Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Какой звезды сиял нам свет?

На утре дней, в истоках лет,

Больших дорог минуя стык,

Куда нас мчал лихой ямщик?

Одним черед. Другим черед.

За взводом взвод. И — взвод, вперед!

Теплушек смрад, махорки дым.

Черед одним. Черед другим.

Один курган. Другой курган.

А в мире ночь. Седой туман.

Протяжный вой. Курганов цепь.

Метель. Пурга. Татары. Степь.

В сердце тоска. Сомнение. Тревога.

Худые призраки толпятся у порога.

Проходят дни без смысла и следа.

Во тьме ночей, в пространствах и туманах

На всех наречиях, гудящих и гортанных,

Перекликаются большие города.

Сигналы бедствия пылают на утесах.

И ворон каркает. И жен простоволосых

Протяжный вой нам сердце леденит.

Над морем гаснут звезды Водолея,

И где-то горько плачет Лорелея

И головою бьется о гранит.

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом,

Пахнет мулями и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками, и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах,

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

Люблю декабрь за призраки былого,

За все, что было в жизни дорогого

И милого, бессмысленного вновь.

За этот снег, что падал и кружился,

За вещий сон, который сладко снился,

Как снится нам последняя любовь.

Не все ль равно? Под всеми небесами

Какой-то мир мы выдумали сами

И жили в нем, в видениях, в мечтах,

Играя чувствами, которых не бывает,

Взыскуя нежности, которой мир не знает,

Стремясь к бессмертию и падая во прах.

Придет декабрь… Озябшие, чужие,

Поймем ли мы, почувствуем впервые,

Что нас к себе никто не позовет?

Что будет елка, ангел со звездою

И Дед Мороз с седою бородою,

Волшебный принц и коврик-самолет.

И только нас на празднике не будет.

Холодный ветр безрадостно остудит

Усталую и медленную кровь,

И будет снег над городом кружиться,

И, может быть, нам… наша жизнь приснится,

Как снится нам последняя любовь.

Жили. Были. Ели. Пили.

Воду в ступе толокли.

Вкруг да около ходили.

Мимо главного прошли.

Милостивые государи,

Блеск и цвет поколения!

Признаемся честно

В порыве откровения:

Зажглась наша молодость

Свечой ярого воска,

А погибла наша молодость,

Пропала, как папироска.

В Европе и Америке

Танцевали и пели —

Так, что стены дрожали,

Так, что стекла звенели;

А мы спорили о боге,

Надрывали глотки,

Попадали в итоге

За железные решетки,

От всех семи повешенных

Берегли веревки,

Радовались, что Шаляпин

Ходит в поддевке,

Девушек не любили —

Находили, что развратно, —

До изнеможения ходили

В народ и обратно;

Потом… То, чего не было,

Стало тем, что бывает.

Кто любит воспоминания,

Пусть вспоминает.

Развеялся во все стороны

Наш прах неизбывно.

Не клюют его даже вороны,

Потому что им противно.

Какая-то личность в простом пиджаке

Вошла на трибуну с тетрадкой в руке,

Воды из графина в стакан налила

И сразу высокую ноту взяла.

И так и поставила тему ребром:

— Куда мы идем? И зачем мы идем?

И сорок минут говорила подряд,

Что все мы идем, очевидно, назад.

Но было всем лестно, что всем по пути,

И было приятно, что если идти,

То можно идти, не снимая пальто,

Которые снять и не думал никто.

И вышли, вдыхая осеннюю слизь,

И долго прощались, пока разошлись.

И, в сердце святую лелея мечту,

Шагали и мокли на славном посту.

Никто не знал предназначенья,

И дар любви нам был вручен,

И в страшной жажде расточенья

И этот дар был расточен.

Но кто за нежность нас осудит,

Казнит суровостью в раю?

И что в сей жизни главным будет,

Когда мы вспомним жизнь свою?

Как рассказать минувшую весну,

Забытую, далекую, иную,

Твое лицо, прильнувшее к окну,

И жизнь свою, и молодость былую?..

Была весна, которой не вернуть…

Коричневые, голые деревья.

И полых вод особенная муть,

И радость птиц, меняющих кочевья.

Апрельский холод. Серость. Облака.

И ком земли, из-под копыт летящий,

И этот темный глаз коренника,

Испуганный, и влажный, и косящий.

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.

Запахло мятой, копотью и дымом.

Тем запахом, волнующим до слез,

Единственным, родным, неповторимым.

Той свежестью набухшего зерна

И пыльною уездною сиренью,

Которой пахнет русская весна,

Приученная к позднему цветенью.

Утро. Станция. Знакомый

С детских лет телеграфист.

От сирени дух истомный.

Воздух нежен. Воздух чист.

В небе легкой акварели

Полутон и полудым.

Хорошо любить в апреле,

Хорошо быть молодым.

Возвращаться на побывку,

Гнать ленивца ямщика.

Ради Бога, ткни ты сивку

В запотевшие бока!

Пахнут запахом медвяным

Бесконечные поля.

Дымом синим, паром пьяным

Испаряется земля.

Сердце бешеное бьется.

В горле сладостный комок.

А над полем вьется, вьется

Еле видимый дымок!

Вот откос знакомой крыши.

Дорогой и милый дом.

Сердце, тише! Тише! Тише! —

Стой… Направо… За углом.

Там в саду скрипят качели,

Выше! В небо! И летим…

Хорошо любить в апреле,

Хорошо быть молодым.

Как вас звали?! Катей? Олей?

Натой? Татой? Или — нет?

Помню только небо, солнце,

Золотой весенний свет,

Скрип качелей, дух сирени,

Дым, плывущий над землей,

И как двадцать вознесений,

Двадцать весен за спиной!

Как объяснишь им чувство это

И как расскажешь на словах —

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах,

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру.

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру?

Как рассказать им день московский,

И снежный прах, и блеск слюды,

И парк Петровско-Разумовский,

И Патриаршие пруды,

И на облупленных карнизах,

На тусклом золоте церквей

Зобастых, серых, белых, сизых,

Семью арбатских голубей?

Сидят в метро. Молчат сурово.

Эксцельсиор читают свой…

И нет им дела никакого

До хрестоматии чужой.

Как рассказать им чувство это,

Как объяснить в простых словах

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах,

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру,

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру,

И пахнет влагой, хвоей, зверем…

И за верстой верста бежит,

А мы, глупцы, орем и верим,

Что мир лишь нам принадлежит.

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый, единственный прах.

Русское лето в России.

Запахи пыльной травы.

Небо какой-то старинной,

Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец…

Ночью был ветер. Стучало и звякало.

Стоном стонало в верхушках осин.

Где-то в трубе причитало и плакало,

Прямо как в повести «Домби и сын».

Вдруг захотелось поленьев березовых,

Кафельной печки… Чтоб снег пеленой

Сыпал за окнами дома Морозовых.

Помните… там, на Тверской… На Ямской…