Если бы они могли говорить

НОЧНОЙ ГОСТЬ

До рассвета оставалось всего часа два, но когда дядюшка Митуш и Митко вошли в большой загон, где были овцы, они немного постояли, ожидая пока глаза привыкнут к темноте. Постепенно из тьмы проступили очертания знакомых предметов: вдоль плетеных стен, а также посреди загона лежали и стояли овцы и мерно жевали сено. Ягнят у них отобрали еще на Петровку, они уже успели их забыть и не оглашали воздух жалобным блеянием. Сейчас сытые овцы отдыхали. Порой какая-нибудь из них нарушала тишину: то чихнет, то вдруг зайдется в кашле, ровно старуха, то вдруг задребезжит колоколец.

Из большого загона отделили пятьдесят овец и загнали в клеть, где их обычно доили. Мирно спавшие до сих пор овцы вдруг шарахнулись в сторону, будто увидели волка, колокольцы отчаянно зазвенели. Дядюшка Митуш хорошенько притворил дверь в загон, протянул Митко тонкий прут и сказал:

— А теперь давай, подгоняй их. Ну-ка, попробуй: рой, рой!

Тотчас в темноте раздался тоненький мальчишеский голосок:

— Рой, рой! — выкрикивал мальчонка, стегая по мягким шелковистым спинам и сгоняя овец в кучу.

В другом конце загона овец уже поджидали приготовившиеся к дойке Давидко и пастух Петр. Рядом сними устроился и Митуш. Подняв руку, он пропускал овцу подмышкой, затем крепко обхватывал ее рукой и так держал над ведром, пока не подоят. Тоненькие струйки молока сначала бесшумно ударялись о стенки ведра, но постепенно звук их становился все громче и громче. В воздухе распространялся приятный запах свеженадоенного молока.

— Рой! Рой! — выкрикивал Митко.

Вокруг еще было темно. На бархатном небе мерцали звезды. Особенно много их было на юго-востоке. Небо было буквально усеяно мелкими, как точки, и более крупными звездочками. Из них выделялись три большие звезды, вытянутые одна под другой в прямую линию, чуть-чуть наклоненную к земле. А неподалеку от них светила еще одна — яркая, словно раскаленный уголь.

Пастухи громко переговаривались. Иногда какая-нибудь овца упрямилась и не хотела выходить. Если это случалось у Митуша, то он уговорами, лаской подзывал ее к себе и все кончалось тихо-мирно. Пастуха Петра заартачившаяся овца страшно сердила. Давидко расправлялся очень грубо: схватит упрямицу за вымя и что есть сил дернет, подтаскивая к ведру. Шустрой овце иногда удавалось выскользнуть у него из рук и убежать. Тогда Давидко вставал, настигал ее, схватив за ногу, поднимал в воздух и так нес обратно.

— Не мучай животное! — кричал ему в таких случаях Митуш. — Спокойнее работай!

Вдруг всполошились собаки. Полаяв немного, смолкли, потом тявкнули еще пару раз — лениво и отрывисто, как они обычно делают перед тем, как улечься на землю. Пастухи удивились: кто бы это мог быть? Кто может так пройти мимо собак? Может, Васил? А может, хозяина нелегкая принесла? В это время послышались шаги, и у плетня остановился человек.

— Доброго вам утречка! — хрипло сказал пришелец.

Его лица не было видно в темноте.

— Кто ты? Откуда? — спросил пастух Петр. — Чего тебе надобно в такое время?

— Эх, бай Петр, будто не знаешь, кто я! — укоризненно ответил гость. — Алипия из Сарнено. Овца у меня запропастилась, так я ее ищу. Кто я, спрашиваешь? Алипия Вытев Тарпански. Нет овцы и все тут. Хозяин говорит: иди ищи, может, приблудилась в хаджипетровом поместье.

— Слушай, приятель! — сказал Давидко. — Ты чем это собак приворожил? Не лают собаки! Что-то в тебе не чисто!

— Скажешь тоже, не чисто — ведь не красть я пришел, не убивать. Собаки, они чувствуют человека. К тому же иду себе спокойно, не машу руками. Овца наша, может, к вам прибилась… Иди, говорит хозяин, посмотри у хаджипетровых.

— Нет тут чужой овцы, — резко ответил Петр. — А если хочешь своими глазами увидеть, подожди, пока рассветет.

— Я подожду, подожду, — согласно закивал Алипия. — Уж коли я здесь, подожду, почему не подождать.

И он притих по ту сторону плетня. Дядюшка Митуш поднялся и вместе с Митко пригнал еще овец.

— Рой! Рой! — снова громко закричал Митко. Молоко струйками стекало в ведро. Большая звезда, катившаяся по небосклону впереди других трех, как запряженная в телегу, дошла до середины неба и остановилась. От нее спускались вниз, словно провода, длинные лучи.

— Коли ты Тарпански, — сказал Митуш, — уж не из рода ли Божила пастуха будешь? Тот тоже звался Тарпански.

— Нет, нет… С чего ты взял… Мы другие.

Послышался звук высекаемого огня: Алипия пытался прикурить сигарету. Пыхнув несколько раз, заговорил снова:

— Вот ты Божила помянул, я о нем тоже слыхивал. Но это другие Тарпански, богатеи. Мы люди бедные. А про Божила я слыхивал. Сказывают, однажды побился он об заклад с девицей, что та может пойти ночью на гору, к Иванкиной чешме. Тогда ведь пастухи не гоняли еще овец в Добруджу, а пасли их в нижнем поле, а летом — в Стара-Планину стада водили. Ну так вот, пошел этот Божил на посиделки, где парни да девки собирались, и говорит девкам: — «Кто из вас сможет ночью прийти к Иванкиной чешме?» Которая не побоится, говорит, круторогого барана ей подарю да две золотые монеты в придачу. Ну-ка! Кто пойдет?»

Вызвалась одна: «Я, — говорит, — пойду!» «Да куда тебе, не посмеешь ты!» «А вот и посмею!» «Ладно, — сказал Божил, — вот тебе мой нож. Как подойдешь к чешме, испей водицы. Потом иди на полянку, что неподалеку, и забей нож в землю. А я утром приду и, если увижу нож, буду знать, что не убоялась ты…»

— И пошла девка… Красивая была… Молоденька…

— Уж не о Дойне ли баешь? О ней и песня сложена…

— Нет, не о Дойне. Ту Вендой звали. Отправилась она ночью, в кромешной тьме… Обмирает со страху, но идет. Слово-то дала… А может, и любила она Божила… Шла, шла, пришла к чешме. А там, забыл вам сказать, рядом с чешмой — могила. Говорят, по ночам баба оттуда выходит, все боялись туда ходить. Говорят, баба та как выйдет из могилы, так прямиком к чешме. Умоется, напьется, а потом садится на камень, что сверху чешмы, и расчесывает волосы. Длинные они у нее… Она их и чешет, и чешет…

Так вот. Пришла Венда к чешме. Никого вокруг, темно, страшно. Подошла к источнику, напилась, умылась, а потом отошла в сторонку, присела на корточки и всадила нож в землю.

— Молодчина! — не выдержал Давидко.

— Да, но подняться не может — кто-то держит ее и не пускает. И разорвалось сердце у девки, там на месте и дух испустила.

— Стало быть, испугалась.

— Ясно дело — испугалась. Подумала, что та, мертвая, схватила ее и не пускает. Потом уже поняли, что ножом проткнула она себе подол, потому и не могла встать…

— Смотри ты, — вздохнул кто-то.

Стало тихо. Еще не рассвело, и лиц пастухов не было видно. Но вот дядюшка Митуш поднялся и пошел с Митко пригнать других овец. Давидко и Петр вылили полные ведра в кадку и вернулись на места. Алипия молчал. Большая яркая звезда откатилась далеко в сторону.

— А что дальше-то было? — спросил Митуш, вернувшись на место. — Что сделал после Божил?

— А что ему делать? Ничего. Жил себе. Женился, дети пошли. Отец мне рассказывал, что старшего божилового сына, Рахню, албанцы порешили, разбойники. Поехал Божил на похороны сына, плохо ему стало, скрючило всего и не может разогнуться. Второй сын привез его на лошади обратно в Жерунду. Так Божил уже и не встал. Однажды говорит: «Отнесите меня в загон, хочу, говорит, посмотреть, как ягнята резвятся». Отнесли его в загон, там ему стало плохо, там и умер.

Алипия умолк. Снова стало тихо, слышно было только, как молочные струи бьют о стенки ведер.

— Рой, рой, рой! — раздавался звонкий голосок Митко.

Еще несколько раз приводили овец. Но вот стало светать. Сначала из тьмы проступил плетень с надетыми на колы воловьими черепами для отпугивания волков. На востоке занималась заря. Тьма, тяжким бременем придавившая ночные поляны, испугавшись, отступила; поляны, омытые росой, весело засверкали, заискрились. На бледном небе уже еле-еле виднелась большая звезда, ставшая размером с точку.

Пастухи были рады, что закончили работу. Митко бегал по полянке, как есть: босой, с закатанными штанами, размахивал хворостиной и весело смеялся. Теперь все смогли рассмотреть и Алипия. Так значит, этот человек рассказал им о Божиле пастухе? Неприметный себе человечек: старый, невысокого роста, с белыми, как снег, волосами и колючей седой щетиной на подбородке. Оборванный, весь какой-то помятый. Он уже не смотрел на пастухов, а, сосредоточенно нахмурив белые брови, разглядывал стадо. Овцу искал.

— Подожди, сейчас вместе пойдем поищем, — предложил ему Петр.

Кадка до краев была наполнена молоком. Давидко продел в дужку длинную, смазанную жиром жердь, и вместе с Петром они отнесли ее на маслобойню. Митуш убрал сито, загреб ковшиком молоко и протянул Митко.

— На, Митко! Попей молочка!

Митко деловито схватил обеими руками ковшик и большими глотками принялся пить еще парное молоко.

Давидко и Петр засобирались в дорогу. Они положили в торбы немного хлеба и по куску брынзы. Дядюшка Митуш наполнил корыто сывороткой, Давидко кликнул собак, те прибежали и жадно набросились на угощенье. Самые крупные псы Бачо и Мурза сцепились и, рыча, покатились по траве. Другие собаки, гневно поглядывая по сторонам, были готовы наброситься на любого, кто помешает им есть. А некоторые уже напились молока и бегали по двору. Алипия вертелся в самой гуще собачьей своры, но они его не трогали.

— И как тебя еще не съели эти зверюги? — засмеялся Давидко. — Жулик ты, глаза у тебя зеленые…

А Алипия, не обращая внимания на пастухов, глаз не отрывал от стада. Одна овца — самая обычная овца с коричневой шерстью, подошла к плетню и стала почесываться о плетень, поглядывая в сторону домика и жалобно взблеивая время от времени.

Алипия во все глаза смотрел на эту овцу. Каждый раз, когда она блеяла, он кивал головой, как бы говоря: «Эта…»

— Здесь овца, — сказал он Петру. — Вон та, которая чешется у плетня…

Ничего не ответив, Петр сердито направился к той овце… Алипия пошел за ним. Увидев Петра, овца кинулась в сторону, но он легко поймал ее пастушеской палкой и притянул к себе. Потом, придерживая одной рукой, другой вывернул ей ухо, чтобы посмотреть на клеймо. Клеймо было чужим.

— Вот она, твоя овца, держи ее, — сказал Петр, подтолкнув овцу к Алипии.

Овца, словно завороженная, не убежала, а осталась стоять на месте.

— Пшт, пшт, пшт, — позвал ее Алипия. Он вынул из пестрой торбы крошки и протянул их на ладони овце. Больше он на нее не смотрел. Сунув палку под мышку и скрестив руки на груди, он тронулся в путь. За ним, словно собачонка, побежала овца.

— Бывайте здоровы! — сказал он пастухам, а дядюшке Митушу громко повторил: «Бывай здоров!»

Дядюшка Митуш внимательно посмотрел на него и подумал: «Чудной какой-то!» Он хотел что-то сказать, но тут заметил Митко. Мальчонка спал, положив головку на бурдюк, наполненный соломой — пастушью подушку. «Эх, горемыка!» — подумал дядюшка Митуш, достал бурку и укрыл мальчонку. «Какой из тебя пастух, от одной кружки молока сразу в сон клонит. Вот так напьешься молока, а волк и перережет все стадо… Эх, Митко, Митко…»

Дядюшка Митуш вновь глянул вслед Алипии. Тот шел себе легко и спокойно по дороге, а следом за ним бежала овца…