Эльфы на Диком западе: Убить Большого Билла

Глава 10.3

В городок они въехали уже глубокой ночью, при свете поднимавшейся полной луны. Лошади братьев дремали в конюшне вместе с лошадьми женщин, в зале гостевого дома пахло едой, и блюдо ждало на стойке, накрытое тканью. Но тревога их не отпускала — Маэдрос, хромая и пригибаясь, заторопился наверх, в комнаты, едва замечая свою боль.

А наверху никто не спал. Карантир, сидя у постели, сжимал руку такого же бледного Куруфина, и горела свеча на столе, воняя плохим жиром и тревогой.

Жестом прогнав уставшего Карантира, Маэдрос занял его место. Перехватил холодную ладонь — и понял, что Куруфин сейчас очень далеко. Его дом души, его оболочка перед ними — жива, но пуста.

— Ешь, — Маглор поднялся следом, неся блюдо со свёрнутыми жёлтыми лепешками. — И вы двое тоже.

— Когда это случилось?

— Здесь. В дороге казалось, все хорошо, — Карантир говорил отрывисто и смотрел в сторону.

— Все лучше, чем могло быть, — сказал Маэдрос твердо, обводя взглядом всех. — Спите. Я беру эту стражу, Маглор следующую.

Келегорм приподнялся на соседней лежанке, он раскраснелся от лихорадки, глаза его блестели:

— Мы должны его спасти!

— И сделаем для этого все возможное, — Амрод надавил брату на здоровое плечо своей здоровой рукой. — Лежи, глупец! Ты нам здорово поможешь, если побережешь себя сам!

— Вот и вернулись с победой — и в дом целителей… — снова бросил мрачный Карантир.

— Все могло быть куда хуже, — отозвался Маглор. — Мы могли просто уехать отсюда — и сразиться с тем же отрядом без подготовки, без помощи и в случайном месте.

— Или… Нет? Ты стал провидцем, пока жил в одиночку?

— Нет, я немного узнал людей за это время.

— Теперь ты старший, — Амрод усмехнулся устало и бледно. — И все же снова пошел с нами, хоть и не был согласен.

— Разве я мог не пойти?

И стало тихо-тихо.

Они долго молчали в этой тишине, едва тронутой их дыханием. Горела свеча, отбрасывая их тени на потолок.

— Вот прошло три дня, — сказал в тишине Карантир. — И никто из нас не вспомнил напутствия.

— Слишком занятые дни, — возразил Маэдрос.

— Раньше мы всегда помнили главное, — Карантир повысил голос. — Помнили цель, за которую мы сражаемся!

— Раньше нам было за что биться и за что умирать, — сказал Амрод. — Майтимо, ты уверен, что мы не лжем себе? Может быть, нам вовсе не сказали, зачем мы тут?

Вопрос повис в тяжелом, спертом воздухе маленькой комнаты. Тени на стенах, казалось, приближались — вот-вот укутают их, чтобы отнести назад, туда, откуда они так недавно пришли.

— Курво ведь был прав тогда, спрашивая, зачем это все, — добавил Амрод. — У нас нет цели. Какая бессмыслица — тратить новую жизнь на стычки с разбойниками! Зачем это делать? За что биться и за что умирать, теряя нас одного за другим?

— Значит, и нечего вспоминать! — воскликнул Келегорм, и снова сел — и вновь Амрод с трудом заставил его лечь, надавив рукой на плечо. — Зачем помнить слова наших сторожей? Проживем без их указаний!

— Да лежи ты, чудовище!..

Кувшин с водой тоже стоял на столе, и Маглор жадно выпил несколько глотков прямо из него.

— За что биться и за что умирать… — повторил он, усмехаясь. — Спроси меня, братец, зачем пить, есть и дышать. Зачем слышать, как бьётся свое и чужое сердце… Для жизни мне не нужна причина.

— И для смерти? — усмехнулся бледный Амрод.

— Я его не отпускал, — отрезал Маэдрос. Сердце билось яростно, как в бою, только сражался он теперь с собственным телом, заставляя его снова и снова отдавать жизненные силы.

— А если мы его не вытянем? — голос Карантира сделался сухим и совсем чужим.

— Замолчи! — попытался крикнуть Келегорм,

но голос сорвался. А Карантир повернулся к нему и повторил вопрос:

— Если Курво умрет, тогда — что?

…Посмотри на него, сказала Маэдросу тень и пустота голосом Куруфина.

Курво лежал рядом, совершенно белый, он был уже далеко отсюда, где-то возле порога, от которого не вернуться, и только его голос звучал в голове Маэдроса — но это говорил не Курво.

Запомни его таким, сказала пустота. Он уходит, уже почти ушел, ведь здесь незачем быть и не за что бороться. Это чужой мир, где вас нет, и вы не нужны. Здесь живут и умирают без смысла и цели, всего лишь за добычу, скот и серебро. Здесь напрасно пролилась ваша кровь и прольется еще. Курво понял это первым, а ты его не послушал. Вот, он ушел, чтобы вы отправились следом за ним. Просто не держи его. Не держи других и себя здесь, со свежей открытой раной. Пусть то, что должно случиться, настанет быстрее…

— Я не дам ему уйти, — сказал Маглор, голосом, каким он командовал бы армией или повелевал тучами. — Никому не позволю. Если мы здесь лишь затем, чтобы не дать друг другу снова потеряться, так тому и быть! Что Стражи мира от нас хотят, почему не говорят с нами прямо, не знаю. Но у меня есть свой ответ!

Он обвел их взглядом.

— И потому я должен вернуть Курво. Мне понадобятся все ваши силы. А когда мы это сделаем, вы все дадите мне одно обещание.

— Какое, Старший?

— Держаться… и остаться живыми.

Снова стало тихо, а пустота второй раз отступила, расточаясь по углам.

— Да, — сказал Маэдрос, прорубая тишину насквозь.

Опустившись на лежанку Куруфина — скрипнули доски, зашуршала набивка сеном — Маглор взял в ладони его вторую руку, бессильную и неподвижную. И тихо запел. Голос его не делался громче, но заполнял всю комнату, и казалось — весь дом до самого основания, до красной земли и красного камня под ней. В песню тоже вплелась и неровная, рассеченная красная земля, бесконечная, уходящая за окоем, и сухой ветер, каменная луна и сменившийся звездный узор, и даже жгучий вкус на губах, живой и едкий вкус этого мира. И на этой земле шестерым отчаянно не хватало одного…

Келегорм подхватил песню первым, неровно и задыхаясь. Они совсем отвыкли от этого — петь вместе, пение осталось там, безумно далеко, за грезой, за пролитой кровью сородичей и за проигранной войной, потому голоса поначалу сочетались плохо. Но Маглор подхватывал их все, вплетая непонятно как в свою тихую песню.

Где-то там, в степи, Амрас у чужого костра вскинул голову, чувствуя неладное — и чуть слышно подхватил напев без слов, не слыша его, но догадываясь, что происходит нечто важное и пугающее.

Свеча, затрещав и задрожав, погасла, но никто этого не заметил.

*

Здесь он был один. Подземелье казалось бесконечным, и он шел, опираясь на стену, блуждал в этих темных ходах, уже не думая о себе — лишь о том, куда убежал вперёд этот глупец. Снова. Это казалось лишним и неправильным, но он был уверен, что Келегорм сделал это ещё раз, и снова приходится его догонять.

Они упустили Свет. Он упустил. Так хотя бы найдет этого глупца, которому ненависть затмила свет.

О, нельзя сказать, что он никогда не поддавался чувствам, вовсе нет. Но чем дальше, тем больше старался держать их в узде. А перед ним разворачивалась картина того, что будет, если не сдержать. Он знал горе потери, он держал его в обе руки, чтобы не мешало — а прямо перед ним глупый брат Келегорм травился своей несвершившейся любовью и своим желанием, словно орочьим ядом, отвержение и поражение бродили внутри него и жгли бесконечно. Он и сам порой проклинал живую память эльфов и завидовал смертным, горе которых утихало со временем и забывалось…

О, как Келегорм ненавидел! Как пьянел от своей ненависти, словно от морозного вина, с наслаждением тонул в ней, как в болоте, лишь изредка поднимая голову над водой. Даже клятва добыть Истинный свет, что сжимала им сердца холодной рукой, не мучила его так…

Как звал Келегорм их в этот поход! Как метко добавлял свои слова к тяжести клятвы на сердце у каждого из шестерых! Каким ядом сочились его слова… Тусклым стал его весёлый брат, погасли его глаза и загорались мрачным огнем лишь тогда, когда он звал их в поход на сородичей, за Истинным Светом.

Туда, где сел на трон сын счастливого соперника.

Как наравне звал их в поход сам Куруфин, напирая на долг и на слово, потому что ничего, кроме долга и слова у них не осталось! А сам он — да что с ним. Не муж и не отец больше. Но все ещё брат и сын своего отца. Все ещё брат этого горячего глупца, убежавшего вперёд среди этих ходов и теней. Ещё раз.

Человек с эльфийского трона бросается в бой с мечом работы гномов, как водится среди серых эльфов. Человек в кожаном жилете и странной шляпе вскидывает оружие, и гладкая стальная трубка плюется железом и смертью. Что было раньше? Что правда, а что почудилось ему? Когда он не успел, в первый раз или во второй?

Или сколько раз он не успел…

Опора сделалась не нужна. Он шел все бодрее, пусть и тени сгущались вокруг — но видел теперь Куруфин ясно. И путь вел его прямо вперёд.

Чем дальше он шел, тем более прояснялись его мысли и возвращалась память. Словно со стороны он заново смотрел на два последних боя, и второй казался нелепым до обидного. Вот так снова привести на смерть своих братьев, и даже без достойной причины, всего лишь в драке с разбойниками из дикой пустыни! И снова бездарно потерять Келегорма, бесполезно растратив при этом собственную жизнь!

Он замер, вспомнив, на что готов был пойти, чтобы уберечь их от новой судьбы, на которую сам их и обрёк. Его речь была обращена к смертным — а увлечь ему удалось лишь собственных братьев. Без цели. Без Истинного Света. На нелепую гибель в красных пустошах, будь они прокляты. И будь прокляты те, кто отправил их туда!

Однажды… Однажды настанет все же это время, когда он сможет увидеть отца. Что он скажет ему? Что не выполнил клятвы вернуть Свет? Что дважды погубил своих братьев напрасно и напрасно рубил сородичей в трижды проклятом лесу? Что был тороплив и бесполезен в том обрывке новой жизни, который ему выпал?

Легче было бы вынести бесчестье, чем это сожаление и эту бесполезность, едкое и жгучее, как кислота, исходящая парами яда в стеклянной посуде.

Он замер. Тени клубились вокруг, скрывая даже стены, и казалось, вокруг лишь бесконечная пустыня, в которой он наедине с собой и этим, что жжет огнем изнутри, отныне и впредь. До самого конца.

Все же Куруфин заставил себя сделать шаг, затем другой. Где-то впереди должен быть глупец Турко… Быть может, он найдет хотя бы его. Где-то впереди остался отец, пусть и недосягаемый. Он доберется, даже если придется идти на ощупь. Даже если бесполезность и бессмысленность прожжет его насквозь и зальёт темную пустошь под ногами.

Слабый свет показался далеко впереди, такой странный и неуместный здесь, как цветок на высохшей до песка и камня земле. Временами доносились удары молота, и это показалось добрым знаком. Красноватый теплый свет мерцал и рос, различаясь тем яснее, чем темнее становилось вокруг. Уже невозможно стало различить землю под ногами. Казалось лишь, что она хрустит и шуршит, бесплодная и сухая. До боли щуря глаза, Куруфин всматривался в это сияние, и чем дольше вглядывался, тем больше различал, хотя еле двигался. Казалось, сияние становится одновременно сильнее, ярче — и все дальше от него.

Это был свет кузнечного горна.

Фигура мужчины с разметавшимися волосами двигалась там, в сердце свечения. Он хватал огонь горстями и придавал некую сложную форму, одному ему понятную, то молотом, то голыми руками. Пока Куруфин смотрел, кузнец завершил работу и отпустил свое создание, позволяя влиться во что-то большее рядом с собой, мерцающее, как Свет из его памяти. Он пытался это рассмотреть, и ему казалось, что он видит очертания неизвестных гор и земель, полускрытых облаками, но огонь кузнечного горна затмевал их, не позволяя разглядеть работу целиком. А кузнец вновь зачерпнул этот огонь, сжал в руках, смял его, будто глину.

— Отец… — слово зашуршало на губах красным песком, сорвалось камнем со склона, полетело птичьими перьями, вспыхнуло алым огнем, потерялось среди пламени горна. Рука кузнеца выхватила этот лоскут огня, стиснула в руке — и, не замедлившись, вплела в работу. Тёплыми яркими искрами оно заиграло среди пламени, которому безжалостно придавали форму.

Окружённый пламенем, Феанор работал, не останавливаясь, захваченный делом целиком и не видя ничего вокруг себя. Как это бывало и раньше, он принадлежал своему делу целиком и без остатка. Неведомый мир поднимался позади него, далёкий и почти скрытый языками пламени.

Невольно Куруфин опустил взгляд на собственные руки, едва различимые среди теней, сжал кулаки. Пусто. И будет пусто вновь, если он двинется вперёд. В его Грезе не было дела. И… Чем дольше он смотрел вперёд, тем больше уверялся, что разделить труд отца не сможет, чем бы он ни был.

Только разделить одиночество глупого, торопливого Турко. Ещё раз. Утешить его рассказом о своем видении.

Он замер посреди темной пустыни, не в силах сдвинуться с места. Тени все кружились, силясь поглотить его, но нестерпимое жжение внутри немного утихло, словно отблеск отцовского горна его согрел. Сжав руки, чтобы хоть немного лучше ощутить себя здесь, Куруфин шагнул вперед с усилием. Казалось, поверхность осталась очень далеко внизу, вязкая, как зимнее болото.

Слабый свет лег из-за его плеча, сплетаясь с отблесками далёкого горна. Медленно и неохотно отодвинулись тени, обнажая далёкую землю. Эта мертвая поверхность просто обязана была оказаться черной — но в луче света показалась красноватой.

В нескольких лучах.

Они сплетались в единый, но Куруфин без труда различал в нем шесть оттенков.

Шесть…

Луч выхватывал все большее полотно земли, покрытой красной пылью, и единственное, что ее нарушало, были его собственные следы. И никаких других.

Шаг назад тоже удалось сделать с трудом. Самый здешний воздух, казалось, стал плотным, и сопротивлялся его движению. И даже дышать словно бы сделалось труднее. Слабо шевельнулось эхо боли, только не в сердце, а ниже.

Шесть.

С трудом переставляя ноги, словно бредя по болоту, и оглядываясь то и дело на теплый свет горна, Куруфин двинулся назад по высвеченной дороге и красной земле. Временами он сжимал кулаки, пытаясь ощутить боль, но отзывалась лишь боль под ребрами, как старая рана.

Или не очень старая.

Ладони болеть отказывались.

В ладонях было слишком пусто. Им отчаянно не хватало… Огня. Или хотя бы молота.

Шесть голосов он услышал намного, намного позже.

*

Отряд горожан Амрас оставил позади, когда после рассвета вышли на тропу, и несколько человек с облегчением высказались на разные лады, что вот, теперь дорога знакома, и домой доберутся без труда. Вот тогда он и погнал свою кобылу. Ей тоже надоело быть медленной, хотелось показать себя, и до города он добрался за примерно стражу, а то и меньше. Влетел на пыльную, утоптанную улицу, едва придержав лошадь, заехал прямо в конюшню. Сполз с седла, поручил кобылу сонному конюху. Ногу жгло огнем, кровь снова сочилась сквозь повязку, и после того, что случилось ночью, сил едва хватало держаться верхом и идти.

— Вы не спешите, они спят ещё, — хозяин сам отчаянно зевал. — Ночью не спали, все говорили…

Лестницу Амрас одолевал, как врага в бою, броском, чувствуя, как сочится кровь из раны. Распахнул дверь, почти упал внутрь.

Они все были здесь, в одной комнате, и старшие оба непробудно спали прямо на дощатом полу. Карантир сидя на полу, привалился к кровати, где неловко скорчился Амрод, оберегая правую руку. Келегорм тяжело дышал, лицо его раскраснелось от лихорадки.

И больше всего Амрас боялся увидеть Куруфина неподвижным и пустым. Дернулся к нему, привалился к лежанке, прислушиваясь к дыханию…

И поймал мутный, рассеянный взгляд Курво. А следом за ним касание мыслей.

«Все здесь?» — очень, очень требовательное касание!

— Все, — Амрас сполз на пол у кровати, привалился к ней, чувствуя, как шуршит под щекой набивка постели.

Он потом их разбудит, вот этих троих на полу, и прогонит в постели за стеной.

Вот только посидит ещё немного…