молоток и зубило, кандалы можно отомкнуть. А что потом? Он ранен, далеко не уедет. Его наверняка поймают снова.

«Сударь, умеете вы плавать?»

«Понадобится — сумею, не бойся! Рана не помеха, я буду грести руками».

«Придется переплыть Луару… Плыть вдоль кофейного склада, потом к югу, до Резе. Там вы найдете друзей».

Она сумеет снять с него кандалы, провести его к реке через подземный тоннель; она представляет, как его подхватит течением и понесет на запад, как несет лодки; она видит, как он из последних сил выберется на берег и окажется в Трантему среди рыбаков.

«Сегодня, как стемнеет, — говорит она — Отец.»

«Что — отец?»

«Когда ом напьется пьяным, в таверне»

«А стража?»

«Проход к реке никто не сторожит».

Фульк чувствует, как возвращается жизнь; ж мой смеркается рано, — он прижимает к себе де вушку, ее сердце бьется так сильно, словно сейчас выскочит из груди.

«А вы вернетесь?»

«Вернусь, когда мы одержим победу. Даю вам слово». Он берет ее руку. Она встает так быстро, так резко, что кружится голова.

День тянется долго. День тянется бесконечно. Она не знает, правильно ли то, что она делает, или неправильно, но вспоминает, как ладонь Фулька коснулась ее тела, и сомнения исчезают. С наступлением темноты главный тюремщик, как обычно, идет пьянствовать в таверну. Дочь поднимается в камеру, неся узнику хлеб и воду, в кармане у нее — молоток для кандалов.

Она бы затруднилась объяснить свои действия. Юный дворянин дрожит от нетерпения.

«Ешьте, пока я снимаю оковы».

Он ест. Несколько ловких ударов молотком — и затычка выбита. Фульк знает, что через десять шагов рана откроется, что повязка набухнет кровью, что путь через реку будет долог и мучителен.

И может так статься, что он все же погибнет в воде. Или убьют охранники. Он вздыхает. На все воля Божья! За Бога и короля!

«В Резе спросите, как найти „Либедан“. Это постоялый двор… Там будут… те, кто вам поможет».

В конце туннеля — низкий скользящий свет, отражение хромой луны и запах тины.

Прекрасная тюремщица указывает ориентир на том берегу, и узник тут же бросается в Луару.

Фульк Валер де Коэкс преодолевает реку едва ли не единым гребком — ему помогает течение — и, дрожа, выходит возле Резе.

Он в последний раз вспоминает о спасшей его девушке. Клянется, что непременно вернется в Нант и возьмет ее в жены, — где ему знать, что в скором времени он погибнет, получив прямо в лоб республиканскую пулю.

В тот миг, когда он в последний раз представляет себе лицо и зеленые глаза дочери тюремщика, внезапно каким-то волшебством из тумана, закрывшего Луару, как дальний зов, приглушенный расстоянием, раздается перезвон — это Нант бьет во все свои колокола.