Европейская поэзия XVII века

Любви своей неся высокий стяг,

Я то в ознобе, то горю от страсти,

Воплю, безгласен, от такой напасти,

Дрожу в огне, смеюсь от передряг.

Я слезы лью, но пламень не иссяк.

Я жив, я мертв, я у страстей во власти.

Над морем слез пожары скалят пасти,

Вулкан и Тейя — кто мне худший враг?

Но я в самом себе люблю другого:

Кремня он крепче, я — летучий пух.

Он рвётся ввысь, а мой порыв потух.

Зову его — в ответ хотя бы слово.

Бегу за ним — его же нет как нет.

Чем я упорней, тем слабее след.

Даруя высшей истины прозренье

И отверзая темь алмазных врат,

Любовь прокралась в душу через взгляд —

Пришла, царит, и тяжко с ней боренье.

В ней прошлое находит повторенье,

В ее раю неистовствует ад.[296]

Она сражает сердце наугад,

И жжет ее бессрочное горенье.

Но все ж, толпа, как истинного блага

Взыскуй ее и голос мой услышь:

Прозрей и зри, пред нею глаз не пряча —

Любовь не побирушка-бедолага,

И не она, а ты ее бежишь,

Бесчувственна, упряма и незряча!

Свободный и влекущий груз оков,

Затерянный в толпе и одинокий, —

Ввысь из низин стремлюсь. Мой ум высокий

Меня вздымает к полюсу веков.

Поверженных сзываю, поборов

Печаль души, хоть этот мир жестокий

Меня гнетет. Лечу! Настали сроки

Взорлить над сонмом скал и бугорков![298]

В стремительных бореньях бытия

Вновь добродетель обретаю я,

Исполнен благородного страданья.

Любви я на челе ношу печать,

В свой час вкушу я сладости молчать

В стране безмолвного всепониманья![299]

Впитала сколько книг посредством взора

Ничтожная! Не все ль, что создал свет,

Мной прочтено? Но насыщенья нет:

Поститься стану я еще не скоро!

Прочла я Аристарха, Митродора,[301] —

Но голодна я, вечный книгоед:

Держала я с премудрыми совет,

Мой вечный голод — знанию опора.

Я — образ бесконечного Отца,

Держателя всех сущих; им живится

Одним — влюбленный разум мудреца.

Авторитет — рука чужая, мнится,

Сорит — стрела;[302] познает до конца

Его лишь тот, кто с Ним отождествится.

Родился я, чтоб поразить порок —

Софизмы, лицемерие, тиранство,

Я оценил Фемиды постоянство,

Мощь, Разум и Любовь — ее урок.

В открытьях философских высший прок,

Где истина преподана без чванства, —

Бальзам от лжи тройной, от окаянства,

Под коим мир стенящий изнемог.

Мор, голод, войны, козни супостата,

Блуд, кривосудье, роскошь, произвол, —

Ничто пред тою тройкою разврата.

А себялюбье — корень главных зол —

Невежеством питается богато.

Невежество сразить я в мир пришел.

Огромный пестрый зверь — простой народ.

Своих не зная сил, беспрекословно

Знай тянет гири, тащит камни, бревна —

Его же мальчик слабенький ведет.

Один удар — и мальчик упадет,

Но робок зверь, он служит полюбовно, —

А сам как страшен тем, кто суесловно

Его морочит, мысли в нем гнетет!

Как не дивиться! Сам себя он мучит

Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,

А этот грош король же и получит.

Под небом все ему принадлежит, —

Ему же невдомек. А коль научит

Его иной, так им же и убит.

Горечь этого существованья,

Омраченного тысячью тысяч смертей,

Передать не сумеет язык мой бессильный:

Сколько лет, сколько лет в этой яме могильной,

Меж погибших людей, жалких божьих детей!

Быть беспомощным, вольным не в жизни, а в смерти, —

Вот удел мой! Поверьте

Погребенному заживо в средоточье всего удрученного бремени

И, увы, в этом гибельном времени,

Где справляю свое торжество

На развалинах мира сего!

Господи, к тебе взываю,

Изведи свое творенье,

Из пучины злой напасти!

Я рыдаю дни и ночи,

Влагой слез мутятся очи,

Неужели ты не хочешь

Выслушать мои моленья?

Так поверь мне вновь и снова,

Чтоб решетки, и оковы,

И цепей тяжелых звенья,

Вперекор их лютой силе,

Не стыдили, не срамили

Пусть и тщетного моленья!

Чтоб, угрюмо и бесслезно,

Все к тебе взывал я грозно!

Не к Янусу Двуликому,[307] а к Фебу[308]

я обращаюсь с искренней мольбою:

вступая в знак Овна, вздымаясь к славе,

о Солнце, ты субстанция живая,

ты оживляешь заспанных, ленивых,

величишь всех и всех зовешь на праздник!

Ах, если б моему предстало взору

возлюбленное божество рассвета!

Тебя я чту всех остальных ревнивей,

так почему дрожу в промерзлой яме?

Ах, выбраться б на волю, чтоб увидеть,

как гонишь ты из темных корней стрелы

нежнейшей зелени, как силы будишь,

дремавшие под грубою корою,

и разбухают на деревьях почки,

в листву живую перевоплощаясь.

И тает лед, и вешних вод ручьистость

весельем новым землю орошает.

Сурки и барсуки от зимней спячки

проснулись. В почве пробудились черви.

И весь угрюмый мир ползучих гадов

в многоразличьях мелюзги незримой!

А птицы, что в ирландской мгле озябли,

спустя полгода расправляют крылья.

Все это ты своей святою силой

творишь. Внемли, я твой поклонник пылкий!

Мне верить хочется: еще до пасхи

живым я выйду из могильной ямы!

Взгляни: и ветвь масличная сухая

весной ростки зеленые пустила!

Я жив, не мертв, — подобен вешней ветви, —

пусть погребен я заживо, пусть скован!

Нет жизни, нет в тебе и смысла, хуже

ты мухи[309] — про тебя не раз писали;

неблагодарный бунт клеймил и ересь,

им за тебя я мстил, и вот — в оковах.

К тебе льнут недруги мои на воле, —

к теплу и к свету. Им живется краше.

Но я и в этом склепе не угасну,

когда со мной твой светоносный титул!

Ты — храм живой, ты образ благородства,

великолепье истинного Бога!

Тобой Природа рождена и звезды,

всего Творенья жизнь, душа и чувства.

И под твоей широкошумной сенью

процвел первейший философский разум.

Ты согреваешь ангельские души

во храминах величья и отрады.

Вокруг меня (едва ли по заслугам!)

твоя пусть воцарится осиянность!

О, попроси, чтоб Высший Разум милость

мне даровал и спас от злобы Рока!

Христа молите, ангельские души,

да светом озарит меня во мраке!

О, Всемогущий Боже, обвиняю

служителей безбожных, что лишили

меня всего, что ты ниспосылаешь

не по заслугам людям,

все озаряющий своим величьем,

неизреченной милостью твоею.

Господь, влекущий горние светила,

метни во мглу мою хоть проблеск света![310]

Карл, доблесть сердца твоего — порука:

Пробьет свободы италийской час!

Но медлит что? Что ждет оно? Для нас

Досуг твой и покой — страстная мука.

Да узрит мир твои победы ныне,

Взвей знамена, зови отважных в строй!

Тебе союзник — Небо, пред тобой

Судьба склонилась — мужества рабыня.

Царица моря[311] пусть покоит тело,

Румянит щеки, мягкий локон вьет,

Пусть Франк следит, как близкий бой идет,

В застолье вечном позабыв про дело.

И пусть товарища на бранном поле

Тебе все нет и меч твой одинок,

Пренебреги, о Государь, и в срок —

Вся честь — тебе, ни с кем ты не был в доле.

Великого твоя душа взыскует,

И, мощная, великих тягот — длань,

Но трусу не дарит победы брань,

И робкий — век в бесславии векует.

Дороги славы не благополучны,

Путь почестей — обрывы, бурелом,

Успех берется жертвой и трудом,

Победа и опасность — неразлучны.

Кто, как не ты, собьет засов темницы:

Давно тюрьма — для Гесперии[312] дом,

Ты узы разомкнешь своим мечом,

Ее свобода — дар твоей десницы.

Карл, Гидра новая страшнее видом

Той, древней, — если ты ее сразишь,

Трехглавого Тирана победишь, —

Я первый нареку тебя Алкидом.[313]

Не отвергай сейчас мольбы и оды,

До времени — о, долго ли терпеть! —

Когда воздвигнем мраморы и медь

Тебе — восстановителю свободы.

Быть может, у подножья Авентина

Ты бродишь. В разноцветье диких трав

Великолепия латинских слав

Останков гордых пред тобой картина.

С презрением и скорбью ты взираешь:

На месте храмов, царственных палат —

Скрип плуга и мычанье нищих стад;

И ты в сердечной глубине вздыхаешь.

Что славная сейчас во прахе древность —

В том буйство злое времени вини;

Другим пред ней повинны наши дни:

В нас древним подражать угасла ревность.

Столпов и врат еще немало стройных

Величат доблести старинных лет,

И оглянись — между живыми нет

Врат и столпов, воздвиженья достойных.

Италия, отваги неуклонный

Дух — ленью сладострастною прельщен,

И ты не видишь — разум твой пленен, —

Что выродился в мирт — твой лавр[314] исконный.

Прости мои слова. Но было ж время —

В палестре ежедневной крепость рук

Ты тешила и гнуть могучий лук

Любила и щитов и копий бремя.

А ныне? Ты выпытываешь средства

Не стариться — у верного стекла;

В кичливые одежды заткала

Все золото прапращуров наследства.

Благоухают перси ароматом

Бесценнейшим сабейских берегов;[315]

И плечи — словно в пене облаков,

В голландском льне, воздушном и хрущатом.

В твоих застольях кубки золотые

Хиосской влагой полны[316] золотой;

Смирят — надменную годами — в зной

Струю Фалерно[317] волны ледяные.

Колхиды и Нумидии[318] дичина —

Спесь расточительных твоих пиров,

И в туках духовитых свой улов

Тебе подносит дальняя пучина.

Иной была, когда на Капитолий

Ты земледельца консулом вела,

Когда средь фасций Города дела

Вершил диктатор-пахарь[319] властной волей.

Рукою, гладившей воловьи шеи,

До света, медленных, спеша запречь,

Твоя держава создана, и меч,

Послушный ей, везде стяжал трофеи.

Одна преданья славы сохраняет

Молва. И варварская мощь хулит

Честь стародавнюю могильных плит

И, дерзкая, тобою помыкает.

И если, Ронки, ввек неодолима

Италии дрема (хочу солгать!),

Поверь, увидишь: станом станет рать —

Фракийца, Перса ли[320] — на стогнах Рима.

Не знает страха прямота твоя,

Ты вещую освоила науку,

Кому свиданье, а кому разлуку

Ты предрекаешь, правды не тая.

Владычице моей, ворожея,

Скажи: «Вы обещали эту руку

Тому, кто, не дождавшись, терпит муку, —

Рука не лжет, по ней читаю я».

Скажи, что бог неверную накажет, —

И если верит госпожа в судьбу,

То в милости сердечной не откажет.

Я похвалю тебя за ворожбу

И, зная, что язык тебе развяжет,

Вознагражу с лихвой твою алчбу.

Все прелести земные заслоня,

Прекрасное лицо предстало взору

В окне высоком, юную Аврору

Напоминая на балконе дня.

И вдруг она заметила меня —

Не прятаться же мне, подобно вору! —

И поспешила ускользнуть за штору,

Зардевшись от любовного огня.

И уронила, как бы ненароком,

Цветок к моим ногам, — каков расчет! —

И, воодушевленный тем намеком,

Я новых жду, неведомых, щедрот

В грядущем — и, надеюсь, недалеком, —

Ведь должен из цветка родиться плод.

Любовь мою ревнуя,

Не только всех кляну я,

С кем говорит она

И кем окружена:

Меня и к тени зыбкой зависть гложет,

Что рядом с нею может

Быть сколько хочет, вдоволь, целый день,

Тогда как я не смею

Не расставаться с госпожой моею.

Ты на руках у божества сидишь,

Прелестная малютка, и, играя,

То алых губ коснешься — розы мая,

То грудь моей богини теребишь.

При этом жара ты не ощутишь, —

Ни ада ты не ведаешь, ни рая,

На лоне наслажденья пребывая.

Как я тебе завидую, малыш!

Твоей счастливой, безмятежной доле,

Неопытности детских чувств и рук

Завидую — завидую до боли.

И если волей рока нет вокруг

Несчастнее меня, в его же воле

Несчастному помочь не слышать мук.

Ты время не обманешь — не сумеешь,

Лишь время тратишь. Ну зачем, скажи,

Твои ланиты от румян свежи,

Когда ты не свежеешь, а стареешь?

Ты над сердцами власти не имеешь,

Не то что прежде. Был бы смысл во лжи!

Нет, Лидия, оружие сложи:

Летучего врага не одолеешь.[321]

Он празднует победу — торжество

Над красотой, не знающей охраны,

Не знающей защиты от него.

На жирный слой белил кладя румяны,

Ты, Лидия, добилась одного:

Я исцелился от любовной раны.

Еще одно мгновенье истекло,

В песчинках мелких — роковая сила:

Она мой день на доли поделила,

Все меньше в верхней склянке их число.

Песок течет сквозь узкое жерло,

Вот склянка — колыбель, а вот — могила;

Правдиво нашу долю отразило,

Наш век недолгий хрупкое стекло.

В часах водою пользовались греки,

Однако с неких пор песчаный ток

Напоминает нам о кратком веке.

Вода, песчаной струйки волосок…

Часы — от века в каждом человеке:

Жизнь — слезы, после жизни — прах, песок.

Зубцы колес терзают день всечасно,

На части, на часы его дробят;

На циферблате надпись: «Все напрасно.[322]

Дни прожитые не вернуть назад».

Металл предупреждает громогласно,

Что близок, что неотвратим закат,

Загробный голос рока слышу ясно

В звучанье бронзы, властной, как набат.

Чтоб я себя не обольщал покоем,

Мне предостережение звучит

Трубою, вечным барабанным боем.

И град ударов громко нарочит:

Он вдалбливает мне, чего мы стоим,

И в двери гроба что ни час стучит.

По рекам плыть, пересекать дубравы,

Всходить на склон, отвесный как стена,

Обуздывать лихого скакуна,

В чужой земле искать чужие нравы;

Сквозь тернии спешить, через канавы,

Следя медведя или кабана,

Вонзать в пучину моря киль челна,

За дерзкий вызов не боясь расправы;

Стихии противостоять в борьбе,

Потеть с ливийцем, мерзнуть с московитом,

Что б ни случилось — не пенять судьбе;

Пить из ручья и быть дубравой сытым, —

О, если только крепок дух в тебе,

Ты этот путь всегда найдешь открытым!

Я изнемог: изводят болью почки.

Что делать! Камни появились там,

И смерть уже крадется по пятам

И, судя по всему, не даст отсрочки.

Иной по белым камешкам денечки

Благие помнит, я же по камням

Веду отсчет своим несчастным дням

И жду обрыва каменной цепочки.

От боли чуть ли криком не кричу,

Таская днем и ночью груз подобный,

Который старику не по плечу.

Я знаю — смерть о камень мой утробный

Вострит косу, и знаю, что влачу

Во внутренностях камень свой надгробный.

Ночной охотник, птицелов гремучий,

Собаку поманил, пеньку зажег,

И вот уже через камыш дремучий

Во мгле дорогу щупает сапог.

Укрытье выбрать и еще разок

Проверить снасть свою на всякий случай.

И ждать. И вот порозовел восток —

И показался караван летучий.

Юпитер мечет роковую сеть —

И хлопает она, и в изобилье

Крылатую ему приносит снедь.

Не стоит ни малейшего усилья

Заставить гром греметь, свинец лететь

И падать в воду птиц, топорща крылья.

И золото кудрями посрамит,

Взойдя, моя прекрасная денница:

Власы распустит — словно поделиться

Сияньем пышным с юным днем спешит.

Атлас, пушистым золотом омыт,

Живой волною по плечам струится,

И мягко золотая прядь змеится

В цветах прелестных персей и ланит.

Амура в этой золотой дуброве

Я видел: он среди густых ветвей

Держал крючки и сети наготове;

И, пойманное солнцами очей,

Я видел солнце в сказочном улове,

Подсолнухом тянувшееся к ней.

Безмолвия и Полночи дитя,

Отец воздушных, трепетных видений,

Любезный сон, влюбленных добрый гений,

Что счастливы, тебе вослед летя,

Ты добр ко всем, любому сердцу льстя,

Лишь моему не спать на лоне теней.

Оставь пещерный мрак твоих владений,[325]

Откликнись, перемену возвестя.

Забвеньем тихим подарив, и миром,

И образом цветущей красоты,

Утешь меня в моем желанье сиром.

Я должен видеть милые черты…

Но пусть ты не придешь с моим кумиром, —

Приди обличьем смерти. Где же ты?

Сейчас, когда над ширью раскаленной

Ни ветерка, и летний зной все злей,

И океан все ярче, все светлей

Сверкает, солнца стрелами пронзенный,

Сюда, где дуб, закрыв полнеба кроной,

Любуется красой своих ветвей —

Густой копной смарагдовых кудрей,

В расплавленных сапфирах отраженной,

Сюда, мой друг, приди, где на песке

Отпечатлелась крона, и со мною

Укройся в благодатном холодке.

Отсюда, где прохладно, как весною,

Я покажу тебе, как на реке

Играет рыба с птицей, тень — с волною.

Я внемлю пенье трепетного хора:

Струится трель, созвучная ручью,

И Прокна отвечает соловью,

Не поминая давнего позора.[328]

Щегол ликует, что пришла Аврора,

И прячется, окончив песнь свою;

Я нежный голос горлиц узнаю,

Как бы поющий: «Май цветущий скоро».

И певчий дрозд из глубины листвы

Пеняет птицелову справедливо,

Что прячет самолов среди травы.

Да остаются щедры лес и нива

На сладкий корм! Нет, не пичуги вы,

Вы ангелы — лесов тенистых диво.

«Зачем, скажи, о Дафна,

Ты от меня бежишь

И верностью моей не дорожишь?

Ты нимфа? Или дерево над кручей,

Не знающей тропы?

Ты дерево — и потому молчишь?

Но, если так, откуда

Для бегства эти легкие стопы?

Быть может, все стыдливости причуда?»

Она к молитве жгучей

Глуха — и вдруг увидел Аполлон:

Она остановилась

И деревцем над берегом явилась.

Лобзанья, поцелуи,

Волшебных нег истоки,

Вы сердце нежным тешите нектаром,

Живительные струи,

Питательные соки,

Как дивно упиваться вашим жаром!

И в ваших я недаром

Люблю тонуть пучинах,

Когда сама Любовь безумный трепет,

И восхищенный лепет,

И властное влеченье,

И страстное томленье

Соединяет в чувственных рубинах

И прячет две души в устах единых.

Убийственные губки,

За коими природа

Жемчужное оружие сокрыла,

Готовые к уступке,

Отраду слаще меда

И горький пыл любовного горнила

Сулят, надувшись мило.

Сплелись в любовной схватке

Два языка — и каждый

Одною движим жаждой.

Уста моей бесценной —

Трибуна и арена,

И раны глубоки, и муки сладки,

И новой боли жаждешь без оглядки.

О, мирный поединок,

Где яростная нежность

Над ненавистью восторжествовала,

Где бьются без заминок,

И гибель — неизбежность,

И пораженье не страшит нимало.

Язвящего коралла

Мне мил укус горячий,

И ранящие зубы

Врачебным свойством любы.

Лобзания волшебны —

Смертельны и целебны:

Жизнь обретаю в смерти — и тем паче

Стараюсь ранить в предвкушенье сдачи.

То легкое дыханье,

То тихий смех, то шепот

Лобзанье прерывают; правда, чаще

Всего одно лобзанье,

Как подтверждает опыт, —

И вздох смолкает, речь и смех звенящий.

Неутолимым мнится

И утоленный голод зачастую.

Уста взасос целую, —

Чуть поцелуй прервется,

Тотчас другой начнется.

Где между первым и вторым граница?

Один не умер — как другой родится.

Сухой — сердцам отраден,

Но каждый испытавший,

Сколь сладок сочный, непременно знает:

Всех более отраден

Амброзию впитавший

Любовный знак. Увы, не так лобзает

Та, что меня терзает,

Хотя сама, по чести,

Мечтает, молит о лобзанье влажном,

Столь сладостном и важном.

Но чувство торжествует —

Она меня целует,

И сердце дарит с поцелуем вместе,

И вновь берет — и сердце не на месте.

Гляжу влюбленным взглядом,

Лобзаю, бездыханный,

Целую и гляжу, благоговея.

Амур все время рядом,

Затейник неустанный.

Ну, и шалун! И та, на чьей руке я

Лежу, от счастья млея,

Невинно сладострастна,

Целует мне глаза и, два словечка

Шепнув: — Мое сердечко! —

Без устали готова

Свои лобзанья снова

Лобзать, будя меня к утехе властно,

В которой тело с телом так согласно.

Душа в истоме счастья

Вздыхает, покидая

Приют, природой ей определенный.

Но, полная участья,

Ее душа родная

Ждет на дороге и душе влюбленной,

Уже изнеможенной,

Усладу благостыни

Дарует из рубинового чуда —

Волшебного сосуда;

Душе другая сладость

Была бы и не в радость.

Душа целует душу — и отныне,

Погибнув, обретает жизнь в кончине.

Молчи, язык, ни слова,

Иль не услышишь зова

Сладчайших уст, зовущих: — Тсс! Молчанье! —

Удвоив, лишь бы ты молчал, лобзанье.

Над родинкой прелестной —

Пушок манящим чудом на ланите.

Златые эти нити —

Коварный лес любви.

Ах, в нем цветов не рви —

Окажешься в плену, в любовной свите!

В лесочке этом бог любви засел

И души ловит в сеть и на прицел.

Златые кольца змей,

Сверкая переливами эмали,

Свисают из ушей.

Красавица, нельзя ли

Узнать, что знаменуют эти гады?

В них тайный знак жестокий вижу я:

Кого сия змея

Ужалит, тем пощады

Не ведать, — это ты язвишь сердца,

И мукам нет конца.

Стрела, а не игла

В перстах Арахны новой,

Для рукоделья все забыть готовой.

Льняную ткань пронзает острие —

И тает сердце бедное мое.

В судьбу мою вошла

Игла в руке прекрасной

Стежками, узелками, нитью красной,

И все отдам я ради

Искусной сочной глади.

Поистине черна ты, но прекрасна!

Ты чудо, ты румяней, чем заря,

Сравнение со снегом января

Для твоего эбена не опасно.

Подобные красы искать напрасно.

Где видано, чтоб угли, не горя,

Рождали пламень, свет и жар даря?

Где слыхано, чтоб тьма сияла ясно?

Я раб рабыни, пленник черных пут,

Которые меня в неравном споре

Объятьям белых рук не отдадут.

Ты родилась на солнечном просторе,[333]

Ты солнце, здесь нашедшее приют,

Ты ночь в лице несешь и день во взоре.

Пора! Уже денница над волнами

Ретивых погоняет лошадей.

Не надо плакать, Лилла, слез не лей,

Ведь будут вздохи нашими гонцами.

Как, пробираясь тайными путями,

Вновь с Аретузой встретился Алфей,

Так недоступных мыслям нет путей,

Когда в разлуке мы томимся сами.

Две нежные звезды разлучены

Нередко на дорогах небосклона,

Но свету дружбы и вдали верны.

Порой стоят деревья отрешенно,

Но корни крепко переплетены —

И тайну их хранит земное лоно.

Златые волны — шелковые пряди…

Слоновой кости легкая ладья

По ним плыла, скользя, — и колея

Ложилась безупречно ровно сзади.

В пленительно трепещущей прохладе

Сверкала раздвоённая струя,

И бог любви ловил ее, куя

Златые цепи тем, кто с ним в разладе.

Среди роскошных золотых зыбей

Я сердцем плыл, иллюзий не питая,

Навстречу верной гибели своей.

Я потерпел крушенье, утопая

В богатстве, в самом бурном из морей,

Где риф алмазный, пристань золотая…

Дверь скрипнула, собака зарычала,

Вонзились в ногу злобные клыки,

И где-то застучали башмаки,

И ночь светла, — хорошее начало!

Прозрачное мелькнуло покрывало —

И шею мне обвили две руки,

И тут, крича, вбежали старики,

Я задрожал, и хладом грудь сковало.

Я не могу очнуться до сих пор!

Должно быть, все ослепли: так светился

Ее очей — двойного солнца — взор.

Вокруг меня туман любви сгустился,

Иль надо мной Амур крыло простер, —

Я словно в невидимку превратился.

Из бездны мук, уже почти нежданно,

Она мои надежды подняла

И обещает, что не ведать зла

Отныне мне — и я не жду обмана.

Но, словно солнце, что клубы тумана

К себе поднимет — и в лучах тепла

Расплавит, так она меня звала,

Звала — и прогоняет непрестанно.

Зачем она попутный ветерок

Дарит усталым парусам на рее,

Когда я в бурю снова одинок?

Казалось, что судьба ко мне добрее…

Так в нетерпенье ждет мяча игрок,

Чтобы отбить его — да поскорее.

Где ангелу земному краски взять,

Чтоб красоту прославить неземную?

Он должен был, покинув мастерскую,

На небе — в царстве божьем — побывать.

Он светлой сделал вьющуюся прядь,

Заняв у солнца краску золотую,

Он горних духов благодать живую

Сумел во взгляде ясном передать.

Он сделал взор божественный открытым,

Зарю и млечность звездного пути

Соединил и подарил ланитам.

Помог лучу улыбки расцвести —

И навсегда пребудет знаменитым,

Дерзнув на землю рай перенести.

Улыбка страсти, роза, горний цвет,

Снег, обагренный роковою раной,

Рожденный солнцем и землей на свет,

Природы гордость, свет зари румяной,

Что нимфою и пастухом воспет,

Краса и честь семьи благоуханной,

О роза, пальму первенства держа,

Ты всем цветам навеки госпожа!

Как на престоле гордая царица,

Ты на родном сияешь берегу.

Зефиров стайка вкруг тебя роится —

В любом из них признаешь ты слугу.

Колючей ратью можешь ты гордиться,

Всегда готовой дать отпор врагу.

И о державном говорят величье

Корона, пурпур, все твое обличье.

Жемчужный ореол, весны глазок,

Лугов убранство и садов порфира,

Для Граций, для Амуров твой венок

Великолепней всех сокровищ мира.

Когда пчела и нежный ветерок

Летят к тебе для сладостного пира,

Их чаша ждет — рубиновый фиал

С питьем росистым, чистым, как кристал.

Тщеславиться перед звездою малой

Должно ли солнце тем, что верх берет?

Не так ли твой убор сверкает алый

Среди других, среди меньших красот?

Красою озаряешь небывалой

Ты этот берег, солнце — берег тот.

В тебе весны томительная греза,

Ты — солнце здесь, а солнце — в небе роза.

Желаний вам согласных и отрад,

Вы созданы, чтобы любить друг друга:

Зарю оденет солнце в твой наряд,

И в этом — солнца и твоя заслуга;

Распустишь кудри ты — и заблестят

В огне его лучей они средь луга.

Счастливая, в себе его найди,

Неся по праву солнышко в груди.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На древнем дубе, чей зеленый кров

Ее приют, пернатая черница[336]

Поет, подруга вольных пастухов,

Зовя касатку присоединиться.

И горлица, услыша этот зов,

Не на высокий вяз — на куст садится,

Где дом ее и где поет она

В уединении, но не одна.

Щегол щебечет, прыгая на ветке,

И прячется, внезапно онемев,

Рискуя оказаться в ловчей сетке,

Канцоны дрозд читает нараспев.

И гимн Амуру и любовной клетке

Выводит канарейка, засвистев.

И чечевица вторит зеленушке, —

Все для себя поют и друг для дружки.

Чекан поет и золотистый чиж,

Ласкает слух садовая овсянка,

И голос реполова различишь,

Откликнулись крапивник и просянка;

За ней — вьюрок, полуручной глупыш,

И за вьюрком вступила коноплянка.

Поет синица, луговой конек,

И жаворонок устоять не смог.

Рябинник вторит сарке суетливой,

И зяблику — прожорливый скворец.

Красивый голос и убор красивый

У всех — как на подбор, к певцу певец.

Вступить не может в этот хор счастливый

Дубравы сонной или гор жилец,

Который голосом своим и платьем

Уступит многочисленным собратьям.

И есть большая птица среди тех,

Кто в хоре, — величава, белокрыла,

Чей крик предсмертный поражает всех[337] —

Такая в нем всегда звучала сила;

Чье покрывало величайший грех —

Небесное прелюбодейство — скрыло:

Ведь если бы не ловкий маскарад,

Пожар троянский не был бы зачат.[338]

Серебряная вытянута шея,

Пока еще молчит открытый клюв,

Но вот певец, дыханием владея,

Запел, в трубу гортанную подув.

Дрожа, змеится голос чародея,

Который плачет, шею изогнув,

И, полные неисцелимой муки,

Отрадны слуху сладостные звуки.

Но и очам и слуху всех милей,

Всех грациозней в песне и в полете —

Природы чудо, звонкий соловей.

Какое совершенство в каждой ноте!

Он как бы учит музыкой своей

Других певцов, у каждого в почете.

Сирена рощ прохладных и садов,

Он может петь на тысячи ладов.

Нельзя не восхищаться этим дивом:

То слышен голос, то смолкает вдруг,

Чтоб разделить мгновенным перерывом

Насыщенный и самый тонкий звук,

То льется перелив за переливом,

То цепь прервется — разомкнется круг.

Каким бы звуком он ни начал фразу,

Он музыкален — это видно сразу.

О, как искусно, грустно как звучат

Его стихи! Какой в них смысл глубокий,

Когда печаль, которой он объят,

Он вкладывает в свой напев жестокий!

То пауза, то фугам нет преград,

И разный стиль — то низкий, то высокий.

Дар подражанья музыканту дан:

Он — флейта, лютня, лира и орган.

Его очаровательное пенье

Порой подобно лестнице витой:

Мелодия, лаская дуновенье,

По лесенке легко взбегает той,

Чтоб сверху, задержавшись на мгновенье,

Низринуться — расстаться с высотой.

За трелью чистой следует другая,

Двойного контрапункта достигая.

Поверишь, будто в горле у певца

Стремительное колесо кружится.

Язык певца — как быстрый меч бойца,

Чья устали не ведает десница.

Начав, допеть он должен до конца,

И кажется подчас — поет не птица,

Не соловей, — но ангел, горний дух

Чарует модуляциями слух.

Откуда в этом малыше крылатом,

В столь крошечном созданье столько сил?

И кто представит, что певучий атом

В себе так много нежности вместил?

И кто другой звучанием пернатым,

Дыханием живым эфир будил?

И есть ли в мире кто-нибудь известней

Крылом поющим и крылатой песней?

Меркурий на Адониса глядит,

Который пеньем поглощен прелестным.

— Ну, как тебе? Что скажешь, — говорит, —

Об этом диве, о певце чудесном?

Ужели ты поверил бы на вид,

Что столько жизни в этом теле тесном?

Поверил бы, что музыка его —

Гармонии великой торжество?

Природа (можно ль усомниться в этом?)

Своим искусством вправе быть горда;

Но, как художник небольшим портретам

Таланта дарит больше и труда,

По отношенью к маленьким предметам

Она щедрей бывает иногда,

И это чудо певчее по праву

Других ее чудес затмило славу.

Прелестная история была

Однажды с этим пеньем — грустный случай,

Которым бы растрогалась скала,

Огромная гора, утес могучий.

Звенели струны, музыка текла,

Рассказывая о печали жгучей:

Любовник некий, одинок и юн,

В ночном лесу касался легких струн.

В безмолвной роще музыкант бессонный,

Струнами даже Сон околдовав,

На лютне пел. Но вот певец влюбленный,

От города бежавший в сень дубрав,

Остановился как завороженный,

Лесного виртуоза услыхав,

Остановился — ближе не подходит

И шепотом напев воспроизводит.

Несчастный соловей, воспряв от сна,

Пел в тишине, моля зарю зачином,

Чтобы скорее в мир пришла она, —

Пел на своем наречье соловьином,

Как вдруг заметил, смолкнув, — тишина

Нарушена в ночном лесу пустынном,

Куда влюбленный юноша принес

Отчаянье невыплаканных слез.

Пичужка, любопытству уступая

Или призыву этих скорбных нот,

Гнездо покинув и перелетая

На ветку с ветки, с легкостью берет

Чужую ноту, на лету вступая,

И, словно нового примера ждет

И в пенье хочет с юношей сравниться,

Летит к нему — и на плечо садится.

А тот, в свои печали погружен,

Не обращает на нее вниманья;

Все жалобнее, все быстрее звон,

Все громче струн мучительных звучанье.

И соловей запел страдальцу в тон,

Он вкладывает в пенье все старанье.

Тот плачет, этот, сидя на плече,

Заливисто поет в его ключе.

Один, понурясь, на струнах унылых

Тоскливо за строфой строфу поет,

Другой, как будто боль сдержать не в силах,

От первого певца не отстает.

Отзывчивость будя в ночных светилах,

Звучит согласно сочетанье нот

И в темной роще музыкою нежной

Покой лелеет Ночи безмятежной.

Певец влюбленный было пренебрег

Соперником, приняв игру сначала,

И, чтобы соловей ответить мог,

Он взял аккорд — и лютня замолчала.

Он за уроком задавал урок,

И птица в лад пассажам отвечала.

Он выжидал — и начинал опять,

Но клюв руке не думал уступать.

И музыкант едва ли не растерян,

Победы не добившись до сих пор,

Он в превосходстве больше не уверен,

Он получил решительный отпор.

Но юноша сдаваться не намерен,

Он ищет звук, которым кончить спор, —

Увы! какую ноту ни предложит,

Всё язычок пропеть проворный может.

Пришлец краснеет: с кем скрестил клинки —

И уступил! А впрочем, почему же?

Нет, он решает подвернуть колки

И жилы струн натягивает туже.

Но клюв, не отставая от руки,

Берет любой аккорд ничуть не хуже

И повторяет каждый звук шутя,

Звонкоголосый лабиринт плетя.

Тот, леденея, молвит, полон гнева:

«Сейчас тебе такое пропою,

Что ты не сможешь повторить напева,

А если сможешь — в щепки разобью

Бессмысленное дерево о древо!»

И тут же предлагает соловью

Ряды восьмых, стремительную фугу

Обруша на несчастную пичугу.

То наверху, то возле деки гриф

Он то сожмет, то отпускает снова:

Он, все свое искусство приложив,

Запутать норовит певца меньшого.

Берет за нотой ноту, в ход пустив

Все пальцы — от мизинца до большого.

Бежит октава вверх и снова вниз:

Триумф любой ценой — его девиз.

Как птица, — нет, быстрее, — неустанно

Его рука летает по струнам,

По грифу пальцы пробегают рьяно —

Такого он не ожидал и сам.

Подобно звукам воинского стана

Звучание неповторимых гамм,

В бряцанье струн оружия бряцанье

Звенит, как боевое восклицанье.

Тимпаны, трубы, все, чем бог войны

Бойцов зовет на ратном поле к бою,

В искусной песне юноши слышны,

Воссозданы уверенной игрою,

А он торопит бурные струны,

А он волну вздымает за волною,

И сложная мелодия звучит;

Соперник внемлет — внемлет и молчит.

И тот умолк — ответа ждет: не шутка

Все это горлом воспроизвести.

Силенки, сколько их вмещает грудка,

Собрал певец, чтоб дальше спор вести.

Но слишком путь велик, чтобы малютка

Сумел добраться до конца пути.

Простое и естественное пенье

Не знает, что такое ухищренье.

Предела, мнилось, поединку нет,

Все продолжался спор — открытый, страстный,

И пробил час — и замолчал дуэт:

Охрип и лопнул соловей несчастный.

Как меркнет, исчезая, слабый свет

При ярком свете — немощный, неясный,

Так язычок певучий онемел,

Отвергнув побежденного удел.

Сколь сладостно лесное чудо пело,

Чаруя пеньем слух ночных светил!

От звезд печальных небо опустело,

И небеса восход позолотил.

Безжизненное крохотное тело

Слезами скорби музыкант омыл,

Не сваливая только на судьбину

Внезапной этой гибели причину.

И, дарованьем щедрым восхищен,

Принявшим гордый спор без тени страха,

Похоронить решил беднягу он

И лютню сделать пребываньем праха.

Певец в могиле звонкой погребен —

Сподобилась высокой чести птаха.

Про этот спор и про ее талант

Ее пером поведал музыкант.

Меня желанье почестей не гложет,

Немного пользы в шепоте похвал.

Они звучали искренне, быть может,

Но я значенья им не придавал.

Когда твой бренный век навеки прожит,

Что слава? Ветер, мимолетный шквал.

Нет, пусть она другого обнадежит,

Кто на нее мечтою уповал.

И если кто-нибудь меня помянет,

Чтобы восславить иль хулам обречь,

Когда меня уже в живых не станет,

Мой сон молве посмертной не пресечь:

Под землю гром небесный не достанет —

Не то что человеческая речь.

Звени, труба сердец празднолюбивых,

Что для дневных занятий будишь нас

И, отбивая, отпеваешь час

Глухим раскатом вздохов сиротливых.

В тональности твоих басов тоскливых —

Зари предвестье и призывный глас,

Но я пока не открываю глаз,

Еще держусь моих теней пугливых.

В звучании твоих державных нот,

Щемящих сердце мерным скорбным ладом,

Я внемлю зов сияющих высот,

Напоминанье, что со смертью рядом

Холодный сон — и смерть не подождет,

Успев дохнуть на нас могильным хладом.

Как взаперти огонь сильнее пышет,

Где углей жар и ярок и глубок,

Так пламенем, так вдохновеньем дышит

Любая из четырнадцати строк.

Тебя, твой голос чистый сердце слышит,

Звени, труба! Умолкни, хриплый рог!

Сонет поэту свой закон предпишет;

Теснее бой — искуснее клинок!

Идет на малом поле бой кипучий,

И для победы полной должен быть

Крылатым разум и рука летучей.

И нанизать на мысленную нить

Необходимо череду созвучий —

И в истину неправду претворить.

Между прелестных персей — этих скал —

Роняет пышный дождь моя Юнона,

И вихрь пушистый волны расплескал,

Увидишь — и вздыхаешь обреченно.

И если взору все же взор предстал

Иль грудь ее — пленительное лоно,

Пучину краше делает коралл,

И звезды[339] — украшенье небосклона.

Но как сегодня бурю подстегнуть,

Чтоб сердцу волей страстного порыва

Бесстрашно плыть, припав на эту грудь?

Пускай она вздымается, бурлива!

Чем выше волны, тем отрадней путьз

Мне буря — штиль, мне рифы — гладь залива.

В безвестной пасти черного колодца

Под стену ловко прячет злой тиран

Немой огонь и, свой исполнив план,

Спешит наружу — и в душе смеется.

Но скоро искра легкая коснется

Горючего обмана — и обман

Заговорит внезапно, как вулкан:

Грохочет небо и земля трясется.

Я нес в холодном сердце семена

Губительного пламени, рискуя

Узнать, какая власть Любви дана.

Свершилось! Яркой искрой поцелуя

Невидимая мина зажжена —

И бог любви сияет, торжествуя.

Увенчанная лаврами побед,

Стояла здесь империи столица.

Вот это место. Рима больше нет.

Он под землею, он не возродится.

Травой покрыт его печальный след.

Где Рим сверкал — теперь его гробница.

Он властвовал над миром столько лет

И должен перед временем смириться.

Нет Рима в Риме. Рухнул исполин.

Величье Рима отняли у Рима

Вулкан и грозный брани властелин.[340]

К вершителю судеб неумолима

Была судьба — и вот среди руин

В себе самом лежит он недвижимо.

Зеленый склон, лавровые кусты,

Ключи прозрачны, волны говорливы,

Зефир игривый, птичьи переливы,

Душистый мирт, воздушные листы;

Прохлада гротов, полных немоты,

Лесные своды, трепетные ивы,

Пустынный берег, бледные оливы,

Луга безлюдны — и на них цветы…

Что мне придворный блеск в глуши глубокой!

Его бы и. сегодня отдал я

За тень живую кроны одинокой.

Какое счастье! Вольные края,

Где я живу не кабалой высокой,

Не жаждой чести — жаждою ручья.

Ко мне учиться грамоте приходит

Та, чьи глаза читают без труда,

Что в безутешном сердце происходит,

Хотя не могут заглянуть туда.

За мною каждый звук она выводит,

Вздохну — не отвечает никогда

И откликом безмолвным грусть наводит,

Моя отрада и моя беда.

Порой, оставя грамоты начала,

«Люблю», — шепчу, она — в ответ: «Люблю».

О, если бы и сердце отвечало!

Я недоволен — мол, ответ нечеткий —

И локон на ее щеке треплю,

Учитель строгий и любовник кроткий.

Где умирает солнце,

Там родилась она, у солнца взяв

Его красу — и как бы солнцем став:

Когда пора светилу

По вечерам в могилу,

Оно скрывается, не обделя

Лучами иберийские поля.

Занозу я извлек — ничтожно

Соринка малою была:

И поступил неосторожно —

Впилась мне в сердце, как стрела!

Надежду возлагать мне можно ли большую

На ручку, что разит, пока ее врачую?!

Оставь колючая заноза,

Мизинца нежного надоблачные страны

И снизойди до сердца раны,

Здесь язву смертоносную свою удвой:

Оно — его спасенью жертвует собой.

Се, слава ждет тебя двойная —

Ей пальчик вылечишь, мне сердце прободая.

Когда, о кудри, черный ваш поток

Стремится вниз, закрыв мое Светило,[341]

Подобен туче каждый завиток,

Глухая ночь — и та не так уныла.

Зато когда вы собраны в пучок,

Вы для Амура — черный круг точила,

Где стрелы точит роковой стрелок,

Чтоб ваша смоль янтарь легко затмила.

Показывая путь моей мечте,

Как вспышки в небе, сумраком одетом,

Горят зарницы[342] в вашей темноте.

Природа, сочетая тень со светом,

Как живописец на своем холсте,

Лилейный черным подчеркнула цветом.

Где взор пугала жуткая картина,

Где смерть свое вершила торжество,

Амур, я видел ту, из-за кого

Для тысяч стала горькою судьбина.

Взирая на загубленных безвинно,

Не доказавших судьям ничего,

Безжалостное это существо,

Сердца пронзая, восседало чинно.

Что было делать сердцу моему?

Здесь — тучи стрел, с их сладостной отравой,

Там — мертвецы. Куда бежать ему?

Бессилен я перед двойной расправой:

Ведут краса и ужас к одному,

И плавает Амур в реке кровавой.

Ах, недотрога! Кто имел понятье,

Что Кинтия притвора из притвор?

Летит к простому пастуху в объятья,

А ведь посмотришь — сфинкс! Холодный взор!

Она лобзает, чувствам дав простор,

Филена (больше не могу молчать я).

Слепец, встречая у нее отпор,

Я ничего не ведал. О, проклятье!

Я видел, как под сенью лозняка

Она резвилась, как ее красоты

Рвала бесстыдно грубая рука.

Так выбирает место для охоты

Змея вблизи прекрасного цветка,

Так жемчуг портят грязные налеты.

Пастух обвил подруги стан покорный —

И юные селянки в пляс пошли.

Куда до них красавице придворной!

Всё, кроме танца, разом отмели

И, словно оторвавшись от земли,

Сердца пленяли пляскою задорной,

И ярче на лугу цветы цвели

Под их стопою, легкой и проворной.

Одна в цветастой шали на груди

Вдруг под рукой моею с колдовскою

Улыбкою скользнула. Погоди!

Я удивлен ошибкою такою.

Нет, от меня подобного не жди:

Хочу на ручках быть — не под рукою!

Сама любовь, насмешливость сама,

Она распустит волосы игриво —

И огненная эта бахрома

Охватит душу пламенем разлива.

Но, воздыхая томно и стыдливо,

Я чувствовал, что скоро — и весьма —

Не ветер вздохов, дующий тоскливо,

Дождь огненный сведет меня с ума.

Амур, она сверкает, как комета,

С ее небесным шлейфом, не щадя

Очей, что не выдерживают света;

Иль красит кудри, с солнцем спор ведя, —

И потому они того же цвета,

Что и светило, над землей всходя.

Да не прельстит ни одного срамница,

Да не зажжет она безумных грез

В груди слепца, готового прельститься

Сияньем золотым ее волос!

Как? Неужели можно усомниться

В химической природе этих кос?

Как? Неужели можно в них влюбиться —

Обманный этот блеск принять всерьез?

Поддельно злато! Прежде это было

Жилище мрака, яма, грот, рудник,

Колодец черный, хладная могила.

Поддельно злато! Что обман велик,

Проверка пробным камнем подтвердила:

Он почернел, изобличив парик.

Что человек? Картина, холст — лоскут,

Который обветшает и истлеет,

Нестойкая палитра потемнеет,

Искусные прикрасы опадут.

Что человек? Он расписной сосуд:

Изображенье на стекле тускнеет,

А урони стекло — никто не склеит,

Толкнут — и что ж: руками разведут.

Я тополиный пух, морская пена,

Стрела — пронесся вихрем и исчез,

Туман, который тает постепенно.

Я дым, летящий в глубину небес,

Трава, что скоро превратится в сено,

Убор осенний жалобных древес.

Итак, в груди, где, бог любовных чар,

Амур лелеял сладостные грезы,

Горячкой вспыхнул вдруг несносный жар,

Завелся злой недуг, тая угрозы?

Итак, на щечках, где весенний дар

Амур лелеял — две апрельских розы,

Жизнь погасил мучительный удар,

Смертельный град не растопили слезы?

Но если отцвести осуждена

Любимая, как это ни ужасно, —

Естественно, что пала днесь она:

Когда, как роза, женщина прекрасна, —

И жить, как роза, — столько же, должна,

Закону непреложному подвластна.

В две склянки небольшой величины,

В плену стекла не ведая свободы,

И воды Стикса, и забвенья воды[344]

Искусным Временем заточены.

И, канув навсегда, из глубины

Бессильны всплыть былые дни и годы.

В тех склянках слезы — плата за невзгоды,

Которым в мире мы обречены.

От жаждущего сердца радость пряча,

По капельке, невидимой почти,

Ее дарует редкая удача.

И трудно передышку обрести

Меж днями слез, между часами плача,

Сочащимися в склянках, взаперти.

Страницы эти вознесла молва,

Прими их в дар, но будь к тому готова,

Что о любви в них правды нет ни слова

И лгут о муках за главой глава.

Моя любовь — не громкие слова,

Моя печаль сердечная правдива,

Там боль — картина, тут страданье живо,

Здесь — чувства, там — речений кружева.

Но ты прочти — и о моей судьбине

Тебе расскажет гибелью герой;

Учись добру, пример беря с богини.

Прочти — ведь и обман правдив порой —

И правду там, где нет ее в помине,

Найди и в сказках мой удел открой.

Не чувствуя ладонью жаркой хлада,

Она проворно лепит белый шар —

Игрушечный снаряд, счастливый дар

Ниспосланного небом снегопада.

И в грудь удар шутливого снаряда

Приходится — забава, не удар,

Но от него меня бросает в жар

И хочется взмолиться: «Стой! Не надо!»

Не шутка это. Не на шутку бой,

Должны ведь и у шуток быть пределы.

Как можно ранить шуточной стрельбой?

Нельзя от правды отличить обман,

Когда летят из туч любовных стрелы

Холодные — причина жгучих ран.

Она, пример волшебной красоты,

С каким изяществом, с какой сноровкой

Соединяет плотною шнуровкой

Моих стихов заветные листы!

Потом на них железо с высоты

Она рукой обрушивает ловкой

И прикрепляет с двух сторон бечевкой

Пергамент — кожи тонкие пласты.

Как мне с обманом вкрадчивым бороться,

Любовной силе противостоя?

Звезда моя суровой остается.

Жестока переплетчица моя:

Бьет по листам она — и сердце бьется,

Сшивает их — и так же связан я.

Как будто с неба не переставая

Не дождичек, не дождь, а ливень льет,

Ласкает слух и око водомет,

Восторженное сердце согревая.

Волна повисла, словно неживая,

Струя, скорей напоминая лед,

О мрамор разбивается — и вот

Впадает в море, пеной обдавая.

Как будто лед пробили родники,

Волна кипит — и россыпью жемчужной

Сверкают ледяные черепки.

И под немолчный звон семьею дружной

Бесчисленные пляшут пузырьки,

Веселие будя в душе досужной.

Целуя вас, я знаю,

Медовые уста,

Что ваша немота —

От веры, от счастливого сознанья:

Вы рождены, чтоб лепетать лобзанья.

Я столько раз взывал к тебе сквозь слезы,

И ты опять, Дамон, меня довел:

Ты видишь, где пасется твой козел?

Он беспощадно пожирает лозы.

Для урожая нет страшней угрозы,

И ты не знаешь, до чего я зол!

Ты лучше бы козла на травку свел,

Или теперь ее не любят козы?

Быть может, ты чураешься вина,

Что часто голову твою туманит,

Которая от роду не ясна?

Когда хоть раз еще сюда потянет

Твою скотину, так и знай: она

От рук моих, Дамон, безрогой станет.

О, как плутает в золотом лесу

Твой частый гребень из слоновой кости;

Уязвлены блуждающие гости, —

Им не дано затмить твою красу!

Сколь чист твой труд! Ты держишь на весу

Расческу, — и, в сетях любви и злости,

Злодеи гибнут, словно на помосте…

Я этого блаженства не снесу!

Меж трав златых и золотых ветвей

Бредет амуров ласковое стадо,

Упитанное сладостью твоей.

Ах, стать бы жертвою твоих затей!

Порой немного мне для счастья надо:

Так притчу ты мою и разумей!

Прибоем эритрейским рождена,[345]

Ты горней красотой чаруешь око,

Бесценный дар богатого востока,

Ты из росы природой создана.[346]

Твоим лучом озарена волна,

Тебя на дне таившая до срока,

Твой мягкий свет богиня чтит высоко,

В твою улыбку нимфа влюблена.

Сверкающую белизной росистой,

Рожденную подводной темнотой,

Тебя нельзя представить водянистой.

Без пятнышка, сияя красотой,

На суд небесный ты приходишь чистой,

Невеста под воздушною фатой.

Я у Амура не был школяром,

Но, словно мне вполне любовь знакома,

Я описать могу любой симптом,

Не испытав ни одного симптома.

Я говорю и словом и пером

О молниях очей, не зная грома,

Я слезы лью — но это лишь прием,

И в горле ком — и никакого кома.

Пишу — и не боюсь впросак попасть:

Я столько слышал о любовной доле,

Что как бы сам изведал эту часть.

Я не учился у Амура в школе —

И пел в своих стихах чужую страсть,

Чужие радости, чужие боли.

Волшебная звезда

Над царством тишины в ночном эфире,

Ты всходишь — и тогда

Редеют тени в просветленном мире.

Наперсница живительного сна,

Ты входишь в ночь, величия полна.

Ты светом благодатным

Окутываешь сумрачную тишь,

В противоборстве ратном

Стрелами тени с высоты разишь

И, раздвигая светлые границы,

Объемлешь мир, соперница денницы.

Серебряной узде

Покорны в колеснице звездной кони,

И не найти нигде

Такого хора, как на небосклоне, —

И вторит звездным колокольцам нощь,

Благодаря тебе, царица рощ.[347]

Росистой кормишь манной

Ты, щедрая кормилица, цветы,

Из россыпи стеклянной

Сокровища извлечь умеешь ты,

Рассеиваешь тучи ты — и это

Ночь делает соперницей рассвета.

Чиста и весела

Небесных рек живительная влага,

Поящая тела

Весеннему цветению во благо,

Чтоб на лугах из края в край земли

Несметные сокровища цвели.

То бледный источая,

То излучая красноватый свет,

Ты что ни час другая —

И действие меняется, как цвет,

И в появлении твоем во мраке —

Грядущего таинственные знаки;

То круглолицей нам

Ты предстаешь в безоблачном просторе

И не даешь волнам

Ни на мгновенье передышки[348] в море,

То превратишься в серп — а он погас,

И ты — другая в следующий раз;

То, как в могиле, глухо

Ты в тучах скрыта, то, от сна воспряв,

Свой свет белее пуха

Льешь на поля и в глубину дубрав.

Восстав из пепла фениксом крылатым,

Ты вновь восходишь месяцем рогатым.

Кристалл воды, звездами осиян,

Светлел, когда купальщица ночная

Над отражением небес нагая

Склонялась, в море погружая стан.

Она обогащала океан,

Кораллами и жемчугом сверкая,

Каких не знает глубина морская

У дальних берегов восточных стран.

Когда она, струям неуловимым

Отдавшись, в холод погружала грудь,

Он вспыхивал огнем неукротимым.

Кому дано огонь любви задуть?

Нет, из него не выйти невредимым,

В воде и то его не обмануть.

Когда звучал, красавица моя,

Твой голос раздирающий на сцене,

Все, кто внимал мучительные пени, —

Все замерли, дыханье затая.

Никто из моряков — уверен я —

Охотней слух не преклонял к сирене,

И сладостнее вековые сени

Не оглашала мука соловья.

И тысячи, покорные обману,

С тобой рыдали, — я из их числа,

Я тоже плакал, отрицать не стану.

И лицедейских мук твоих стрела

Влюбленным тысячам двойную рану —

Любви и состраданья — нанесла.

Поэтом солнце к цитре небосвода

Подносит яркий плектр своих лучей,

Поет эфир — ив глубине ночей

Скользят светила в вихре хоровода.

Многоголосая поет природа

Все слаженней, все слаже, все светлей,

И музыкой скрипучею своей

Цикада славит это время года.

Журчит хрустальным голосом струя

Бегущего по камешкам кристалла —

Стихийная поэзия ручья.

Ужели нам стихи презреть пристало,

Когда и небо и земля, друзья,

Нас петь зовут во что бы то ни стало?

Что делать? Рок! Двойная западня!

И госпожа прекрасна, и служанка:

Одна — черноволосая смуглянка,

Другая златокудра. Два огня!

Та — светоч ночи, эта — светоч дня,

Равно и в той, и в этой все — приманка;

И волосы, и взоры, и осанка.

И обе жить не могут без меня.

Ужель служанкой пренебречь придется,

Тем самым отказавшись от одной?

Но ведь тогда она к другой наймется.

Чтобы довольны обе были мной,

По-видимому, сделать остается

Подругой эту или ту женой.

Я в наступленье шла, не зная страха,

Воительница гордая, пока

Не пала жертвой страшного хлопка.

Здесь погребен мой прах под слоем праха.

Меня застал врасплох удар с размаха,

Стрела неумолимого стрелка,

Немилосердной ратницы рука,

Чья грудь уже не грудь, а как бы плаха.

Меня забыть не властны перси дам:

Бывало, где стрелы любовной жало

Затупится, там жару я поддам.

У Клори на груди бы я лежала

В могиле, но лежать нескромно там,

Где лавры я укусами стяжала.

Моргант и Аквилон лежат в могиле,

Царапался один, другой кусался.

Они до гроба недругами были,

Теперь конфликт смертельный рассосался.

Покойной ночи, ангел мой.

Ты спишь давно, и пышные подушки

На лоне сна лелеют твой покой,

А я, несчастный, плачу, я в ловушке

И рвусь к тебе плененною душой.

Покойной ночи, ангел мой.

Покойной ночи, ангел мой.

Твой верный друг томится, сна не зная,

И если бог любви очам порой

Дает просохнуть, то судьбина злая

Верна себе — и остается злой.

Покойной ночи, ангел мой.

Покойной ночи, ангел мой.

Ты сон вкушаешь — отдых благотворный,

Лекарство от усталости дневной,

А я не устаю, судьбе покорный,

Вздыхать все время о тебе одной.

Покойной ночи, ангел мой.

Покойной ночи, ангел мой.

И да откроет сон свои владенья

Перед Амуром, как перед тобой,

И светлыми пребудут сновиденья —

Без ужасов, без нечисти ночной.

Покойной ночи, ангел мой.

Серебряные хлопья

По воздуху летели,

Белили землю, покрывали крыши,

Когда моя царица

Пустила в ход не копья.

Избрав меня мишенью:

Не копья и не стрелы

Она в меня метала, —

Снаряды были белы

И холодней разящего металла.

Хотел я уклониться,

Но тщетно, к сожаленью,

И разуменья моего превыше,

Что ледяная сила

Огонь в груди моей не погасила.

Как только Ниче открывает рот,

Я слышу ложь. Обман — любое слово:

Она добра со мной, когда сурова,

Гоня меня, она меня зовет.

То благостна, то холодна, как лед,

То оставляет, то помочь готова,

То истязает, то лелеет снова

И делает неощутимым гнет.

Изолгалась — и этим побуждает

Забыть ее, себе не портить кровь.

Забуду! Гнев по праву побеждает…

Но скоро передумываю вновь:

Коль скоро правда ненависть рождает,

Должна неправда порождать любовь.

Немецких рук работа, сей снаряд

Чуть запалит селитру в смеси с серой,

Узду свинцу ослабит, птице серой, —

Что твой перун из громоносных гряд!

Пусть зверь резвей парфянца[349] во сто крат,

А не уйдет от смерти огнеперой;

Горошины мгновенною холерой

Обрушат стаю птиц, как страшный град.

Он изрыгает молнии и громы

И рыцарей умеет уложить

Стогами окровавленной соломы.

Так что же, Смерть, косой тебе косить,

Орудья новые тебе знакомы,

Учись у мира — мир перуном бить.

Чтобы в смертельной схватке уцелеть,

Клыки и лапы служат псу защитой,

Сражается рогами бык сердитый,

Врага стараясь на рога поддеть.

Свой коготь точит в зарослях медведь.

Гирканский хищник[350] — зуб свой ядовитый,

И дикобраз, иголками покрытый,

Спокоен: ведь его не одолеть.

Других примеров под луной немало:

Бесстрашный клюв — оружие орла,

Пчеле дано игольчатое жало…

И только нам природа не дала

Оружия. Разумное начало —

Чтоб люди людям не чинили зла.

Поветрие! Не счесть глубоких ран,

Оставленных на теле гор металлом,

И на судах настало время скалам

Пересекать волнистый океан.

И в центр земли безжалостный таран

Упорно острым проникает жалом,

И царь айда — в страхе небывалом,

Что солнце озарит подземный стан.

Роскошные дома растут все выше,

Все больше заслоняя белый день, —

Вот-вот Юпитер крикнет: «Эй, потише!»

Все выше… А зачем — подумать лень.

Порою царства гибнут ради крыши,

А что подарит крыша? Только тень.

Всего лишь пятнышко, но как проворна!

Ты отыскала сладостное лоно,

И там, где солнца луч скользит влюбленно,

Ты тьмы крупица, жалящей, тлетворной.

На перламутре белом точкой черной

Несешь в ложбинке караул бессонный,

Собой являя образ воплощенный

Стихии малой, но, увы, бесспорной.

Неуловима и едва заметна —

Смущать покой — твое предназначенье.

Ты черный атом страсти безответной.

Ты боль мне предвещаешь и томленье

И призвана быть вестницей секретной

Души неверной, что сама — смятенье.

Взойдет мечта, лишь солнце канет в море —

На море слез нисходит, боль смягчив.

Горю любовью к Лидии, но горе

Во сне безмолвствует, и я счастлив.

На стрелы гнева не скупятся зори.

Я обретаю мир, глаза смежив.

Презренье, что ловлю я в каждом взоре,

Ночами гаснет, и опять я жив.

Истома, ночь мечты неодолимой

Одна мне утешение несет,

Но боль к утру вдвойне невыносима.

О боже, смилуйся! Пусть боль невзгод

В груди растает; пусть любовь незримо

Живет лишь в грезах иль навек заснет.

Ты будишь ярость, круг чертя за кругом,

И силы нет терпение напрячь,

Твои уколы, маленький палач,

Мешают образованным досугам.

Твоей трубы в звучании упругом

Триумф звенит, безжалостный трубач,

Ты ранишь веки сонные — хоть плачь,

Ты заставляешь сон бежать с испугом.

Гудящий атом, ты снискал хулу,

Вонзая жало и в лицо и в руку,

Гул превращая в звонкую стрелу.

По вкусу кровь кусающему звуку,

На горе нам. Проклятие теплу!

Терпеть — и от кого — такую муку!

Каприз природы, буйных снов расцвет,

Фантазии причуда воспаленной,

Ветвистые Протеи, вздор зеленый,

Кошмары, бергамоты, зримый бред,

Подобье рати Кадма, — разве нет? —

К осеннему турниру снаряженной,

Или уроды, ветреной Помоной

Из-под земли рожденные на свет.

Перед тобой химеры, мир звериный,

Медвежья морда, щупальца медуз,

И лапа тигра, и клубок змеиный.

И в страхе ты предчувствуешь укус…

А вот рога торчат густой щетиной…

Но и у страха запах есть и вкус.

Подумать только, сколько зла от моли!

Страницы просвещенные грызя,

Моль обрекает книги жалкой доле,

Посмертной жизни мудрецов грозя.

Она для распри расчищает поле,

Дух разума безжалостно разя:

Как можно рассуждать о некой школе,

Коль половины букв прочесть нельзя?[351]

Кем рождена, того злодейка гложет,

К наследию духовному глуха,

Прожорливости утолить не может

И, призрак первородного греха,

Страницы искалеченные множит:

Где проползла она — лежит труха.

Страницы, из которых узнаю

Так много я, бросают вызов Лете

И дальше мудрость понесут свою —

Тем, кто нуждаться будет в их совете.

Обитель эту, где себе даю

Я от радений отдых, стены эти

Другой другому предпочтет жилью,

Когда пребудет все, как есть, на свете.

На этом ложе, где в объятьях сна

Я от себя как будто отлучаюсь,

Другой уснет в другие времена.

Я неотступной думой огорчаюсь:

Безжизненным предметам суждена

Большая жизнь, а я, увы, скончаюсь!

И разумом и взором разумею,

Что в мире ложь царит, и только ложь.

Придворную увидишь галерею —

Не лица у людей, личины сплошь.

Когда брожу порою по музею,

Приукрашеньем каждый холст хорош.

Я перед лжекрасавицею млею:

Обман — однако глаз не отведешь.

Студенты изучают небылицы,

И небо лжет, воздушную дугу

Деля на разноцветные частицы.

Но разве я другим пенять могу,

Что нет превыше лжи для них царицы,

Когда я сам, учась у Феба, лгу?

Уже, казалось, исчерпал до дна

Спесивый смертный море наслаждений,

В пирах и на одре любовных бдений

Дань роскоши платить любя сполна.

Все, что земля приносит и волна, —

Все наше, все для наших вожделений, —

Вот главное из общих заблуждений

И в прежние и в наши времена.

И наконец изысканное блюдо

Ноздрям голодным бренный мир принес —

Индийский дым из малого сосуда.

Что дальше? Мир катится под откос!

Табак — его последняя причуда —

Усладою мирскою тешит нос.

Фортуна шутит. Для нее игра —

Дарить и отнимать одновременно,

То вознося, то ставя на колена,

И счетом битва — цифрами хитра.

Сверкает злато, груда серебра,

Влечет несметных воинов арена.

Фортуна к ним скупа попеременно

И — столь же неожиданно — щедра.

Ты видишь, как своей беды грядущей

Виной рука бывает: риск велик,

И жребий в ней самой — в руке сдающей.

Я на примере карточном постиг,

Что в жизни все решает миг бегущий,

Один короткий неделимый миг.

Добычу Марса, алчного жнеца,

Я озирал, на поле сечи стоя, —

На этом лоне жуткого покоя,

Где спал мертвец в объятьях мертвеца.

Белели кости павших в гуще боя,

И труса отличить от храбреца,

Безродных — от рожденных для венца

Пытался я, догадки втуне строя.

И я подумал: если всех одна

Материя для жизни породила,

И смерть должна рожденью быть равна.

Коль скоро смертным суждена могила,

Возьмет и роскошь бренную она.

Людскому веку — краткий миг мерило.

Волне послушны, лопасти стучат

Стоящего над берегом колосса,

И медленно тяжелые колеса

Вращаются, одно другому в лад.

И каменные жернова скрипят,

И торопливою стопой с откоса

Церера сходит, золотоволоса,[352]

И камни злато в белый снег мельчат.

Так Время крутит нас, мой друг Камилло,

Обруша на людей свою реку:

Минуло детство — юность наступила;

Проходит зрелый век — и старику

Не за горами видится могила,

Чей камень в прах стирает нас, в муку.

Ты видишь — по земле живые точки,

Как бы живые атомы, снуют,

Согласно, дружно, не поодиночке, —

То здесь они, то там, то снова тут?

Цепочкою ползут — и все в цепочке

По зернышку не без труда влекут,

Чтобы добычу закопать в лесочке

И продолжать неутомимый труд.

Понаблюдай за этой канителью,

Ты, что, алчбою душу распаля,

Богатства копишь потом, чужд веселью.

Так и умрешь, алчбы не утоля,

Ты, сделавший стяжанье главной целью,

Тогда как цель стяжания — земля.

Враги, я принимаю бой, тем паче

Что спор — о том сегодня, кто сильней,

А не о том, кто баловень удачи.

Я не слабее вас, хоть вас бедней.

Я травли не боюсь. Будь я богаче,

Сложи Фортуна у моих дверей

Свои дары, все было бы иначе,

Вы милости искали бы моей.

Лишен богатства я, но не булата,

Не так ли? Землю я не упрекну

В том, что она щедрей для супостата.

Я перед вами шеи не согну:

Чтоб мир купить, я не имею злата,

Но меч имею — продолжать войну.

Я на тебя смотрю прощальным взглядом,

Земля моя. Ты мачеха, не мать.

Чужим я стану воздухом дышать,

Чужбина для меня не будет адом.

Меня сочла ты недостойным чадом,

На мне — проклятья твоего печать.

Чего другого от отчизны ждать,

Что за любовь всегда платила ядом?

Приют найду я в стороне любой,

Где слава звуком лиры вдохновенной

Опередить приход сумеет мой.

Таков скитальца жребий неизменный:

Безвестный — он в отечестве чужой,

Прославленный — он гражданин вселенной.

Неимоверной тупости плоды!

Какая глупость — верить твердолобо,

Что дикая сегодняшняя злоба

Навеки может скрыть свои следы!

Пускай в огонь цензурные суды

Швыряют кипы книг, пусть смотрят в оба,

Доводят сочинителей до гроба,

Пусть консулы, как никогда, тверды, —

Помилуй, Цезарь, ведь они не правы:

Безумие — на книги класть запрет

И требовать над автором расправы!

Писателей бранить — себе во вред:

Творенью только прибавляют славы,

Когда его не выпускают в свет.

Настанут времена: в своем просторном храме

Услышишь кубков звон, и ты тогда прильнешь

К вину пурпурному священными устами;

И блуд увидишь ты, скопленье пьяных рож,

Краев святых одежд коснется грязь разврата,

И тот же самый рок, тебя ввергавший в дрожь,

Теперь уже грозит печальною утратой

Венца бесценного, что верою благой

На голову твою возложен был когда-то;

И лишь постигнет хлад и голод моровой

Шутов, что здесь, глумясь, хохочут до рассвета, —

Ты их в смятении увидишь пред собой.

Начнут смущать твой ум зловещие приметы;

Ты тщетно вечного блаженства будешь ждать,

И ужас за тобой пойдет бродить по свету.

Молва, меж тем, крылами шумно бьет,

Неся известья в царские хоромы;[354]

И вот Юпитер[355] грозный узнает,

К какому небывалому погрому

Пустая распря смертных приведет —

Ему-то их неистовства знакомы!

Он, дабы избежать грядущих бед,

Зовет богов Гомера на совет.

В конюшнях Неба началось движенье —

Впрягают мулов в легкие возки,

Их сбруи вызывают удивленье,

Изысканны их седла и легки,

А конюхи — уж вовсе загляденье!

Красуются на мулах седоки,

За ними слуг в ливреях ярких стая

Спешит, расшитым золотом блистая.

Князь Делоса[356] на бричке первым был,

Его испанских скакунов копыта

Топтали небеса что было сил —

Шестерка эта всюду знаменита! —

Себя он красной мантией укрыл,

Которая руном была подбита,[357]

Две дюжины девиц ему вослед

Бежали, словно бабочки на свет.

Паллада с яростью во взоре мчалась

Верхом на иноходце молодом,

Богиня очень странной представлялась

В обличии причудливом своем:

Испанская мантилья сочеталась

На ней с туникой греческой, притом

Был у нее — читатель знать обязан —

Турецкий ятаган к седлу привязан.

Любви богиня в двух возках неслась,

В одном три грации сидели с нею

И сын-красавец,[358] в пурпур разрядясь,

А во втором от быстрой скачки млея,

Наставник сына, рядом, развалясь,

Сидел мужчина, вряд ли я сумею

Присутствие его вам объяснить,

Но вы уж догадались, может быть?

Старик-Сатурн, простуженный и хилый,

К скамейке был привязан ремешком,

Клистир — эмблема старости унылой —

Был около него с ночным горшком,

Зато на Марса любо глянуть было —

Он по картинкам каждому знаком —

Скакун был полон сил, доспехи рдели

И перья шлема по ветру летели.

Богиня злаков[359] с Бахусом вдвоем

В карете очень весело болтали.

Нептун в повозке ехал нагишом,

Лишь водоросли старца прикрывали,

Зато дельфин служил ему конем,

Которого и тучи не пугали.

Роптала мать,[360] вздыхая: «Как же так?

Он все же бог, а поглядишь — рыбак!»

Диана лишь на зов не появилась,

Она чуть свет ушла стирать белье

В тосканские болота, так случилось,

Что не было досуга у нее,

Старуха-мать[361] за дочку извинилась

И вновь за дело принялась свое —

В ее руках легко мелькали спицы,[362]

Она чулок вязала для девицы.

Юнона просто мылась,[363] в полдень жаркий

Не дал бы ей прохлады сам Эреб,

Мениппу в кухне помогали Парки,[364]

Для небожителей готовя хлеб,

А после паклей занялись кухарки —

Прясть нити человеческих судеб,

Силен у погреба стоял, вздыхая,

Для слуг вино водицей разбавляя.[365]

Ключи блеснули, загремел запор,

Засовы золотые заскрипели,

И боги, перейдя широкий двор,

В огромном зале с гордостью воссели.

Искрился златом мощных стен узор,

И фризы самоцветами блестели —

В подобном зале мог любой наряд

Казаться как бы вроде бедноват.

Вверху, где все рассвечено звездами,

Сидит героев славных длинный ряд,

Вот загремели трубы, вносят знамя,

Великий начинается парад:

Идут три сотни стольников с пажами,

Угодливые слуги семенят,

Алкид,[366] являясь гвардии главою,

Колонну замыкает с булавою.

Поскольку он от буйства своего[367]

Еще не излечился в полной мере,

Давил он, не жалея никого,

Зевак, вокруг теснившихся как звери,

Швейцарца он напоминал[368] того,

Который, предан христианской вере,

Так путь во храм для папы расчищал,

Что не один хребет, поди, трещал.

В больших очках и в головном уборе

Юпитера Меркурий шел с мешком,

Все изъявленья просьб, обид и горя

На множестве бумаг хранились в нем,[369]

Для смертных сам он — не судья в раздоре,

А посему мешок сей целиком

От относил в уборную владыки,

Где дважды в день вершился суд великий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Взял привычку

Пить водичку —

Нет тебе благословенья.

Будь вода свежа, прозрачна,

Будь из омута, черна,

Я смотрю на воду мрачно,

Не по вкусу мне она.

Я смотрю на воду хмуро:

Брызжет злобою вода,

И нередко эта дура

Небо путает и землю.

Воду сроду не приемлю!

И с мостами и с плотинами

Счеты сводят наводнения,

Над цветущими долинами

Проносясь рекой забвения,

Над стенами-великанами,

Над стенами-исполинами,

И от волн зияют ранами

Стены, ставшие руинами.

Пусть по нраву будет Нил

Мамелюкскому султану,[370]

Я из Нила пить не стану.

Пусть испанцу Тахо мил,

Я из Тахо пить не стану.

И от тех не потерплю,

Кто меня, казалось, любит:

Пусть хоть капельку пригубит —

Сам на месте удавлю!

Не хочу меняться шкурами

С докторишками худущими,

Корешки и травки рвущими, —

Дескать, можно от всего лечить микстурами.

Ну их всех,

С корешками!

Просто смех!

Столько выпили воды, а сами

Круглыми остались идиотами,

И мозги их круглые, болваньи,

Выправить не смог бы и Вивьяни,[371]

С гениальными его расчетами.

С морсом кадка —

И подумать гадко!

С морсом бочка —

Прочь катись, и точка!

Для моей оравы

Нет страшней отравы,

Чем сироп.

Не терплю хваленого

Я питья лимонного

И весной цветочки

Рву не для питья,

Из цветов веночки

Для кудрей плетя.

Пить кандьеро? Пить алошу?[372]

Ради них вино не брошу.

Нет, водичка не для пьяниц,

Объявляю всем открыто,

А для барышень-жеманниц

И людей без аппетита.

Бахус на своем стоит упорно:

Лишь вино прогонит всякую беду,

И нисколько не зазорно

Пьяным быть шесть раз в году…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что за странная напасть!

Что со мною происходит?

Из-под ног земля уходит —

Так недолго и упасть!

Раз на суше началось землетрясение

И опасно оставаться на земле,

Значит, в море я найду спасение.

Если сделаны запасы

И вместительна гондола,

Снимем лодочку с прикола.[373]

Распрекрасно

На стеклянном том челне,

Безопасно

Плыть, качаясь на волне.

Встречу остров —

Стороною обхожу,

В город тостов —

Путь я в Бриндизи держу.[374]

Был бы челн

Постоянно

Груза полн!

Погрузили —

И поплыли:

Город Бриндизи желанный ищем жадно,

Город тостов. Будь здорова, Ариадна!

Нет светлее благодати,

Чем весною на закате

На волнах качаться, —

Я готов ручаться.

Ветерки, зефиры пляшут

На полу лазурном

И в веселье бурном

Крылышками машут —

Мореходов под журчание хрустальное

В настроение приводят танцевальное.

Погрузили —

И поплыли:

Город Бриндизи желанный ищем жадно,

Город тостов. Будь здорова, Ариадна!

Налегай на весла дружно:

Отдыхать гребцам не нужно,

Прохлаждаться недосужно

Тем, кто Бриндизи желанный ищет жадно,

Город тостов. Будь здорова, Ариадна!

Помогает мне питье

За здоровье за твое.

Ариадна, спой, краса моя, красавица,

На мандоле[375] спой любезному дружку,

Спой-сыграй кукареку,[376]

Спой дружку,

Спой дружку,

Спой-сыграй кукареку.

Налегай,

Наливай,

Налегай на весла дружно:

Отдыхать гребцам не нужно,

Прохлаждаться недосужно

Тем, кто дружно

Ищет Бриндизи желанный, ищет жадно

Город тостов. Будь здорова, Ариадна!

Помогает,

Помогает мне питье

За здоровье,

За здоровье,

За здоровье за твое,

За твое.

Кто сыграет мне, краса моя, красавица,

Кто сыграет,

Кто сыграет,

Кто споет-сыграет милому дружку

На виоле,[377]

На виоле кто споет кукареку?

Спой мне, что ли,

На виоле спой-сыграй кукареку.

Но завесами тяжелыми и мглистыми

Буря дали неожиданно завесила,

Град разбавила туманом, громы — свистами,

И не по себе уже, не весело.

Рулевой, ты живой?

Не впервой тебе такое,

Правь подальше от напасти.

Весла — в щепки? Рвутся снасти?

Непохоже, что в покое

Скоро буря нас оставит…

Слушай, кормчий, кто так правит?

Эй, сатиры,

Пассажиры,

Эй, сатиры, кто бы мог

Поднести хмельной глоток?

Кто бездонную посуду

Мореходу поднесет,

Век того я не забуду!

Из какого матерьяла

Кубок сделан — все равно:

Лишь бы дальше было дно

И подольше не зияло.

Только полные болваны,

Совершенные профаны

Любят мелкие стаканы.

Могут только недоумки

Восторгаться формой рюмки.

По моим святым законам

Кубок славится не звоном.

Эти рюмки хороши ли,

Если явно их душили,

Чтоб они народ смешили?

Не в обиду эта чашка

Лишь тому, кто болен тяжко.

Ни бокалы,

Ни фиалы

Не годятся для пирушки:

Это — детские игрушки,

Безделушки, цацки бренные,

Но, чтоб ценность их повысить,

Им футляры современные

Покупают флорентинки, —

Я хочу сказать, не дамы,

Вовсе нет, простолюдинки.

Лишь бездонные, что омуты, стаканища —

Граций пляшущих любимые пристанища.

Лей полнее, пей полнее,

Что вкуснее — мне виднее.

И красотку Ариадну не случайно

В мой стакан прошу налить монтепульчано,[378]

Потому что для стакана это манна,

Потому что эта влага — сердцу благо.

Я не знаю благороднее лозы,

Невозможно удержаться от слезы.

О, без этого напитка

Жизнь была б не жизнь, а пытка!

Все, кто с Либером[379] знакомы,

Все, кто чтут его законы

И умеют пить до дна,

Знайте: Бахус пьет монтепульчано,

Лучше он не пробовал вина!

Возможно ли, чтоб мысленно не звали

Тебя родные берега в полет,

Пернатый узник, если нет печали

Среди веселых не услышать нот?

А что твоя супруга? Не она ли,

Скорбя, о вдовьей участи поет?

Не ты взмываешь в голубые дали,

И не тебя в гнезде подруга ждет.

Но, словно вольной ты не помнишь доли,

Ты сладостно поешь — и не избыть

Хозяину притом щемящей боли.

Не месть ли это? Очень может быть:

Тому, кто держит пленника в неволе,

Ты не даешь любовный плен забыть.

Беспечно предается забытью

Италия, которой страх не ведом,

Хотя идет за тучей туча следом

И гром грохочет. Спят в родном краю.

А если и готовит кто ладью,

Он дорожит собою, не соседом.

Кто рад чужим невыносимым бедам?

Кто в них не может разгадать свою.

На утлых лодках мачту и кормило

Сломает ветер — и во тьму пучин

Челны повергнет яростная сила.

Италия, Италия, твой сын

В отчаянье! Ты веру в нем убила:

Не сможет порознь выжить ни один.

Любовной боли

таить нет силы

у соловья-бедняжки.

Полет на воле

сулит он милой

и множит вздохи тяжки.

Но тщетно плачет, тщетно множит стоны.

Вот образ твой, о юноша влюбленный!

Хоть час полдневный,

для птиц урочный,

уймет певца лесного,

но плач напевный

в тиши полночной

польется в небо снова,

и встретит зорю плач неугомонный.

Вот образ твой, о юноша влюбленный!

Я бегу, а ты,

ты, Надежда, как решишь?

Остаешься? Убежишь?

Коль для бегства нету силы,

в сердце ты вольна остаться.

Но разверстый зев могилы

мне велит с тобою распрощаться.

Я сжигаю к счастию мосты.

Я бегу, а ты,

ты, Надежда, как решишь?

Остаешься? Убежишь?

Только ты способна сладить

с горькой мукой расставанья,

боль из памяти изгладить.

Не оставь меня из состраданья!

К счастию не сожжены мосты.

Я бегу, а ты,

ты, Надежда, как решишь?

Остаешься? Убежишь?

Сердитесь,

до зла охочи,

милые очи,

оборонитесь

насмешкой своевольной!

Но дайте вас любить — и мне довольно.

Язвите

стрелами раны,

глаза-колчаны,

мне измените —

не будет сердцу больно.

Но дайте вас любить — и мне довольно.

О ты, кому судьбина дар злосчастный —

Чарующую красоту дала,

Отметила чело печатью зла

И муке обрекла тебя безгласной,

Италия, когда б не столь прекрасной

Или хотя бы ты сильней была,

Чтоб тот, кому сегодня ты мила,

Любовь к тебе считал небезопасной,

Сегодня не спускались бы сюда

Потоком рати по альпийским скатам,

Из По не пили галльские стада;

И не дралась бы ты чужим булатом

В чужой борьбе за то, чтобы всегда

Служить не тем, так этим супостатам!

А вот уже и этот год — старик:

Покрыты плечи пеной ледяною,

Морщины ужасают глубиною,

И борода преобразила лик.

И страшно мне, но сдерживаю крик,

Я понимаю — очередь за мною:

И голова покрыта сединою,

И чувствую, что духом я поник.

И трудно от вопроса удержаться,

Который скорой смерти верный знак:

Зачем живу? Как в этом разобраться?

И сердце — звуку радостному враг:

По-разному возможно ошибаться,

Но шаг неверный есть неверный шаг.

Повадился на вертоград и лозной

Плод травит и побег, козел душной!

Чтоб и забыл, как трясть там бородой,

Покрепче двинь-ка по башке стервозной.

Не то заметит Вакх его — и грозной

Упряжке тигров тотчас крикнет: «Стой!»

Ох, гневен бог, ну просто сам не свой,

Когда творят бесчестье влаге гроздной.

Гони его, Елпин: что ж, дрянь такая,

Поганым зубом губит лозной прут

И гроздий вязь, их бога искушая.

Козла — богам уж точно принесут;

Ты Вакха бойся — на козла серчая,

На пастуха б не перенес он суд.

Послушай: в камышах зашлась квакуха —

Примета верная, что дождь польет;

Все ниже, ниже ласточек полет;

Вороний грай все тягостней для слуха;

На бугорке тревожится пеструха

И раздувает ноздри — наперед

Учуяла, что досыта попьет;

Взгляни: соломки и комочки пуха

Кружат; и ходит вихрь косым винтом —

То здесь, то там: мила ему свобода;

И вьется легкий прах веретеном.

Мой Рестаньон, спеши из огорода

Скорей под кров, пока не грянул гром, —

Вещает Небо: близко непогода.