Экономические дискуссии 20-х

5. Общая характеристика и теоретические истоки методологических дискуссий 20-х годов

Методологические дискуссии 20-х, годов явились отражением тех социальных процессов, которые протекали в стране в переходный период, тех трудностей и противоречий, с которыми сталкивалось общество на пути к социализму. Вместе с тем эти дискуссии явились продолжением тех методологических споров, которые велись в марксистской литературе в предшествующие десятилетия. Понять возникновение методологических дискуссий 20-х годов можно, лишь рассмотрев, хотя бы кратко, теоретические истоки тех направлений, которые сталкивались в советской экономической литературе, истоки, восходящие к методологическим и философским спорам на рубеже XIX и XX веков.

Предшественником "механистического" направления в советской экономической и философской науке был А. Богданов.

В начале XX века А. Богданов выступил как один из представителей неокантианского течения в философии, пытался примирить марксизм с эмпириомонизмом, за что был подвергнут острой критике В. И. Лениным.

Примкнувшие к неокантианству "критики Маркса" (Э. Бернштейн и др.) использовали его для атаки на марксистскую диалектику. Так, Э. Бернштейн утверждал, что диалектика неизбежно приводит к подмене обобщений опыта саморазвитием понятий, располагает к двусмысленности, туманности, мешает ясному пониманию происходящих процессов. Сами процессы в природе и обществе отнюдь не укладываются в диалектические построения: взаимный переход противоположностей, превращение количества в качество и т. д.

С критикой Э. Бернштейна выступили защитники ортодоксального марксизма: Г. Плеханов, Р. Люксембург, К. Каутский. Опровергая нападки на диалектику, Г. Плеханов показал, что, во-первых, никто из марксистов никогда не рассматривал общественное развитие как автоматическую реализацию общих законов диалектики, во-вторых, сама диалектика состоит отнюдь не в том, что делает познание туманным и противоречивым, уводит в сферу саморазвития понятий. Диалектика есть искание конкретной истины в объективно противоречивой реальности, диалектика есть отказ от абсолютизации той или иной стороны, того или иного момента действительности. Именно диалектика, подчеркивал Г. Плеханов, сделала невозможным произвольное обращение с действительностью и благодаря этому сыграла огромную роль в развитии социализма от утопии к науке.

Если у Э. Бернштейна пересмотр марксистской философии под знаменем неокантианства явился следствием его откровенного стремления к примирению с буржуазией, то у А. Богданова временное принятие элементов неокантианской методологии, отказ от диалектики явились издержками его исканий в области философии и методологии науки.

В. И. Ленин отмечал, что А. Богданов лично был непримиримым врагом всякой реакции1, и если он и его единомышленники оказались на позициях эмпириомонизма, то, следовательно, "эти люди лучше, чем их теории"2.

Критика В. И. Лениным ранних работ А. Богданова ("Эмпириомонизм", "Философия живого опыта") способствовала тому, что в его основном труде "Всеобщая организационная наука", явившимся, по мнению широкого круга специалистов, первым теоретическим наброском основных идей новой науки — кибернетики, система закономерностей организации освобождалась в основном от идеалистического, неокантианского обоснования и одеяния (правда, и в этом труде организация элементов опыта противопоставлялась категориальному диалектическому мышлению).

Методология современной науки включает как законы упорядочения (организации) элементов опыта, так и законы упорядочения, приведения в систему научных категорий, отражающих сущность объективных явлений в природе и обществе. Речь идет не о взаимоисключающих формах мышления, а о разных ступенях научного познания. Одно не противоречит другому, изучение законов организации отнюдь не требует отказа от материализма и диалектики3.

Научный анализ общественной жизни, динамики развития производительных сил, их взаимодействия с производственными отношениями требует как категориального отражения сущностных процессов действительности, так и организационного, кибернетического исследования конкретного функционирования хозяйственной системы, ее внутренних подсистем и элементов. Отрицание того или иного подхода к изучению действительности, абсолютизация одного из них приводят к тому, что либо социально-экономические категории подменяются элементами техники и психологии, либо экономические категории превращаются из понятий, обобщающих действительность, в самодовлеющие сущности и тогда неизбежным становится сползание науки к схоластическому саморазвитию категорий.

А. Богданов утверждал, что реальные явления лишены внутренней закономерности, что мир реального ("физического опыта") — это лишь хаос "элементов"; всякая закономерность, упорядоченность вносятся в этот мир мышлением путем систематизации данных "опыта". "Эмпириомонизм возможен только потому, что познание активно гармонизирует опыт, устраняя его бесчисленные противоречия, создавая для него всеобщие организующие формы, заменяя первичный хаотический мир элементом производным, упорядоченным миром отношений"4, — писал A. Богданов. Законы, по А. Богданову, не познаются людьми посредством научного мышления, а создаются мышлением людей. "Законы отнюдь не принадлежат к сфере опыта, к сфере непосредственных переживаний; законы — результат познавательной обработки опыта; они не даны в нем, а создаются мышлением как средство организовать опыт, гармонически согласовать его в стройное единство"5.

Явления представлялись А. Богданову как простая сумма воспринимаемых признаков ("элементов"), лишенная внутреннего единства. Вывод о том, что данная сумма "элементов" образует некий "комплекс", "тело", делается исходя из факта длительного сосуществования этих "элементов". Вообще относительная устойчивость комплекса элементов достаточна, чтобы сделать из него "тело", - писал А. Богданов. Внутреннее, качественное единство явления, таким образом, выпадало, заслонялось сосуществованием внешних признаков.

Взятые сами по себе "элементы", образующие "тело", независимы и разнородны, говорил А. Богданов. «Все эти ряды, из которых состоит человеческое тело ("ряд" зрительный, тактильный акустический. — B. М.), совершенно различны по своему материалу — качественно разнородны, и однако все они объединяются в один комплекс, обозначенный словом "человек"... "Тело" есть нечто единое. Что же дает ему это единство? Устойчивая связь частей комплекса»6.

Трактовка явления как суммы независимых элементов означала, во-первых, отказ от познания внутреннего единства, природы этого явления, определяющей все имманентные ему признаки (познание сущности объявлялось метафизикой). Во-вторых, поскольку познание сущности выбрасывалось за борт науки, все научное познание необходимо сводилось к описанию и систематизации признаков. С переходом от "обыденного познания" к "критическому", указывал А. Богданов, "познание все в большей мере приближается к чистому описанию того, что имеется в опыте, — разумеется к такому описанию, которое обобщает и систематизирует"7.

Эклектического подхода к явлениям А. Богданов придерживался и в своих построениях в области общественных наук. Прежде всего отметим, что эклектический подход к явлениям, разложение их на внешние признаки ("элементы"), доступные чувственному восприятию, отказ от познания их сущности означали в области общественных наук отрицание самой специфической социальной материи, самих производственных отношений, которые лишены элемента чувственности, но тем не менее материальны. В понимании А. Богданова общественные явления сводились к явлениям психическим и биологическим, заключенным внутри человеческого индивида, его организма. «"Социальное" для нас лежит в рамках "человеческого", а не того, что вне человека»8, — писал он.

Общественную форму А. Богданов недвусмысленно сводил к явлениям физиологическим и психическим. «Представляя из себя определенную координацию психофизиологических комплексов, принадлежащих к отдельным организмам, форма "общественная" всецело разлагается на такие комплексы, не заключает в себе ничего, что не входило бы в то же время в их состав; поэтому она энергетически однородна с ними»9.

Итак, общественные формы сводятся к "элементам", содержащимся в человеческом организме, не существуют вне человека, являются лишь "социальными проявлениями человеческого организма", которые А. Богданов подразделял на "социально-технические" и "социально-организующие" ("идеологические"). Для производственных отношений места, таким образом, не оставалось, они полностью выбрасывались из реального Мира в богдановском понимании, заменялись "техническими функциями", с одной стороны, "идеологическими" — с другой. «"Экономика", — писал А. Богданов, — вообще пограничная область: под этим именем объединяют отношения сотрудничества (в производстве), с одной стороны, и отношения собственности (в распределении) - с другой.

Первые представляют собой выделенную путем абстракции социальную характеристику непосредственного технического процесса, вторые — ближайшую к техническому прогрессу группу первично организующих идеологических комбинаций»10.

"Идеологическая функция" (или "идеологическая комбинация", "идеологическое приспособление") в свою очередь сводилась к "техническим приспособлениям", идеология — самым непосредственным образом — к технике. Причем речь шла именно о качественном сведении идеологии к технике, делающем их количественно соизмеримыми.

«... "Идеологические приспособления", — писал А. Богданов, — представляют из себя комбинации... тех же элементов, которые имеются в "технических формах"...»11. Для доказательства этого положения А. Богданов ограничивался ссылкой на теорию происхождения языка в результате совместной трудовой деятельности людей. Поскольку другие формы идеологии (понимаемые только как познание и право) мыслимы лишь на основе языка, по схеме "слово — понятие — норма", то они, следовательно, сводятся к языку, а через него — к технике. Рассуждения эти неверны, поскольку они построены на очевидной подмене связей между производством, с одной стороны, и языком, познанием и правом — с другой, их отождествлением, для него различия между ними попросту игнорировались, совершалось насилие и над действительностью, и над логикой. Ссылка А. Богданова на происхождение языка доказывала только то, что не нуждалось в дополнительных доказательствах, — связь идеологии с производством. Вывод же о соизмеримости идеологии и техники оставался произвольным добавлением к общеизвестным истинам.

Сведение общественных форм к технике было связано в схеме "эмпириомонизма" с применением "энергетического подхода" к общеизвестным процессам и явлениям. Энергетическая соизмеримость в свою очередь давала возможность применить к общественным явлениям понятие "подбор" (через "энергетический баланс" с природой), который, как считал А. Богданов, действует в общественной жизни так же, как в биологической. «Если принцип подбора есть действительно биологический закон, формула, пригодная для исследования и понимания процессов жизни вообще, то она не может "терпеть ограничений" и "извращаться" в сфере процессов социальной жизни, которая также есть жизнь...

В действительности закон подбора не имеет исключений в социальной области, как и в других областях жизни12.

На основе внешних аналогий с кризисами в капиталистическом обществе А. Богданов строил схему положительного и отрицательного подбора. Положительный подбор означал рост энергии на стороне общества и вызревание скрытых противоречий, отрицательный подбор — разрешение противоречий и уменьшение энергии на стороне общества13.

Переодетое в энергетические и биологические термины учение о кризисах лишалось конкретно-исторического содержания и, следовательно, научной ценности. Необоснованная абсолютизация механизма кризисов (ликвидация диспропорций через разрушение производительных сил), будучи применена к другим явлениям общественной жизни, вела к ошибочным выводам.

С трактовкой общественных форм как идеологических функций была тесно связана богдановская теория классов. По А. Богданову, отношения между людьми в производстве суть отношения между организаторами и исполнителями.

Богдановская трактовка явления природы и общества не могла не привести к острому противоречию с марксистской диалектикой. Богданов не только не отрицал этого противоречия, а, напротив, стремился дать новое толкование диалектике, отличное от толкования К. Маркса и Ф. Энгельса, по сути дела, заменить диалектику собственной теорией развития. Так, борьбу противоположностей А. Богданов сводил исключительно к борьбе внешних разнонаправленных сил. «Сам Энгельс упомянул, — писал А. Богданов, — что противоречие выступает на сцену там, где вещи берутся "в их взаимодействии". Действительно, только там имеется реальное столкновение сил, реальная встреча противоположностей. И как раз этого нет в диалектике движения, как ее изображает Энгельс: ни о каком взаимодействии движущегося тела с другими он не говорит. А как только оно принимается в расчет, обнаруживается и "противоречие", но не только понятий, а физических сил»14.

Что же касается внутренних противоречий как источника развития, то их А. Богданов отрицал, объявляя противоречиями понятий, а не реальности. «Под реальным противоречием можно понимать только одно: борьбу реальных сил, двух противоположно направленных активностей. Об этом ли говорит Энгельс? Очевидно, нет. Для механического движения он видит противоречие в том, что тело находится и не находится в данном месте, как указывал элеат Зенон... На деле Энгельс, как и Зенон, обнаружил только противоречие двух понятий, применяемых к движению, понятий "находиться" и "не находиться" там-то, а не противоречие реальных сил или тенденций»15.

Сведение развития к движению и столкновению внешних по отношению друг к другу сил оставляло в стороне вопрос о причинах, приводящих две силы к внешнему столкновению. Проблема причинности заменялась описанием, фиксацией внешнего столкновения сил. Это, однако, не мешало А. Богданову считать свою конструкцию шагом вперед по сравнению с диалектическим материализмом. Он утверждал, что К. Маркс и Ф. Энгельс в понимании диалектики не смогли подняться над идеализмом Гегеля. «Упустив из виду этот живой, реальный смысл диалектики (борьбу противоположно направленных сил. — В. М.), Энгельс и Маркс потеряли также возможность объяснить переход количества в качество. Между тем после нашего исследования объяснение оказывается очень простым. Если тот или иной процесс — движение тела, жизнь организма, развитие общества — определяется борьбой двух противоположных сил, то пока преобладает количественно одна из них, хотя бы немного, — процесс идет в ее сторону, подчиняется ее направлению. Как только другая сила, возрастая, наконец, сравняется с нею, тотчас меняется весь характер процесса, его "качество": либо он прекращается, либо, с дальнейшим, хотя бы ничтожным увеличением второй силы, принимает обратное прежнему направление; в обоих случаях наши чувства сообщают, что перед нами нечто "качественно" иное, чем прежде»16.

Отметим, что богдановская теория исключала раскрытие внутренних изменений в явлениях, она могла лишь фиксировать изменение внешнего направления движения. Строго научные понятия "качество" и "количество" превращались у А. Богданова в расплывчатые представления, стоящие где-то на грани житейских ощущений и восприятий, указывающих лишь, что «перед нами нечто "качественно" иное, чем прежде».

Заменив закон единства и борьбы противоположностей внешним столкновением сил, сведя закон перехода количества в качество к изменению направления движения, А. Богданов исключал из числа основных категорий диалектики и закон отрицания отрицания, объявив его исключительно принадлежностью гегелевского идеализма17. Закону отрицания отрицания он противопоставлял собственную схему процессов развития как переходов от одного состояния равновесия к другому. Иными словами, развитие всех явлений в природе и обществе сводилось не просто к механическому движению и столкновению сил, а к прерывному механическому движению, время от времени сменяемому покоем, "равновесием". "Если этот процесс имеет какое-нибудь начало, — писал А. Богданов, - то ясно, что до его начала еще не было борьбы двух противоположных сил, в нем участвующих, и существовало в этом отношении какое-то равновесие. Если процесс где-нибудь заканчивается, то несомненно, что борьбы данных двух сил тогда уже нет, и наступило по отношению к ним какое-то новое равновесие. Вот вам и вся триада: от равновесия через нарушающую его борьбу двух сил к новому равновесию"18. Однако реальное развитие в природе и обществе не знает перерывов. О перерывах в движении можно говорить лишь применительно к частным моментам развития, вырванным из общего "потока бытия". Состояние покоя, согласно марксистской диалектике, есть лишь один из моментов движения и, будучи оторвано от движения, перестает быть научным понятием.

"Организационная" точка зрения на процесс развития, данная А. Богдановым в "Эмпириомонизме" и "Философии живого опыта", может быть кратко сформулирована следующим образом: 1) закономерность вносится во внешний мир человеком; 2) это внесение закономерности есть комбинирование выработанных человеком элементов и понятий; 3) комбинирование ("организация") элементов и понятий во всех случаях осуществляется по универсальным правилам; 4) к таким универсальным правилам "организации" (намечены они были уже в двух названных работах А. Богданова) относятся принцип энергетизма, означающий однородность явлений во всех областях жизни19, принцип подбора, схема равновесия и кризисов.

Различные течения в неокантианстве, обращаясь к общественным наукам, подменяли объективные социально-экономические формы либо отношениями техническими, психологическими, идеологическими, либо этическими и правовыми. На рубеже XIX и XX веков появляется так называемое социальное направление в буржуазной политической экономии, объявлявшее объектом политической экономии правовое регулирование экономических процессов, и прежде всего процесса обмена.

Теоретики "социальной школы", в частности А. Амонн, делали различие между предметом исследования (эмпирическим материалом) и предметом познания (предметом политической экономии). «Данные опыта, - писал А. Амонн, — из которых впервые и преимущественно выясняются эти проблемы, мы можем назвать предметом исследования науки. Предмет же познания, который мы принципиально отличаем и отделяем от первого, дан, напротив, в содержании и в проблемах науки; "не реальные" связи "вещей", но мыслимые связи проблем конституируют науку»20.

"Предмет познания", не связанный с реальной эмпирической действительностью, и является, по мнению "социальников", предметом политической экономии. Проблемы политической экономии конструированы самой наукой. Они отнюдь не связаны с действительной хозяйственной практикой. "... Неизбежно будет существовать разногласие, — писал А. Амонн, — между любым понятием хозяйства или хозяйственного и фактическим предметом познания политической экономии в том случае, если это понятие не будет выведено исключительно из самой науки вне всякой зависимости от какого-нибудь иного своего общераспространенного, обыденного значения... и с самого начала не будет обозначать ничего другого, как только логически данный для определения предмет познания науки"21. Однако даже такое, чисто терминологическое родство с реальным, а не "логически данным" хозяйством не устраивает А. Амонна: "Специфически принадлежащее к сфере политической экономии не связано необходимо с хозяйственным, и не только с хозяйственным в общеобиходном смысле этого слова"22.

Для "социальников" "социальные отношения" — сконструированные логические категории, порожденные "чистыми целями познания". Реальностью же являются психические, физиологические, естественно-технические и другие явления. Таким образом, в понимании экономической реальности "социальники" ничем не отличались от представителей крайне вульгарных направлений буржуазной политической экономии. "... Экономический фактический материал часто может быть полностью понят в своей сущности лишь в том случае, если его анализу позволить поднять до последних реальных (т. е. психофизиологических, естественно-технических и чисто психических) условий совершающегося"23, — писал А. Амонн.

Для "социальников" причинное объяснение категорий политической экономии немыслимо потому, что сами эти категории суть логические построения, не связанные с действительной взаимозависимостью явлений в обществе.

Исходя из этого "социальники" различали "научно-причинный" метод познания (неприменимый, по их мнению, в политической экономии) и "научно-культурный" метод, т. е. исключающий познание причинных связей и конституирующий понятия исходя из философских и этических ценностей. Отсюда другое название "социальной школы" - этическое направление.

В соответствии с этим Ф. Петри, "комментатор" К. Маркса, заменял закон трудовой стоимости "идеей стоимости", исходившей из категорического императива Канта, утверждающего абсолютную ценность человеческой личности. Именно в силу исключительного, особого места человека в мироздании, морального различения роли человека и природных факторов производства вся вновь созданная стоимость "вменяется" труду. «... Мы находим у Маркса последовательное проведение той точки зрения, согласно которой все, что ежегодно предназначается для распределения, без остатка должно быть вменено труду. Только человеческий труд создает ту субстанцию, которая распределяется в форме отдельных доходов между различными общественными классами. В этом не заключается никакого практического этического требования равенства, никакого требования "права на полный продукт труда"; здесь имеет место конституирование понятия, служащего чистым целям познания...»24, - таков, по мнению Ф. Петри, результат применения "научно-культурного метода", якобы использованного и К. Марксом. "Вменение" стоимости труду, по словам Ф. Петри, отнюдь не означает, что труд является причиной стоимости. Напротив, "для анализа, имеющего своей целью только каузальное объяснение меновых зависимостей, — утверждает Ф. Петри, — все доходы суть явления цены; их особенности сводятся к материальному характеру условий производства, рассматриваемых в качестве источников доходов, к их роли в процессе труда. Рента выступает с этой точки зрения как цена услуг земли, прибыль указывает на цену произведенных средств производства, заработная плата есть цена третьего технического фактора производства — труда"25.

Социальное направление оказало некоторое влияние на дискуссии в советской экономической литературе 20-х годов. В качестве последователя этого направления в советской экономической литературе выступал С. И. Солнцев.

Существенное влияние на одно из направлений в экономической литературе 20-х годов (а именно на так называемое "идеалистическое направление" оказал австромарксизм, особенно работы Р. Гильфердинга. Лидера "идеалистического" направления И. И. Рубина можно считать учеником Р. Гильфердинга.

Р. Гильфердинг, справедливо трактуя социальные формы как предмет теоретического исследования, вместе с тем полностью упускал из виду внутреннюю диалектику социальных форм и их материальных носителей, отрывал тем самым социальные формы от процесса производства. Материальная вещь, потребительная стоимость рассматривалась Р. Гильфердингом не как одна из определенностей формы, а лишь как посредник общественного отношения.

Оторванные от реального процесса производства социальные формы переносились Р. Гильфердингом в сферу обмена, и лишь отношения обмена объявлялись им предметом теоретического анализа.

Поскольку предмет политической экономии Р. Гильфердинг ограничивал отношениями между независимыми, ничем, кроме обмена, не связанными товаропроизводителями, то, по его мнению, в обществе социалистическом, организованном, планово-управляемом места для теоретической экономии не будет. В советской экономической литературе 20-х годов представление о том, что социалистические производственные отношения не требуют теоретического изучения, более того, исключают такое изучение, было широко распространено.

Дискуссии 20-х годов не были простым продолжением обсуждения методологических проблем в дореволюционной литературе.

Философские и методологические дискуссии 20-х годов явились отражением экономических проблем, стоявших перед страной, были объективно обусловлены этими проблемами. Дискуссия о границах предмета политической экономии была, по сути дела, во многом обусловлена спором о судьбах старых экономических форм (прежде всего товарно-денежных форм) в условиях переходного периода, о соотношении новых и старых экономических форм. Так, А. Богданов, считавший стоимостные формы вечными (поскольку трактовал он их натуралистически), считал и политическую экономию вечной наукой, с вечным, неизменным предметом исследования. Н. Бухарин полагал, что поскольку вечные законы производства (закон трудовых затрат прежде всего) постепенно сбрасывают стоимостные покровы, постольку и политическая экономия, изучающая лишь стоимостные формы, должна уступить место другой науке — науке об организации производства. И. Скворцов-Степанов предполагал, что в любом обществе, известном истории, всегда сосуществовали элементы разных способов производства, изучающиеся общей наукой — политической экономией.

На рубеже 20-х и 30-х годов широко распространенным было мнение, что ликвидация старых экономических форм означает вместе с тем планомерное создание новых социалистических экономических форм и отношений, диаметрально противоположных старым товарно-капиталистическим. В соответствии с этим экономическая теория социализма должна явиться диаметральной противоположностью экономической теории капитализма. В 30-х годах и много позднее в экономической литературе предпринимаются попытки сконструировать исходные положения новой политической экономии, прямо противоположные исходным положениям политической экономии капитализма. Таковы конструкции "основного закона" или "закона движения" социалистической экономики (закон-план или закон-диктатура пролетариата). Товарно-денежные отношения при такой трактовке предмета политической экономии социализма характеризуются как отжившие, или отживающие, или же, наконец, как существующие в порах нового общественного строя, но не имеющие отношения к конституирующим его признакам, играющие сугубо подчиненную роль.

Наконец, отметим точку зрения, высказанную на рубеже 20-х и 30-х годов, опиравшуюся на высказывания К. Маркса, согласно которой новые производственные отношения являются не только отрицанием, но и развитием старых, изучение же новых производственных отношений представляет собой ключ и для понимания старых отношений26. Отсюда, как нам представляется, можно сделать вывод, что старые категории не просто отбрасываются или существуют как атавизм среди новых категорий, но качественно преобразуются, видоизменяются и органически включаются в круг категорий политической экономии социализма.

В философской и экономической литературе в 20-х годах шел спор между двумя теоретическими направлениями - "идеалистами" и "механистами". Он во многом отразил различные представления о характере процесса перехода к социализму, о содержании переходного периода. "Идеалисты" (вслед за Гегелем) рассматривали природу и общество как единый организм, движение и развитие которого подчинены единым внутренним законам; процесс развития с точки зрения гегелевской методологии представлялся как развертывание форм, подчиненное извечным, до опыта существующим закономерностям.

Нужно отметить, что сами "идеалисты" (И. Рубин, И. Давыдов, И. Кушин) экономической теорией социализма не занимались, но разрабатывавшийся ими метод экономического мышления, примененный к изучению переходного периода, способствовал формированию определенных выводов. А именно: абсолютизация "органического" представления об обществе вела к недооценке сложности его структуры, к игнорированию соразмерности его частей, к телеологической трактовке результата развития как заранее предопределенного. В результате "закон развития общества" противопоставлялся равновесию экономики, поддержанию пропорциональности в хозяйстве. Тем самым, по сути дела, воспроизводились представления гегелевской философии, которая рассматривает мироздание как единство, пронизанное одной абсолютной идеей, "отпускаемое" этой идеей как развертывание абсолютной идеи. Единичное лишь как часть целого получает свою "истинность".

Напротив, "механическое" направление отвергало органический подход к природе и обществу, рассматривало общество как комбинацию элементов, особое внимание уделяло внешним столкновениям элементов, входящих в состав системы, взаимному столкновению противоположно направленных сил, чередованию состояния равновесия этих сил и неравновесия и т. д.

Было бы совершенно излишним в настоящей работе говорить об огромном значении разработанной Гегелем диалектики, учения о развитии на основе внутренних, имманентных противоречий природы и общества, о внутренне связанных, переходящих друг в друга формах развития. Точно так же излишне было бы доказывать правомерность теоретических подходов, предшествовавших формированию теории систем. И тот и другой подходы правомерны, оба они отражают определенную сторону бытия, вместе с тем ни тот, ни другой подход не должен рассматриваться как абсолютный: наличие внутренних, имманентных противоречий в явлении не исключает самостоятельного значения внешнего столкновения сил, равновесия между ними и т. д.

Было бы неверно представлять методологию Марксова исследования капитализма лишь как материалистически перевернутую диалектику Гегеля.

Анализ статики и динамики в теории воспроизводства, равновесия как определенного момента в процессе развития, его нарушения и восстановления на новом уровне и т. д. — все это элементы, выходящие далеко за рамки гегелевской логики, обогатившие не только позитивные знания, но и методологию науки. Однако А. Богданов, обнаруживший в "Капитале" Маркса многие методологические подходы, отнюдь не укладывающиеся в рамки гегелевской диалектики, в то же время критиковал Маркса и Энгельса за то, что они якобы лишь воспроизводят диалектику Гегеля, видят противоречия лишь в понятии. Напротив, критика в адрес гегелевской методологии воспринималась многими как возврат к механицизму, что, впрочем, нередко соответствовало действительности.

В известном смысле к позициям спорящих сторон применимы слова одного старого философа, который утверждал, что ни "механисты", ни сторонники телеологического подхода не допускают существования нового, у "механистов" новое — это иная комбинация элементов старого, у сторонников телеологии новое заранее дано как априорная цель развития. Механистический и телеологический подходы получили отражение в экономической литературе, в спорах о природе переходного периода. Представление о новом как иной комбинации старых элементов пронизывает "Экономику переходного периода" Н. Бухарина, во многом характерно и для более поздних его работ. Напротив, телеологический подход характерен для "Новой экономики" Е. Преображенского. Закономерности социализма, согласно Е. Преображенскому, как бы существуют априори, по мере продвижения к социализму они не просто формируются, а раскрывают свое "лицо", это — "незнакомцы", с которыми человеческому обществу предстоит познакомиться и иметь дело. Поэтому новый строй надо не просто построить, создать, но главное — угадать тот единственный образец, который от века предопределен, априори существует в идее, заложен в метафизических закономерностях. Характерно, что закономерности социализма, согласно Е. Преображенскому, не проявляются как внешняя необходимость, они действуют, лишь проходя через сознание людей, благодаря их волевым усилиям.

Как механистической, так и телеологической трактовкам процесса возникновения социалистических отношений остались чужды ленинская диалектика, ленинское учение о строительстве социализма как живом творчестве масс, творчестве, создающем новые общественные формы, новое социальное качество, отнюдь не предопределенное априори (до социалистической революции ясна лишь общая линия развития), которые "никакой Маркс и никакие марксисты не могли... предвидеть"27.

Вопрос о возможности и необходимости политической экономии социализма стал предметом дискуссии в 1925 г. В 1927—1929 гг. развернулась широкая дискуссия о предмете политической экономии, о сущности производственных отношений, их взаимодействии с производительными силами. Актуальность этой дискуссии была обусловлена тем, что в переходный период проблема диалектики производительных сил и производственных отношений встала принципиально по-новому. В результате победы социалистической революции в нашей стране возникли и стали развиваться самые передовые в истории социалистические производственные отношения. Но по уровню развития производительных сил Советская Россия отставала от капиталистического Запада. В условиях переходного периода на первый план науки была выдвинута проблема активной роли производственных отношений в переустройстве производительных сил.

Как уже отмечалось, в экономической литературе 20-х годов сложились два течения, представители которых активно участвовали в дискуссиях о диалектике производительных сил и производственных отношений. Одно из них ("механистическое") во многом исходило из построения А. Богданова, другое ("идеалистическое") явилось прямым продолжением австромарксизма, испытало также определенное влияние "социальной школы" в политической экономии. "Механисты" вслед за А. Богдановым растворяли производственные отношения в технике производства, которую они приравнивали к производительным силам. "Идеалисты", как и Р. Гильфердинг, переносили производственные отношения всецело в сферу обмена, отрывали их от процесса производства.

Растворение производственных отношений в производительных силах или отрыв производственных отношений от производительных сил приводил к одному и тому же результату — к отрицанию активной роли производственных отношений в движении производительных сил. Между тем, опираясь именно на активную роль производственных отношений, партия смогла приступить к социалистическому переустройству страны.

"Идеалистическое" направление сформировалось в начале 20-х годов. Его появление на арене теоретических споров было связано с выходом в свет в 1923 г. книги И. Рубина "Очерки по теории стоимости К. Маркса". Формально книга И. Рубина была посвящена популяризации, объяснению теории стоимости К. Маркса. В действительности же И. Рубин давал свою собственную теорию стоимости, отличную от теории Маркса. Стоимость, по И. Рубину, создается неким общественным трудом, ничего общего не имеющего с реальным трудом. Между материальным производством и производственными отношениями Рубин создавал пропасть: в его системе все экономические категории, подобно труду, создающему стоимость ("абстрактному труду"), представляли собой не отношения в процессе производства, а идеальные формы, никак с производством не связанные.

Тем не менее И. Рубин выступил в роли точного комментатора К. Маркса, хранителя Марксова наследия. В период 1923—1929 гг. "Очерки по теории стоимости Маркса" И. Рубина выдержали четыре издания. Они были включены в вузовские программы. Утонченный, филигранный стиль И. Рубина немало способствовал тому, что заблуждение могло держаться довольно долго. Особенно выигрывал этот стиль на фоне упрощенных построений "механистов". Создавалось впечатление, будто И. Рубин противостоит метафизикам как защитник диалектики. И. Рубин сам постоянно подчеркивал свою приверженность ей, однако в действительности диалектика не всегда воплощалась в его построениях. Известная популярность концепции И. Рубина объясняется прежде всего тем, что на первый план в ней выдвигалась социальная форма общественного производства в противоположность концепциям механистов, растворявшим социальную форму в производительных силах. В условиях переходного периода именно социальная форма (социалистические производственные отношения) была призвана сыграть решающую роль в преобразовании производительных сил. Этим обстоятельством и можно объяснить то, что И. Рубин на первых порах нашел поддержку значительного числа экономистов.

В 1926 г. в журнале "Под знаменем марксизма" были опубликованы статьи "механистов" С. Шабса и И. Дашковского, критиковавшие "Очерки по теории стоимости Маркса". На И. Рубина обрушился А. Кон во втором издании своего "Курса политической экономии". В ходе дискуссии вокруг И. Рубина сплотилась группа его учеников и приверженцев: Г. Деборин, А. Чернин, А. Греблис и др. Близкие к ним позиции занимали И. Кушин и И. Давыдов.

Участие в спорах приняли и те экономисты и философы, которые не придерживались ни "механистических", ни "идеалистических" взглядов. В 1926—1928 гг. они выступали в основном против механистов. Осуждая отдельные ошибки И. Рубина, многие из них в то же время оказывали ему принципиальную поддержку. Такую позицию занимали, например, Б. Борилин, И. Лапидус, А. Леонтьев и др. Отчасти это было связано с тем, что И. Рубин выступил как один из критиков ряда "механистических" ошибок. На первых порах критика в его адрес раздавалась почти исключительно из рядов "механистов", которые вообще всех своих противников именовали "рубинцами".

Первоначально дискуссия велась вокруг теории абстрактного труда. В экономической системе К. Маркса абстрактный труд есть "производительное расходование человеческого мозга, мускулов, нервов, рук и т.д."28, в то же время абстрактный труд есть специфическая форма выражения общественного характера труда в условиях частной собственности на средства производства, т. е. категория социальная, историческая, выражающая производственные отношения между людьми в условиях товарного производства. В этом нет никакого противоречия, если производственные отношения рассматривать как отношения материальные, отношения между людьми по поводу средств производства, процесса производства и произведенного продукта. Наоборот, если представить социальное как нечто отличное от материального и противопоставить ему, то рассматривать абстрактный труд как затрату человеческой энергии и как социальную категорию одновременно становится невозможно.

Именно так и поступал И. Рубин, полностью выбросив физиологическую затрату труда из понятия "абстрактный труд" и сведя последний только к социальной форме труда. Абстрактный труд, по его мнению, как категория "социальная" не имеет отношения к реальному процессу производства, а является нематериальной "формой", которую придает труду процесс обмена. Абстрактный труд он считал категорией обмена.

В дальнейшем, под напором критики, И. Рубин несколько изменил свою аргументацию в вопросе об абстрактном труде. В четвертом издании "Очерков по теории стоимости Маркса" И. Рубин писал, что, по мнению некоторых критиков, из его положения можно сделать вывод, что абстрактный труд возникает только в акте обмена, между тем как, с точки зрения Маркса, стоимость, а следовательно, и абстрактный труд должны существовать уже в процессе производства.

Однако, делая такое признание, И. Рубин не отказывался от своей концепции абстрактного труда в целом. Для обоснования выдвинутой трактовки абстрактного труда он привлекал сформулированное им различие между обменом как фазой воспроизводства и обменом как общественной формой производства. Отметим, что И. Рубин отождествлял обмен с товарной формой производства29. Эта терминологическая подстановка давала возможность перенести общественную форму производства из отношений производства в отношения обмена. Получалось, что не форма производства определяет форму обмена, а, наоборот, обмен придает производству общественную форму. И именно в этом качестве обмен, по И. Рубину, порождает абстрактный труд.

И. Рубин настаивал на том, что, выделив в качестве общественной причины, порождающей абстрактный труд, обмен, как социальную форму производства, он преодолел противоречие между своей концепцией и теорией абстрактного труда Маркса, поскольку признал, что абстрактный труд существует уже в процессе производства, если общественной формой этого процесса является обмен. Однако абстрактный труд, по И. Рубину, существует в производстве лишь как отражение абстрактного труда, существующего в обмене, лишь как мысленное, идеальное приравнение продуктов труда друг другу, поскольку "люди производят не в первый день".

И. Рубин писал по этому поводу, что при обсуждении вопроса об отношении между обменом и производством недостаточно различают два понятия обмена. Мы должны отличать обмен как социальную форму воспроизводственного процесса от обмена как особой фазы этого процесса, перемежающейся с фазой непосредственного производства.

Как только обмен становится действительно господствующей формой производства, писал И. Рубин, он кладет свою печать и на фазу непосредственного производства. Иначе говоря, так как люди производят сегодня не в первый день, так как производитель производит после того, как он вступал в акты обмена, и перед тем, как он вступит в последующие акты обмена, то и процесс непосредственного производства приобретает определенные социальные признаки, соответствующие организации товарного хозяйства на началах обмена. Уже в самом процессе непосредственного производства производитель выступает в качестве товаропроизводителя, труд его приобретает характер абстрактного труда, а продукт — характер стоимости.

Как видим, обмен в системе И. Рубина по-прежнему придает труду его общественную форму. Это придание труду формы абстрактного труда проходит через сознание товаропроизводителей. Усложнение концепции абстрактного труда шло в русле рубинской схемы "социальных форм", которая будет рассмотрена ниже.

"Механисты", выступавшие против И. Рубина, в сущности повторяли его главную ошибку — противопоставление материального социальному как нематериальному самому по себе. В образовавшемся мнимом противоречии — абстрактный труд как социальная категория и абстрактный труд как затрата физиологической энергии — "механисты" отбрасывали первую часть и абсолютизировали вторую. Тем самым категория абстрактного труда превращалась в неисторическое, несоциальное понятие. "Абстрактный труд —... есть понятие, выходящее далеко за пределы внутренней организации товарного хозяйства, понятие общее"30, — писал И. Дашковский.

Величина абстрактного труда определяется, согласно Марксу, его продолжительностью. Однако нематериальный, вне производства возникающий "абстрактный труд" И. Рубина исключал количественное измерение. Понятие абстрактного труда относится к качественной стороне стоимости, отмечал он, величина же стоимости находит свое выражение в понятии общественно необходимого труда. Не в силах примирить качественное и количественное определение стоимости, И. Рубин противопоставлял труд абстрактный труду общественно необходимому, метафизически отрывая социальное качество от количества. У К. Маркса, напротив, качество и количество суть определения одной и той же категории: как бытие рабочего времени товар есть стоимость вообще, как бытие количественно определенного рабочего времени он является количественно определенной величиной стоимости. Стоимость, таким образом, и качественно, и количественно является бытием рабочего времени. Общественно необходимый труд качественно не отличается от труда абстрактного.

Если рубинская схема исключала количественное измерение абстрактного труда и стоимости, то "механисты", напротив, абсолютизируя физиологическую природу абстрактного труда, отбрасывали его социальное качество. Анализ социального качества абстрактного труда и других категорий политической экономии представлялся им не как исследование реальных производственных отношений, а как "мыслительная абстракция". Основным признаком диалектико-материалистического подхода к явлениям они считали количественный метод, противопоставляли количественное измерение качественному анализу. "Работа научного познания, — писал И. Степанов, — начинается не качественным подходом, а сведением непосредственно данных качеств к чему-то общему, что впервые делает возможным количественное измерение и соизмерение различных качеств"31. Пример такого сведения, допускающего количественное измерение, — абстрактный труд. «Количественно объяснив таким образом основную экономическую категорию, стоимость, - продолжал И. Степанов, — политическая экономия "на путях мышления" воспроизводит затем все "качества", сложные соотношения которых составляют общественную экономику»32.

Политическая экономия согласно количественной методологии "механистов" должна начинать с бескачественного субстрата — абстрактного труда. Что же представляет собой в таком_случае абстрактный труд? "Простой абстрактный труд, — отвечал И. Степанов, — для нее (политической экономии. — В. М.) то же, что энергия как таковая для естествознания"33...

Таким образом, отрицание качественного анализа, замена его количественным измерением бескачественного субстрата неизбежно вели к натурализации социальных категорий. На место отбрасываемых социальных качеств неизбежно ставятся качества природные, энергетические, они-то и выступают непосредственным предметом политической экономии. Что же касается качеств, "сложные сочетания которых составляют общественную экономику", то они воспроизводятся "на путях мышления".

Пытаясь примирить свою схему с марксистским положением о том, что "абстрактный труд" и "стоимость" суть категории социальные, исторические, "механисты" подчас сбивались на рубинские позиции.

А. Кон в "Курсе политической экономии" утверждал, что от категории "абстрактный труд" нельзя непосредственно перейти к объяснению стоимости. Для того чтобы объяснить создание стоимости абстрактным трудом, сама категория "абстрактный труд" должна быть "усложнена", по выражению А. Кона, понятием "общественный труд". Между абстрактным трудом и стоимостью, таким образом, ставится категория "общественного труда" или "общественной формы труда". Аналогичное удвоение категории "абстрактный труд" проделывал "механист" С. Шабс, выдвигавший понятие "экономический труд".

В результате подобных удвоений уже не сам абстрактный труд, не реальная затрата человеческой энергии становится субстанцией стоимости (неверное, внесоциальное толкование его "механистами" делает невозможным переход от абстрактного труда к стоимости), а некая меновая форма труда, или "экономический труд". По словам А. Кона, меновая стоимость придает труду, затраченному на производство товара, форму, превращающую его из труда в стоимость34. Получалось, что наряду со стоимостью, созданной в производстве, существует еще стоимость, которая порождается обменом. Меновая стоимость придает труду форму стоимости. А. Кон, таким образом, объяснял не обмен исходя из общественного характера труда, а, наоборот, общественный характер труда — из обмена.

И. Рубин утверждал, что невозможно "примирить" физиологический труд и социальную стоимость. Поэтому абстрактный труд в его системе — не физиологический и вообще не материальный. Нематериальный труд, названный Рубиным абстрактным трудом, и является в его системе субстанцией стоимости. Аналогичны и построения "механистов". Подобно И. Рубину они не могли преодолеть разрыв между физиологическим понятием труда и социальными категориями и тоже прибегали к удвоению категории труда: наряду с трудом реальным ставили "экономический труд" (С. Шабе), меновую форму труда (А. Кон) и т. п. Эта вторичная форма, как и у И. Рубина, порождается обменом; различие в конечном счете только в названии: то, что А. Кон называл "меновой формой труда", И. Рубин называл "абстрактным трудом".

Попытку дать последовательную идеалистическую трактовку абстрактного труда предпринял И. Давыдов. Определение К. Маркса, гласящее, что абстрактный труд есть затрата общечеловеческой энергии, он объявил "образом", сравнением, не имеющим реального содержания. «Маркс исключительно в целях пояснения своей мысли о "единой субстанции" в портняжничестве и ткачестве обращается в этой связи к физиологическим терминам. Ибо с физиологической точки зрения все виды конкретного труда суть не что иное, как проявление просто затрат человеческого мозга, нервов и т. д. Тут так же есть нечто безразличное, лишенное красок, цветов, запаха, вкуса, просто "сгусток" физиологической энергии. Атак как абстрактный труд также безразличен, лишен красок, запаха и вкуса, то формально этот образ вполне пригоден для выражения мысли Маркса о безразличном абстрактном общественном труде. Только так и можно понимать этот transcensus Маркса в круг физиологических понятий»35.

Версия И. Давыдова представляла собой последовательно идеалистическую трактовку категории "абстрактный труд" без уступок физиологической. "Абстрактный труд" он понимал не как абстракцию от конкретных качеств и особенностей труда (причем абстракцию, совершающуюся ежедневно), а как абстракцию от самого реального процесса труда.

Отрывая абстрактный труд от реального процесса труда или же растворяя его в физиологической природе человеческого труда, "механисты" и "идеалисты" вместе с тем отнюдь не отрицали, что эта категория выражает производственные отношения людей. В основе различных трактовок абстрактного труда лежало, таким образом, различное понимание сущности производственных отношений и их взаимодействия с производительными силами. Внутренняя логика дискуссии об абстрактном труде под влиянием экономической и политической обстановки конца 20-х годов привела к тому, что на первый план в методологических спорах выдвинулся вопрос о диалектике производительных сил и производственных отношений, т. е. вопрос о содержании предмета политической экономии.

В 1927—1929 гг. был проведен ряд дискуссий об абстрактном труде и предмете политической экономии. В мае—июне 1927 г. — дискуссия об абстрактном труде в Российской ассоциации научных институтов общественных наук (докладчик И. Рубин), в январе 1928 г. — дискуссия в институте Красной профессуры о втором издании "Очерков по теории стоимости Маркса" И. Рубина (с тезисами выступил С. Бессонов), в апреле 1928 г. — диспут в Институте народного хозяйства им. Плеханова об абстрактном труде (докладчики И. Рубин и А. Кон), в апреле—мае 1929 г. — диспут в институте Красной профессуры на тему "Диалектическое развитие категорий в экономической системе Маркса" (доклад И. Рубина и содоклад С. Бессонова).

С особой силой дискуссия о предмете политической экономии разгорелась в 1929 г. Журналы "Под знаменем марксизма", "Проблемы экономики", "Вестник Коммунистической академии" из номера в номер печатали дискуссионные статьи.

Итоги дискуссии были подведены в статье В. Милютина и Б. Борилина "К разногласиям в политической экономии", опубликованной в 1930 г. в № 2 журнала "Большевик". Одновременно эта же статья была напечатана в журналах "Проблемы экономики" и "Плановое хозяйство". В статье давалась критика как "идеалистического", так и "механистического " направлений в политической экономии.

Уже после окончания дискуссий вышли в свет две книги, в которых развернуто рассматривались обсуждавшиеся проблемы: И. Лапидуса - "Предмет и метод политической экономии" (1930 г.) и Г. Абезгауза и Г. Дукора — "Очерки методологии политической экономии" (1931 г.).