Если немного помечтать... Уборка орбит и ремонт спутников

Брайан Стэблфорд. Снежок в Аду

Меня все время донимало предчувствие, будто операция ничем хорошим не закончится, но я отнес его на счет нервов. Научным консультантам Министерства внутренних дел редко случается поучаствовать в акциях Спецслужбы, и я отлично сознавал, что это мой первый и последний в жизни шанс пережить настоящее приключение.

Чтобы унять тревогу, я твердил себе: полицейские определенно знают, что делают. План выглядел вполне гладким, если судить о нем по карте, пестревшей цветными точками: синие обозначали младший состав, красные — контингент ГВР (Группы вооруженного реагирования), зеленые — вашего покорного слугу и иже с ним, а черные — высших офицеров Спецслужбы, которые координировали действия подразделений и осуществляли общее руководство операцией. Конечно, мы страшно негодовали, что предоставленные нам донесения группы наблюдения были подвергнуты тщательной цензуре в соответствии со священным принципом «Ненужные знания вредны и опасны» — и все же ничто не пробуждало подозрений, будто при штурме возможны хоть малейшие сбои.

— Но что они, собственно, такое натворили, если конкретно? — имел безрассудство спросить один из моих подчиненных.

— Знай мы это кон-крет-но, — последовала вполне предсказуемая отповедь, — нам бы не понадобилось привлекать к операции вас, согласны?

Из донесений, с которыми нам позволили ознакомиться, я заключил: а) так называемое «расследование экспериментов в поместье Холлингхерст» проводила специальная комиссия; б) ни одна живая душа не может с уверенностью сказать, что, собственно, в этом поместье творится. Основанием для выдачи ордера на внешнее наблюдение послужили «веские причины», натолкнувшие сотрудников Спецслужбы на подозрения, будто три доктора наук — Хеманс, Ролингфорд и Брэдби — используют «генетический материал человека» для создания «трансгенных животных»… Но это была, скорее, гипотеза. Спецслужба могла полагаться лишь на слухи и сплетни, а в данных сплетнях меня лично настораживало сходство с кое-какими городскими легендами, возникшими повсеместно, когда правительство под давлением статей-страшилок в бульварной прессе было вынуждено принять суровые законы, ограничивающие генную инженерию, а их исполнение возложить на специально созданный отдел борьбы с преступлениями в области ГИ. Раз уж его сформировали, отдел должен делом доказать, что хлеб ест не зря; и, очевидно, его руководство рассудило, что среди загадок поместья Холлингхерст точно найдется какой-нибудь кошмар, на котором можно заработать вожделенное первое очко.

По мне, вся эта история с самого начала имела легкий привкус абсурда. Подпольные игры с геномом, которыми, по слухам, увлекались Хеманс и компания, были — увы и ах! — роскошным поводом для плоских острот, будь то шуточки о свинках без шляп и ботинок или расхожее народное наименование операции «Кабан-кампания». Перед соблазном скаламбурить не устояло даже Министерство; какой-то высокопоставленный идиот решил дать объекту кодовое наименование «Скотный двор». К моему огромному сожалению, даже мои собственные подчиненные упоенно излагали всем, кто желал слушать, почему сами обитатели поместья якобы прозвали свой проект «Остров Черни». (Видите ли, в романе Уэллса «Остров доктора Моро» место, где амбициозный ученый проводил свои неудачные эксперименты, называлось «остров Нобля», что также может означать и «остров Дворянина».) На финальном брифинге инспектор, возглавлявший подразделение ГВР, заверил, что скорее снежок уцелеет в адском пекле, чем обитатели поместья улизнут от его людей. И страшно сконфузился, недоумевая, почему это заявление вызвало у всех министерских коллективный приступ беззвучного хохота.[44]

В чем-то инспектор был прав. Когда, обнаружив, что поместье штурмуют, жильцы дали деру, шансов на спасение у них оказалось не больше, чем у пресловутого снежка в аду. К сожалению, даже это не заставило их остановиться и поднять руки.

Группе, в которую я входил, было поручено следующее: пока полицейские в форме, ломая двери, проникают в дом через парадный вход и арестовывают всех, кого только возможно, мои люди бросаются к компьютерам, а также накладывают лапу на уцелевшие бумаги. Захватить все журналы наблюдений мы не рассчитывали — на брифинге предупреждали, что Хеманс, Ролингфорд и Брэдби, едва проснувшись от треска выбиваемых дверей, тут же кинутся топтать дискеты и форматировать жесткие диски — и все же надеялись на кое-какой улов. В конце концов, ученые есть ученые; делать резервные копии для них даже не привычка, а вторая натура.

Увы, все оказалось не так просто. Владельцы поместья не тратили время на возню с жесткими дисками и уничтожителями бумаг — а просто подожгли здание. Снабдить нас противогазами никто не додумался; чрезвычайно зловонный дым, расползавшийся по коридорам, вызывал мгновенное головокружение, так что мы поневоле догадались о его токсичности и немедленно перешли в отступление. Точнее, так поступило большинство моих коллег. Среди нас оказался лишь один клинический идиот — я. Несмотря на дым, я бежал вперед, твердо намереваясь достичь закрепленного за мной помещения. Смертельный трюк, конечно, но приключение из журнала «Юный следопыт» выпало мне впервые в жизни, а должного курса обучения, прививающего чувство опасности, я не прошел. Перед тем как окончательно лишиться чувств, я услышал со стороны леса выстрелы и заключил: операция пошла вразнос.

Я наверняка нашел бы свою смерть. Когда меня наконец хватились, предпринимать что-либо было уже поздно. Но меня спасли скотнодворцы — нет, не сами ученые, которые проводили нелегальные эксперименты, а горстка их, скажем так, «младших сотрудников», которые при звуках стрельбы бросились назад в дом — проверить, не будет ли безопаснее выбраться из здания через другое крыло.

Я очнулся с жуткой головной болью и резью в глазах, кашляя из последних сил. Минуты две мне казалось, что мои ошпаренные легкие разучились извлекать кислород из теплого продымленного воздуха — но это, к счастью, мне всего лишь почудилось на почве шока.

Диким усилием воли я разлепил слезящиеся глаза, обнаружил, что все равно ничего не вижу вследствие темноты и, крепко зажмурившись, понадеялся, что боль когда-нибудь пройдет.

Кто-то, приподняв мне голову, поднес к губам чашку с водой. Я умудрился сделать несколько глотков и не стал возражать, когда женский голос произнес: «С ним все нормально».

Пока я лежал, собираясь с мыслями, другой женский голос возвестил:

— Дело плохо. Там не выйти. Огонь вытягивает воздух наверх; правда, свежий воздух поступает через туннель, что идет к старому леднику, но через решетку не пролезть. Замки заржавели — и немудрено, решетку полвека не отпирали.

— В ящике с инструментами есть ножовка, — вмешался мужской голос. — Если начать сейчас же…

— Эд, они стреляли. Стреляли, — процедила вторая женщина. — Они хотят нас истребить — Брэдби так и говорил нам. Они не хотят даже ни о чем спрашивать — а тем более выслушивать ответы. Мы нужны им только мертвыми… Ну хорошо, допустим, добрались мы до озера — нас и там наверняка поджидают. Ноль шансов.

— Послушай-ка, Аль, неужели шансы появятся, если мы останемся здесь? — отозвался Эд. — Допустим, дом будет полыхать еще целые сутки — все равно они придут копаться на пепелище. И в лесу часовых оставят, и развалины оцепят со всех сторон. Нет, вся надежда на туннель. Лишь бы добраться до Брайтона, а там затеряемся в толпе. Оттуда — в Лондон… Аль, мы сможем сойти за них, я уверен. Мы скроемся.

Я хотел было сказать им, что никто не собирается их истреблять, что все у них будет нормально, если они пересидят здесь пожар, а затем поднимутся наверх и сдадутся, но знал: мне не поверят. Что вызвало у них эту манию преследования? И почему гэвээровцы открыли огонь?

— Эд прав, — заявила женщина, которая меня поила. — Если ледник у них тоже под прицелом, нам конец — но когда пламя погаснет, ни одним из верхних выходов мы все равно воспользоваться не сможем. Нужно взяться за решетки. Но пусть кто-нибудь один приглядит за этим господином: он скоро оправится.

— Надо было оставить его там, где валялся, — с горечью протянул Эд. — В качестве заложника он бесполезен.

— В качестве трупа он еще бесполезнее, — приструнила Эда женщина, чьего имени я не знал. — Это будет предлог объявить нас «убийцами». Оправдание этнической чистки.

«Этническая чистка»?! Господи, какой лапши навешал им на уши Брэдби? И кто они сами такие, черт возьми? Мой мозг услужливо подсунул мне самый очевидный ответ, но я упрямо отбросил его. Все-таки я ученый, а не какой-нибудь обыватель, верящий городским байкам.

— С ним были и другие. Мы же не знаем, все ли из них выбрались наружу, — заметила Аль.

— Насчет других — не знаем, — согласилась вторая женщина, — но по поводу его… Покинь мы его там, где он упал, это было бы убийство.

— Самоубийство, — поправил Эд. — Но Кэт права. Они назвали бы это убийством. Надо же им как-то оправдать расстрел.

Я вновь кашлянул: частично потому, что не мог сдержаться, частично — в напоминание, что у меня тоже есть право голоса, хотя я пока и не владею им настолько, чтобы высказаться.

— Аль, останься-ка с ним, — распорядился Эд. — Если он начнет возникать, ударь его вот этим.

На данном этапе я мог лишь гадать, что подразумевается под «этим» (и лишь спустя какое-то время опознал в пресловутом предмете топор), но о какой-либо агрессии все равно не помышлял. Мне было недосуг: я старался окончательно убедить себя, что не до смерти надышался ядовитыми газами и что мои обожженные легкие в ближайшее время не откажут вконец. Я услышал, как топают по каменному полу, удаляясь, две пары ног, и, приказав себе расслабиться, принялся постепенно собираться с силами.

Наконец мне до такой степени полегчало, что я вознегодовал. Чувство благодарности хранившей меня судьбе сменилось злостью на тех, по чьей милости я оказался на волосок от смерти. Нет, какие же мерзавцы эти ученые-маньяки: чисто из вредности устроить пожар! Я и мне подобные — то есть законопослушные генетики — в сотрудничестве с Министерством внутренних дел разработали скрупулезные законы, однозначно квалифицирующие деяния авантюристов от нации как противоправные, но этим тщеславным индюкам закон не писан! Мало того, они, вероятно, решили так: раз мы не санкционируем их исследования, то и результатов нам не видать. Если уж садиться в тюрьму, то и все свои добытые тяжким трудом знания унести с собой в голове, — рассудили они, наверное, — и горе всякому, кто встанет на их пути.

Раскипятился я всерьез. Если Хеманс и компания действительно пересаживали гены человека в эмбрионы свиней, чтобы выращивать подложных людей, это уже не научная игра, а преступление. А бессердечный поджог дома не только злодеяние, но и оскорбление нашей чести. Я лично никогда не верил, будто ученые действительно совершили то, в чем их обвиняют сотрудники Спецслужбы. Порог «Острова Черни» я переступил с надеждой, что все это окажется колоссальным недоразумением, случаем, когда из мухи раздувают слона, — но рвение поджигателей свидетельствовало: они действительно совершили нечто такое, что следует скрыть любой ценой.

Или не совершили — а только сделали вид? Не балаган ли все это, затеянный, чтобы на самом старте дискредитировать отдел ГИ и консультантов Министерства внутренних дел?

Лежа на полу и злясь, я вдруг осознал, что нахожусь в самом нужном месте в нужное время — именно у меня есть уникальный шанс выведать истинные намерения поджигателей.

Наконец я решил, что у меня хватит физических сил поддерживать разговор. Стратегический план уже созрел в моей голове.

— Аль, а как ваше полное имя? Александра? — спросил я. К тому времени я уже научился разлеплять веки и привык к полумраку настолько, чтобы увидеть: мой стражник — светловолосая девочка-подросток лет этак четырнадцати-пятнадцати. Для лаборантки она была слишком юна, так что я остановился на гипотезе, что она — чья-то дочь. Нас предупреждали, что у некоторых людей, работающих и проживающих в поместье, есть дети, но мы никак не ожидали, что в судный час этих детей бросят на произвол судьбы.

— Алиса, — высокомерно заявила она.

— Из «Страны чудес»? — пошутил я, надеясь создать непринужденную атмосферу.

— Из «Зазеркалья», — процедила она. Интересоваться, какая между этими Алисами разница, явно не стоило.

— А меня зовут Стивен Хитченс, — сообщил я. — Я не полицейский, а генетик. В данный момент работаю научным консультантом в Министерстве внутренних дел.

— Флаг вам в руки, — саркастически прошипела она. Я заподозрил, что она старше, чем кажется (шестнадцать? семнадцать?), но затем рассудил, что у современных акселератов преждевременно наступает не только половая зрелость, но и фаза непочтительности к старшим.

— Алиса, а зачем ученые подожгли дом? — спросил я.

— А зачем вооруженная полиция его окружила? — парировала она.

— Во всем этом нет ни вашей вины, ни моей, — решительно сказал я. — Я просто пытался спасти материалы об экспериментах, которые проводили ученые. Прежде чем устраивать пожар, они должны были позаботиться о вашей безопасности. Алиса, эти ученые вам не друзья. Ваши родители — сотрудники доктора Хеманса?

— В каком-то плане — да, — отозвалась она, упиваясь недоступным мне ироническим подтекстом этой фразы.

— В каком, собственно, плане? — сердито поинтересовался я, хотя намек был весьма прозрачен. Если она не дочь кого-то из сотрудников, то может быть лишь подопытной особью… либо, одернул я себя, лишь прикидывается таковой.

— Их рабочим местом был свинарник, — ответила она, небрежно подтвердив догадку, к которой, по ее расчетам, я обязательно должен был прийти. — А зарплату сыпали в кормушку.

Раз так, то она и воистину происходит из Страны Чудес… если не врет. Куда как вероятнее, что все это ложь, тщательно спланированная мистификация. Может быть, меня для того и приволокли из коридора сюда, в полутемный подвал, чтобы я услышал эту фразу? Может быть, хозяева поместья используют меня как пешку в своей игре. В таком случае, какого курса мне следует придерживаться? Сделать вид, будто я поддался на обман — пусть блефует дальше? Или сразу изобличить ее, заявить, что ни за что не поверю, будто под внешностью самой обычной девчушки скрывается нечто немыслимое?

— Вы хотите сказать, что вы не человек? — спросил я, уточняя, не шутит ли она часом. И тут же осознал, что неправильно сформулировал свой риторический вопрос. Ведь на самом деле она сказала, что ее родители не люди.

— Это я-то не человек? — возмутилась она.

«Подыграй ей, — сказал я себе. — Послушаем, чего еще она наговорит».

— Значит, вы себя считаете человеком, — пошел я на попятный. — Безусловно, вы можете сойти за человека, вероятно, даже при гораздо более ярком освещении. Но если ваши родители действительно были свиньями, вам следует учесть, что другие люди могут не признать вас человеком, — сказав это, я тут же сообразил, что ее создатели наверняка втолковывали ей ту же самую мысль в куда более сильных выражениях. Вот почему Эд и Кэт безумно боялись попасть под пули… впрочем, гэвээровцы действительно открыли огонь…

— Я знаю, что вижу, когда гляжу в зеркало, — заявила Алиса, явно стараясь пустить мне пыль в глаза своей ловкой отсылкой к тексту «Алисы в Зазеркалье». — Разумеется, важно не само изображение — важен тот факт, что его видит некое «я». Человеческое «я» — и учтите, «видит» оно не просто «глазами».

«Cogito, ergo sum», — могла бы выразиться Алиса, если бы она — либо автор сценария — поменьше заботились о доступности текста широкому зрителю. Запасы злости во мне истощились, и я не мог не призадуматься над гипотезой, что Спецслужба с самого начала знала о необыкновенном внешнем сходстве подопытных существ «Скотного двора» с людьми — но ее высшее начальство, должно быть, самовластно решило не делиться этой подробностью с Министерством до того момента, когда стрельба прекратится.

— А Эд и Кэт? — спросил я. — Они такие же, как вы?

— Они люди, — уверенно ответила Алиса с интонацией, не оставлявшей никаких сомнений в том, какой породы эти люди. По своему обыкновению, Алиса обиняками дала понять, что люди эти не только рождены, но и сделаны: начав жизнь в качестве оплодотворенной яйцеклетки в лоне свиньи, они подверглись специальной генноинженерной обработке.

Чтобы перекроить животных по своему образу и подобию, доктор Моро пользовался хирургическими методами; у современных ученых методики гораздо изощреннее, а масштаб потенциальных достижений намного крупнее. Мне вновь пришлось напомнить себе, что все это может оказаться лишь спектаклем, который разыгрывает обыкновенное человеческое дитя, а я лишь подыгрываю девчонке из любопытства.

Интересно, насколько далеко она зайдет со своей комедией!

Разговорившись, Алиса слегка оттаяла, но гордая посадка ее головы (лицо оставалось в тени) и пальцы, вцепившиеся в топор, которым ей было приказано меня ударить, если я вздумаю бунтовать, свидетельствовали: бдительности она не утратит. Она самоутвердилась передо мной, а теперь, видимо, настойчиво напоминала себе, что застряла в подвале горящего здания в компании незнакомого дядьки, который, возможно, опасен. В любом случае философский диспут казался самым надежным способом хоть чуть-чуть завоевать ее доверие.

— Вы считаете себя человеком, поскольку сознание у вас человеческое? Поскольку вы наделены самосознанием? — произнес я серьезным голосом, изо всех сил изображая из себя безобидного ученого-зануду (кстати, я, и вправду, таков).

— Самосознанием наделены все животные, спокойно ответила Алиса. — Я сознаю себя человеком. Я уважаю и люблю своих собратьев по людскому роду, каковы бы ни были обстоятельства их рождения.

— А как вы относитесь к свиньям?

— Я их тоже уважаю и люблю, — заявила она. — Даже тех, которые не люди. Свинину я не ем — кстати, как и мясо всех других животных. А вы как относитесь к свиньям, доктор Хитченс?

Я ем свинину. И мясо всех других животных, но говорить об этом в данный момент было бы недипломатично.

— Алиса, я не считаю свиней людьми, — сказал я ей. — Не думаю, что они смогут стать людьми даже с помощью пересаженных генов.

На это она дала ответ, которого я никак не мог ожидать от обычной четырнадцатилетней девочки — да и от необычной тоже.

— А как люди стали людьми, доктор Хитченс? — отозвалась она вопросом. — Думаете, путем мутации: она, дескать, услужливо снабдила их горсточкой дополнительных генов? Так могло быть… но это еще не доказано. Гены человека и шимпанзе совпадают на девяносто девять процентов — но это еще не значит, будто за все их различия отвечает лишь один оставшийся процент. А если и отвечает, дело тут не в синтезе белков. Главное — как этим синтезом управляют. Почти все гены, составляющие этот пресловутый процент, являются гомеотическими…

Не исключено, что она повторяла, как попугай, слова Хеманса или кого-то еще из ученых… но вряд ли. Складывалось впечатление, что она понимает, о чем говорит, и сознает всю серьезность своих аргументов.

— Продолжайте, — заинтересованно сказал я. И она понеслась, закусив удила — в гипотетическом смысле, конечно — своими жемчужно-белыми, ровными зубками.

— В людей обезьяны превратились прежде всего благодаря тому, — заявила она с таким видом, словно излагает азбучную истину, — что гены стали по-новому отключаться и включаться в период специализации клеток развивающегося эмбриона. Чтобы вырастить более крупный мозг, не нужны десятки новых генов. Достаточно лишь превратить еще одну горстку неспециализированных клеток в мозговые. Ловкость рук или прямохождение также достигаются без использования десятков новых генов. Просто клетки, которые после специализации становятся костями и мускулами, должны распределиться в ткани чуть-чуть по-иному, пока эмбрион развивается. Стать человеком не так уж сложно. Коровы на это способны. Овцы тоже. И львы с тиграми, и лошади со слонами, и дельфины с тюленями. Собаки — почти наверняка; кошки — вероятно; крысы — возможно; птицы — вряд ли. Отрицать это с уверенностью можно лишь по отношению к таким существам, как змеи и акулы. В начале жизни, доктор Хитченс, мы все — просто яйцеклетки, и любая яйцеклетка, из которой может вырасти свинья, коза или осел, наверняка способна стать человеком, если должным образом потрудиться над созданием мозга, рук и позвоночника. Возможно, вам страшновато об этом думать, но дело обстоит именно так.

Думать об этом было действительно страшновато. Я и сам уже попробовал — и уже внутренне содрогнулся… но еще сильнее меня нервировал тот факт, что Алиса аргументировала свою позицию весьма компетентно, точно готовилась заранее. Возможно, ее выдрессировали Хеманс, Ролингфорд и Брэдби; но я склонялся к мысли, что она действует по своей личной инициативе.

Я вновь напомнил себе, что все это вранье, хитрая мистификация, призванная внушить мне, будто обитатели «Острова Черни» сравнялись в могуществе с богами… но если и так, то мистификаторы меня почти обманули…

— Алиса, а вы хотели бы жить так, как живут все люди? — спросил я с расстановкой, энергично кивая головой на каждом смысловом ударении. — Вы хотели бы учиться в школе, а потом в университете, пойти работать, в один прекрасный день выйти замуж и обзавестись собственными детьми?

— Я и так живу, как все люди, — ответила она, мягко игнорируя мои намеки. — В школу я ходила. Предполагаю, все остальное я тоже сделаю, со временем, — из ее интонации явствовало, что ничего подобного она не предполагает, а ждет погони, плена и в лучшем случае заточения, в худшем же — насильственной смерти. Ей придется драться за свою жизнь, не говоря уже о праве считаться человеком, и она не собирается выслушивать от меня всякую чушь, пока в руках у нее топор, — вот что выражала ее интонация.

— Я не уверен, Алиса, что вам разрешат делать все то, чем обычно занимаются другие подростки, — уступил я, рассудив, что тут будет благоразумно произвести впечатление честного человека (кстати, я, и вправду, честен). — Ученые, которые вылепили ваш мозг, руки и позвоночник, преступили закон. Разумеется, вашей вины тут нет, но факт остается фактом: вы — плод нелегальной генной инженерии. С юридической точки зрения, вы не человек, и эту точку зрения разделяет подавляющее большинство людей. Все, что вы надеетесь совершить, возможно лишь при условии, что сообщество людей пожелает счесть вас своим членом — а это желание у него попросту отсутствует. Видите ли, в определенном плане осознать себя человеком еще недостаточно: само людское сообщество решает, кто к нему принадлежит, а кто нет.

— Неверно, — сходу парировала она. — Когда-то белые отказывались считать людьми черных, а немцы — евреев, но ни черные, ни евреи от этого ни в малейшей мере не переставали быть людьми. А единственные нелюди, которые из-за этой дискриминации появились, — те, кто объявлял нелюдьми других. Вот кто отказывался уважать и любить своих собратьев по роду человеческому. Вот кто вел себя безнравственно!

Свою позицию она отстаивала куда более умело, чем можно было бы ожидать от четырнадцатилетней девочки, и откровенно бравировала этим. Я невольно подумал, что если ей представится шанс высказать свои воззрения перед широкой аудиторией, незаурядность выйдет ей боком. Умников не любят, а уж чересчур умную выскочку-свинью… Хочешь сойти за человека — смотри, не переусердствуй. Как отметила сама Алиса, нормальные люди ведут себя по-человечески крайне редко.

— А как по-вашему, этично ли поступили ученые, создав вас? — спросил я. — Они сознавали, в какой мир вы попадете, родившись вследствие их вмешательства. Им было известно, что случится — и с вами, и с ними, — когда их уличат; они не могли не знать, что рано или поздно кончится именно этим.

— Я могла бы понять рабыню, не желающую вынашивать детей, которые станут рабами, — ответила Алиса, — но также я понимаю и рабынь, которые не отказывались рожать. Они знали, что являются такими же людьми, как и все остальные, и их дети — тоже; но не могли не надеяться, что в один прекрасный день их признают людьми. Отказаться иметь детей значило спасовать перед злом, сплясать под его дудку.

— А как вы объясните, что ваши создатели уничтожили материалы о своей работе, Алиса? — спросил я. — Почему они так спешили их сжечь, что поставили под угрозу вашу жизнь — не говоря уже о моей?

«Потому что хотели, чтобы ни одна живая душа не знала ничего конкретного об их работе, — мысленно ответил я на свой вопрос. — Чтобы ничто не мешало их блефу».

— Потому что они хотели придержать свои знания как козырь, — ответила Алиса. — Для нашей и для своей собственной пользы. Дай вам журналы наблюдений, и вы всему положите конец. Но у вас их нет — значит, у нас остался джокер в рукаве, и можно что-то у вас выторговать. — По-видимому, этот аргумент казался ей блестящим, и, следовательно, несмотря на всю ее добытую дорогой ценой умудренность, Алиса действительно была самой обычной девочкой.

Если рассуждать теоретически, модифицированный эмбрион животного, задуманный как точная внешняя копия человеческого, должен развиваться строго по модели эмбриона человеческого, а модифицированный мозг животного, умеющий все то же самое, что и человеческий, не должен отличаться ускоренной обучаемостью. В таком случае Алиса никак не может превосходить в интеллектуальном плане свою нормальную ровесницу-человека, воспитанную в сходных условиях, но я понимал, что без данных о школьной успеваемости Алисы ее уровень легко переоценить или недооценить.

— Торговаться, Алиса, с ними никто не будет, — слукавил я. — Они нарушили закон, и их накажут. Возможно, только к лучшему, если их открытия будут утрачены. В таком случае никто не повторит их ошибок.

— Глупости, доктор Хитченс, — спокойно парировала Алиса. — Если это станет загадкой, масса людей будут ломать над ней голову. А разгадка не так уж и сложна…

Она выразительно замялась, не досказав фразы. В этой недоговоренности прозвучало что-то вроде угрозы. Алиса по-прежнему пыталась исподволь внушить мне, что мой мир только что рухнул, уступив место новому, а если она и все ее собратья-беглецы погибнут, сраженные пулями ГВР, они станут мучениками во имя некоей великой, несокрушимой идеи.

— Алиса, вы читали «Остров доктора Моро»? — спросил я.

— Да.

— И каково ваше мнение?

— Это притча. Она учит нас, что несложная косметическая операция и несколько вызубренных законов еще не делают существо человеком. Так и есть. И для рожденных, и для сделанных людей тест на принадлежность к человечеству один — их поведение, их любовь и уважение к собратьям.

— Как по-вашему, сколько естественнорожденных людей выдержит этот тест?

— Понятия не имею, — сказала Алиса. — Надеюсь, что очень многие.

— А я выдержу?

— Мне следует на это надеяться, — небрежно проговорила она, — но доподлинно я этого не знаю. А вы как думаете?

— Никакой стрельбы не предполагалось, — сказал я ей. — Предполагалось, что полиция просто всех арестует. Если бы ваши создатели не подожгли дом и не приказали всем разбегаться врассыпную, никто бы не пострадал. Тогда вопрос о том, являетесь ли вы человеком, был бы разрешен цивилизованным, разумным путем, — сказал я, от всей души надеясь, что так бы оно и было. Однако меня глодало подозрение, что я был посвящен далеко не во все пункты плана. Ведь Группу вооруженного реагирования привлекли к операции сами сотрудники отдела ГИ.

— Что ж, — рассудила Алиса, — все равно на деле вышло по-другому. Вопрос о том, люди мы или нет, наверняка уже решен. Разумеется, вы никогда не узнаете точно, всех ли перехватили. Даже если Кэт с Эдом не смогут пробраться в старый ледник или наткнутся там на полицию, вы никогда не будете уверены, сколько наших выскользнуло отсюда прямо под носом у ваших топтунов, пока они не догадались: то, что страшно похоже на правду, еще не правда.

Тут она явно старалась натолкнуть меня на некую мысль, но зачем — чтобы просветить меня или чтобы, напротив, мистифицировать — я установить не мог. Я понял, что пора попытаться завладеть топором и взять ситуацию под свой контроль. Наверное, мое решение было правильным — точнее, оказалось бы правильным, если бы мой план удался.

Задним числом я понимаю, что мне повезло: она стукнула меня обухом.

От очередного забытья я очнулся на больничной койке. Голова больше не гудела, и резь в глазах тоже прошла, но я чувствовал себя разбитым и никак не мог собраться с мыслями. Лишь спустя несколько минут я осознал, где запросто мог бы оказаться в случае иного оборота событий.

Впоследствии я узнал, что пожарные нашли меня, когда прочесывали подвалы в поисках уцелевших. Незадолго до полуночи я попал в руки врачей. К несчастью, те сделали мне укол, усыпивший меня на тридцать шесть часов, так что я пропустил не только финал операции, но и все официальные «разборы полетов»; однако из ГВР тут же явились снимать с меня показания, из чего я заключил: приключения далеко не закончились.

— Их было трое, — сообщил я инспектору Хедли. — Видел я только одну из них, да и ту не слишком хорошо — как-никак там было темновато. Светлые волосы до плеч, очень ровные зубы: когда она улыбалась, они тускло сверкали, несмотря на мрак. Не могу поклясться, что сумею опознать ее, живой или мертвой. Ее звали Алиса. Других она называла Эд и Кэт. Они пытались пробраться в старый ледник на берегу озера, но туннель был заблокирован. Вы их поймали?

— Что еще они вам сказали? — иезуитским тоном спросил инспектор, игнорируя мой вопрос.

Такие правила игры меня не устраивали.

— Вы их схватили? — повторил я.

— Нет, — нехотя сознался он. — Но туннель действительно оказался заблокирован — решетку не открывали полвека с лишним. Этим путем не ускользнул никто.

— Но в доме вы эту троицу тоже не обнаружили?

— Нет, — признал он. — Послушайте-ка, доктор Хитченс, уж не обессудьте, но тут я вас допрашиваю, а не наоборот. Да, они вполне могли быть поросятами, но мы ни за что бы в это не поверили без протоколов вскрытия убитых, которые провели ваши коллеги. Я сам посчитал бы эти тела человеческими, и не я один, пока ваши коллеги не сообщили нам результаты генетических анализов… но ни одного поросенка живым мы не схватили. А теперь не соизволите ли наконец рассказать, что произошло с вами?

— Разумеется, — сказал я. — Но прежде позвольте еще один важный вопрос. Скажите, стрельба планировалась изначально? Вы с самого начала намеревались убивать детей?

Он уставился на меня с неподдельно шокированным видом.

— Да вы что, — пробурчал он. — Просто они отказались остановиться. Удирали, что есть духу. Их же предупреждали.

«Беда в том, что их и без вас уже предупредили, — прокомментировал я про себя. — Так заботливо предупредили, что дальше уж некуда».

Я наговорил на диктофон Хедли свою историю от начала до конца, во всех деталях, какие только помнил. Слушая меня, инспектор на глазах мрачнел, и я заключил, что Спецслужба, подобно мне, никак не может разобраться, где здесь блеф, а где правда.

— Мы уже сами не рады, что выпустили джинна из бутылки, — сказал он мне, выключив диктофон. — Сколько поросят пропало без вести, нам неизвестно. Как только Хеманса и его шатию посадили под арест, на нас набросилась целая свора адвокатов. Некоторые из них утверждают, что представляют интересы вашей беглой приятельницы и ее братьев и сестер по помету.

— Сколько погибших? — спросил я.

— Всего семь, — проговорил он со вздохом, выражавшим, что «семь» — либо чересчур мало, либо чересчур много. — Трое из них оказались настоящими людьми. Печально, но они сами виноваты, ничего не попишешь. Подозреваю, они сами хотели, чтобы мы открыли огонь — надо же им сделать из нас злодеев. Мне кажется, Хеманс велел этим ребятишкам бежать и не останавливаться во что бы то ни стало, потому что заранее знал: хоть кого-нибудь да убьют. Какой гнусный цинизм.

Я уже сказал инспектору, что Брэдби предупреждал своих подопытных о возможности их истребления, но сам я ничего циничного в этом предупреждении не находил. Я склонялся к варианту, что Брэдби искренне — и резонно — переживал за них. Если Алиса и другие действительно ускользнули…

— В суде не так-то легко будет доказать, что остальные четверо не были настоящими людьми, — предостерег я Хедли, хотя он, вероятно, был уже в курсе. — Анализы ДНК хоть в чем-то обличают их трансгенное происхождение?

Хедли покачал головой. Безусловно, он понимал подтекст моего вопроса. Пересадка генов человека животным была, бесспорно, противозаконным деянием, но если Алиса сказала мне правду, с ней проделали нечто иное. Если с генетической точки зрения Алиса — стопроцентная свинья, у адвокатов Хеманса есть зацепка, есть шанс доказать: в действиях их подзащитного и его коллег отсутствовал состав преступления. Если же Алиса — самый настоящий человек не только внешне, но и во всех остальных аспектах, кроме генетического, адвокаты вообще могут торжествовать: разбираться, каково содержание юридического понятия «человек» и насколько оно правомерно и справедливо, можно до скончания века… Впрочем, для этого ГВР еще должна изловить Алису.

Итак, каковы бы ни были намерения организаторов операции, она провалилась с треском. Теперь дело за министром — именно ему предстоит раздать всем сестрам по серьгам и проанализировать глобальное значение того, что нам стало известно. Я и мне подобные — глаза и мозг министра, так что подлинные последствия фиаско со «Скотным двором» придется выяснять именно нам. Правительства отправлялись в отставку и по более тривиальным поводам, чем этот; а надеяться, что случившееся удастся утаить, уже поздно.

Я принялся расспрашивать Хедли, и он сознался: без журналов наблюдений и других материалов, которые, как известно, сгорели, установить истинное количество экспериментальных «поросят» не представляется возможным. Их всегда держали в доме, вдали от пытливых глаз наблюдателей (которые, впрочем, все равно не распознали бы их крамольной натуры). Конечно, правда была известна самим поросятам и их создателям — но разве можно им доверять? Теперь, когда мы доподлинно удостоверились, что поросята — по крайней мере, пока живы — могут успешно прикидываться людьми, следовало учесть вероятность, что они уже в Брайтоне, в Лондоне, где угодно.

Если Алиса и ее друзья меня не мистифицировали, сбежало по крайней мере трое поросят. Хедли сказал, что, судя по показаниям других участников операции, в лесу за главным усадебным домом, возможно, смогли ускользнуть от погони еще две особи, обе женского пола. Я заметил, что с репродуктивной точки зрения такая популяция даже лучше той, которую Бог поместил в Эдем, и той, которую Лот вывел из Содома.

Правда, как ученый я не мог не питать сомнений на сей счет: трансгенные особи редко способны размножаться естественным путем; также отнюдь не исключено, что у деток этих эрзац-девиц будут плоские носы и хвостики колечком; но нам следовало готовиться к худшему. Извлечь человекоподобное дитя из лона свиноматки, казалось бы, не легче, чем купить спичек на поросячий пятачок; но тут не нам судить, поскольку, выражаясь по-научному, данная область знаний — не наш профиль. Что знаю я — ведь нелегальными экспериментами я в жизни не баловался? Что знаем все мы вместе взятые, если только Хеманс, Ролингфорд и Брэдби не соблаговолят просветить наши невежественные умы?

Вероятно, еще повезло, что меня не отстранили от проекта. Я был нужен. Вообще-то изначально мне было поручено анализировать информацию, а не проводить допросы, но новые обстоятельства заставили меня сменить роль. Беседа с Алисой дала мне преимущество перед другими коллегами… Словом, врачи, подвергнутые мощному прессингу со стороны моего начальства, поспешили меня выписать, снабдив на прощание мешком таблеток.

— Обвинение им еще не предъявлено, — пояснил мне Хедли по дороге в полицейский участок, где нам предстояло допрашивать Хеманса, Ролингфорда и Брэдби. — В данный момент считается, будто они добровольно помогают следствию. Мы думаем привлечь их за поджог, похищение и растление малолетних, но прежде, чем надавить на них всерьез, надо поглядеть, как поведут игру они сами и их адвокаты. Если они чистосердечно признаются и укажут, где резервные копии их материалов, авось удастся уладить дело полюбовно.

Рассуждения инспектора показались мне вполне разумными. Правда, вопрос о разумности наших безумных гениев оставался открытым…

На беседу с Хемансом я направлялся с мыслью, что на нашей стороне лишь я один всерьез обдумал проблему во всех ее аспектах, лишь я один постиг всю сложность ситуации. Я говорил себе, что грядет мой звездный час, что моя карьера взлетит к высотам, о каких я и мечтать не мог… конечно, если сам не оплошаю.

Разумеется, нашу беседу снимали на видео, но вещественным доказательством в суде эта запись служить не могла.

Пропорциональное соотношение чувств, которые выразились при моем появлении на лице Хеманса, я измерить не в силах; но толика презрения и толика отвращения там присутствовали точно. Меня это удивило. Когда мы с Хемансом познакомились, а было это еще в 2006-м году, он сам работал в государственных структурах — подводил итоги проекта «Геном человека», но еще до того, как проект ГЧ даровал человечеству свои бесценные окончательные результаты, его сотрудников принялся активно переманивать частный сектор. Сравнительная геномика считалась очередной «землей обетованной». Я не порицал Хеманса за бегство с нашего корабля — но и не видел, почему это он должен порицать мое решение остаться на государственной службе.

К 2006-му стало очевидно, что попытки запатентовать отдельные элементы генетического кода человека и создать диагностические средства на основе данных ГЧ в ближайшем будущем не имеют коммерческого потенциала, поскольку каждый шаг в данном направлении чреват многолетними судебными процессами. Однако был уже создан прецедент выдачи патентов на гены животных: гарвардская онкомышь оказалась лишь первой в длинной череде модных патомоделей. Если учесть, что гены любого млекопитающего как минимум на девяносто пять процентов гомологичны человеческим, амбициозные биотехнологические корпорации нашли простое решение: обогнуть минное поле научной этики, бросив главные силы на все, что позволительно делать с животными. А в качестве перспективных объектов для исследований генетического кода и соответствующих экспериментов естественно было взять свиней — ведь они уже поставляли внутренние органы для ксенотрансплантации; неудивительно, что на них остановил свой выбор и Хеманс со своими коллегами. Удивляло и нервировало тут другое, а именно то, что эти ученые преступили запрет на использование человеческих генов в противоправных целях, установленный Верховным судом Европы. А меня лично еще сильнее удивлял — и еще сильнее нервировал — взгляд Хеманса, в котором не было ни намека на раскаяние или стыд. Это меня насторожило, а в настороженном состоянии я еще педантичнее, чем обычно.

— Прежде всего, доктор Хеманс, — произнес я, взвешивая каждое свое слово, — мне поручено от имени Правительства Его Величества принести вам извинения за трагические смертельные жертвы во время штурма полицейскими поместья Холлингхерст. Полиция имела основания предполагать, что столкнулась с серьезным правонарушением, и действовала в полном соответствии с законом, но, к ее глубокому сожалению, очень многие из тех, кто выбегал из здания, не подчинились приказу «Стой», что, в свою очередь, вынудило сотрудников ГВР открыть огонь.

— Хватит трепаться, Хитченс, — пробурчал Хеманс, презрительно выпятив нижнюю губу. — Нам обвинение-то предъявят, а? И если да, то в чем?

— Ладно, — перешел я, как и планировал, на более непринужденный тон, призванный создать (обманчивое и, каюсь, не слишком убедительное) впечатление, будто с моей стороны трепа больше не будет. — Насчет обвинения они вообще еще ничего не решили. Есть несколько фракций с разными мнениями. Как только кого-то из беглецов изловят — а это случится непременно, — «ястребы» бросятся в атаку. До этого момента вы должны успеть со своим предложением, если вы вообще имеете что предложить.

— По-моему, это вы должны делать нам предложения, разве не так? — парировал Хеманс.

— Отнюдь, — заявил я. — О том, были ли эксперименты в поместье Холлингхерст противозаконными и до какой степени, знаете только вы. Только вы знаете и можете описать детей, проживавших в поместье, а также аномальные обстоятельства их рождения, воспитания и все прочее. Если вы хотите объясниться и оправдаться, прежде чем полиция сделает собственные выводы, медлить не советую.

Нет, он не расхохотался — но и не очень-то испугался, по-видимому.

— Вы должны были установить личность тех, кого убили, — заявил он.

— Напротив, — ответил я осторожно. — Полиция не смогла отождествить тела с какими-либо людьми, находящимися в розыске. Государственными службами убитые также не зарегистрированы. Это само по себе уже создает почву для беспокойства. Ни вы, ни ваши коллеги не подавали заявлений об опекунстве над какими-либо детьми, поэтому полицейские никак не могут объяснить, как дети поселились в этом доме. И почему, учитывая факт их проживания в поместье, они, судя по документам, не посещали школу, не состояли на учете у врачей, не…

— Мы теряем время, — скривился Хеманс. — Если вы будете прикидываться незнайками, я лучше подожду формального допроса. Тогда мой адвокат сможет определить, о чем мне лучше умолчать.

— После пожара я говорил с одной из девочек, — сообщил я. — По ее словам, она не считала, что ее биологической матерью была обычная женщина. Это она от вас узнала?

— Мы сказали ей правду о ее происхождении, — ответил он.

— И в чем же состоит эта правда?

— Что она — плод научного эксперимента.

— Противозаконного эксперимента?

— Разумеется, нет. Ни я, ни кто другой из моих коллег никогда не пересаживали гены человека другим животным. Мы со всем тщанием старались оставаться в рамках существующих законов.

— Но вы не публиковали никаких сведений о своей работе, — парировал я. — Не подавали заявки на патенты. Даже по критериям частного сектора это необычная тяга к секретности.

— От публикаций мы воздерживались, поскольку работа не была завершена, — не сдавался Хеманс, — а теперь, благодаря вашему бесчеловечному вмешательству, не будет завершена никогда. Заявок мы не подавали, поскольку не были готовы. Впрочем, это вообще не ваше дело. Роли, Брэд и я имели возможность финансировать проект из собственного кармана.

— Полицейские не поджигали дом, — отметил я. — Не их вина, что ваши материалы и оборудование сгорели. Их уничтожение — ваших рук дело.

— Это не так, — солгал Хеманс. — Пожар начался случайно, в суматохе штурма.

— Дело не в том, что вы финансировали свои исследования сами, — заявил я, не давая сбить себя на другую тему. — Вы их держали в тайне. Старались засекретить изо всех сил. Судя по всему, свои опыты вы проводили на детях — детях, которые, с официальной точки зрения, все равно что не существуют. Будь это ваши собственные дети — и то эксперименты являлись бы противозаконными. Если же дети не ваши… здесь требуется много чего объяснить.

— А объяснение вам уже известно, так что давайте-ка без экивоков.

— Простите, — объявил я, — но мне ничего подобного не известно. У меня есть подозрения, что история, рассказанная девочкой, была всего лишь цветистой байкой, которую вы сочинили, чтобы приукрасить свои успехи. Мертвых не допросишь, так что у нас нет никакой возможности узнать, могли ли особи, которых генетики сочли свиньями в человеческом обличье, разговаривать, а не то что рационально мыслить. Я лично не сомневаюсь, что сцена в подвале была срежиссирована — как иначе эта троица сумела бежать, если выход, к которому они якобы направлялись, оказался блокирован?

— Возможно, они нашли другой, — рассудил Хеманс. — С кем вы разговаривали?

— Она назвала себя Алисой.

— Мы все называли ее Алисой, — заверил меня он. — Значит, среди убитых ее нет? И от снайперов она ускользнула?

— Ее найдут, — процедил я. — Неважно, кто она — свинья или человек, — ей нигде не укрыться. Куда бы она ни направилась, след останется. На дворе двадцать первый век. Теперь спрятаться невозможно.

— Это относится и к людям, которые за ней охотятся, — заметил он. — Одно дело — окружить дом в лесу, совсем другое — зачистка общенационального масштаба, которая затянется на несколько недель. Сколько беглецов вы ищете?

— А сколько всего было в поместье?

Хеманс удержался от улыбки, но явно сообразил: вот он, один из его лучших козырей. Если внушить нам, будто поросят было не четверо, а, допустим, семеро, наши поиски, вдохновленные этой ложью, продлятся очень долго. Он правильно рассудил, что «зачистку общенационального масштаба» (уместен ли тут этот термин — уже другой вопрос) утаить очень сложно.

— Зачем вы это сделали? — без обиняков спросил я. — Идея весьма странная. Что побудило вас попробовать?

— Доктор Хитченс, вы сами генетик, — ответил он. — Кто-кто, а вы должны понять.

Я считал, что уже понял. И решил, что пора доказать это ему.

— Если вы действительно это сделали, — проговорил я, — то напрашивается вывод, что получилось это у вас случайно. Ни за что не поверю, будто вы начали работу, уже предвидя истинный успех своего эксперимента в области прикладной гомеотики. Могу лишь предполагать, что вначале вы просто пытались определить границы пластичности эмбрионов. Вы не посмели бы наложить анатомическую матрицу человека на свиные эмбрионы, если бы предвидели блестящие результаты своего эксперимента. А едва обнаружив реальные способности малышей, поняли, что крепко влипли, поскольку не знаете, что с ними делать, — поэтому вы просто продолжали работу, тайно наблюдая за их развитием и недоумевая, как все это прекратить. Вероятно, вы были лишь благодарны полиции за вмешательство — ведь она переложила ответственность на себя.

Хеманс посмотрел на меня словно бы с уважением.

— Вы все твердите «если» да «если», — пробурчал он, — но на самом-то деле так не считаете, верно? Вы отлично знаете, что Алиса настоящая.

— Не знаю и знать не могу. А вот вы точно знаете. По-вашему, она очень умна?

— Умна, но не чересчур, — пробурчал он с деланной неохотой. — Развита не по годам, но ненамного выше нормы. Обычное человеческое дитя. Но, доктор Хитченс, ее родители, и вправду, были свиньями. Мы это действительно сделали — и мы готовы защищаться в любом суде, на который вы нас потащите. Мы готовы отстаивать свою идею любой ценой. Кстати, мне нравится кличка, которую вы нам придумали. «Прикладная гомеотика» звучит намного солиднее, чем Брэдов «гомеобоксинг». Если вы знаете, что мы занимались именно гомеотикой, то должны знать, что ее уже не задушить. Поздно!

Хеманс имел в виду не только то, что он и его коллеги готовы отстаивать законность своих экспериментов и ценность вытекающего из них нового биотехнологического метода. Он хотел сказать, что они будут бороться за статус людей для своих первых созданий. Может, он чересчур охотно смирился с ролью жертвы полицейского давления, но в то же самое время давным-давно спланировал линию своего поведения в этой роли. Вероятно, богом он сделался по воле случая — но от положенной богу ответственности за свои творения увиливать не стал. Этим он выгодно отличался от своих противников — нас. Нам только предстояло осознать свою ответственность. Мы ворвались в поместье, ничего толком не зная, но с сильным желанием пострелять. Моей вины в этом не было, но если кризис углубится, с меня будет такой же спрос, как и с остальных.

— А еще я предполагаю, что фокусы с изменением срока развития — это еще не все, — продолжал я. — Пусть гены свиней на девяносто восемь и шесть десятых процента гомологичны человеческим, этого еще недостаточно. Что бы вы ни говорили Алисе, немалую долю остальных генов вам пришлось изготовлять собственноручно. Возможно, вы копировали последовательности генов из контиг-библиотек, тиражировали в искусственной среде и заносили ретровирусами в эмбрионы, но это не оправдание для ваших действий. Человеческие гены есть человеческие гены, даже если изготавливать их с нуля, и, пересаживая их в эмбрионы свиней, вы нарушали закон.

— Ничего мы не пересаживали, — стоял на своем Хеманс. — Никаких законов мы не нарушали. Отправьте нас на скамью подсудимых, и мы это докажем. Но вам этого делать не хочется, верно?

— Это еще как посмотреть, — уклонился я от ответа, но Хеманс вновь презрительно выпятил губу, и я понял, что придется играть в открытую. — Расскажите мне еще кое-что, — продолжал я. — Намекните мне, что вы, собственно, делали, если уж человеческих генов не пересаживали.

— С чего вдруг я вам буду что-то рассказывать? — огрызнулся он.

Я не был наделен соответствующими полномочиями, но час делать предложение пробил.

— Возможно, мы еще успеем положить это открытие на полку. Аннулировать его уже не сумеем, но попытаемся уберечь человечество от его последствий. Хотя бы ненадолго.

— Нет, — выдохнул он устало, но твердо. — Не можем. Мы думали это сделать — Роли, Брэд и я, — но поняли, что не способны. Доктор Хитченс, мы не полицейские, не политики и не законодатели. Мы не в состоянии положить свое открытие на полку. Это не только бессмысленно… хотя это бессмысленно… это неэтично. Мы не будем сотрудничать с вами, доктор Хитченс. Мы пройдем свой крестный путь до конца. Они — люди, и каждая яйцеклетка каждого животного в наших зоопарках и на наших фермах потенциально способна стать человеком. Это факт, и игнорировать его нельзя. Так что ни на какие сделки мы не пойдем, если вы не согласитесь предать огласке все без изъятия.

— Но вы сами воздерживались от публикаций, — парировал я. — Вы сами держали свою работу в тайне.

— Она не была завершена, — заявил он, насколько я мог судить, искренне.

— Если вы сказали правду, — отозвался я, — она не будет закончена никогда. Но прежде вы должны убедить меня в своем чистосердечии.

Он по-прежнему рассматривал меня с легким отвращением, будучи не лучшего мнения о выбранном мной месте работы, но в конце концов поневоле уступил. Ведь другого выхода у него — впрочем, как и у меня — не было.

Даже после повторного просмотра кассеты, после того, как моя беседа с Хемансом была разобрана фраза за фразой и слово за словом, чины из Спецслужбы и большинство министерских так ничего и не поняли.

— Ну ладно, — заявил шеф ГВР, — допустим, та, с которой вы говорили, была умная и симпатичная — но в суд ее все равно не пустят, не говоря уже о телевидении в «прайм-тайм». Она свинья. Животное. Мы можем послать ее на бойню. Мы можем их всех ликвидировать, если сочтем это нужным.

— Зачем такие крайние меры? — подал голос один из заместителей министра. — Стоит людям узнать, кто она на самом деле, и предубеждение против нее сформируется мгновенно. Пусть она умница-красавица — никто и не подумает всерьез призывать к «серийному производству». Не будем выплескивать ребенка вместе с водой.

Разумеется, на самом деле он хотел сказать: «не будем выплескивать воду вместе с ребенком». Он рассудил, что данные методы можно применить с пользой — под завесой секретности, конечно, раз уж правоведы решили поставить всю эту область науки вне закона, но все же с санкции правительства. Ему уже мерещились суперсмекалистые животные, приспособленные для ведения боевых действий и шпионажа. Вероятно, не те комиксы он читал в детстве, и потому теперь вместо приключений из «Юного следопыта» грезил на тему «Реальность — это все, что вы можете натворить безнаказанно».

Господин, занимавший в министерстве должность вице-секретаря, мыслил, как и следовало от него ожидать, более реалистично.

— По поводу журналов наблюдений она была права, — задумчиво проговорил он. — Спасти их мы не успели. Значит, тайна открытия сохранена. Едва разнесутся слухи, что из животных эмбрионов можно делать вполне пристойные подобия людей, обходясь мизерным бюджетом и стандартным оборудованием… всем и каждому станет любопытно. Мы слишком запустили дело. Вмешаться надо было гораздо раньше — и счет тут шел не на недели, на годы. Применить новые законы следовало сразу же, как только у нас появились предположения, что их нарушают.

— Без журналов, — произнес я вполголоса, — никак нельзя удостовериться, что даже новые законы, и вправду, были нарушены. Таким образом, тайна становится еще более интригующей.

— Хитченс, она же просто свинья, — заявил полицейский, смотревший на вещи просто. — Она свинья, с виду похожая на маленькую девочку. Что это такое, как не преступление в области ГИ?

— Если Хеманс говорит правду, — пояснил я, — прикладная гомеотика с юридической точки зрения не имеет ничего общего с генной инженерией. Конечно, недостающие гены — один и четыре десятых процента от общего их числа — он по большей части должен был ввести искусственно. Но даже если бы он попытался просто пересадить их или импортировать, у него ничего бы не вышло по тем же самым причинам, по каким обычно проваливаются попытки трансплантировать гены целыми блоками. При условии, что он мне не солгал, — а я склонен ему верить, — его способ гораздо лучше и к тому же не противоречит закону. Если дойдет до суда, нам останется лишь надеяться, что резервные копии журналов тоже уничтожены… поскольку если они существуют, то Хеманс, Ролингфорд и Брэдби построят на их основе удачную линию защиты, и мы будем выглядеть законченными идиотами.

— Этого не случится, — провозгласил непременный вице-секретарь. — Если после помилования они не хотят валяться под забором, они пойдут на сделку. И секреты свои выдадут, и подписку о неразглашении дадут. Вопрос в другом — смогут ли другие повторить их исследования, вдохновленные знанием — или просто слухом, — что такое возможно.

— А кому такая идея в голову придет, кроме полных психов? — вопросил главный инспектор. — Неужели вы думаете, что на свете полно субъектов, которые мечтают штамповать подложных людей? Упертые борцы за свободу животных — и те не осмелятся бороться за право каждой хрюшки ходить в платье и на двух ногах. Мы живем в реальном мире. Некоторые животные более равны, чем другие — и это мы. Так было и так будет.

Пришла пора брать быка за рога.

— Вы не принимаете Алису всерьез, а зря, — объявил я. — Вы плохо расслышали то, что сказали она и Хеманс. Вообразите, что она права. Вообразите, что она — не свинья, которая прикидывается человеком. Вообразите, что она действительно человек.

— Это не так, — отрезал полицейский. — С генетической точки зрения она свинья. И точка.

— Судя по ее словам, — продолжал я, — генетика тут совершенно ни при чем. Человек — это тот, кто ведет себя по-человечески; а ее братья и сестры были расстреляны, так как не верили, что их собратья по человеческому роду откроют огонь по кучке безоружных детей. Без сведений об ее успеваемости в школе, и пока она не согласится на новое тестирование, точный интеллектуальный коэффициент Алисы останется для нас тайной, но, судя по нашему с ней разговору и уверениям Хеманса, я готов побиться об заклад, что он даже выше, чем у среднестатистической девочки-подростка. А вы не желаете сделать вывод из этого факта.

— Раз свиньи в людском обличье умнее настоящих людей, это еще один резон постараться, чтобы все свиньи на свете так и остались в своих свинарниках, — настаивал представитель Спецслужбы. Министр пока довольствовался ролью слушателя.

— Если Хеманс говорит правду, — продолжал я, игнорируя реплику полицейского, — он и его коллеги сделали ее человеком безо всякой пересадки генов. Это подтверждают и анализы ДНК убитых. Как подчеркнула сама Алиса, разница между шимпанзе и человеком очень мала. Важнейшие отличия — в гомеотических генах: генах, управляющих реализацией других генов. Эти гены решают, какие клетки развивающегося эмбриона на стадии специализации станут тканью печени или нейронами, а также диктуют расположение структур, образуемых этими специализированными клетками внутри обрамляющей, так сказать, анатомической формы. Если у вас есть альтернативный механизм управления, который возьмет на себя труд этих руководящих генов, надобность в них отпадает… Пока у эмбриона, с которым вы работаете, не исчерпаны запасы генов, изготавливающих все нужные вам виды специализированных клеток, вы можете придать растущему эмбриону сходство с кем угодно. Вы сможете делать людей из свиней и коров, из тигров и слонов и наоборот.

— Чушь, — отрезал полицейский. — Вы сами все время толкуете, что им пришлось восполнять недостающие гены. Те, которые и делают нас людьми.

— Верно, — согласился я, гадая, как объяснить проблему совсем уже на пальцах и сколько мне еще придется потеть, пока до него дойдет. — Вплоть до сегодняшнего дня я полагал, совсем как вы, что недостающие гены нужно пересаживать, либо синтезировать из библиотечных ДНК и импортировать в клетки; но с целыми блоками генов это обычно не удается, поскольку иметь ген — это еще не все. Нужно управлять его реализацией — этим-то и занимается прикладная гомеотика. Мы настолько привыкли к трансплантационным методикам генной инженерии, что утеряли из виду другие подходы, но Хеманс и его друзья мыслят нестандартно. Людьми мы становимся не в результате пересадки генов. Новые гены наш организм выращивает на месте. В человеческом геноме три биллиона пар нуклеидов, и лишь считанные миллионы из них реализуются на практике. Остальные мы обычно именовали «пустопорожней ДНК» — но это ужасная клевета. По большей части они представляют собой сателлитные дублирующие структуры, но среди сателлитов затерялись сотни тысяч увечных генов и псевдогенов, и все они посредством активных «прыгающих генов» постоянно передаются новым поколениям клеток.

Да, у свиней есть гомологические гены всего для девяносто восьми и шести десятых процента наших генов, но также у них есть гомологи почти для всех протогенов, ответственных за наши отличия от свиней. И эти протогены не просто присутствуют в геноме свиньи — большая их часть даже расположена в надлежащих локусах. Хеманс, Ролингфорд и Брэдби могли обойтись без пересадки человеческой ДНК — им достаточно было повозиться со свиной ДНК, которой они уже располагали. Вспомним, что сказала Алиса, когда я был у нее в плену в Стране Чудес: это можно проделать и со свиньей, и с коровой — а поскольку общий предок, через которого мы в родстве с крысами и летучими мышами, помоложе того, который объединяет нас со свиньями, это можно, по-видимому, проделать еще с сотней или тысячей других видов.

— И все равно — чушь, — повторил полицейский, точно какой-нибудь упрямый ген-сателлит, помешанный на безнадежной идее возобладать над всем геномом.

— Допустим, вам не по душе логические следствия, вытекающие из этого факта, — устало проговорил я, — но это еще не повод считать его чушью. Мне точно неизвестно, каким образом делал это Хеманс, поскольку он будет молчать, пока не получит от нас каких-либо гарантий, но я уже знаю, где искать секрет фокуса — потому что мне заведомо известно, что он осуществим. Вероятно, самое легкое тут — трансформировать и включить протогены, поскольку сейчас все генетики мира увлеченно пытаются освоить не только чтение, но и письмо на языке нуклеидов. Я почти уверен, что смогу этому научиться. Если бы еще придумать, как оттянуть филотипическую стадию эмбриона — то есть момент, когда контроль над развитием эмбриона переходит от материнской яйцеклетки к его собственным генам, — тогда я, возможно, сумею отключить гомеотические гены вообще. Поскольку у некоторых видов филотипическая стадия наступает гораздо позже, чем у других, загвоздка не так уж велика. Из научных статей, опубликованных Хемансом, Ролингфордом и Брэдби до того, как они обосновались в поместье Холлингхерст, следует: по-видимому, они использовали материнские ткани человека в качестве медиатора процесса эмбриональной индукции. Разумеется, это не генная инженерия — закон не запрещает межвидовую пересадку зрелых тканей или выращивание тканевых культур с использованием соматических клеток человека. Поверьте мне, сэр: прикладная гомеотика — новая самостоятельная отрасль биотехнологии. Все существующие законы к ней неприменимы.

— Значит, вы утверждаете, что вся домашняя скотина в стране, а кошки-собачки тем более — это потенциальные люди? — шеф Спецслужбы уставился на меня с такой же смесью презрения и отвращения, как прежде Хеманс.

— Нет, — терпеливо повторил я. — Я утверждаю другое: эмбрионы, которым они дают жизнь как родители, теперь потенциально являются людьми. Это совершенно новая грань вопроса об этичности использования животных, но мы еще не знаем, насколько далеко эта грань простирается. Мы можем быть почти уверены, что у птиц и рептилий отсутствуют необходимые запасы генов, синтезирующих нужные белки. То же самое, по-видимому, справедливо для мелких млекопитающих. Но вопрос о точных границах потенциальной метаморфозы — дело десятое. А суть вот в чем: если только нас не разыгрывают, совершено крупное научное открытие. Практически единственным фактором, определяющим, вырастет ли из эмбриона человек, становится развитие этого самого эмбриона. В таком случае Хеманс прав: Алиса и все ее собратья — такие же люди, как мы с вами. И тут, естественно, возникает еще более важный вопрос: что мы сделаем из людей, если воспользуемся этой технологией?

Я сделал многозначительную паузу, но возгласов удивления не последовало. Все, насупившись, ждали, что я скажу дальше.

— В конце концов, мы всего лишь природные люди, — сказал я им. — Мы — продукт грубого естественного отбора, и управление реализацией наших генов было отдано на откуп другим генам. Гомеотические гены никогда не были идеальным решением проблемы формирования эмбриона. Они лишь импровизация, лучшее, что смогла придумать наша ДНК, обходясь своими ресурсами. А вот Алиса как человек — продукт относительно незатейливой уловки; но известные нам на данный момент факты пока что свидетельствуют, что эта относительно незатейливая уловка порождает слегка усовершенствованных людей. А если и нет, то скоро будет порождать — как только мы бросим на решение задачи все наши интеллектуальные силы.

Джентльмены, джинн выпущен из бутылки. Мы можем принять какие угодно законы против генной инженерии; при желании мы можем постараться, чтобы методы, примененные Хемансом, Ролингфордом и Брэдби к свиным эмбрионам, отныне подпадали под эти законы. Но это не изменит того факта, что люди и созданный ими мир весьма и весьма несовершенны, а Хеманс, Ролингфорд и Брэдби нашли новый способ устранения этих несовершенств. Если Алиса говорит правду, мы уже попали в Зазеркалье и обратной дороги нет. Пусть вам удастся сделать так, чтобы животные не говорили и не ходили на двух ногах, но людей вам не остановить. Если обыкновенная свинья как человек лучше, чем мы, вообразите, каковы будут наши дети, если им соответствующим образом посодействовать!

Министр и его заместитель серьезно закивали, но то были лишь рудименты условных рефлексов, вбитых в них имиджмейкерами. Шеф ГВР ошарашенно разинул рот. И лишь вице-секретарь в меру своего разумения угнался за моей мыслью.

— Вы говорите, что мы можем вывести породу сверхлюдей, которые нас поработят? — выпалил он на автопилоте.

Да, не знаешь, что сказать, — вспомни обывательские страхи…

— Я говорю о суперменах, которых можно изготавливать по принципу «Сделай сам». По дешевке, на стандартном оборудовании, немножко попрактиковавшись на любимой собаке. Речь не о безумных диктаторах — а об анархии. Если вы хотите по-хорошему договориться с нашими «тремя мушкетерами», вам нужно знать, какие карты у них на руках. Нельзя исключать, что они блефуют, что Алиса просто водила нас за нос, но я лично в это не верю. Если же они не блефуют, старого мира больше нет. В конце концов Спецслужба разыщет беглецов, но шанс уже упущен. Их история уже получила огласку, и она будет передаваться из уст в уста, все дальше и дальше.

Никто не закричал мне: «Вы с ума сошли!» Полицейский, хотя у него и подкачало воображение, был не так уж туп. Он больше не намекал, будто его инстинктивные предрассудки перевешивают мнение специалиста — то есть мое. И лишь пробурчал:

— Перестрелять их еще не поздно, — сам отлично понимая, что данный способ решения: а) больше не обсуждается всерьез; б) все равно неэффективен.

— А что же мы можем? — спросил непременный вице-секретарь, первым, хоть и нехотя, перешедший на следующую стадию.

Я знал, что убедить его будет непросто, но кто сказал, что в Министерстве внутренних дел работать легко? Правительство наделено инстинктивной тягой править, контролировать, держаться за руль мертвой хваткой.

— В принципе, — сказал я, — мы можем выбирать между двумя путями. Взять пример либо с Наполеона, либо со Снежка. Оба пути весьма нелегки — говоря по чести, я подозреваю, что мир уже перевернулся вверх дном и назад дороги нет, — так что, полагаю, мы ничего не потеряем, если попытаемся поступить по справедливости. Давайте-ка раз в жизни попробуем не преграждать дорогу прогрессу. Я знаю, за этот совет вы меня не поблагодарите, но голосую за то, чтобы просто отпустить их на свободу.

— То есть отдать их на волю общественного мнения, — кивнул замминистра: он по-прежнему не жалел умственных сил, чтобы понять меня неправильно. — Пусть с ними разберется толпа, вроде как с теми, кто развращает малолетних.

— Нет, — процедил я. — Я хочу сказать: пусть метод действует. Пусть пионеры прикладной гомеотики — все, включая свиней — делают то, что должны и что сумеют.

Убедить их оказалось куда как непросто, однако на Хеманса работали не только здравый смысл вкупе с настырностью, но и целая дивизия адвокатов — да и ситуация, по сути, вышла из-под какого-либо контроля, включая правительственный. Что я и втолковал в итоге своим собеседникам. Разумеется, «спасибо» они мне не сказали, но я на это не рассчитывал. Иногда приходится довольствоваться чувством собственной правоты.

Когда я вновь увидел Алису, она была двадцатидвухлетней знаменитостью, хотя ей приходилось выходить из дому исключительно в сопровождении телохранителей. Она посетила меня в лаборатории, чтобы ознакомиться с моей работой, а также поблагодарить за мой скромный вклад в дело ее освобождения — если ее нынешнее шаткое положение в обществе можно было назвать свободой.

— Но и я вам, несомненно, обязан жизнью, — заметил я, когда, осмотрев лабораторию, мы присели передохнуть и поразмыслить.

— Нет, это все Эд и Кэт, — созналась она. — Это они подхватили вас под мышки и отволокли по лестнице в подвал. А я всего лишь ударила вас топором, когда вы попытались его отнять.

— Но вы ударили меня не острием, а обухом, — возразил я. — Иначе меня бы в живых не было — и вас, подозреваю, тоже.

— Они, и вправду, хотели всех нас истребить? — спросила она таким тоном, словно это до сих пор оставалось выше ее понимания.

— Не все из них — а некоторые. И то лишь по недомыслию, — сказал я ей, надеясь, что мои слова соответствуют действительности. — Никто из нас не понимал, с чем мы имеем дело. Даже Хеманс, Ролингфорд и Брэдби не понимали, хотя у них было много времени на размышления. Никто из нас по-настоящему не знал, что такое — быть человеком, поскольку до той поры нам ни разу не приходилось заглядывать за рамки этого понятия — и никто из нас не ведал, какие широкие перспективы откроются, если мы захотим стать не просто людьми. Нет, мы не отдавали себе отчета, как легко станет творить, вооружившись базовым комплектом генов белкового синтеза и протогенов. Наше непонимание даже странно — ведь мы столько знали о разнообразии видов на Земле, знали также, что мутация — слишком ненадежный способ обновления… Но факт остается фактом. Жизнь должна была нас проучить. А теперь скажите, каково получить статус человека в тот самый момент, когда этот биологический вид выходит из моды?

— У моих детей будут те же шансы, как и у всех остальных, — возразила Алиса.

Эта надежда вызвала у меня легкое сомнение. Да, теперь она с юридической (не говоря уже о фактической) точки зрения является обычным человеком, но на свете все еще ужасно много людей, которые этого не признают. С другой стороны, перед моими собственными детьми действительно откроются возможности, о каких десять лет назад я и не мечтал; и никакие людские предрассудки не помешают мне этого добиться.

— Жаль, что Хеманса с нами больше нет, — произнес я. Восемь месяцев назад Хеманса застрелил снайпер. У меня не было причин думать, что он и Алиса были особенно близки, но выразить соболезнование следовало хотя бы из вежливости.

— Мне тоже жаль, — отозвалась она. — Я всегда расстраиваюсь, когда узнаю, что кого-то из моих друзей застрелили.

— То, что случилось в поместье, вовсе не было заговором против вас, — сказал я ей, хотя и сам до конца не был уверен в этом. — Это была самая настоящая ошибка. Группе вооруженного реагирования свойственно иногда совершать ошибки, особенно, когда они работают вслепую.

— Я помню, что доктор Хеманс потом сказал то же самое, — уступила она. — Но некоторые ошибки кончаются лучше, чем другие, правда? — проговорила она, имея в виду не капризы мутаций, а ту невероятную прихоть судьбы, которая заставила меня бежать вперед, когда следовало бы повернуть назад, и то, что заставило Эда с Кэт задержаться и оттащить меня из задымленного коридора в безопасный подвал. Она имела в виду то, что заставило меня настаивать на своем, когда ситуация в Министерстве осложнилась вконец, когда я отказался от карьеры госслужащего, чтобы сорвать все попытки по замалчиванию случившегося и разоблачить правительство, которое делало вид, будто держит кризис под контролем. Она имела в виду ошибку, совершенную Хемансом и его коллегами, когда они решили осуществить одну из своих сногсшибательно диких идей — и обнаружили, что она удалась даже слишком хорошо. Она имела в виду тот факт, что наука продвигается вперед методом проб и ошибок и что ошибки иногда оказываются куда значимее первоначальных замыслов.

— Правда, — согласился я. — Иначе прогресс был бы невозможен. Но он налицо. Пускай напуганные профаны считают любое значительное достижение биотехники гнусным извращением, мы все равно движемся вперед. На всех фронтах мы пробиваемся в Зазеркалье, обнаруживая новые миры и свои новые «я».

— Вы практиковались, — заметила она. — Вы действительно надеетесь опять пробиться в коридоры власти с помощью красноречия?

— Маловероятно. Я там буду как снежок в аду, — пробурчал я. — Но я внес свой скромный вклад в революцию, когда мне представился шанс, — а мало кто из природных людей может этим похвастаться, верно?

— Таких людей всегда было мало, — проговорила Алиса. — Но времена изменились. История человечества только начинается.