Экстрасенс в СССР-2

Глава 11 Снова деревня

В семь утра воскресенья меня разбудили Вовочка и его папаша. Вчера я уснул рано, под бубнящий аккомпанемент телевизора из соседней комнаты. Вроде выспался, но будить меня столь радикально не просил.

— Лёха, мы уже позавтракали, тебе омлета с чаем на кухне оставили, — с ходу начал Володя. — Давай собирайся, пей чай пока горячий, а то уже ехать пора.

— Куда ехать? — я вроде не собирался, кого-то брать с собой в село.

— Как куда? Вовочка сказал, что ты в Зажолино отправляешься, и согласился нас по дороге до водохранилища докинуть. Ну, там, где рядышком пионерский лагерь «Орлёнок».

Кравцов указал на связку удочек и собранный рюкзак, стоящий возле их двери. После чего ситуация прояснилась. Вчера Вовочка услышал, что я собираюсь ехать в село, и он решил сдёрнуть батю на рыбалку. Малолетний манипулятор.

— Вовочка, это когда я тебе обещал? — решаю малость потроллить пацана, стыдливо уставившегося в пол. — Ладно, раз собрались, то сейчас позавтракаю, и поедем. Только смотрите, обратно на мотоцикл не надейтесь. Я не знаю, когда закончу дела и во сколько вернусь. Придётся вам до трёх часов на берегу сидеть, а потом на автобусе назад поедите.

Напомнил соседям, что автобусов сегодня больше не будет. Если они не успеют на остановку, то пойдут пешком до города. А это часа полтора, плюс тридцать минут до нашего дома. Отец с сыном оказались в курсе, поэтому я пошёл чистить зубы и завтракать.

Дорога в Зажолино тянулась длинной ухабистой лентой, выгоревшей на августовском солнце. Асфальт кое-где появлялся, но кусками. «Урал» с коляской мерно покачивался, виляя из стороны в сторону. Я вёл железную махину, чувствуя, как вибрация руля отдаётся в пальцах и ладонях, знакомое, почти медитативное ощущение. В коляске примостился Вовочка, а за спиной на пассажирском сиденье, устроился его отец.

Пассажиры сошли у песчаного косогора, ведущего к водохранилищу. Володя молча взял рюкзак с нехитрыми рыболовными снастями и кастрюлькой для ухи, кивнув мне в знак благодарности.

Вовочка, прежде чем побежать за отцом, обернулся и крикнул.

— Спасибо, дядя Лёша!

В глазах мальчика, обычно озорных и бесшабашных, я увидел недетскую радость, а что-то другое. Взрослое, наверное. А ещё Вова ловил каждый жест и слово отца, будто боялся упустить важный момент.

Дальше я ехал один, и в голове начали крутиться мысли. Тихие и неспешные, как просёлочная дорога.

Алексей, поздравляю тебя! Блестяще сыграно. Гуманист, благодетель, избавитель от зелёного змия. Мысленно говорю себе, объезжая здоровенную выбоину. Закодировал отца семейства на свою голову. Отныне его трезвые выходные — это моя забота.

Теперь он не будет, как раньше, с вечера пятницы по воскресенье пропадать в гаражах, откуда его буквально выносили. По вечерам будней Кравцов тоже периодически устраивал на кухне заседания с бутылкой. Теперь он трезвый. Совсем. А трезвый Володя — это сила природы, которой нужно задать правильное направление. И, судя по всему, направлять его придётся сыну. А мне суждено подбрасывать семейство на рыбалку или совершать ещё какую-то благородную миссию. И ведь сам же обрёк себя, на дополнительную социальную нагрузку.

Я невольно усмехнулся. Юмор горьковатый, но без него было совсем тоскливо. Мысленный взор услужливо подсовывал картинки из будущего. Вовка, уже не Вовочка, а взрослый, угрюмый мужик с наколками, судимостями и претензиями на звание авторитета. Тот самый путь, который, как я знаю, уготован ему, если ничего не менять. А его отец, спивающийся и опускающийся на дно, — один из миллионов таких же бывших граждан СССР.

Солнце припекало спину сквозь ситцевую рубашку. Останавливаю аппарат и тянусь к фляжке с водой. Тёплая, но пойдёт.

Мысли вернулись к сегодняшней ситуации. Вовочка-то ведёт себя странно. Не узнаю я его. Раньше это был маленький ураган в пределах коммуналки. То красками измажет все двери или сломает замок в туалете. Однажды мальчик насыпал вредной соседке под дверь кнопки. Отчаянный пацан, мающийся от скуки и безнадзорности. А сегодня? Липнет к отцу, как репей. Тянет его за руку, тараторит про удочки и червяков. Требует активно проводить время. И не просто требует, а контролирует и строит программу мероприятий.

— Пап, а давай потом картошку печёную сделаем! Пап, а щуку поймаем?

Сразу вспомнились слова пацана.

Стало понятно, что все его прежние проделки — это попытка достучаться до отца. Мальчик хочет обратить на себя внимание любым путём. Однако до кодировки Кравцова впустую. Элементарная психология, которую в моём будущем веке разжёвывали на каждом углу. А здесь, вроде взрослые люди не видят очевидного.

Вовка хулиганит? Перебесится, — твердят окружающие. Только он превратился в нечто злое и нехорошее. Зато есть шанс, что теперь из соседа вырастит нормальный человек. Неидеальный, конечно. Со своими тараканами, как у всех. Но человек, который будет работать, заведёт семью, начнёт брать уже своего сына на рыбалку. Вместо того чтобы кошмарить родной город.

Надо перестать рефлексировать, а просто добавить плюсик к собственной карме. Ведь у младшего Кравцова на руках хватало крови.

Отъехав от водохранилища, я решил чуть срезать и покатил вдоль разноцветного заборчика. Он был невысок, скорее символический. За ним, как на ладони, открывался пионерский лагерь «Орлёнок».

Засмотревшись, я машинально сбавил ход до минимума. Со стороны мой поступок выглядел подозрительно. Но меня зацепила картина, развернувшаяся на плацу. Огромная площадка была заполнена детьми. В прошлом мне не удалось побывать в таком месте. А ведь ребята явно счастливы! Хотя их с утра загнали на линейку.

Сейчас он лагерь полон жизни и строгого порядка. Построение. Не просто кучка детей, а именно построение, с выравниванием носочков, напряжёнными спинками и серьёзными, даже важными лицами. Несколько сотен пионеров в шортах и красных галстуках. Все — от малышни до долговязых подростков, выстроились в шеренги.

В центре, у высокой бело-голубой мачты замерла группа знаменосцев. Горнисты, вытянувшись в струнку, поднесли к губам блестящие на солнце трубы. Барабанщики замерли с палочками. Раздалась команда, и воздух наполнился трелью горнов и чёткой дробью. Ярко-алый флаг с серпом и молотом пополз вверх по мачте, медленно разворачиваясь и трепеща на утреннем ветерке. Находящиеся на площадке замерли, подняв руки в пионерском салюте. Где-то в первых рядах звонкий голос начал произносить пионерскую речёвку, подхваченную хором.

«Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещён», — пронеслось у меня в голове. Прямо кадр в кадр. Только здесь нет иронии, а есть что-то настоящее. Масса детей и ритуал, наполненный для них смыслом. Пусть и плохо понимаемым, но ощущаемым самой сутью. Причастность к чему-то большому и важному. С линейки они пойдут на завтрак, а потом спорт, кружки, купание под присмотром вожатых в водохранилище. Алый кусок материи над крышами бараков станет для них просто частью пейзажа. Но в этот момент именно он всех объединяет.

Вовочка вчера обмолвился, что его в прошлом году отправляли сюда на июльскую смену. Послали, чтобы перевоспитать. Но по словам мальчика, он только и мечтал, чтобы сбежать. А как на рыбалку, так батьку потянул именно сюда. Странный психологический выверт. Место коллективного детского отдыха стало для него символом, к которому он подсознательно тянулся.

А у меня в памяти, поверх этой идиллической картины, всплыли совсем другие образы. Снова конец девяностых. Этот же пионерлагерь «Орлёнок», но уже без флага, горнов и пионеров. Облезшая краска на ставших выше заборах. Охрана с дубинками на воротах. Лагерь превратили в подобие турбазы, но весьма специфической. Сюда приезжали не дети, а взрослые дяди на иномарках с пивом и мангалами в багажниках.

Отдохнуть, выпить, сходить в баньку с девочками и уединиться в номерах, нарезанных из бывших пионерских отрядов. Место, где когда-то пели «Взвейтесь кострами, синие ночи!», оглашал шансон Круга и Шафутинского, звон рюмок и иногда трески выстрелов.

О бывшем пионерлагере в городе тогда ходили нехорошие слухи.

И именно здесь, в конце того самого лихого десятилетия, и исчезнет выросший Вовочка. Вернее, криминальный авторитет Вован.

А вдруг? Снова промелькнула мысль. Может, с трезвым отцом и новой, пока ещё хрупкой нитью между ними, судьба пацана качнётся в другую сторону? Не к лесу и брошенной машине, а например, в сторону ПТУ? Или на завод. В армию, наконец. Станет он сварщиком, шофером или милиционером. Да какая разница. Главное не одноразовым авторитетом, а человеком.

Мне вдруг дико захотелось увидеть, как повернётся эта спираль. Как будто я влез в чужую жизнь не просто участником, а зрителем уникального эксперимента. Жутковато, но и чертовски интересно.

А мой взгляд всё не мог оторваться от пионеров, которые после линейки весёлой и шумной гурьбой направились в столовую. И на фоне этого яркого и живого зрелища меня накрыла холодная волна. Я думал не о Вовочке, а о чём-то большем. Обо всей стране и её устройств, где мне приходится жить уже два месяца. Или повезло сюда попасть?

Ведь здешнее общество совершенно другое. Да, я насмотрелся на всякие недостатки: дефицит, огромные очереди, скученность в коммуналках, обнаглевших партократов и не менее мерзких работников торговли.

При этом люди здесь в массе своей иные. В них нет этой вечной тревоги за завтрашний день, озлобленного индивидуализма и готовности пройти по головам. Они больше доверяют друг другу, помогают соседям и даже обычным прохожим. У людей есть уверенность и какой-то стержень. Здесь нет безработицы, зато имеется бесплатная медицина и образование, пусть с изъянами. Заодно у людей есть общий культурный код, песни и праздники. Тот же пионерлагерь с его линейками, является его частью.

И глядя на этот алый флаг, я с горечью подумал. Как же вы, наверху всё это уничтожили? Как дали всему этому развалиться?

Власть забронозовела в своих кабинетах настолько, отгородившись от простых людей стеной из служебных «Чаек» и спецобслуживания. Руководители перестали чувствовать, чем дышит и живёт народ. Кто мешал обеспечить страну модными джинсами, цветными телевизорами и доступными машинами? Дошло до того, что символом развала страны стало отсутствие колбасы.

Сейчас в магазинах продукты ещё есть, хотя недостаточно. Но пройдёт совсем немного времени, и в Москву потянутся «колбасные электрички». Это ведь самый настоящий позор!

От этих мыслей стало тошно. И вдруг накатило другое чувство. Острое, холодное и животное. Это не мои мысли, чужие. Я замер на сиденье, уставившись в пространство перед собой, уже не видя ни дороги, ни лагеря. Меня пронзило ясное ощущение, что где-то рядом находится настоящее зло. Не абстрактное «плохое», а именно злое. Как взгляд хищника из темноты леса. Оно мелькнуло и скрылось, оставив после себя ледяной след.

Я аж вздрогнул, почувствовал головокружение и схватился за руль покрепче.

— Что за чёрт? — прошипел сам себе. — Накаркал? Сожаление о потерянной эпохе довело до галлюцинаций или это что-то другое?

Тряхнув головой, будто отгоняя назойливую муху, я нажал на педаль газа. «Урал» дёрнулся, фыркнул сизым и покатил вперёд.

Чем ближе к колхозным угодьям, тем сильнее дорога превращалась в грунтовую колею. Пыль поднималась из-под колёс и стелилась позади длинным шлейфом. Воздух стал другим, запахло свежескошенным сеном.

Потянулись знакомые поля, а справа, на пригорке, показалась недостроенная свиноферма. Каркас из белого кирпича уже поднялся на добрые два метра. Несколько фигурок в пропылённых кепках неспешно двигались вдоль стены. Слышался мерный звук бетономешалки.

Я пригляделся. Эти строители, точно не грузины и не полноценная бригада. Похоже, работали свои, местные. Меньше десяти человек.

Значит, Жуков не стал замораживать объект до следующего года. Логика у председателя железная: стройматериалы, особенно стропила и цемент, в этом году уже завезены. Оставить их под открытым небом на зиму, значит, испортить. А до осени полмесяца. Теоретически, если вкачать сюда людские ресурсы, можно к заморозкам успеть. Вот только где их взять?

Идёт страда. Каждый колхозник в поле по двенадцать часов. Ещё у каждого есть личное хозяйство: корова, свиньи, куры, огород и полгектара под картошку. После тяжелейшего рабочего дня человек приходил домой и начинал вторую смену. Силы не безграничны, значит, строителей просто не найти.

Конечно, всегда есть категория людей, работающих спустя рукава, пропивающих большую часть зарплаты. Собственное хозяйство их тоже не особо интересует. Такие были, есть и будут, в любую эпоху. Вот только и на стройке их работать не заставить. Значит, Жуков собрал кого смог, но их мало.

Какое мне дело до проблем колхоза? Я начал ловить себя на мысли, что не прочь сюда перебраться. Уж слишком достаёт меня коммуналка.

Дом Матрёны на возвышенности, как всегда, казался островком тишины и покоя. Но сегодня эту пастораль нарушал мотоцикл, стоящий у ворот. Не какой-нибудь, а узнаваемый сразу. Жёлто-синий «Урал» с коляской Панфилова.

Значит, получилось. Степан с Натальей смогли-таки уговорить участкового привезти дочку Лену.

Зайдя во двор через приоткрытые ворота, я первым делом увидел самого Панфилова. Он сидел под яблоней, спиной к улице, и курил. Услышав шаги, лейтенант обернулся и махнул рукой, подзывая к себе.

Я подошёл, поздоровался за руку и сел напротив. Лицо у участкового измождённое, с глубокими тенями под глазами. Глаза, обычно цепкие и внимательные, сейчас смотрели устало и с раздражением.

— Лёха, — начал он, не повышая голоса, но с явным упрёком, — Ты понимаешь, в какое положение меня поставил? Ты чего наделал?

Я молчал, давая милиционеру выговориться. Он затянулся, выпустил клубы дыма и продолжил.

— Моя Ксения… Она готова за любую соломинку ухватиться. Думаешь, мы не пробовали? В Москву сколько раз дочь возили! Жена, как тигрица к лучшим светилам прорывалась! Не взятками! А своим упорством, слезами и нервами. Квоту в лечебный санаторий на Чёрном море выбила. Деньги… Всё, что можно было собрать ушли на это. И что? Ничего! Лена, как не ходила, так и не ходит. А тут… Это ведь ты подсунул нам бабку Матрёну?

Панфилов перешёл почти на шёпот, а я читал в его мыслях то, о чём он не сказал бы никогда. Усталость отца, который морально истлел изнутри, глядя на страдания дочери и мучения жены. Читал, как он выматывается на службе, останавливая драки, пьяные дебоши и расследуя кражи, а потом возвращается в дом, просто пропитанный отчаянием.

Удивительно, что Панфилов не озлобился на весь белый свет, не стал брать взятки, не спился и не превратился в тупого служаку. Он оставался принципиальным и честным, но внутри уже сломленным. А ведь именно участковый спас меня в деле с шабашниками.

— Товарищ старший лейтенант, — начал я осторожно, когда он снова уставился в стол. — Пусть бабка посмотрит девочку. Может, травы подберёт и сделает целебную настойку. Вдруг поможет? Хуже точно не будет.

В ответ Панфилов отмахнулся, будто отгонял надоедливую муху.

— Да смотрела она уже! — вырвалось у него с горечью. — Не раз. До всех этих московских светил. И травы свои давала, и настойки вонючие делала. Ни хрена не помогло! Зря мы сюда заехали. Зря ты у Ксении надежду возродил. Мы только мучаем себя.

Не знал. Степан и Наталья тоже об этом умолчали. Но теперь поздно, дело сделано.

Тем временем Матрёна вышла из верхней части дома, где находятся её личные покои. Странно. Она никого туда не пускала. Ни больных, ни страждущих. Я и сам при наших доверительных отношениях, никогда не переступал порог жилой половины. И вдруг она пустила туда Ксению с Леной.

Матрёна спустилась с высокого крыльца, держась за скрипучие перила. Спустившись, она посмотрела на меня. Осуждающе. Здесь мне переводчик не нужен.

— Пойдём, Алёша, — сказала она тихо. — Поможешь по хозяйству.

В хлеву нас встретило знакомое хрюканье. Здесь жил мой первый гонорар. Заметно подросшие поросята тыкались пятачками в деревянную перегородку, пытаясь рассмотреть нас через щели.

Рыжий обозвал их Наф-Нафом, Ниф-Нифом, Нуф-Нуфом и Павлом Егорычем, как начальника цеха.

Знахарка, не глядя на меня, принялась сбрасывать в корыто заваренный комбикорм, заливая его свежей молочной сывороткой. Я взял ведро с водой, чтобы налить в соседнее корыто, но она резко остановила меня жестом.

— Стой! Пусть сначала доедят, а то они в воду полезут, — бросила бабка и, наконец, повернулась ко мне.

— Алёшка! — начала она, — Ты хоть понимаешь, что натворил? Почему хоть одним глазком на девочку не глянул, прежде чем ко мне их присылать?

Я молчал, понимая, что любые оправдания сейчас бесполезны.

— Она не просто больной ребёнок. Лежачая. Совсем. Уже четыре года. Её даже набок повернуться нельзя. Профессора эти, московские, руки уже умыли. Запретили даже пробовать что-либо новое, только поддерживающая терапия. А ты… ты подсунул им меня, как последнюю соломинку утопающему. Которую они уже раз десять ломали.

— Значит, лежачая, — тихо проговорил я вслух, больше для себя. — С позвоночником большие проблемы. Надо бы мне посмотреть.

— Это не игрушки, — прошептала знахарка, — Заодно подумай об откате. Ты ведь можешь себе навредить. При чём серьёзно.

— Матрёна Ивановна, раньше же получалось, — произнёс я твёрдо. — Давай пробовать, вдруг получится.

После того как хрюкающая братия была накормлена, бабка указала на баню.

— Иди, помойся, — скомандовала она.

Прохладная вода немного прояснила мысли и укрепила уверенность в себе. Когда я вытерся полотенцем, знахарка уже ждала у крыльца.

— Лёша, зайди в дом. Надо кое-что передвинуть. Силы-то у тебя, хоть отбавляй, раз на драки с грузинами хватает.

— Матрёна Ивановна, помогу без проблем, — отвечаю для видимости.

Хотя Панфилов не обращал на нас внимания. А через несколько секунд я впервые переступил порог жилой половины дома. Увиденное, заставило меня замереть на секунду, забыв о цели визита и гнетущей атмосфере во дворе.

Я ожидал чего угодно: скромной деревенской обстановки, закопчённых икон в углу, простой лавки да печи. Но никак не этого.

Передо мной предстал не дом, а музей. Вернее, островок совершенно иной, дореволюционной жизни, застывший и тщательно сохранённый в капсуле времени. Свет из небольших, но чистых окон падал на отличную мебель. Не дубовую, а из красного дерева и карельской берёзы. Плавные линии с искусной резьбой и замысловатыми виньетками. Это не просто банальный винтаж, а подлинный антиквариат. Вещи, дышащие историей и стариной.

Мягкая мебель, стулья и кресла, обиты цветастым бархатом и расшитым шёлком с причудливыми восточными узорами, напоминавшими китайскую работу.

Стеклянные вставки в буфетах и этажерках не простые, а с тончайшими витражами в виде геометрических орнаментов или мелких цветков. Зеркала в массивных рамах. В серванте поблёскивала посуда — изящные фарфоровые чашки с кобальтовой росписью и столовые приборы, от которых исходил матовый блеск, слишком благородный для мельхиора. Похоже на настоящее серебро.

Мой взгляд скользнул по книжным шкафам. Корешки книг — толстые, в коже, многие с потускневшим, но всё ещё различимым тиснением золотом. Не собрания сочинений Ленина или сельскохозяйственные справочники, а старые фолианты. Явно дореволюционные издания. В углу расположилась каминная печь, облицованная изразцами небесно-голубого цвета, с ручной росписью.

Богатство. Не выставляемое напоказ, но оттого ещё впечатляющее. Обстановка круче, чем интерьеры зажиточных купцов, которые я видел в музеях. Здесь чувствовался не просто достаток, а вкус. Коллекция, которую в моём времени оценили бы в десятки, если не сотни тысяч долларов. А для СССР 1979 года всё выглядит просто бесценным. Такую роскошь нельзя ни купить, ни продать. Открыто, конечно.

Теперь мне стала понятна алчность тётки Аглаи. Ей нужен отнюдь не дом, а всё это.

На одной стене висели фотографии. Старые. Семейные. На некоторых я узнавал этот же дом, рядом люди в дореволюционной одежде. На других, народ уже в гимнастёрках и косоворотках времён войны. Есть и семейный портрет Матрёны, мужа и детей.

— Чего уставился, как баран на новые ворота? — раздался сварливый голос знахарки. — Мебель не съест. Иди сюда, поможешь сундук к печке передвинуть. Старый уже, тяжёлый. Одной не справиться.

Оставив кеды на половике у порога, я прошёл через наполненную запахом старых книг, гостиную. Дверь в одну из спален была приоткрыта.

Внутри стояла добротная кровать. На ней лежала девочка лет десяти. Лицо красивое, но бледное, почти прозрачное. Резанула печаль, застывшая в глазах. Из-под кружевного платочка выбиваются две русые косички. Она смотрела в мою сторону, но, скорее всего, ничего не замечала.

Рядом, на стуле, сидела Ксения. Миловидная женщина, сейчас выглядевшая измождённой. Думаю, мать давно толком не спала.

Я осторожно кашлянул, привлекая внимание. Обе пары глаз, усталые матери и печальные дочери, уставились на меня.

— Здравствуйте, меня зовут Алексей, — сказал я как можно мягче.

— Ксения, а это Лена, — коротко отозвалась женщина.

В этот момент Матрёна начала раздавать приказы.

— Алёшка, значит так. Сундук сюда, а тумбочку, поближе к кровати, — произнесла она, указывая изделие из тёмного дерева. — И рукомойник керамический из веранды принеси.

Я молча выполнил поручения. Передвинул тумбочку, принёс тяжёлый рукомойник с полотенцем на крючке.

Знахарка указала кивком, куда его поставить, а затем повернулась к Ксении.

— Дай-ка Алексею свою папку с бумагами медицинскими.

Ксения удивлённо встрепенулась. Её взгляд снова прошёлся по мне.

— А он что, разбирается? — спросила она.

— Лёшка, немного учился в медицинском, — приврала Матрёна. — Случай его заинтересовал. Пусть посмотрит. Может, мне объяснит, что там к чему.

Я кивнул, стараясь выглядеть серьёзно и компетентно, насколько это возможно для человека в олимпийке, только что таскавшего рукомойник.

Ксения со вздохом протянула мне потёртую папку.

— Ладно, Алексей. Раз интересно, посмотри. Если, конечно, разберёшься.

Это не папка, а хроника многолетних страданий. Я сел за старинный письменный стол, отодвинул в сторону тяжёлую чернильницу и развязал завязки.

Внутри оказался целый ворох бумаг. Правда, всё сложено аккуратно. Выписки, заключения, рентгеновские, результаты анализов, заключения, написанные врачебным почерком, более похожие на каракули. Погрузившись в чтение, я отключился от окружающей обстановки.

Главное — это недетский церебральный паралич или что-то подобное. Даже не знаю, как можно вылечить такое заболевание. Про травмы в документах тоже ничего нет. Но это не значило, что их не было. Возможно, не спохватились вовремя.

Ни одной попытки хирургического вмешательства. Московские светила не смогли поставить один диагноз. Это тревожный знак. Лечение сводилось к курсам различных препаратов, массажу и поддерживающей терапии, которая, немного помогала, но не влияла на причину заболевания.

Чем дольше я читал, тем сильнее запутывался. Несколько врачей выдвигали разные, порой противоречивые диагнозы. Надо смотреть самому. Собственно, для этого меня и позвали. Незаметно киваю Матрёне, стоявшей у двери.

Среагировав, она тут же подошла к Ксении и положила руку ей на плечо.

— Ксения, давай сходим, с мужем твоим поговорим. А Лёша пока здесь посидит, почитает что-нибудь твоей дочке, — в голосе знахарки появились тёплые нотки. — Пойдём. Надо и тебе развеяться. Просто пешком пройтись и воздухом подышать тоже полезно.

Мать девочки заколебалась. Вдруг нам помогла Лена.

— Мама, иди. Пусть дядя Лёша со мной посидит.

Ксения вздохнула, затем поправила одеяло и вышла из комнаты вслед за Матрёной.

Дверь закрылась. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только тихим дыханием девочки. Времени у меня в обрез, не больше десяти — пятнадцати минут. Значит, нельзя тянуть. Медленно, стараясь не делать резких движений, я пододвинул к кровати тяжёлый стул, похожий на один из тех, за которыми гонялся Остап Бендер. Девочка следила за мной своими огромными глазами. Взгляд только у неё слишком взрослый.

Мой взгляд скользнул по книгам, аккуратно сложенным на прикроватной тумбочке. «Путешествия Гулливера», «Пятнадцатилетний капитан», «20 000 лье под водой», «Граф Монте-Кристо», «Малыш и Карлсон, который живёт на крыше», сказки Пушкина в потрёпанном сборнике. Библиотека мечтателя и пленника в одном лице.

— Что из этого уже прочитала? — спросил я, чтобы завязать хоть какой-то разговор.

— Всё, — тихо ответила она. Голосок был тонким, но ясным. — Два раза.

Понятно. Четыре года в кровати. Времени хватит, чтобы перечитать всю мировую классику.

— А «Трёх мушкетёров» читала?

Лена покачала головой, и в её глазах мелькнула искорка интереса.

— Нет. Только кино смотрела.

— Обязательно найду и привезу, — пообещал я искренне. — Книга отличается от фильма.

Заметив разгорающийся интерес, я начал расспрашивать девочку про литературу. Оказывается, она много читает, что неудивительно. Я говорил медленно, одновременно начав фокусировать взгляд на Лене.

Мир начал терять чёткость, краски поблекли, а тело девочки стало полупрозрачным. Сначала появились контуры, затем кости, очертания внутренних органов, смутная сеть сосудов. Одежда, простая ночная рубашка почти не мешала, её я мог легко «просветить». А вот одеяло, особенно в складках, создавало помехи, словно туманные пятна на изображении. Пришлось усилить концентрацию.

И тогда увидел всё. Позвоночник от основания черепа до самого копчика окутан чем-то вроде розовато-сизой дымки. Она неоднородная. Гуще в грудном и поясничном отделах. Но страшнее не сгустки, а то, что от них, словно щупальца, отходили тонкие, почти невидимые нити.

Странно, но очаг не являлся частью физического тела. Нити уходили куда-то вовне. Как мне показалось, через них утекала жизненная сила девочки. Будто сотни небольших отверстий, ослабляющих плотину. Тело боролось, пыталось компенсировать потери, но утечки истощали его, не давая энергии дойти до мышц и нервных окончаний, чтобы подать команду для движения.

У меня от этой картины похолодело внутри. Что это? Какой-то вид энергетической утечки? Неужели реальная порча, о которой рассказывала знахари? Или это редкое заболевание?

Я продолжил расспрашивать про любимые книги Лены, а сам тщательно сканировал каждый позвонок и сгустки. Девочка оживилась и с увлечением рассказывала, что ей больше всего нравится в литературе.

Это бессилие заставило злиться на себя. На свою ограниченность, на дерзость, с которой я ввязался в это.

Надо что-то сделать. Хотя бы минимум. Хотя бы попробовать!

В памяти всплыли обрывки знаний. А что, если нити не причина, а следствие какого-то воздействия? Возможно, связанное с утечкой спинномозговой жидкости. Кажется, оно называется ликвория. Интересно, что будет, если закрыть утечку? Почему не запечатать каналы, ведущие в никуда?

Теория безумная, но других вариантов нет. Решившись, я снова сосредоточился. Представив собственные энергетические потоки, начинаю медленно закрывать утечки. Мысленно сжимал их, сворачивал, как лепестки, и запечатывал белым свечением, которое исходило от меня. Лена ничего не чувствовала. Она рассказывала про силу духа и упорство Эдмонда Дантеса.

Странно, но с каждым закрытым пробоем из меня самого вытягивались силы. Не физические, а какие-то глубинные, резервные. Будто я отдаю девочке капельки собственной жизненной энергии. Пот выступил на лбу, спина взмокла. Голова начала кружиться от напряжения. Но я не останавливался. Видел, как картина меняется. Нити одна за другой начали исчезать, а болезненная дымка вокруг посветлела. Этого мало. Но хоть что-то.

Я работал, уже почти на автомате, движимый одной мыслью. Ещё одну. Затем следующую. Вдруг из сеней раздался звук шагов и приглушённые голоса. Возвращались Матрёна и Ксения.

Я резко оборвал связь. Мир вокруг обрёл цвет и плотность. Картина полупрозрачного детского тела погасла.

Перед выходом из транса удалось определить, что я закрыл чуть больше половины пробоев. Но вымотало меня так, будто пришлось тащить на себе целый воз с грузом. Дыхание сбилось, в ушах гудело, а пот со лба тёк градом, капая на старые половицы. Пытаюсь отдышаться и скрыть своё состояние, когда дверь в комнату отворилась.

— Пап, а дядя Лёша обещал мне привезти книгу «Три мушкетёра», — выпалила Леночка, обращаясь к вошедшему Панфилову.

— И когда он тебе её привезти обещал? — спросила Матрёна, глядя на меня.

Понятно, что спрашивает о другом.

— Во вторник привезу, — обещаю, оценивая свои силы.

— Значит, до вторника пробудете у меня, — произнесла знахарка.

После чего мы с ней вышли на улицу, а родители остались наедине с дочкой. Кто бы знал, чего мне стоило подняться со стула и не упасть.

— Что скажешь?

— Всё сложно. Кое-что получилось, но выжало меня полностью, — достаю платок и вытираю пот, — Сейчас полежу в бане, чтобы немного восстановиться. Потом уеду. Послезавтра доделаю работу до конца.

— Иди поспи. Я там тебе целебный отвар оставила на столе. Чтобы всё до дна выпил, — бабка погрозила пальцем.

Чувствую, как меня догоняет откат. Даже голос Матрёны прозвучал будто издалека. В бане я еле допил отвар и отключился.