Европейская поэзия XVII века

Олень, ты серебрист, как горные вершины;

Рогатым скакуном тебя прозвали финны.

Ни Новая Земля, ни Кольские хребты

Не знают существа прекраснее, чем ты.

Как прожил человек без пищи и приюта

Среди отвесных скал, в метель и холод лютый,

Когда морской прибой, взметнувшись до высот,

В полете застывал и превращался в лед?

Густая шерсть твоя охотника согрела;

На лыжах он бежал, проверив лук и стрелы,

Наряженный тобой от головы до ног,

От шапки меховой до кожаных чулок.

Ты одеялом стал, от стужи спас в бураны,

Лопарь тебя доил для сыра и сметаны.

Ты мясом накормил семью у очага

И теплый кров ей дал, когда мела пурга.

И ты приданым был для девушки богатой,

Корову заменив, и серебро, и злато.

Когда в стоянку друг позвал за сотни миль,

Лопарь собрался вмиг — и, взвихривая пыль,

Ты, за день по три бло[143] одолевая, мчался,

Чтобы хозяин твой с друзьями повстречался.

А содержать тебя не стоило труда:

Лишайник на камнях — вот вся твоя еда.

Зимой, взрывая наст раздвоенным копытом,

Ты пищу находил на камне, мхом покрытом.

Долготерпенья дар тебе природой дан —

И ты снискал любовь у северных датчан;

Полузасохший мох — твоя скупая пища,

Не просишь ты себе ни корма, ни жилища.

Пока в твоем краю вершины гор в снегах,

Достоинства твои я буду петь в стихах.

Прощай, о земля!

Служив тебе долго, измучился я.

И бремя, что мне этот мир навязал,

Теперь я отброшу, теперь я устал.

Я рву свои узы, здесь все маета,

И все суета,

И все суета.

Что, в сущности, мир

Поставил пред нами как цель и кумир?

Не больше, чем тень и сверканье стекла,

Чем тонкая наледь над глубями зла,

Чем мыльный пузырь. А внутри — пустота,

И все суета,

И все суета.

Что годы и дни?

Хитро, незаметно проходят они,

Хитро, незаметно за ними уйдут

И радость, и плач, и заботы, и труд,

Роскошество мыслей, ума острота,

И все суета,

И все суета.

О смертных фетиш,

Телец золотой, ты в подлунной царишь,

Но непостоянство — натура твоя,

На непостоянство прельстилась земля,

В тебе воплощается жизни тщета,

Сама суета,

Сама суета.

Ах, власть и почет!

Сиянье короны, жужжанье забот.

А зависть у власти сидит за спиной,

Посеет тревогу, развеет покой,

И радость не в радость, а лишь тягота,

И все суета,

И все суета.

Ах, милость владык!

Неверный, стоглазый, слепой временщик!

Ведь ты помогаешь пустым пузырям

Раздуться, взметнуться, взлететь к небесам.

Но с солнцем в сравненье твоя щедрота —

Одна суета,

Одна суета.

Ах, дружба, друзья!

По опыту знаю — вам верить нельзя.

Вы горечь умножите в чаше обид,

Вы — флюгер, вас только удача манит,

Обманчива ваших словес теплота,

И все суета,

И все суета.

Ах, плотских услад

Горячая топка, искристый каскад!

Потянется смертный за этим теплом,

Да в вечном огне будет греться потом!

Пригубишь твой мед — не отмоешь уста:

Одна суета,

Одна суета.

Прощай же, прости,

И душу мою на покой отпусти.

Хочу я откланяться, лживый мирок.

Могила забвенья — вот жизни итог.

А мне воздадут за голгофу мою

В господнем раю,

В господнем раю.

И дни и года

Средь вечной весны растворятся тогда,

Там солнцу нет нужды по небу брести,

Нет нужды луне убывать и расти,

Там лик Иисуса являет зарю

В господнем раю,

В господнем раю.

Я буду богат,

Зовут постоянством незримый тот клад,

Грабитель не сможет его отобрать,

Пройдоха не сможет его оттягать,

Никто не подстроит уж мне западню

В господнем раю,

В господнем раю.

И там меня ждет

У престола господня неложный почет,

Корона моя будет сутью ценна —

Ведь кровию Агнца сияет она.

Так будет — пусть я Сатану разъярю —

В господнем раю,

В господнем раю.

Вот милость владык —

Мне ангельский внятен блаженный язык.

Отныне, незрим для завистливых глаз,

Я божью улыбку увижу не раз,

И злобную смерть я тогда осмею

В господнем раю,

В господнем раю.

И друга навек

В Иисусе достойный найдет человек.

Увижу я истинный облик Христа,

Любовь его вечна, щедра и свята,

И Дух и Любовь я в единстве узрю

В господнем раю,

В господнем раю.

Нет выше услад,

Чем ангельских песен узывчивый лад.

Но общая радость у нас — это бог.

Забудь же, душа моя, землю тревог,

Но помни, что радость обрящешь свою

В господнем раю,

В господнем раю.

Я жителю Нурланна шлю свой поклон —

Хозяин ли он, подмастерье ли он,

Крестьянин в сермяжном уборе,

Идет ли на промысел он за треской,

У чанов солильных стоит день-деньской,

Живет он в горах ли, у моря.

И пасторам в каждом приходе привет —

Да будет сиять им божественный свет

В почтенных трудах каждодневных;

И тем, кто сжимает судебник и меч,

Кто должен от зла и насилья беречь

Бесхитростных и смиренных.

Поклон арендаторам, хусманам; вам,

Живущим по прадедовским хуторам,

Что в скалах прибрежных мостятся;

Отшельникам, лавочникам и другим,

Которым помог я советом моим,

Хоть в стих они мой не вместятся.

Прекрасному женскому полу поклон,

Помянем хозяек, крестьянских матрон,

Мамаш и на выданье дочек.

А доброму нраву — особый почет.

На помощь тому, кто достойно живет,

Отправлюсь я без проволочек.

Вот время к полудню идет на часах,

И солнце высоко стоит в небесах.

Прошу вас с глубоким почтеньем

Прийти отобедать, как гости, со мной,

Отведать, что есть у меня в кладовой,

И трапезы быть украшеньем.

Изысканных блюд я к столу не подам,

Желе золотое мне не по зубам:

Безденежье вечное нудит.

Я вас не прельщу необычным питьем,

Подам только то, что и в будни мы пьем,

Но Бахус в обиде не будет.

На кухне дворцовой ведь я не бывал,

И повар-француз меня не обучал,

Как суп иностранный готовить.

Простецкой покажется пища моя

Иным грамотеям, но вы-то, друзья,

Не станете, знаю, злословить.

Готовится здесь не блестящий банкет,

И здесь сервировки особенной нет,

Я новой не следую моде.

Каплун, куропатка, индейка, фазан,

Конечно, прекрасны, да пуст мой карман

И жалованье на исходе.

Изысканных пряностей нет на столе,

Какие растут лишь в индийской земле —

К чему нам такие присыпки?

Но если жаркое из свежей трески

Вам будет по нраву, друзья-едоки,

Прошу вас, отведайте рыбки.

Пшеничный поставлю на стол каравай,

Съедите — поставлю другой, налегай!

Гостей накормлю до отвала.

Не стану, друзья, экономить на вас,

В кладовке имею запасы колбас

И выпивки тоже немало.

Кто хочет ветчинки — вот вам ветчина,

Девятую осень коптится она,

Прозрачна до самой середки.

В бочонке моем прошлогодний улов

Засолен и нынче, должно быть, готов.

Друзья, не подать ли селедки?

Ни вам патиссонов, ни вам огурцов,

Капуста не хуже в конце-то концов.

Чтоб каждый доволен остался,

И репы нарежу — вот вам и салат,

А если бы я обещал виноград,

Сказали бы мне, что заврался.

Ни в сыре, ни в масле отказа вам нет,

Глазуньей, как должно, закончим обед.

Конечно, убыток карману,

По я приглашаю и ныне и впредь

Со мною, друзья, за столом посидеть —

Припасов жалеть я не стану.

Для вас, земляки, я свой начал рассказ,

На славу я вас угостил, а сейчас

Иные пойдут разговоры:

Хочу написать я прилежным пером

О Нурланне нашем, поведать о том,

Какие тут реки и горы,

О долах глухих и о скалах седых,

О вечных снегах, покрывающих их,

О чащах лесных, о погоде,

Какая рыбалка, охота и лов, —

Подробно об этом поведать готов,

И кроме того — о народе.

«Дания — сады и нивы,

голубой прибой.

Наши молодцы ретивы,

так и рвутся в бой

на славян, на вендов,[144] немцев —

только кликни одноземцев.

Но приманчивому саду

нужно бы ограду.

Слава богу, что омыта

Дания водой.

Море — славная защита

для страны родной.

Здесь разбойному соседу

не сыскать вовек победу.

Мы блюдем свои границы,

не сомкнем зеницы.

Берег Фюна[145] крутосклонный

Мелфором омыт,

незаметно ворог конный

в Гедсер[146] не влетит.

Гульдборг[147] путь закрыл на Лолланн,

Эресунн[148] — закрыл на Шелланн,

все затворено от вора,

Юлланн — без затвора.

Люнеборжцы, и голштинцы,

и фарерцы тож —

все на Юлланн прут, бесчинцы,

падки на грабеж.

Наши деньги, скот, усадьбы

нужно, датчане, спасать бы.

Луки есть у нас и стрелы.

Так за чем же дело?»

Так отважно призывала

Тюре Данебод:

«Чтобы Дания не знала

горя и забот —

мы запрем свои владенья

от внезапного вторженья.

На себя пускай пеняет

тот, кто нас пугает.

От Моратсета к закату,

к Мёсунну у Сли[149]

мы протянем, как заплату,

насыпь из земли.

Будет труд наш совокупен,

будет вал наш неприступен,

не проскочит тать глумливый

через вал с поживой».

Тюре доблестным воззваньем

тронула сердца.

Король Гарольд шлет с посланьем

за гонцом гонца,

чтоб везде его читали,

чтобы датчане узнали:

их с телегами, с конями

ждут на стройке днями.

Сконцы[150] двинулись с востока,

шелланнцы идут,

едут лолланнцы сдалека,

фюнцы тут как тут.

Дружно юлланнцы спешили —

все заботы отложили.

Кто радел об общем деле —

все туда поспели.

Тюре сердцем веселится —

поднялся народ!

«Об заклад могу побиться —

дело тут пойдет!

Юлланнцы, гостей кормите,

пироги, сыры несите.

Все пойдет само собою

с доброю едою».

Сконцы, взявшись за лопаты,

к Холлингстеду шли.

Начали от Калегата,

вырыли, взвели

в тридцать футов — ров глубокий,

в сорок восемь — вал высокий.

Ниже, чем по сорок футов,

не было редутов.

Шелланнцы и фюнцы славно

помогли трудам.

Юлланнцы носили справно

снедь своим гостям.

Башен вывели без счета,

как сто фавнов[151] — так ворота.

Лютый враг теперь не страшен —

всё мы видим с башен.

Вот великое строенье

кончено вчерне.

Королева в нетерпенье

едет на коне.

Хочет глянуть — что поправить

или что-нибудь добавить,

хочет видеть свежим глазом

все огрехи разом.

«Даневирке»[152] — так назвали

укрепленный вал.

Долго нас от всякой швали

он оберегал.

Тюре молвит: «Вот ограда

божья пастбища и стада.

От врага, злодея, вора

крепче нет затвора.

Ныне Дания — цветущий,

огражденный луг.

Пособи, господь могущий,

в дни тревог и мук

вырастать, как рожь, солдатам,

храбро биться с супостатом,

Тюре вспоминать всечасно

в Дании прекрасной!»

Уходит день багровый,

Сгустился тьмы поток.

За твой венец терновый

Прости нас, кроткий бог.

Храни дом короля!

Пусть отчий край

От вражьих стай

Длань защитит твоя!

Ты хочешь знать, мирянин,

Который пробил час?

Девица, муж, хозяин,

Ждут сон и отдых вас.

Вверяй себя Христу.

Огонь и свет

Храни от бед!

Бьет десять в темноту.

Туман поднялся млечный,

Рассветный близок час.

Ты устрани, предвечный,

Все, что печалит нас.

Часы пробили три.

О кроткий бог,

Зажги восток

И милость нам яви.

Иисус, взойди над нами

Рассветною звездой

И ниспошли лучами

Щит королю святой!

На башне било пять.

Свет, приходи,

Нас пощади

Нам день яви опять!

Чуть свет я с радостью

Пустился в путь,

Чтоб роз дыхание

В благоухании

Полей вдохнуть.

Вдали жнец складывал

Последний воз,

А мальчик нежные

Бутоны снежные

Срывал у роз.

Полоской алою

Горел восток,

И отсвет рдяною

Зарей багряною

На иней лег.

Когда-то радостный

Я здесь блуждал,

Здесь в рощах лиственных,

Во мхах таинственных

Цветы срывал.

И с тихой радостью

Здесь встретил я

Мою невинную

Фиалку синюю

В сиянье дня.

Фиалка синяя,

Как был я рад

Цветов пустынности,

Плодов невинности

Пить аромат!

Среди пунцовых роз

Она росла,

Но спорить свежестью

С их яркой нежностью

Одна могла.

Ее прекраснее,

Милее нет,

Цветов дурманнее,

Плодов желаннее

Не знает свет.

Гвоздики пряные

Карминные,

Мелиссы бледные,

Душицы бедные,

Невинные;

Самоуверенный

Густой анис,

Янтарно-радостный

Подсолнух сладостный

И кипарис —

Фиалку синюю

Не затемнят,

Пусть всех смиреннее

Сие творение

И прост наряд.

И вот случилось так:

Не стало дня,

Чтоб не был тягостным,

Желаньем сладостным

Истерзан я.

Я запер жалкое

Свое жилье,

И в долах низменных,

Во мхах таинственных

Нашел ее.

Боль улеглась моя,

Играл пастух,

Все ночи был я там,

Служа ее цветам,

К рассудку глух.

Покоен, волен был

Недолго я,

Беда нахлынула,

И вновь отринула

Судьба меня.

Зима коварная

К нам подошла

Сперва с угрозами

И вот морозами

Все отняла.

Ах, лето, полное

Былых отрад!

Морозы властные

И дни ненастные

Твой губят сад.

Долины низкие

Уже в снегу,

Цветок блистающий,

Неувядающий

Сражен в пургу.

Фиалка синяя,

Цветок простой!

Я плачу о тебе,

Доверившись судьбе,

С немой тоской.

Ах, лето, приходи —

Я так продрог, —

Чтобы невинную,

Фиалку синюю

Я видеть мог.