Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

За дряхлой Нарвой, верст за двести,

Как окровавленный пират,

Все топчется на топком месте

Кончающийся Петроград.

Кошмарный город — привиденье!

Мятежный раб! живой мертвец!

Исполни предопределенье:

Приемли страшный свой конец!

В молитвах твоего литурга

Нет о твоем спасеньи просьб.

Ты мертв со смертью Петербурга, —

Мечты о воскресеньи брось.

Эпоха твоего парада —

В сияньи праздничных дворцов.

Нет ничего для Петрограда:

О, город — склеп для мертвецов!

Твоя пугающая близость —

Над нами занесенный нож.

Твои болезни, голод, сырость —

Вот чем ты власть свою умножь!..

Ты проклят. Над тобой проклятья.

Ты точно шхуна без руля.

Раскрой же топкие объятья,

Держащая тебя земля.

И пусть фундаментом другому

Красавцу-городу гранит

Пребудет твой: пусть по-иному

Тебя Россия сохранит…

С ума сойти — решить задачу:

Свобода это иль мятеж?

Казалось, все сулит удачу, —

И вот теперь удача где ж?

Простор лазоревых теорий,

И практика — мрачней могил…

Какая ширь была во взоре!

Как стебель рос! и стебель сгнил…

Как знать: отсталость ли европья?

Передовитость россиян?

Натура ль русская — холопья?

Сплошной кошмар. Сплошной туман.

Изнемогли в противоречьях.

Не понимаем ничего.

Все грезим о каких-то встречах —

Но с кем, зачем и для чего?

Мы призраками дуализма

Приведены в такой испуг,

Что даже солнечная призма

Таит грозящий нам недуг.

Грядет Антихрист? не Христос ли?

Иль оба вместе? раньше — кто?

Сначала тьма? не свет ли после?

Иль погрузимся мы в ничто?

Я мечтаю о том, чего нет

И чего я, быть может, не знаю..

Я мечтаю, как истый поэт, —

Да, как истый поэт, я мечтаю.

Я мечтаю, что в зареве лет

Ад земной уподобится раю.

Я мечтаю, вселенский поэт, —

Как вселенский поэт, я мечтаю.

Я мечтаю, что Небо от бед

Избавленье даст русскому краю.

Оттого, что я — русский поэт,

Оттого я по-русски мечтаю!

Чем эти самые живут,

Что вот на паре ног проходят?

Пьют и едят, едят и пьют —

И в этом жизни смысл находят…

Надуть, нажиться, обокрасть,

Растлить, унизить, сделать больно…

Какая ж им иная страсть?

Ведь им и этого довольно!

И эти-то, на паре ног,

Так называемые люди

«Живут себе»… И имя Блок

Для них, погрязших в мерзком блуде,

Бессмысленный, нелепый слог…

И понял я, вернувшись к морю,

Из экс-властительной страны,

Что я «культурой» лишь позорю

Свои лазоревые сны.

Что мне не по пути с «культурой».

Утонченному дикарю,

Что там всегда я буду хмурый,

Меж тем как здесь всегда горю.

Что механическому богу

Не мне стремиться на поклон.

Свою тернистую дорогу

И свой колеблющийся трон

Не променяю на иные.

Благословенны вы, леса,

Мне близкие, мои родные,

Где муз святые голоса!

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Ее равнины снеговые,

Ее цыгане кочевые,—

Ах, им ли радость не дана?

Ее порывы огневые,

Ее мечты передовые,

Ее писатели живые,

Постигшие ее до дна!

Ее разбойники святые,

Ее полеты голубые,

И наше солнце, и луна!

И эти земли неземные,

И эти бунты удалые,

И вся их, вся их глубина!

И соловьи ее ночные,

И ночи пламно-ледяные,

И браги древние хмельные,

И кубки, полные вина!

И тройки бешено-степные,

И эти спицы расписные,

И эти сбруи золотые,

И крыльчатые пристяжные.

Их шей лебяжья крутизна!

И наши бабы избяные,

И сарафаны их цветные,

И голоса девиц грудные

Такие русские, родные,

И молодые, как весна,

И разливные, как волна,

И песни, песни разрывные,

Какими наша грудь полна,

И вся она, и вся она —

Моя ползучая Россия,

Крылатая моя страна!

Любовь! Россия! Солнце! Пушкин! —

Могущественные слова!..

И не от них ли на опушке

Нам распускается листва?

И молодеет не от них ли

Стареющая молодежь?..

И не при них ли в душах стихли

Зло, низость, ненависть и ложь!

Да, светозарны и лазорны,

Как ты, весенняя листва,

Слова, чьи звуки чудотворны,

Величественные слова!

При звуках тех теряет даже

Свой смертоносный смысл в дали

Веков дрожащая в продаже

Посредственная Natalie…

При них, как перед вешним лесом,

Оправдываешь, не кляня,

И богохульный флёрт с Дантесом —

Змею Олегова коня…

Как жалки ваши шиканье и свист

Над мертвецом, бессмертием согретым:

Ведь этот «богохульный коммунист»

Был в творчестве божественным поэтом!

Поэт играет мыслью, как дитя, —

Ну, как в солдатики играют дети…

Он зачастую шутит, не шутя,

И это так легко понять в поэте…

Он умер оттого, что он, поэт,

Увидел музу в проститутском гриме.

Он умер оттого, что жизни нет,

А лишь марионетковое джимми…

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:

Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.

Когда ты с ним останешься вдвоем,

Прости его, самоубийца Львова…

Душа скорбит. Поникла голова.

Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.

Как выглядит без Брюсова Москва?

Не так же ли, как без Москвы — Россия?

В те времена, когда роились грезы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

Пошли лета, и всюду льются слезы…

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране.

Как хороши, как свежи ныне розы

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут — уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп…

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

Ты потерял свою Россию.

Противоставил ли стихию

Добра стихии мрачной зла?

Нет? Так умолкни: увела

Тебя судьба не без причины

В края неласковой чужбины.

Что толку охать и тужить —

Россию нужно заслужить!

И будет вскоре весенний день,

И мы поедем домой, в Россию…

Ты шляпу шелковую надень:

Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,

Каких и не было, пожалуй,

С тех пор, как создан весь шар земной,

Такой смешной и обветшалый…

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»

Тебя со смехом ущипну я

И зарыдаю, молясь весне

И землю русскую целуя!

Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймет Москва:

Родиться русским — слишком мало,

Чтоб русские иметь права…

И, вспомнив душу предков, встанет,

От слова к делу перейдя,

И гнев в народных душах грянет,

Как гром живящего дождя.

И сломит гнет, как гнет ломала

Уже не раз повстанцев рать…

Родиться Русским — слишком мало:

Им надо быть, им надо стать!

Была у тебя страна,

И был у тебя свой дом,

Где ты со своей семьей

Лелеял побеги роз…

Но родины не ценя,

Свой дом не сумев сберечь,

И мало любя семью,

Ты все потерял — был день,

Зачем же теперь видна

Во взоре тоска твоем,

И в чуждом краю зимой

Ты бродишь и наг, и бос?

И ждешь — не дождешься дня

Услышать родную речь

И, сев на свою скамью,

Смотреть на сгоревший пень?..

И снова сажать ростки,

И снова стругать бревно,

И, свадьбу опять сыграв,

У Неба молить детей, —

Чтоб снова в несчастный час,

Упорной страшась борьбы,

Презренным отдать врагам

И розы, и честь, и дом…

Глупец! от твоей тоски

Заморским краям смешно,

И сетовать ты не прав,

Посмешище для людей…

Живи же, у них учась

Царем быть своей судьбы!..

— Стихи посвящаю вам,

Всем вам, воплощенным в «нем»!

Мой взор мечтанья оросили:

Вновь — там, за башнями Кремля,

Неподражаемой России

Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,

Полны значенья пустячки:

Княгиня старая с Арбата

Читает Фета сквозь очки…

А вот к уютной церковушке

Подъехав в щегольском «купэ»,

Кокотка оделяет кружки,

Своя в тоскующей толпе…

И ты, вечерняя прогулка

На тройке вдоль Москвы-реки!

Гранитного ли переулка

Радушные особняки…

И там, в одном из них, где стайка

Мечтаний замедляет лёт,

Московским солнышком хозяйка

Растапливает «невский лед»…

Мечты! вы — странницы босые,

Идущие через поля, —

Неповергаемой России

Незаменимая земля!

Я чувствую, близится судное время:

Бездушье мы духом своим победим,

И в сердце России пред странами всеми

Народом народ будет грозно судим.

И спросят избранники — русские люди —

У всех обвиняемых русских людей,

За что умертвили они в самосуде

Цвет яркий культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли,

Зачем шли на брата, рубя и разя…

И скажут они: «Мы обмануты были,

Мы верили в то, во что верить нельзя…»

И судьи умолкнут с печалью любовной,

Поверив себя в неизбежный черед,

И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»

И будет ответ: «Виноват весь народ.

Он думал о счастье отчизны родимой,

Он шел на жестокость во имя Любви…»

И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!

Ты нам не подсуден: мы — братья твои!

Мы — часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,

Наивный, стремящийся вечно вперед,

Взыскующий Бога в Европе кромешной,

Счастливый в несчастье, великий народ!»

Много видел я стран и не хуже ее —

Вся земля мною нежно любима.

Но с Россией сравнить?.. С нею — сердце мое,

И она для меня несравнима!

Чья космична душа, тот плохой патриот:

Целый мир для меня одинаков…

Знаю я, чем могуч и чем слаб мой народ,

Знаю смысл незначительных знаков…

Осуждая войну, осуждая погром,

Над народностью каждой насилье,

Я Россию люблю — свой родительский дом —

Даже с грязью со всею и пылью…

Мне немыслима мысль, что над мертвою — тьма…

Верю, верю в ее воскресенье

Всею силой души, всем воскрыльем ума,

Всем огнем своего вдохновенья!

Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день,

И не так он уже за горами —

Огласится простор нам родных деревень

Православными колоколами!

И раскается темный, но вещий народ

В прегрешеньях своих перед Богом.

Остановится прежде, чем в церковь войдет,

Нерешительно перед порогом…

И в восторге метнув в воздух луч, как копье

Золотое, слова всеблагие,

Скажет солнце с небес: «В воскресенье свое

Всех виновных прощает Россия!»

Гиацинтами пахло в столовой,

Ветчиной, куличом и мадерой,

Пахло вешнею Пасхой Христовой,

Православною русскою верой.

Пахло солнцем, оконною краской

И лимоном от женского тела,

Вдохновенно-веселою Пасхой,

Что вокруг колокольно гудела.

И у памятника Николая

Перед самой Большою Морскою,

Где была из торцов мостовая,

Просмоленною пахло доскою.

Из-за вымытых к Празднику стекол,

Из-за рам без песка и без ваты

Город топал, трезвонил и цокал,

Целовался, восторгом объятый.

Было сладко для чрева и духа.

Юность мчалась, цветы приколовши.

А у старцев, хотя было сухо,

Шубы, вата в ушах и галоши…

Поэтичность религии, где ты?

Где поэзии религиозность?

Все «бездельные» песни пропеты,

«Деловая» отныне серьезность…

Пусть нелепо, смешно, глуповато

Было в годы мои молодые,

Но зато было сердце объято

Тем, что свойственно только России!

Как царство средь царства, стоит монастырь.

Мирские соблазны вдали за оградой.

Но как же в ограде — сирени кусты,

Что дышат по веснам мирскою отрадой?

И как же от взоров не скрыли небес, —

Надземных и, значит, земнее земного, —

В которые стоит всмотреться тебе,

И все человеческим выглядит снова!

Десять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь я.

Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.

Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушья

Белой, красной — и розовой! — русских общественных групп.

Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений,

Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.

Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени

Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.

Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек,

На теперешний взгляд — мудро-трезвый — ненужно-дурных…

Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек,

И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!

Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых

Неземные цветы, вырастающие на земле,

И стихов из души, как природа, свободных и смелых,

И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!

Иду, и с каждым шагом рьяней

Верста к версте — к звену звено.

Кто я? Я — Игорь Северянин,

Чье имя смело, как вино!

И в горле спазмы упоенья.

И волоса на голове

Приходят в дивное движенье,

Как было некогда в Москве…

Там были церкви златоглавы

И души хрупотней стекла.

Там жизнь моя в расцвете славы,

В расцвете славы жизнь текла.

Вспененная и золотая!

Он горек, мутный твой отстой.

И сам себе себя читая,

Версту глотаю за верстой!

Осеню себя осенью — в дальний лес уйду.

В день туманный и серенький подойду к пруду.

Листья, точно кораблики, на пруде застыв,

Ветерка ждут попутного, но молчат кусты.

Листья мокрые, легкие и сухие столь,

Что возьмешь их — ломаются поперек и вдоль.

Не исчезнуть скоробленным никуда с пруда:

Ведь она ограничена, в том пруде вода.

Берега всюду топкие с четырех сторон.

И кусты низкорослые стерегут их сон.

Листья легкие-легкие, да тяжел удел:

У пруда они выросли и умрут в пруде…

Ее весны девятой голубые

Проказливо глаза глядят в мои.

И лилию мне водяную Ыйэ

Протягивает белую: «Прими…»

Но, как назло, столь узкая петлица,

Что сквозь нее не лезет стебелек.

Пока дитя готово разозлиться,

Я — в лодку, и на весла приналег…

Прощай! И я плыву без обещаний

Ее любить и возвратиться к ней:

Мне все и вся заменит мой дощаник,

Что окунается от окуней…

Но и в моем безлюдье есть людское,

Куда бы я свой якорь ни бросал:

Стремят крестьян на озеро Чудское

Их барж клокочущие паруса.

Взъерошенная голова космата

И взъерепененная борода.

И вся река покрыта лаком «мата»,

В котором Русь узнаешь без труда…

Высокая стоит луна.

Высокие стоят морозы.

Далекие скрипят обозы.

И кажется, что нам слышна

Архангельская тишина.

Она слышна, — она видна:

В ней всхлипы клюквенной трясины,

В ней хрусты снежной парусины,

В ней тихих крыльев белизна —

Архангельская тишина.

Бывают дни: я ненавижу

Свою отчизну — мать свою.

Бывают дни: ее нет ближе,

Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,

Двулико, двуедино в ней,

И дева, верящая в диво

Надземное, — всего земней.

Как снег — миндаль. Миндальны зимы.

Гармошка — и колокола.

Дни дымчаты. Прозрачны дымы.

И вороны — и сокола.

Слом Иверской часовни. Китеж.

И ругань-мать, и ласка-мать…

А вы-то тщитесь, вы хотите

Ширококрайнюю объять!

Я — русский сам и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я — вылитая Русь!

Оправдаешь ли ты — мне других оправданий не надо! —

Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?

В непробуженном сне напоенного розами сада,

Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты за убитые женские души,

Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?

Ах, за все, что я в жизни руками своими разрушил,

Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз разуверясь,

Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,

Что, быть может, и ты через день, через год или через

Десять лет станешь чуждой, как все, оправдаешь ли ты?

Я — здесь, но с удочкой моя рука,

Где льет просолнеченная река

Коричневатую свою волну

По гофрированному ею дну.

Я — здесь, но разум мой… он вдалеке,

На обожаемой моей реке,

Мне заменяющей и всё и вся,

Глаза признательные орося…

Я — здесь, не думая и не дыша…

А испускающая дух душа

На ней, не сравниваемой ни с чем

Реке, покинутой… зачем? зачем?…

Я сделал опыт. Он печален.

Чужой останется чужим.

Пора домой; залив зеркален,

Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,

Уже последняя. Ну что ж,

Она постичь душе поможет,

Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.

Всегда довольствуйся одним.

Чужих освоить бестолково:

Чужой останется чужим.

Нет, я не беженец, и я не эмигрант, —

Тебе, родительница, русский мой талант,

И вся душа моя, вся мысль моя верна

Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:

Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,

А если в чуждый край физически ушел,

Давно уж понял я, как то нехорошо…

Страх перед голодом за мать и за семью

Заставил родину меня забыть мою,

А тут вдобавок роковая эта лень,

Так год за годом шел, со днем сливался день.

Домой вернуться бы: не очень сладко тут.

Да только дома мой поступок как поймут?

Как объяснят его? Неловко как-то — ах,

Ведь столько лет, ведь столько лет я был в бегах!

Из ложной гордости, из ложного стыда

Я сам лишил себя живящего труда —

Труда строительства — и жил как бы во сне,

От счастья творческой работы в стороне.

Мне не в чем каяться, и все же каюсь я:

Меня не ценят зарубежные края.

Здесь вдохновенность обрекается на склеп.

Здесь в горле застревает горький хлеб.

Я смалодушничал, — и вот мне поделом:

Поэту ль в мире жить пригодном лишь на слом?

За опрометчивый, неосторожный шаг

Уже пришиблена навек моя душа.

И уж не поздно ли вернуться по домам,

Когда я сам уже давным-давно не сам,

Когда чужбина доконала мысль мою, —

И как, Россия, я тебе и что спою?