Европейская поэзия XVII века

Фелуку послали ускокам навстречу,

плывет она в дали, в жестокую сечу.

И чтоб безрассудно не сгинуть в сраженье,

на Лопуде[127] судно возьмет подкрепленье.

Оттуда дорогу на Вратник[128] проложит,

где вражью берлогу отряд уничтожит.

Как ядра фелуки — злосчастным ускокам,

так мне мои муки ниспосланы роком.

А радость былую верну я и силу,

когда поцелую тебя, мою вилу.[129]

Фигли строила ты двум молодцам в сутанах.

Сколько мне пришло на ум мыслей нежеланных!

Или вправду промеж вас шашни? О, создатель!

Все проведает тотчас грозный настоятель.

Он таков, душа моя — все пред ним робеем,

словно малая змея перед лютым змеем.

Как ты терпишь, ангел мой, черноризцев рядом?

Уж меня ты удостой благосклонным взглядом.

А тебе я послужу честно, без обману,

днем и ночью госпожу ублажать я стану.

Фра Мартин зазвонил в свои колокола,

денницу возвестил, и — светлая взошла.

Измученный тоской, сомкнуть я глаз не мог,

лишь утренней порой уснул без задних ног.

О, как был счастлив я, когда в чудесном сне

владычица моя пришла в постель ко мне.

Когда обнять хотел я несравненный стан,

вдруг сон мой улетел, растаял, как туман.

А мне опять страдать, смиряя горький стон.

О, если бы опять увидеть этот сон.

Свет мой, сладостная вила

на восходе солнца,

сидя у оконца,

злато прядей распустила

вдоль прекрасной выи, —

грели душу мне не раз

косы золотые.

Ветер ласковый с Амуром

игрища затеял,

ей в лицо повеял,

липнут к прядям белокурым

бедокуры эти,

тонкой пряжей завладев,

мне сплетают сети.

Изловить хотят, как птицу,

милой на потеху,

мне же не до смеху,

о, за что меня в темницу?!

Нет, не уповаю

я на милость госпожи,

в пламени страдаю.

О, какая злая доля,

говорю по чести,

с этим ветром вместе

принесла мне столько боли,

что в слезах тоскую

и влачу большой валун

на гору крутую.

Как без сердца с жизнью слажу?

Я его оставил где-то.

Сердце! Сердце! — нет ответа.

Где же мне найти пропажу?

Ах, куда оно девалось?

Ждать ли встречи, боже правый?

Горечь дум страшней отравы,

жить не долго мне осталось.

Таковы причуды страсти,

что склонясь к ее приказам,

гибнет сердце, гибнет разум,

и душе грозят напасти.

Если кто-то в полной мере

жив без сердца, о мой боже,

сделай так, чтоб мог я тоже

пережить печаль потери.

Отверженным я стал, наказан за грехи я,

живу средь голых скал в плену морской стихии.

Ревет прибой всю ночь и днем рыдает снова,

уходит радость прочь от проклятого крова.

А для благих бесед на тихих побережьях,

к несчастью, места нет, поскольку нет заезжих.

Царящий надо мной закон жестокий рока

нас разлучил с тобой, унес меня далеко.

И твоему рабу влачить, увы, до гроба

злосчастную судьбу, чья непомерна злоба.

Отчаясь, восстаю и вслух кляну светила,

чья воля жизнь мою твоей красы лишила.

Украшает кроной гордый дуб дубраву,

и пока — зеленый, он стяжает славу,

а когда повеет осенью ненастной,

крона поредеет — и забыт, несчастный.

Дерево родное, ты ласкало тенью,

всех во время зноя осеняло сенью,

высох ствол твой ныне, зелень быстро вянет,

мощи нет в помине — кто ж тебя помянет?

Слушай, мой хороший, что тебе открою —

твой листок, проросший вешнею порою:

никого не встретил я во всей округе,

кто б на этом свете погрустил о друге.

Где твой друг Бурина, столь тобой любимый?

Где собрат Ранина, столь тобою чтимый?

Где все остальные, что тебя любили?

Малые, большие — все тебя забыли.

В жизни ты на славу уповал едва ли,

но тебя по праву лавры увенчали.

С Джоре и Андрием вечность коротая,

ты теперь сродни им в горних кущах рая.

Пребывай же в небе с доблестными вместе,

твой высокий жребий дан тебе по чести.

— Уж не лучше ль на самом деле

мне дружка ласкать всю ночку,

чем нелюбленной, в одиночку,

спать в пустой своей постели?

— Эх, красотка молодая…

Муж твой где-то за морем бродит,

он, в разлуке не страдая,

время там с другой проводит.

Ты теперь его должница,

на неверность его не сетуй;

долг твой — щедро расплатиться

с мужем тою же монетой!

Если вздохи мои и взгляды,

полные любви, печали,

и страданья, и отрады,

для тебя не означали,

что дышу, себя сжигая,

лишь тобой, о дорогая, —

то поверишь ли песне этой,

тоже полной слез, мученья,

только для того и спетой,

чтоб постигла ты значенье

вздохов, страстью опаленных,

взглядов, пламенем рожденных?

О, если б смог я сердца пламя

засвидетельствовать песней —

я, сжигаемый мечтами,

раб твой верный, бессловесный!

Говорю своей невесте:

как же мне не быть веселым?

Пока дух и тело — вместе,

ты дозволь мне быть веселым.

Твоего дождусь лишь взгляда —

в сердце радость и услада,

ты — моя, других не надо,

как же мне не быть веселым?

Этот мир окутан тьмою,

но тебя от тьмы я скрою,

стану жить одной тобою, —

ты дозволь мне быть веселым.

И сама не будь угрюмой,

не терзайся грустной думой, —

лишь о счастье нашем думай,

чтоб не быть мне невеселым.

Сон любви — то сон не вечный

в нашей жизни быстротечной;

не хочу тоски сердечной, —

ты дозволь мне быть веселым.

Ты улыбкой озарилась,

свет ее — как дар, как милость,

у Мехмеда песнь сложилась, —

как же тут не быть веселым!

Господи, смиренно просим:

смилуйся над нами.

Образ твой в себе мы носим,

смилуйся над нами.

Не даров с корыстью молим, —

ласки, как дождя над полем,

облегченья нашим болям,

смилуйся над нами.

Светлым сном умерь в нас муку,

возлюби нас, дай нам руку,

встречей увенчай разлуку,

смилуйся над нами.

Сколько нас к тебе стремилось!

Сердце в каждом истомилось,

веруем в твою к нам милость,

смилуйся над нами.

Жалок я, твой раб Хеваи.

Но, от всех к тебе взывая,

к небу возношу слова я:

смилуйся над нами!

В путь мой заветный, в эту дорогу

как мне решиться ныне пуститься?

Этой дороги к господу Богу

сердце страшится. Только б решиться…

Что мы для Бога? Глина сырая.

В жизни ваяет всех нас для рая,

нас же за грех наш грозно карая,

божья десница… Как мне решиться?

Власть надо мною в небе едина,

сзади давно уж дней половина,

разум и дух мой — все еще глина.

Как же решиться к Богу явиться?

Бога молил я с жаркою дрожью:

дай мне, земному, мысль свою божью,

чтоб разграничить истину с ложью, —

есть ведь граница! Только б решиться…

В рай твой, создатель, верю я свято,

что же смятеньем сердце объято?

Вот — я, Хеваи, ждущий заката:

суд да свершится! Только б решиться…

В деревцах кудрявых ветры зашумели,

радостно в дубравах[135] соловьи запели,

ручейков напевы ранний луч встречают,

и венками девы юношей венчают.

Дудочки пастушьи песнь слагают милым,

услаждая души ясноликим вилам.

Вилы голосисты водят хороводы

там, где брег тенистый и прозрачны воды.

Но к чему все это? Что мне ясны зори?

Не найти привета мне в любимом взоре.

Струи зажурчали, ветр вздохнул глубоко —

мне в слезах печали слышен рев потока.

В каждой песне — стоны, в мыслях — горечь яда,

сердце — луг зеленый, где моя отрада.

В этом ярком свете тьма слепит мне очи,

ничего на свете, кроме вечной ночи.

Цвет багряный на востоке,

вся земля в цветном уборе,

расцветает луг широкий,

расцветают в небе зори,

льется дождь цветов веселых,

будем рвать их дружно в долах!

Все бело, красно и сине,

всем цветам вокруг раздолье,

пышен цвет на луговине,

в темной чаще, в чистом поле.

Это время сердцу мило,

все цветами расцветило.

Свобода! Что краше тебя и дороже?

Ты — помыслы наши, ты — промысел божий,

ты мощь умножаешь, даруешь нам славу,

собой украшаешь всю нашу Дубраву.

Все жизни, все злато, все блага народа —

лишь малая плата за луч твой, свобода!

О тщета людской гордыни,

Чем себя ты утешаешь?

Ввысь стремишь полет свой ныне,

Завтра долу ниспадаешь.

Перед тленом все повинны,

Все конец свой обретают.

А высоких гор вершины

Громы прежде поражают.

Если небо безучастно,

Все творенья быстротечны:

Без него и власть безвластна,

Царства сильные не вечны.

А фортуна беспрестанно

Колесо свое вращает:

Свергнет этого нежданно,

А другого возвышает.

Днесь над саблею корона,

Завтра — сабля на короне,

Ныне царь лишился трона,

Завтра — раб сидит на троне.

Сквозь несчастья — счастье блещет;

Трон из крови возникает;

Тот, пред кем весь люд трепещет,

Страх и сам претерпевает.

От главы царя отводит

Все измены трона сила,

Но нежданно происходит

То, что память позабыла…

Юность! В дерзком устремленье

Ты не ведаешь боязни,

Даже смерть в лихом боренье

Видишь ты без неприязни.

И смела ты, и свободна,

Мысль тебя не утруждает,

Сложность дел тебе угодна,

Трудность жизни не пугает.

Если очень возгордишься —

Море синее утопит,

Если к солнцу устремишься —

Солнце в крыльях воск растопит.

А иной юнец в гордыне

Средь воды огнем пылает:

Пав с небес, в морской пучине

С колесницею сгорает.

Александр в лета младые,

В полноте великой славы,

Ведал, что еще иные

Есть и земли и державы.

Ныне младостью томится

Чадо буйное Османов:[137]

Бедствий чадо не страшится,

Все в плену самообманов.

Ах, Осман! В предел восточный

Не спеши! Царю пристало

Верных слуг — совет урочный —

Всех заслушать для начала.

Мудры слуги в их сужденьях

О чертах, тебе присущих:

Своеволен ты в стремленьях

И не знаешь дней грядущих.

Где в твоих решеньях сила?

Мысль твоя еще незрела,

Опыт — жизнь не подарила,

Молод ты еще для дела.

За своей весной незрелой

Осень жди, ее урока,

Славы плод, еще неспелый,

Не губи ты раньше срока.

Победить врага в сраженье,

Покорить непокоренных —

Благородное стремленье

Славой всех мужей вспоенных;

Но кто бед не бережется

И коварства не страшится,

Безрассудным назовется,

В мненье общем умалится.

Так и лес в горах: для глазу

Он зеленый и прекрасный,

Но войди, увидишь сразу —

В нем и гад, и зверь опасный…

Красота — благой природы

Дар счастливейший и сила;

Почитают все народы

В ней все то, что сердцу мило;

Луч, сравнимый с божьим взором,

Райский цвет красы прекрасный,

Благо, все дары в котором,

Образ неба вечно ясный;

В ней пред миром рай открыло

Бога славное деянье,

Где чело — восток; светило —

Локон; лик — зари сиянье;

Радость в ней, и наслажденье,

И сердец согласья мера,

Душ сладчайшее томленье,

Для очей предмет примера;

Сладкий мед, что грустью сладкой,

Раз вкушенный, отзывает,

Мир желанный жизни краткой

Душам всем она вещает.

Если мощь красы сумеет

С кровью знатной съединиться,

Вдвое в силе преуспеет,

И пред нею всяк склонится;

И тогда в великой славе

Та краса распространяет

Власть свою в любой державе,

Мир, чаруя, облетает…

Ах, не верь, моя Любица,

ты воде озерной, чистой,

как в ней верно ни отразится

лик твой райский, взор лучистый, —

ибо вскоре отраженье

от тебя навечно спрячет

сладость уст, красу движений,

синеву двух звезд горячих.

В воду с гордостью ты глядишься,

но придет конец гордыне:

пораженно отстранишься

от воды, столь милой ныне.

Юность быстро убегает —

не от той ли тени черной,

что порой и тебя пугает

в тихой глубине озерной?

Время немо и сурово,

в нем дороги нет обратно, —

и, хоть день займется снова,

наше утро невозвратно.

Над своим ты не властна сроком,

тороплив он, ненасытен:

губы, взгляд, златой твой локон —

все отнимет, как грабитель.

Не смотри ж с такой любовью

на свое изображенье

и моей проникнись болью,

о мой свет, мое утешенье!

Меня все корит моя юная вила:

мол, я уж старик — не вернуть то, что было…

Скажу ей в ответ: укоряешь напрасно,

я пепельно сед, но ведь страсть не угасла —

как огненный жар в груде белого пепла,

любовь, хоть я стар, возгорелась, окрепла;

я схож с той горой, что покрыта снегами,

но к небу порой извергает и пламя.

Любовь — словно голод. Умру, не насытясь.

Пускай я не молод, но чем я не витязь!

Я полон огня, — не отринь, не разжалуй,

ты возле меня блещешь розою алой —

иль плох наш венок, где сплелась воедино

с тобой, мой цветок, белоснежность жасмина?

Ах, если б вечно в очи эти

мне смотреть влюбленным взглядом,

я б тогда, с тобою рядом,

стал счастливейшим на свете, —

лишь твое лицо мне снится,

жизнь моя, моя царица!

Лишь об одном могу мечтать я:

дни и ночи быть с тобою,

юной тешиться красою, —

и, в твои попав объятья,

восхищенно в них забыться,

моя жизнь, моя царица!

Ах, если б мог я, дорогая,

каждый миг, зимой и летом,

упиваться твоим светом,

от восторга умирая, —

если б нам соединиться,

жизнь моя, моя царица!

О, эту близость райским даром

называл бы я по праву;

я тогда, тебе во славу

отпылав сплошным пожаром,

и со смертью б рад смириться,

моя жизнь, моя царица!

О, глаза любимой,

огнь мой неугасимый,

очи-зарницы,

звезды-денницы!

Пламень небесный

с вешнею песней

не вы ли, не вы ли

в сердце мое влили?

О ласковые взгляды,

родники отрады,

счастья истоки!

Свет свой глубокий

дайте мне, дайте,

не покидайте

души моей влюбленной,

вами вдохновленной.

Вы — мое спасенье,

рассвет мой весенний.

Луч ваш волшебный,

чистый, целебный

сжег тьму и холод,

снова я молод —

душу воскресила

ваша дивная сила.

Вила мне все перечит, что поделать с нею.

Я — утесов крепче, она — скал прочнее.

Каменною стала она, молодая:

мучит, и немало, — все сношу, страдая.

Коль к моей заботе приглядится кто-либо,

скажет: я не из плоти, — просто камня глыба..

Мы с моею гордой друг на друга похожи:

она — камень твердый, я из камня тоже;

из мрамора — вила, сам я — из гранита,

она лед в себе скрыла, во мне пламя скрыто

Цвет-чародейка,

в кубки налей-ка

светлого зелья

нам для веселья;

видишь? — тут каждый

мучится жаждой,

все — в одно слово:

«Будь же здорова!..»

Ой, молодая,

пью за тебя я —

и, не ревнуя,

жду поцелуя:

дай, чаровница,

нам убедиться —

слаще ли кубок

этих вот губок;

винная ль чарка

жжет нас так жарко,

чары твои ли

нас распалили.

Дорожи годами — мимолетно их бремя:

вихрь, да тень, да пламя; сон, и мгла, и время.

Вихрь ворваться может в день твой тихий, летний:

все вокруг встревожит — и замрет, бесследный.

Тень — твой провожатый; но сгустится темень —

и обочь себя ты уж не сыщешь тени.

Пламя будет живо, пока ест солому,

и умрет в порыве к небу голубому.

Сон, тебя желанным поманив виденьем,

кончится обманом — грустным пробужденьем.

Мягко мгла укрыла путь твой утром рано,

но встает светило — и уж нет тумана.

Время — это версты на твоей дороге:

осени да весны, и — ничто в итоге.

Наши годы — с нами, но не вечно их бремя:

вихрь, и тень, и пламя; сон, туман и время.

Господи мой боже, как мне тяжко, трудно!

Жизнь моя похожа на жалкое судно:

мечется средь моря суденышко это,

ночной ветер черен, в небе нет просвета.

А волна все круче, нет ветрил, нет весел,

вот ладью до тучи вал морской подбросил —

и обрушил с громом, обдавая хладом,

в пропасть, к хлябям темным, что разверзлись адом.

Бездна меня жадно поглотить готова,

море беспощадно, и небо сурово.

Глубь глядит могилой зыбкой и безвестной…

Господи, помилуй! Мрак развей небесный,

успокой ты ветры, волны усмири ты, —

мой бог безответный, жду твоей защиты!

Вот они воочию, чудеса господни!

Стал внезапно ночью белый день сегодня:

солнышко пропало в черноте зловещей,

но с тьмой совладало — и уж снова блещет…

Боже всемогущий! Ты землю и звезды,

весь мир этот сущий из хаоса создал.

В свете ли денницы, в сумраке ль бездонном,

все с тех пор вершится по твоим законам.

Всюду — твоя сила, рук твоих творенье:

тверди и светила, мрак и просветленье.

Нет земли на свете равной

той земле, где ты рожден, —

чтить ее — твой самый главный,

самый праведный закон.

Для тебя да будет свято,

как семья, отец и мать,

место в мире, где когда-то

начал ты существовать.

У земли родимой много

сильных, смелых сыновей, —

все мы преданы, как богу,

общей матери своей.

На ее защиту встанем,

жизнью мы не дорожим, —

хоть сейчас существованьем

ей пожертвуем своим.

Ею мы живем и дышим,

бережем, как мать свою;

чести нет святей и выше —

пасть за родину в бою.

Нет на свете большей славы,

всем пожертвовать, что есть,

для родной своей державы,

за ее святую честь.

Тщетно счастья добиваться,

дорожить добром своим,

если общие богатства

мы не ценим, не храним.

Как мы плачем, как мы ропщем,

вдруг теряя свой кусок,

но ведь только во всеобщем

и свое бы ты сберег.

Если б край родной великим

не связал единством нас,

мы зверям подобны диким

оставались бы сейчас.

Все и почести и блага

только тем всегда желай,

кто с бесстрашьем и отвагой

защищал родимый край.

Славой вечною покроем,

что небесных звезд светлей,

мы того, кто пал героем

ради родины своей.

Жить рабом, с петлей на шее,

принимая зло за власть, —

это в сотни раз страшнее,

чем в бою свободным пасть.

Я в огне, моя царица.

Кто узнает, что — причиной?

В тайнике души хранится

страсть моя к тебе единой.

Я не выдам даже взглядом,

как люблю, как сердце жалишь.

Сотни вил со мною рядом,

в жизни, в сердце — ты одна лишь.

На других гляжу упорно,

вздохи шлю, шепчу признанья,

стражду, гибну — все притворно,

ты одна — мое страданье.

По тебе одной скучаю,

постоянство паче плена.

Многим вздохи расточаю,

только сердце неизменно.

Страсть всегда сильна обманом,

завлекал я многих в сети,

но в любви был постоянным,

но люблю одну на свете.

Если любви предается вила,

только милого не любя, —

значит, она красоту осквернила

и убивает сама себя.

До тебя ей что за дело?

Ты страдаешь, — ну и что ж?

Сердце в ней окаменело,

И его не разобьешь.

Мара в поселке Игало[139]

сеть для угрей расставляла,

как их вернее поймать,

знает умелая мать.

Лопуд им стал тесноват, —

в город на Плаце[140] спешат,

может быть, выпадет счастье,

рыбу поймать позубастей.

Но неприятно смотреть, —

что попадается в сеть?

Пригоршни грязного ила…

Удочка сеть заменила.

Удочкой цепкой и меткой

в двери попали к соседке.

Эта соседка была

женщиной их ремесла.

Щедрый улов был нежданным, —

с чисто французским приданым…

Что же поделаешь тут?

Сети, конечно, сгниют.

Эта старческая проседь

обличает возраст твой,

и тебе пора бы бросить

притворяться молодой.

Тусклый взор остекленелый

холодней потухших свеч, —

мечет смерть амура стрелы,

чтобы страсть в сердцах зажечь.

Не надейся, — ни единый

в целом мире не придет

целовать твои морщины

и вкушать увядший плод.

Кто целуется с тобою?

Впалых губ ужасен вид,

а за пазухой такое,

что посмотришь — и стошнит.

Для былой твоей гордыни

оснований нет, — не ты ль,

дорогая, любишь ныне,

опираясь на костыль?

Пламя то, что отгорело,

не согреет никогда.

Для тебя, окостенелой,

страсть — великая беда.

Безрассудная, когда же

ты поймешь, что лишь одно

для тебя — кудель и пряжа,

нить с иглой, веретено…

Тыква, чьи всегда унылы

и безрадостны пути,

неожиданно решила

кипарис перерасти.

Ствол его, что ввысь нацелен,

стройность этого ствола

и невянущую зелень

тыква жадно обвила.

Тот смеется: планы чьи-то,

вероятно, не сбылись, —

и с насмешкой ядовитой

тыкве молвит кипарис:

«Ты спесива и надменна,

но зима придет — и что ж?

Ты погибнешь и мгновенно

вновь на землю упадешь…»

С юных лет нам, как известно,

должность эту приписали:

сами в печи ставим тесто —

и торгуем хлебом сами.

Мы для города — торговки.

Но в одном ли торге дело?..

Поначалу, без сноровки,

ломит с устали все тело.

Долго спишь — терпи убытки.

Значит, отдых нам заказан.

Хочешь, нет ли, — станут прытки

руки, ноги, да и разум!

Чтоб спорее шла работа,

надо сразу приучиться

все мешки, совки, решета,

сита, противни, корытца

в чистоте держать, в порядке,

и всему — свое чтоб место.

Вот тогда в скобленой кадке

и меси на совесть тесто!..

А надзор ведут мужчины —

как торгуем, проверяют:

с нас, от имени общины,

знай динары собирают.

Постоят перед весами,

поглядят сурово этак

и сгребут с лоточка сами —

кто две-три, кто шесть монеток.

Кое-что опять же надо

сунуть писарю под башней:

он бумагу даст — и к складу

совершим свой путь всегдашний.

Там, в скале, где закром главный,

пред зерном с мешками станем…

Наполняют их исправно —

так, что еле-еле тянем.

Все провеем над лоханью —

ни остиночки, ни пыли!

А потом, чтоб горожане

с голодухи не вопили,

мелем быстро, мерим быстро,

дважды, трижды просеваем —

и муку в кадушках чистых

тут — к хлебам, там — к караваям,

не присев, готовим сразу,

да при этом так искусно,

что приятно будет глазу,

а уж рту — куда как вкусно!

Понимать тут нужно тоже

вещь такую вот, к примеру:

и вода, и соль, и дрожжи —

все должно быть точно в меру.

Тесто долго мнем и давим,

сил на это не жалея.

Чуть муки в замес добавим —

сразу туже он, белее…

Замесив, формуем тут же:

вот вам пышный хлеб, вот плоский,

этот круглый, тот поуже, —

и кладем их все на доски.

Сверху — либо покрывало,

либо теплую тряпицу,

чтобы тесто доспевало.

Надо ждать, не торопиться.

Глядь — оно и поднялося!

Тут взошедшую опару

без задержки мы относим

прямиком к печному жару.

Кочергой в печи шуруя,

смотрим, чтоб не подгорело.

А коль хлебину сырую

проглядим, то плохо дело:

мало ль склочного народца

в достославном нашем граде?

Целый бунт, поди, начнется,

даже стража с ним не сладит!..

Подвергают хлеб наш пробам

должностные прежде лица.

Впрочем, с этим-то народом

можем мы договориться:

им, для их же интересу,

носим яйца по-французски,

чтоб, коль в хлебе мало весу,

не томили нас в кутузке.

Но к мздоимству всяк ведь лаком —

и хлебнуть беды мы можем,

если стражникам-собакам

что-то в лапы не положим:

оклевещут нас, известно,

перед теми, должностными!

Так что заработок честный

делим мы еще и с ними.

Ладно, с нас печник да мельник

непомерной просят платы.

А ведь стражник-то — бездельник!

Так за что ж берет, проклятый?

Хоть сожрали б, что ли, черти

всех таких! А их немало:

Горлопан, Пузанчич, Фертик,

Кровосос, Храпун, Воняла…

Самый вредный прозван Дошлым;

он одну из нас, бесстыжий,

еще летом позапрошлым

обобрал и с торга выжил!

При труде вседневном тяжком

да с такими наглецами

не прожить бы нам, бедняжкам,

не свести концы с концами:

мы, доход свой раздавая,

прогорели все давно бы,

каб — лишь хлеб да караваи,

каб — ни кренделя, ни сдобы.

Но на то ты и торговка:

с калачей, с рожков, с пирожных,

если ты печешь их ловко,

и разжиться даже можно.

Есть у нас лепешки, сласти —

ешьте, коль монет не жалко!

Всех ловчей по этой части

Образина и Давалка.

Кто ж из двух-то — знаменитей?

Кто в заглавном-то почете?

Со второй пример возьмите —

всё, сударушки, поймете…

Люди! Ласкового слова

просим нынче, как награды.

Похвалите ж нас! И снова

вам служить мы будем рады.

Ночь сиянье небосклона

тенью легкой обовьет,

и, любовью вдохновленный,

звезд заблещет хоровод.

Дом любимой очень близко,

вдруг раскрылась дверь впотьмах —

и любовная записка

у меня уже в руках.

Развернул ее поспешно,

но прочесть не мог никак, —

все объято тьмой кромешной,

все покрыл тяжелый мрак.

Ночь, как черная завеса,

я не вижу ни строки, —

месяц прячется за лесом,

звезды слишком далеки.

Я бы мог, любовью полный,

все понять в ее словах

и при жутком блеске молний,

отогнав ненужный страх.

Вдруг сверкнул в траве за домом

очень маленький предмет, —

и в крылатом насекомом

я нашел желанный свет.

Огонек живой и милый

поднял я, в руке храня, —

не любовь ли научила

этой хитрости меня?

Света крохотный кусочек,

золотистый светлячок

в содержанье милых строчек

разобраться мне помог.

Друг, тебе я благодарен,

так, мой светлый, и живи, —

словно звезды, лучезарен,

словно искорка любви.

Я тебя прославлю песней,

золотое существо!

Кто помог бы мне чудесней

в миг смятенья моего?

Златокрылым, златоглавым

ты и создан, может быть,

чтобы ночью темным травам

каплю солнца приносить.

Меркнет золото мгновенно

рядом с золотом твоим, —

и, как камень драгоценный,

ты ничем не заменим.

Ты — земли живое око,

ты, как эльфов светлый рой,

что в полночной тьме глубокой

пролетают над землей.

Вечно, с лаской и заботой,

окрыляя, веселя,

пусть тебе свои щедроты

дарят небо и земля!

Радостный час —

весна началась,

настало цветенье

природы весенней.

Все солнцем согрето.

Венки до рассвета

будут опять

пастушки сплетать,

чтоб золото кос

венком оплелось.

Здесь юная зелень,

покой колыбелен, —

прохлада сладка

у родника.

Юноши тут

возлюбленных ждут,

и наши свирели

вновь зазвенели —

в царстве лесном

пляшем, поем.

Сменит все это

знойное лето —

в поле пшеница

заколосится…

А каждую осень

мир плодоносен.

Возлюбленной виле

нарвет в изобилье

яблок с айвой

пастух молодой,

осенних щедрот

сладостный плод, —

еще ей даруя

и мед поцелуя…

Женщины, песнь мою

вам я, слепец, пою.

Страсти храните пламя —

юность не вечно с вами.

Та, в ком она зачахла,

станет седой и дряхлой,

алые сменит губы

старческий рот беззубый.

Больно понять в бессилье:

молодость упустили…

Старость от злых обид

охает и кряхтит,

мучаясь от желаний,

неутоленных ране.

Помню, в расцвете сил

как я жадно любил,

помню, плясали где-то

с вилами до рассвета.

Молодость коротка, —

гонят прочь старика.

Кто одряхлел, остыл,

тот никому не мил.

Женщины, вам пою,

вы же в шапку мою

бросьте за добрый совет

пару медных монет.

Неба утреннего алость,

светлый солнечный восток,

и повеял, мне казалось,

ароматный ветерок.

Но твои я слышу речи,

вижу блеск твоих очей, —

это ты идешь навстречу,

солнца ярче и светлей.

Это ты, моя царица,

на пути моем взошла —

здесь не трудно ошибиться:

словно солнце, ты светла.

Так огромно чувство было,

так я встречи ждал, любя, —

что от яркого светила

отличить не смог тебя.