Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Я не хочу быть куклой восковой,

Добычей плесени, червей и тленья,

Я не хочу могильною травой

Из мрака пробиваться сквозь каменья.

Над белым кладбищем сирень цветет,

Над белым кладбищем заря застыла,

И я не вздрогну, если скажут:

«Вот Георгия Иванова могила…»

И если ты — о нет, я не хочу —

Придешь сюда, ты принесешь мне розы,

Ты будешь плакать — я не отличу

От ветра и дождя слова и слезы.

Зеленою кровью дубов и могильной травы

Когда-нибудь станет любовников томная кровь,

И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,

Увы, прошумит над другими влюбленными вновь.

Прекрасное тело смешается с горстью песка,

И слезы в родной океан возвратятся назад…

— Моя дорогая, над нами бегут облака.

Звезда зеленеет, и черные ветки шумят!

Зачем же тогда веселее земное вино

И женские губы целуют хмельней и нежней

При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено

Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…

Охотник веселый прицелился,

И падает птица к ногам,

И дым исчезающий стелется

По выцветшим низким лугам.

Заря розовеет болотная,

И в синем дыму, не спеша,

Уносится в небо бесплотная,

Бездомная птичья душа.

А что в человеческой участи

Прекраснее участи птиц,

Помимо холодной певучести

Немногих заветных страниц?

Это качается сосна

И убаюкивает слух.

Это последняя весна

Рассеивает первый пух.

Я жил, и стало грустно мне

Вдруг, неизвестно отчего.

Мне стало страшно в тишине

Биенья сердца моего.

С пышно развевающимся флагом,

Точно броненосец по волнам,

Точно робот, отвлеченным шагом

Музыка пошла навстречу нам.

Неохотно, не спеша, не сразу,

Прозревая, но еще слепа, —

Повинуется ее приказу

Чинно разодетая толпа.

Все спокойно. Декольте и фраки,

Сдержанно, как на большом балу,

Слушают в прозрачном полумраке

Смерти ли бессмертную хвалу.

Только в ложе молодая дама

Вздрогнула — и что-то поняла.

Поздно… Мертвые не имут срама

И не знают ни добра, ни зла!

Поздно… Слейся с мировою болью.

Страшно жить, страшнее умереть…

Холодно. И шубкою собольей

Зябнувшего сердца не согреть.

Паспорт мой сгорел когда-то

В буреломе русских бед.

Он теперь дымок заката,

Шорох леса, лунный свет.

Он давно в помойной яме

Мирового горя сгнил

И теперь скользит с ручьями

В полноводный, вечный Нил.

Для непомнящих Иванов,

Не имеющих родства,

Все равно, какой Иванов,

Безразлично — трын-трава.

……………………………

Красный флаг или трехцветный?

Божья воля или рок?

Не ответит безответный

Предрассветный ветерок.

Здесь в лесах даже розы цветут,

Даже пальмы растут — вот умора!

Но как странно — во Франции, тут,

Я нигде не встречал мухомора.

Может быть, просто климат не тот —

Мало сосен, березок, болотца…

Ну, а может быть, он не растет,

Потому что ему не растется.

С той поры, с той далекой поры —

…Чахлый ельник. Балтийское море,

Тишина, пустота, комары,

Чья-то кровь на кривом мухоморе…

Я научился понемногу

Шагать со всеми — рядом, в ногу.

По пустякам не волноваться

И правилам повиноваться.

Встают — встаю. Садятся — сяду.

Стозначный помню номер свой.

Лояльно благодарен Аду

За звездный кров над головой…

Рассказать обо всех мировых дураках,

Что судьбу человечества держат в руках?

Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,

Что уходят в историю в светлых венцах?

Для чего? Тишина под парижским мостом.

И какое мне дело, что будет потом.

А люди? Ну на что мне люди?

Идет мужик, ведет быка.

Сидит торговка: ноги, груди,

Платочек, круглые бока.

Природа? Вот она природа —

То дождь и холод, то жара.

Тоска в любое время года,

Как дребезжанье комара.

Конечно, есть и развлеченья:

Страх бедности, любви мученья,

Искусства сладкий леденец,

Самоубийство, наконец.

Если бы жить… Только бы жить…

Хоть на литейном заводе служить.

Хоть углекопом с тяжелой киркой,

Хоть бурлаком над Великой Рекой.

«Ухнем, дубинушка…» Все это сны.

Руки твои ни на что не нужны.

Этим плечам ничего не поднять.

Нечего, значит, на Бога пенять.

Трубочка есть. Водочка есть,

Всем в кабаке одинакова честь!

Все чаще эти объявленья:

Однополчане и семья

Вновь выражают сожаленья…

«Сегодня ты, а завтра я!»

Мы вымираем по порядку —

Кто поутру, кто вечерком

И на кладбищенскую грядку

Ложимся, ровненько, рядком.

Невероятно до смешного:

Был целый мир — и нет его…

Вдруг — ни похода ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну, абсолютно ничего!

Черная кровь из открытых жил,

И ангел, как птица, крылья сложил.

Это было на слабом, весеннем льду

В девятьсот двадцатом году.

Дай мне руку, иначе я упаду —

Так скользко на этом льду.

Над широкой Невой догорал закат,

Цепенели дворцы, чернели мосты —

Это было тысячу лет назад,

Так давно, что забыла ты.

Я люблю эти снежные горы

На краю мировой пустоты.

Я люблю эти синие взоры,

Где, как свет, отражаешься ты.

Но в бессмысленной этой отчизне

Я понять ничего не могу.

Только призраки молят о жизни,

Только розы цветут на снегу,

Только линия вьется кривая,

Торжествуя над снежно-прямой,

И шумит чепуха мировая,

Ударяясь в гранит мировой.

Мелодия становится цветком,

Он распускается и осыпается,

Он делается ветром и песком,

Летящим на огонь весенним мотыльком,

Ветвями ивы в воду опускается…

Проходит тысяча мгновенных лет,

И перевоплощается мелодия

В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,

В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,

В корнета гвардии — о, почему бы нет?..

Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.

— Как далеко до завтрашнего дня!..

И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

Нет в России даже дорогих могил,

Может быть, и были — только я забыл.

Нету Петербурга, Киева, Москвы —

Может быть, и были, да забыл, увы.

Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.

Знаю — там остался русский человек.

Русский он по сердцу, русский по уму,

Если я с ним встречусь, я его пойму.

Сразу, с полуслова… И тогда начну

Различать в тумане и его страну.

Иду — и думаю о разном,

Плету на гроб себе венок,

И в этом мире безобразном

Благообразно одинок.

Но слышу вдруг: война, идея,

Последний бой, двадцатый век.

И вспоминаю, холодея,

Что я уже не человек,

А судорога идиота,

Природой созданная зря —

«Урра!» из пасти патриота,

«Долой!» из глотки бунтаря.

Свободен путь под Фермопилами

На все четыре стороны.

И Греция цветет могилами,

Как будто не было войны.

А мы — Леонтьева и Тютчева

Сумбурные ученики —

Мы никогда не знали лучшего,

Чем праздной жизни пустяки.

Мы тешимся самообманами,

И нам потворствует весна,

Пройдя меж трезвыми и пьяными,

Она садится у окна.

«Дыша духами и туманами,

Она садится у окна».

Ей за морями-океанами

Видна блаженная страна:

Стоят рождественские елочки,

Скрывая снежную тюрьму.

И голубые комсомолочки,

Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,

С одной — стихи, с другой — жених.

…И Леонид под Фермопилами,

Конечно, умер и за них.

Мне весна ничего не сказала —

Не могла. Может быть, — не нашлась.

Только в мутном пролете вокзала

Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона

Поклонился в ночной синеве,

Только слабо блеснула корона

На несчастной моей голове.

Было все — и тюрьма, и сума.

В обладании полном ума,

В обладании полном таланта,

С распроклятой судьбой эмигранта

Умираю…

Распыленный мильоном мельчайших частиц,

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

Как обидно — чудным даром,

Божьим даром обладать,

Зная, что растратишь даром

Золотую благодать.

И не только зря растратишь,

Жемчуг свиньям раздаря,

Но еще к нему доплатишь

Жизнь, погубленную зря.

Портной обновочку утюжит,

Сопит портной, шипит утюг,

И брюки выглядят не хуже

Любых обыкновенных брюк.

А между тем они из воска,

Из музыки, из лебеды,

На синем белая полоска —

Граница счастья и беды.

Из бездны протянулись руки:

В одной цветы, в другой кинжал.

Вскочил портной, спасая брюки,

Но никуда не убежал.

Торчит кинжал в боку портного,

Белеют розы на груди.

В сияньи брюки Иванова

Летят и — вечность впереди.

Зима идет своим порядком —

Опять снежок. Еще должок.

И гадко в этом мире гадком

Жевать вчерашний пирожок.

И в этом мире слишком узком,

Где все потеря и урон,

Считать себя, с чего-то, русским,

Читать стихи, считать ворон.

Разнежась, радоваться маю,

Когда растаяла зима…

О, Господи, не понимаю,

Как все мы, не сойдя с ума,

Встаем-ложимся, щеки бреем,

Гуляем или пьем-едим,

О прошлом-будущем жалеем,

А душу все не продадим.

Вот эту вянущую душку —

За гривенник, копейку, грош.

Дороговато? — За полушку.

Бери бесплатно! — Не берешь?

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны —

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны…

Повторяются дождик и снег,

Повторяются нежность и грусть,

То, что знает любой человек,

Что известно ему наизусть.

И, сквозь призраки русских берез,

Левитановски-ясный покой

Повторяет все тот же вопрос:

«Как дошел ты до жизни такой?»

Прозрачная ущербная луна

Сияет неизбежностью разлуки.

Взлетает к небу музыки волна,

Тоской звенящей рассыпая звуки.

— Прощай… И скрипка падает из рук.

Прощай, мой друг!.. И музыка смолкает.

Жизнь размыкает на мгновенье круг

И наново, навеки замыкает.

И снова музыка летит звеня.

Но нет! Не так как прежде — без меня.