Если бы они могли говорить

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Случилось ужасное: Захари продал поместье. Свершилось то, о чем давно шептались по углам, но во что отказывались поверить. Итак, горожанин, «галантерейщик», не смог сохранить того, что ему досталось в наследство от хаджи Петра. Поместье купил Черню, богатый крестьянин из Сарнено, которому не хватало собственной земли, так как семья у него была большая — много дочерей и сыновей. В последние дни Черню непрерывно сновал между Сарнено и поместьем. Вот и в эту минуту он сидел с Захари в господском доме. Внизу, на дороге ждала его повозка.

Батраки собрались у хлева и молчали, хмуро поглядывая на эту чужую повозку. И кони, и кучер казались им надменными, дерзкими. А когда на террасе в сопровождении Захари появился сам Черню, новый хозяин им тоже не понравился: чистеньким и аккуратным выглядел этот благообразный старик в коричневых потурах, обмотанный широким крестьянским поясом. Добрая улыбка, игравшая у него на губах, не могла скрыть изворотливости и сметливости. Глядя на него, батраки понимали, почему поместье ускользнуло из рук Захари и перешло в руки этого старика.

Захари, наверное, было совестно перед слугами, потому он проводил гостя и скрылся в доме. К собравшимся батракам прибежала Галунка.

— Знаете что, — задыхаясь от бега, произнесла она.

— Хозяин ругался с Черню, прогнал его. Я слышала их разговор, когда варила кофе. Говорит: не отдам поместье, нет у меня ничего на продажу. Верну тебе, говорит, задаток, а ты отдай мне расписку, ты мошенник, обманул меня. Так ему и сказал. Кажется, все расстроилось.

Батраки радостно переглянулись, только пастух Петр не поверил.

— Захари пил ракию? — спросил Петр.

— Пил, конечно. Когда он ее не пил!

— Ну тогда все это пустые разговоры. Что продано, то продано, назад не вернется.

Слуги послонялись немного по двору; все валилось из рук, хотя работы было невпроворот. Захари позвал Васила. Тот пошел к нему, потом вернулся в маленький домик, где они жили с Галункой, взял там расходные книги, какие-то бумаги, и снова вернулся к хозяину. Слуги поняли: что-то происходит. Галунка после разговора с Василом померкла лицом, вытерла руки и тоже пошла к хозяину. Через некоторое время Ерофим прошел мимо окон маленького домика и, вернувшись к собравшимся, сообщил:

— Галунка плачет.

Никто не ждал, что их оповестят о случившемся. Но Васил, красный от гнева, подозвал к себе Марина и приказал:

— Марин, приготовь мне две телеги. Кое-что перевезу в город, ухожу отсюда, расчет взял…

Простодушный Захари откровенно заявил, что поместье он продал по желанию Севастицы. Это она захотела продать отцовское поместье. Кроме того, прислала письмо, в котором сообщала, что дня через два-три приедет, но не желает видеть ни Галунку, ни Васила. Они должны покинуть поместье до ее приезда.

Галунка немного поплакала, но потом повеселела.

— Ну что ж, поедем в город, — сказала она. — Разве там плохо. Есть у нас дом, есть, где жить. Все равно нужно туда перебираться — ведь дети скоро в школу пойдут. Стыда у нее нет, у этой Севастицы, говорит, что Васил обокрал ее. Да что он у нее украл? Если бы не Васил, давно бы уже здесь все прахом пошло… Ну и ладно пускай сама управляется, как знает…

На другой день Галунка и Васил, погрузив свой скарб на две телеги, отправились в город. А спустя еще два дня с этими же телегами приехала из города Севастица.

Захари, наконец, вышел из господского дома. Он был бледен, лицо подпухшее, глаза покраснели, как у человека, проведшего множество ночей без сна. Он безмолвно следовал за Севастицей, когда она обходила свое хозяйство. Сухая, черная, злопамятная, она осматривала все колючим, злым взглядом и отдавала распоряжения: что оставить, что продать, а что увезти в город. По ее приказу позвали четырех турок-кирджалиев, скупавших кур по селам. Они, не мешкая, бросились ловить птиц по двору, поднялся шум, в воздухе полетели перья. Перекупщики быстро наполнили клетки и погрузили их на своих небольших коней. Севастица посмотрела наверх, на крышу, где были голуби, как бы подумав, а не продать ли и их, но ничего не сказала. Прежде чем скрыться в доме, она бросила Марину:

— Завтра скотину не выгонять. Всех волов, коров, коней и овец поведете в город, на базар. А сейчас скажи слугам, чтобы они зашли ко мне по одному, я рассчитаюсь с ними.

До вечера Севастица рассчитала всех слуг. Никто не мог пожаловаться — каждый получил полагающееся ему жалованье, даже немного в придачу. Но, несмотря на щедрость хозяйки, слуги были невеселы, словно камень лежал у каждого на сердце. Вернувшийся из господского дома Марин рассказал:

— Хозяин очень переживает. — Марин задумался, а потом сказал шепотом: — Слыхал я, как он уговаривал Севастицу. Не надо, говорит, продавать поместье. Прошу тебя, Севастица, брошу пить, работать начну, только не продавай поместье. Зачем его продавать? Ведь все в нем есть. Посмотришь, как я стану работать. Послушай меня, говорит, не продавай, Христом богом прошу…

— А она?

— Знаю, говорит, зачем тебе поместье. Баклуши бить да пьянствовать. И за чужими юбками бегать! Нет, говорит, решено, продам поместье!

— Ну и баба! — покачал головой пастух Петр. — Как же ему не будет грустно, Захари-то. Деньги заработать можно, но вот землю так просто не купишь. Есть у тебя земля, держись за нее…

Утром к крыльцу господского дома подогнали повозку, запряженную серыми лошадьми. Вышли Севастица и Захари и уселись в повозку. Может, и правду рассказал Марин, но Захари выглядел веселым, улыбался. Слуги в последний раз собрались у повозки. Севастица сказала:

— Мы уезжаем. Ерофим останется здесь, а вы, как я велела, приведете скотину в город. Сегодня у нас что? Четверг. Если вы отправитесь сегодня, то к утру будете в городе. Завтра скот отдохнет, а в субботу отведем его на базар. Там мы снова с вами увидимся. А теперь прощайте!

И они уехали. Батраки стали собираться в дорогу. Мужикам не пристало плакать, но глаза у всех были на мокром месте. Они стеснялись один другого, пряча глаза, кашляли в кулак, шмыгали носом и покрикивали:

— Прощай, Ерофим! Не поминай лихом! Оставайся с богом!

Но это «прощай», и «оставайся с богом» предназначались не Ерофиму, а поместью.

Настало время трогаться в путь. Пастух Петр и Давидко вывели овец. Они пошли прямо по полю, низко наклонив от жары головы к земле. По дороге длинной чередой погнали рогатый скот. Здесь же были и все волы: Балан, Чивга, Текеш, Карагьоз и другие. Потом брели коровы, потом — лошади. Здесь же была и старая черная кобыла, сестра Айи, шла и молодая корова с теленочком. Шли молча, лишь иногда заржет конь или промычит корова. Слугам казалось, что скот то и дело оборачивается назад — норовит вернуться. Они покрикивали на скотину и возвращали обратно на дорогу.

Вскоре прошли Сарнено. Все как по команде повернули голову туда, где рядом с разрушенной мельницей стояли дом и мастерская жестянщика Велико. Не могли они пройти здесь и не увидеться с Василеной, с ее мужем и с Аго. Кроме пути, ведущего в город, здесь проходила и другая дорога, в соседние села. Так что Велико никогда не оставался без работы: помимо всего прочего, он промышлял и кузнечным ремеслом, подковывал лошадей. Завидев на дороге слуг и скотину из поместья, они с Василеной вышли им навстречу.

— Добро пожаловать! — радостно приветствовали они батраков.

Василена со всеми поздоровалась за руку. Она по-прежнему была хороша. Лицо ее было чистым, глаза лучились. Красная безрукавка была немного расстегнута, груди явно было в ней тесно. Так обычно бывает у молодых матерей, кормящих грудью младенцев. За Василеной шел Аго. Он громко смеялся гортанным смехом, радовался встрече.

— Уходим отсюда, разрушили наше гнездо, — сказал пастух Петр. — Отведем скотину на базар, а нам обратной дороги сюда нету…

Марин пошутил:

— Аго вот молодец, почувствовал, что его ждет, и вовремя сбежал. Хитрец наш Аго…

— И вам место найдется, — сказала Василена. — Идемте в дом, отдохнете немного.

Они расселись в тени у дома. Василена каждому дала подушку. Петр вытащил огниво и стал высекать огонь, говоря:

— Так-то оно так. Голодными не останемся… Но даже птица — и та летает, летает, через девять морей, а возвращается домой, к родным местам, там, где гнездо свила. Жалко. И нас жалко, и скотину жалко.

Неподалеку от дома Велико была обширная поляна, где оставили попастись скот. Овец отогнали подальше, за ними присматривал Давидко. Хотя Велико и Василена уже знали обо всем, что произошло в поместье (Галунка и Васил остановились у них проездом и рассказали обо всем), все равно они принялись расспрашивать слуг о том, о сем, да и слуги испытывали необходимость выплакать свою боль. Они долго разговаривали, порой жалуясь, порой подшучивая друг над другом. Помянули и Митуша, спавшего вечным сном на сарненском погосте.

В это время подошли поближе к людям волы. Впереди как всегда были Балан и Чивга — белоснежные, круторогие.

— Что с ними будет? — задумчиво глядя на них, сказал Марин. — Кто знает, какой хозяин им достанется.

— Человек может приспособиться, — заметил пастух Петр. — И пожалуется, и поплачет, но как-то выкрутится из положения. А вот скотина… Кто знает, что у нее на сердце, как она себя чувствует… Коли нету нее языка, чтобы сказать…

Балан подошел к плетню и, глядя на людей влажными черными глазами, лизнул себя по боку, потом принялся спокойно почесываться о кол. Василена подбежала к нему и, улыбаясь, стала гладить его рукой, приговаривая что-то ласковое. Наверное, Балан узнал ее голос, потому что прикрыл глаза и стоял, не двигаясь, только блаженно щурясь.

— Балан, Балан… Куда тебя гонят, Балан? — говорила Василена, гладя вола. — Кто тебя купит, Балан? В какие руки ты попадешь? Станут ли за тобой хорошо смотреть? А? Балан… Ответь, Балан, ответь…

Она вдруг замолчала. Лицо ее вытянулось, помрачнело. Ни на кого не глядя, она подошла к дому и прислонилась лбом к стене. Плечи ее затряслись от плача. Все разом смолкли.

Велико подошел к Василене, постоял немного рядом, потом улыбнулся и сказал:

— Ну чего ты плачешь? Ровно маленький ребенок…

— Грустно мне, вот чего, — ответила Василена и снова посмотрела на Балана, Чивгу и остальных волов. Слезы текли у нее по лицу.

В доме заплакал ребенок. Василена наскоро вытерла глаза и побежала внутрь.

— Свет, свет… майский цвет, — задумчиво сказал пастух Петр и вздохнул.

Спустя немного времени Василена вышла. На руках у нее сидел младенец, она высоко подняла его над головой, приговаривая ласковые слова и радостно смеясь. От слез и следов не осталось — теперь она была счастливой матерью.

— Ну, мы пойдем, — молвил пастух Петр, тяжело поднимаясь с места.

Велико и Василена в один голос попросили их остаться.

— Куда вы пойдете? — сказала Василена. — Пообедаем, тогда и отправитесь.

Она передала ребенка Велико, а сама пошла накрывать на стол. Батраки остались. Пообедали, потом сидели, беседовали. Подшучивали над Аго. Но пришло время отправляться в путь. Давидко, высокий, как жердь, издали помахал всем рукой. Остальные пошли по дороге. Глаза Василены снова налились слезами, но она старалась улыбаться.

— Прощайте, прощайте! — кричала она каждому и махала рукой. Потом осыпала поцелуями лицо ребенка.

Велико пошел к сараю и сразу принялся за работу. Василена осталась во дворе. Она ходила взад-вперед, говорила ребенку ласковые слова, пела ему песенки, но нет-нет, да и посмотрит на дорогу. Случайно обернувшись, она увидела Аго. Он стоял у двери хлева, опершись на лопату, которой бросал навоз, и тоже смотрел на дорогу. Потом смахнул слезы с глаз и вновь засмотрелся. Окутанное облачком пыли, стадо уже почти потерялось вдали.

Перевалили через холм и овцы. Некоторое время еще виднелась длинная фигура Давидко, но вскоре и он исчез из виду.