Если бы они могли говорить

НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

Солнце только-только показалось из-за горизонта — кроваво-красное, матовое. Но через минуту-другую словно зажженные стрелы прорезали утреннюю прохладу, коснувшись скирд сена, скользнув по крышам амбаров; и над миром разлился чистый, радостный алый свет. Такой же свет горит и на верхушке акации, что у господского дома. Там, на черной сухой ветке уселся дрозд. Он вертит головой и чистит перышки, не глядя, что делается вокруг. Но вот солнце засияло во всей своей красе. Дрозд изумленно оглянулся по сторонам, забрался еще выше, повернулся к небесному светилу и завел песню. Перышки у него отливают металлическим блеском, тельце устремлено вперед, глаза горят…

«Надо же, какой пересмешник этот дрозд!» — думает Ерофим, слушая песню. И действительно, если внимательно вслушаться в гортанные, сдавленные звуки, которые произносит пичуга, то можно различить чириканье воробья, пощелкивание галки, даже хрюканье поросенка. Иногда дрозд посвистывает — совсем как Давидко, когда выгоняет овец на пастбище. И как мастерски он это делает. Поет, как бы передразнивая всю живность, копошащуюся во дворе.

Ерофим поправляет дужку на ушате, в котором носят воду. После смерти дядюшки Митуша из всех слуг только он один умеет мастерить такие вещи. Невысокого роста, кроткий нравом, Ерофим настолько незаметен, что ни одно живое существо во дворе не боится его. Но глаз у Ерофима наметанный, охотничий — он ничего не пропустит, все подметит.

Вот у крыльца собрались куры. Они переминаются с ноги на ногу, кудахчут, беспокойно ждут, пока Галунка их накормит. Их нетерпенье забавно, и Ерофим с любопытством поглядывает, что же они станут делать. Они, как люди — каждая со своим нравом. Вон те, молодые, яркие, кокетливые курочки — совсем как юные девушки. Но они глуповаты и наивны: смотрят во все глаза на Ерофима и удивляются: человек это или зверь. Петушки — их одногодки, какие франты! — нарядные, пестрые, совсем как леденцовые петушки на палочке. Одни из них тихие и кроткие, идут чинно, стараясь, чтобы пушинка с них не упала. Другие — задиры и драчуны, ссорятся, подскакивают, то и дело налетают друг на друга. Некоторые пытаются петь: вытягивают шеи и кукарекают, голоса у них хриплые, слабые, звучат, как дудочка.

Старые тоже не одинаковы. Есть страшно злющие куры, их лучше не трогать. Каждого цыпленка так и норовят клюнуть, да при этом еще рассерженно кудахчут, словно ворчат:

— Какое невоспитанное это молодое поколение!

Откуда-то появляется толстая наседка с маленькими пушистыми шариками-цыплятами. Интересно, кто ее успел разозлить? Она пыжится, фыркает, перья у нее взъерошены. Пес, случайно попавшийся ей на дороге, робко пятится: когда он был маленький, точно такая вот сердитая курица больно клюнула его в нос. Не думая о том, что над ним станут смеяться, пес поджимает хвост, протискивается под проволочной оградой и бежит прочь. На колючках остаются висеть клочки выдранной шерсти. На этой ограде каждая собака оставляет немного шерсти.

В куриной толпе наступает легкое замешательство: с крыши дома на крышу хлева перелетает сыч, застигнутый рассветом.

«Крр!» — предупредительно кричит один петух. «Крр! Крр!» — подхватывает второй, и третий. Совсем как сторожевые, передающие по цепочке: «Внимание, опасность!»

Наконец на крыльце появляется Галунка с решетом в руках. Все хохлатки резво устремляются к ней: каждая курица старается пробраться как можно ближе. Но вот Галунка бросает первую горсть, затем вторую, третью. Все умолкают и принимаются сосредоточенно клевать. Разбросав еду, Галунка продолжает стоять среди этой живности, задумчиво наблюдая за кем-то, или, может, пересчитывая свое хозяйство. Склевав просо, куры не торопятся разбрестись по двору: они ждут добавки. Среди них гордо прохаживается серый петух с белыми перышками на голове. Есть и другие, более молодые, петухи, но когда белогривый проходит мимо, они стоят молча с виноватым видом; взмахнут разок-другой крыльями и отходят в сторонку, словно говоря: «Мы беспрекословно подчиняемся тебе и считаем тебя главным».

Но во дворе собрались куры из двух курятников, и у другой половины свой царь — белый, крупный и тоже непомерно гордый петух. Только он не машет приветственно крыльями, когда проходит белогривый. Ненависть вспыхивает в глазах обоих петухов. Они готовы без промедления вступить в бой, но почему-то откладывают это на другой раз.

Постепенно куры разбредаются по двору. Во дворе становится тихо. Ерофим поднимает голову и смотрит наверх: на крыше сидит голубь и задумчиво воркует — зовет подругу. Воркование усиливается, оно исполнено нежности и мольбы. Ерофим качает головой и усмехается.

Возле каменного корыта с водой собрались несколько молодых курочек. Они уже напились, но так как в тени прохладно, они присели на камень и дремлют. Лишь одна из них как будто пьет, но в сущности, рассматривает свое отражение в воде. И словно удивляется: до чего же хороша!

А солнце уже поднялось высоко и начинает припекать. С поля возвращаются гуси. Они идут строем, в затылок друг другу, впереди гусь, за ним — гусята, уже подросшие, но еще неуклюжие, некрасивые, уже большие, но неоперившиеся, бесхвостые. Замыкает цепочку мать. Неожиданно гусята издают боевой клич, бросаются вперед и приступом берут корыто. Разогнав кур, они собираются в кучу и о чем-то гогочут, будто хвастаются друг перед дружкой своей победой; потом пьют, а потом в той же воде купаются.

Белый и белогривый случайно сходятся посреди двора, на ничейной территории, и встают в бойцовскую позу. Ерофим перестает работать и с любопытством смотрит на них. Петухи сходятся и принимаются быстро-быстро что-то клевать на земле; это им нужно, чтобы прикрыть волнение, показать, что они нисколечко не боятся. Вдруг они разом подпрыгивают, в воздухе мельтешат петушиные лапы, слышится звук раздираемой материи, и на землю медленно оседают выпавшие перья. После этого бойцы снова принимаются нервно клевать, искоса посматривая друг на друга. Глаза у них затуманены, как у пьяных. И вот они снова сшибаются в воздухе, и уже не один, а несколько раз. Перевес в силе явно на стороне белогривого, после каждого столкновения все больше белых перьев кружат в воздухе, по гребешку белого стекает тоненькая струйка крови, но он и не думает сдаваться и снова наскакивает на противника.

Пес, убежавший от наседки, возвращается и, не обращая ни малейшего внимания на петухов, направляется прямо в их сторону. В нескольких шагах от них, он щелкает зубами, прогоняя надоедливую муху, но, не поймав ее, бросается бежать; стараясь спрятаться где-нибудь в тени, пробегает точно между петухами. Белый тут же отходит в сторону. Он делает вид, что поступил так из-за нетактичности пса, но, по сути, находит повод удрать. Белогривый гордо выпячивает грудь и победно кукарекает. На полтона ниже звучит ответ белого. Борьба отложена до следующего раза.

И все же не доведенный до конца поединок вызывает немалое волнение среди обитателей двора. Вокруг повелителей двух курятников собираются хохлатки — испуганные, изумленные. Выходит индюк в сопровождении нескольких индюшек. Он чувствует, что в его отсутствии что-то произошло. И поскольку не может терпеть, когда внимание обращено на другого, принимается надуваться. Надувшись, как мяч, опускает крылья и начинает клокотать, сдуваясь при этом. Потом все повторяется сначала.

Ерофим с интересом наблюдает за индюком, но в то же время замечает, что по лестнице неслышными, бархатными шагами спускается кошка. Она серая, с черными тигриными полосками. Кошка останавливается, отряхается и ударяет хвостом о ступеньку. Неподалеку, в зарослях бурьяна дерутся воробьи. Кошка занимает более удобную позицию, чтобы сцапать одного из драчунов. Но воробьи замечают ее: «Чик-чирик! — кричит один. — Берегитесь, кошка!»

На балкон выходит Галунка. И в тот же миг с крыши хлева раздается крик сыча: «ку-вит», «ку-вит», пронзительно кричит он, словно предупреждая об опасности.

— Ах, проклятый! — возмущенно говорит Галунка. — Будто другого места не нашел!

Сыч виден с балкона. Он маленький и серый, как пучок сухой травы. У него кошачья головка и кошачьи глаза. Ерофим тоже смотрит на него.

— Сыч, филин и ворон — все это дьявольские отродья, — задумчиво говорит он. — Другие твари — от господа, а этих дьявол сотворил. А поскольку не больно-то ловок, вот и начал мять, мять глину, сделал, потом разрушил и давай мять сначала. Потому они и гадкие на вид. Он, дьявол, и волка сделал. Добрых животных — вола, коня, собаку, — господь бог сделал, а плохих — дьявол. Волка, так он с умыслом сделал: чтобы тот, как оживет, прыгнул на господа и разорвал его. Но господь понял его задумку и сказал волку: «Ату его!» Прыгнул волк на дьявола и чуть было не проглотил его, но тот быстро вскарабкался на высокое дерево. Волк только и успел, что за пятку его схватить… С той поры дьявол хромой…

Ерофим по привычке говорит громко, пискливым женским голосом. Галунка улыбается ему и заходит в дом.

А Ерофим вновь принимается за работу. Но очень скоро его внимание привлечено кошкой, которая продолжает прятаться в зарослях бурьяна и следить за воробьями. Серая в полоску, среди зеленой травы она кажется зеленой с золотистыми глазами. Она сидит, не двигаясь, готовая, однако, в любой момент броситься на воробьев. Воробьи замечают ее и разлетаются во все стороны. А кошка прикрывает глаза, притворяясь, что спит, и что ее совсем не интересуют воробьи.