Европейская поэзия XVII века

Почил тут, кто почил тут, ты ж не по надгробью

Суди его, прохожий, но по бесподобью

Всех доблестей. Сей Фебу ревностный радетель

Непревзойден есть в слоге, стих тому свидетель,

Слава малого значит, коль денег не будет,

Как ни бедствуй, а ближний полушкой не ссудит,

Perdas[393] — словцо худое, надобно servare[394],

Дабы не побираться Христа ради встаре.

Omnia[395] сам утратив, всяк свое хлопочет

И — где там! — на подмогу поспешать не хочет.

О, memento, memento[396] бедствий человеки,

О тебе помышляя, не знали б вовеки.

Эх, несчастье, несчастье, будь ты кмет сермяжный,

Драть тебя на конюшне стал бы я в день кажный.

Дочь славного монарха, очи твои, право,

Покуда правит миром Купидона право,

Не очи, но светильни две неумолимых,

Сжигатели до пепла сердец неутолимых.

Не светильни, но звезды, коих ясны зори

Незапным ветром молят шумливое море.

Не звезды, ино солнца, блещущи вельможно,

Свет коих смертным оком и понять не можно.

Не солнца, ино тверди, ибо тож подвижны,

И цветом лучезарным небесам сподвижны.

Не тверди, ино боги, силою велики,

Пред коими земные клонятся владыки.

Не боги, ибо разве ж бессмертные боги

К сердцам людским бывают столь грозны и строги?

Не тверди, тверди кругом одинаким ходят.

Не солнца, солнца токмо всходят и заходят.

Не звезды, эти меркнут, тая пред утрами.

Не светильни, тем только б совладать с ветрами.

Твои же, королевна, очи суть в итоге

Светильни, звезды, солнца, небеса и боги.

Мир — море, человек же — в бурном море судно,

Несчастья — скрыты рифы, счастье — солнце скудно.

Где ясна мысль — кормило, где разум не дремлет,

Буссоль где — добродетель, там бедствий не емлют:

То вниз, то вверх, то в боки судно волны скважит,

Так пользуясь погодой, как море укажет.

Все в мире преходяще, ибо хоть велики

Со светочем Титана месяц мутноликий,

Но всходят и заходят с твердью сообразно —

Что ж человек, коль небо пребывает разно!

У язычников женки мерли вслед за мужем,

Ныне ж над свежим гробом пляшем и не тужим.

Не то чтобы за мужа здравия лишится

Иная, но его же здравье скрасть схитрится.

Один испустит душу — с другим пред налоем.

Нынче свадьба, а завтра — вздохнем и зароем.

Девки, музыка, брашно — и унынье не страшно

Меланхоликам; то-то разгрустится забота.

Какова тебе дудка, такова и погудка.

Так что в танец пускайся, удручаться закайся.

Кто поет в доброй воле, тот нальет мне поболе.

Сушит душу забота, вот и выпить охота.

Ну-ка, парни, девицы, начинайте резвиться.

У кого ус отвислый, тот сиди себе кислый.

Панны любят стоячий и дадут — не иначе —

В дар тому бел-платочек и тугой перстенечек.

Так что, чада, в работу — Зосю или Дороту

В круг влеки! Там цимбалы горячи и удалы.

Чары две налил ежли, мне одну двигай, — нежли

Пить сам-друг их, мы сдвинем чаши и опрокинем.

Руки прекрасней люди не видали,

И в целом мире сыщется едва ли,

Что б с ней сравнилось. Снег не столь блистает,

Воск не прелестней, хоть теплея тает.

На палец вздетый адамант колючий,

Запястья вкруг злат-обруч самолучший —

Всё суть безделки! Право, мнится сделкой

Союз красы с драгою, но безделкой.

Ведь столько власти та рука имеет,

Что в хвори мнимой воскрешать умеет;

Спасет от судорг; ежли полужива

Коснется тела. Сила особлива

Враз со здоровьем телу прибывает.

Она жив росте сильно пособляет.

Счастливо тело и член каждый — оный

Ее касаньем к жизни воскрешенный.

Лишь бы подоле воскрешать хотела.

А что в руке, то и в ногах имела.

О ночь, поддайся, развейтеся, мраки!

Сгиньте, туманы и тени ужасны!

Являет Зорька румяные знаки,

Лучи светила предвосхитив ясны.

Тварь водяная и пернатый всякий,

Все славословьте ее согласны.

Она проснулась, ждет природа Феба,

Печальны тучи утекают с неба.

Воспойте! Борзых день коней впрягает

В свою лучисту и быстру повозку!

Тебе, Денница, тебе позлащает

Венера, движась вспять в землю Пафосску,

Чело благое. Гимны посвящают

На Геликоне Музы. Отголоску

Внемли их. Что ж, и вы воспойте пуще,

Всяк на водах и над водами сущий!

Ты, вшед раненько в окошко светлицы,

Луч розоватый зыблешь на постеле,

Когда на персях у души-девицы

Уснет дружочек, усладясь доселе;

Ты овеваешь прозрачны криницы,

Сребристой пены прикасаясь еле,

Пока, исполнясь грезы и надежды,

Напеи[400] сушат влажные одежды,

Ты в тяжком зное житу иссушенну

Даришь прохладу и жемчужны росы.

Ты божьим пташкам, изгнездившим крону,

Даешь с рассветом свист сладкоголосый;

Они щебечут все без угомону,

Меж тем выходит Феб златоволосый,

Внемля им. Что ж, и вы воспойте пуще,

Всяк на водах и над водами сущий!

Себя зачем я не восславлю тоже

Или не подпою вам в гимнах оных?

Юпитер, вожжи мне вручив, погоже

Украсил мною свод небес просонных.

В мой час веселый, рады и пригожи,

Цветут и травы во садах зеленых,

И что тюльпанов дивные наряды

Без росных капель и моей прохлады!

На розу гляньте — стоит мне явиться,

Росу она впивает с юным пылом.

Чуть вспыхнет в небе утра багряница,

Цветок вплетают девы в кудри милым.

Ужо увянет! Ужо истомится,

С полденным жаром встретившись унылым.

Рви ж поутру ее! Не то увянет!

И, лепестки осыпав, не приманит!

В лугах цветут мне травы ароматны,

Оттоль венки, рукою свиты ладной,

Мне дарят девы и парни приятны,

Укрыты в майской зелени прохладной;

А коль, как Веспер выйду предзакатный,

Жнецы усталы песнью славят складной.

Стада играют, пастухи смеются,

Зефиры, будто малы дети, вьются.

Пою, меж тем как Феб золотогривый

Огнь из ноздрей пускает в нетерпенье.

Прочь с неба, звезды! Ну как торопливый

Бич Фаэтонов сгонит вас в мгновенье!

Ему, чей натиск столь нетерпеливый,

Мы все, умолкши и закончив пенье,

Вручаем скипетр. Он теперь хозяин!

Пусть правит миром, сколь тот ни бескраен!

Господь — я полагаю — горше, чем неволей, —

Расплатой потяжеле взыщет за холопей

С нас, неблагоразумных. Разве же холоп наш

Не ближний нам и разве не человек он вовсе?

Мороз пойдет по коже, сердце обмирает

При мысли о неволе, хуже бусурманской.

Помилуй Бог, поляки, нешто вы сдурели!

Добро ведь и достаток, скот и урожаи —

Всё вам через холопей. Их руки вас кормят.

В какую же вы силу с ними так жестоки?

Верблюд и тот, по слухам, не в подъем не тащит.

Но, будучи навьючен, коль чрезмерну ношу

Почует на закорках, тут же ляжет наземь

И встать не хощет. Вот бы и у нас так! Свыше

Земных и божьих правил кмет стерпеть обязан,

Что господа на спину ему взгромождают.

Проповедник стращает, корит исповедник,

Пеклом грозя, — чего там! — сам тебе епископ

Суд через эконома вершит и прелата —

А то и через высших. Шляхтич худородный

Деет то же, примеру следуя знатнейших.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, расплата небесна, коей свет не видел!

Так жать и гнесть нещадно холопа, который

Ксендзу, двору, жолнеру, Речи Посполитой,

Чиновникам и стряпчим, пану, слугам панским,

Гайдукам и казакам, чадам своим, женке

Исхитриться наробить на прокорм обязан.

Дерут с него и город, двор, корчма да церковь,

По три шкуры сдирают, — нешто обернешься!

Господа-то, мой Боже, что хошь вытворяют

И, словно со скотиной, обходятся с кметом;

Мол, пану так угодно, пана надо слушать!

И вот вам осложненья времен стародавних,

Чуть лишь алчную Рыксу[402] изгнали и с сыном

Казимиром, тотчас же все, какие были,

Взбунтовалися смерды на своих хозяев.

Пришлось поразбежаться да в глуши укрыться,

В скитах да в дебрях разных равно иереям,

Так и каштелянам, тож и воеводам,

Когда их чернь искала, мстя за свои кривды.

А Павлюков напасти, Мух да Наливаек[403] —

Бунтовщиков, ведь тоже принесли кроваву

Войну и поношенье отчизне, чего там —

Чуть не погибель вовсе,[404] когда сей flagellum[405]

Господь послал чрез смердов, гетманов карая

По-перву пораженьем, по-втору острогом,

Потом же некрасивым и тайным побегом,

А после ложным миром, постыдным отчизне,

Per quae… ибо peccat, per eadem также

Punitur[406] мы познали, как еще познали!

Закончу, как и начал. Господь всех тяжеле

С нас взыщет за холопей и взыскивать будет,

Ежли только ты, Польша, за ум не возьмешься.

О вы, собачки, бдящие в покоях,

Где спит хозяйка, моськи, из-за коих

Нам не сойтиться с нею без огласки,

Ни материнской обмануть опаски,

Ни объегорить мамку-пустомелку,

Ни подглядеть в замочную гляделку,

Ни девок сенных подкупить дарами,

Чтобы язык держали за зубами.

Усните, что ли! Поумерьте ражу,

Пока ни то я малость попрокажу.

Пес вот небесный, в поднебесье вышед,

За вас, покуда спите, все дослышит.

Спать, псы! Сей сторож уж куда как чуток!

Все доглядит он в темну пору суток.

Ах, не хотите! Просьбе не вонмёте!

Хрипя от лая, пасти разеёте!

Что ж, стану клясть вас! Пусть и вам оттоле

Жить приведется в горе и недоле,

Пусть взбеситесь вы в жарку летню пору,

Пускай гайдук в вас стрельнет пулю скору,

Звезда собачья блох вам пусть напустит,

Собачник шкуру на пергамент спустит,

Пускай вас, хоть вы верны были слуги,

За ваши лупят палкою услуги

И, чтя пустою службу беспорочну,

Влекут крюками во канаву сточну.

Не столько зверя в Неполомской пуще,[407]

Не столько злости в янычарской гуще,

Не столько ульев в украинских селах,

Не столько дворских дам сидит в гондолах,

Не столько в крымских ордах стрел каленых,

Не столько скрепов в грецких галеонах,

Не столько нитей на брабантских кроснах,

Не столько скрипу в жерновах соосных,

Не столько сельди во полнощном море,

Не столько красок зажигают зори,

Не столько чёток щупают в Лорето,[408]

Не столько в Вене кова и навета,

Не столько в Гданьске хлеба в складах порта,

Не столько книжек на торгах Франкфорта,

Не столь весною птиц, колосьев летом,

Обилья в осень и числа приметам,

Звезд в ясном небе, на брегу песчинок,

В метели снегу и в дожде дождинок,

Не столько в плавнях всяческой тростины,

Сколь у меня любви для Катарины.

Не все же луку быть вооружённу —

Порой прискучат стрелы Купидону,

И сей, в хозяйстве видя больше толку,

В садах Пафосских[409] делает прополку.

Трава там всходит, где надежду сеют,

Бурьян — обеты, кои ветр развеет.

Символ страданья — ветвь мертво свисает,

А в лабиринте — свой пути не знает.

Цветки — утраты, ягодки — заботы,

Из слез горючих плещут водометы.

Зефир приятный — неутешны вздохи.

Силки — лукавство, сторожа — подвохи.

Первейши травки — позабудка, лжица,

Колюча изгородь клевет ежится.

Есть и прочнее огорожа — стены,

Где известь — плутни, а кирпич — измены.

Труждаюсь в саде том я наипаче:

Пришед с печалью, все кроплю во плаче,

Пашу скалисты Татры поневоле,

Хожу за Вислой и жну ветер в поле.

«Пусть, кто желает, станет с паном свойский,

Фаворов дворских топчет взгорок скользкий,

С меня довольно, восседая в сени

Утех домашних, мне б не знать и тени

Фортуны громкой, но, презрев мирское,

Свободу в сладком том вкушать покое.

Что ж, что тишком в своих пенатах сельских

Живу без сеймов и судов любельских,

Что королю я чужд, а знатных дружбе

Совсем не должен воздавать на службе.

Когда ж, всю пряжу изведя по чину,

Сует чураясь, встречу я кончину,

Проживший тихо, мыслю в ту же силу,

Старик уездный, я сойти в могилу.

Тому тяжка смерть, кто, свой путь кончая,

Был всем известен, сам себя не зная!»

Так молвил Тирсис, будто стоик новый,

Но лишь закончил свой глагол суровый,

Хвалы вельмож услышав, стал взыскати

Милостей, сеймов, выслуг и печати.

Цветики свежи, сорванные в саде,

Его для Каси вам покинуть стоит.

Вас не оставят внакладе —

И персей близко, и к власам пристроят.

Уж не корите капризну удачу,

Не сожалейте о росе да грядке.

Тут вам, когда вас оплачу,

Росою — слёзы, а грядою — прядки.

В них, позлащенных, то-то оживитесь,

Но тверды будьте, сколь вас ни голубят.

Ее очей берегитесь —

Вас, солнцеродных, эти солнца сгубят.

Если ж такое случится, превратна

Судьба вам лестну гибель посылает;

Той ради гибнуть приятно,

Которой ради весь мир умирает.

Тверд адамант, никоим не дробимый млатом,

Твердо железо, кое нареченно булатом,

Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый,

Тверд камень, без успеха волнами точимый.

Ты же, дева, твердее, когда неуступна,

Чем адамант, железо, дуб и камень купно.

Столь зримо скрыта в янтаре пречистом,

Пчела утопла в нем, как в меде чистом.

Ничтожна бывши в жизни своей бренной,

Она во гробе стала драгоценной.

За труд прилежный, видно, ей награда,

Какой была бы и сама же рада.

Пусть Клеопатра жизнью громогласней,

У мухи этой гроб куда прекрасней.

Теснил Ядвигу Бартош седовласый,

Та не далася — стар был блудень ласый.

Он видит — девка старость не уважит,

И сивый чуб свой черной сажей мажет.

Так головою нов, а сам такой же

Стучится к ней же с надобностью той же.

Она ж, смекнувши, что не дюж по части

Он мужска дела, хоть и темной масти,

«Не наседай, мол, и ступай! — сказала. —

Отцу твому я тоже отказала!»

Когда ты рядом, о моя тревога,

Пылаю я, как в летний зной пожога.

Когда далече, делаюся стылым,

Кровь леденится, ходит хлад по жилам.

Я мыслю о тебе — не солнце ль это,

Дарующее зиму мне и лето?

Врача спросила дева, тупя очи:

«Любиться лучше утром или к ночи?»

Тот вразумляет: «К ночи оно слаще.

С утра ж здоровью боле подходяще».

А панна: «Буду жить по слову мудру

Для вкуса — к ночи, для здоровья — к утру».

Любовь питаю мыслей маетою,

Мысли — алчбою и воспоминаньем,

Алчбу — надеждой, плотским домоганьем,

Надежду — басней и мечтой пустою.

Питаю сердце спесью и тщетою,

Спесь — дерзостностью вкупе с ликованьем,

Дерзость — безумьем и всеотрицаньем,

Безумье — гневом и неправотою.

Кормлю я горе плачем и стенаньем,

Стон — пламенами, пламень — ветром в поле,

Ветр — тенью зыбкой, тень — лжеобещаньем.

О горшей в мире слыхано ли доле,

Когда, печалясь чьим-то голоданьем,

Я сам в застолье голоден всех боле?

Еду, но без себя, раз без тебя; с собою

Вновь встречуся, представши опять пред тобою.

Еду, но половиной, другой — остаюся

С тобой я. Уезжая, надвое делюся.

Еду прочь, прихвативши часть наихудшу — тело,

Лучша — душа и сердце при тебе всецело.

Еду, располовинясь, и собой не буду,

Покуда за другою частью не прибуду.

Тогда, вновь съединенный, не то что дотоле,

Служить те стану цельный, не разъятый боле.

Прореките же, драгие

Лютни струны мне тугие,

В каких уделах мира, нестреножна,

Сегодня бродит мысль моя тревожна.

Часто ж дома ее нету, —

Не иначе, как по свету,

На крыльях воспарив неуследимых,

Ширь облетает стран неисследимых.

Ей и ночка не отрада,

И рассвет ей не привада;

Так что, бывает, ищешь ее оком,

Словно бы гостя в распутье далеком.

Святый Боже! Вельми многа

Особливость в нас от Бога —

Разные, то бишь, Предвечного знаки,

И непостижны премудрости всяки.

Дивна, однако, всех боле —

Мысль, ибо несть ей неволи!

В мире греховном с ней, вольною, мы же

Ко совершенству становимся ближе.

Что ж под солнцем с ней сравнимо,

Мчащейся неукротимо?

Не столь и птица, и не так летяща

Стрела из лука, на лету свистяща.

Не так и пламень трепещет,

Не так и молонья блещет.

Ею же каждый во мгновенье ока,

Будь он хоть рядом, зри хоть издалёка,

Даже моргнуть не успеет,

Туда проникнуть сумеет,

Где за богатой Китаем-страною

Море восточно лижет брег волною,

Или же в западны страны,

Кои во счастье пространны,

Иль до Гренландов, отколь Аквилоны,

Или до мыса, что был нареченный

Доброй Надеждой, а он-то —

Сущий средь теплого Понта.

А, погостивши в столь далеких водах,

Вмиг побывает также в антиподах.

Так что в единое время

Всюду бывать ей не в бремя.

Притом не только на земном просторе

Есть вездесуща, но в бездонном море;

Знай, плывет в любые зыби,

Чешуйчатой сродна рыбе;

Или же солнца превыше ходяща

Взмоет она же, столь быстролетяща.

А оттуда — вниз, в краины

Мчит суровой Прозерпины.

Так что искать мы почнем понапрасну

Высь и пучину, мысли неподвластну.

Прореките же, драгие

Лютни струны мне тугие,

В каких уделах мира, нестреножна,

Сегодня бродит мысль моя тревожна.

Знать, во той сторонке ходит,

Солнце к нам отколь восходит;

Злой хотя ветр к нам оттуда несется,

Мной она доброй надеждой зовется.

Толковал тебе как-то я, друг мой, про это —

Что в польском «не дозволю», на латыни veto.

Пусть иной это слово, как выше, толмачит,

Но vae[413] по-латински у нас «горе» значит.

«Горе» то, я считаю, коль кто «не дозволит» —

И словечком отчизне распасться позволит.

Вето не для упрямцев, запомни же это,

Ибо, дурень, ответишь в свой час ты за вето.

Первый слог понапрасну заезжих пугает —

Не кражей вовсе Краков деньгу вытягает.

В дому без многой вещи можно обойтиться,

Зашед к торговцу, — многой можно обольститься.

Идучи по заулку, там, где лавки стары,

Между товаром протчим зрю я окуляры.

Пожелал их для зренья приобресть, и с тяжким

Кошелём подступился к полезным стекляшкам.

Расплатившись, сколь надо, за них и с футляром,

Вижу карты — в Бобовой[414] худо с сим товаром.

Взял их несколько дюжин. Вдруг съедутся гости,

Обыграю их, может. Из слоновой кости

Нож себе покупаю, жене ж из коралла

С золотою насечкой, чтоб снедь ковыряла.

Стыден нож на пиру-то из буйволина рога —

На что ж люди и робят, отделив для бога?

Себе еще топорик, жене веретенце,

Коробочек для гребня заметил в оконце;

Он ведь нужен, к тому же искусно и вышит.

Платит слуга, кошель же боками уж дышит.

Еще перчатки римски да чулки для женки,

Детишкам то да это в смысле одежонки.

Все же навроде нужно, что ни видят бельма.

А француз зазывает, предлагает, шельма.

Напоследок купивши шляпу и булавки,

Весь потратясь, иду я наконец из лавки.

Тут дождь. «А не купить ли верхней одежонки?»

Слуга же: «Ваша милость, кончились деньжонки!»

Иду, значит, и мокну, иззябнув спиною,

Рассчитались безделки с моею мошною.

Шел и очень смеялся над собой за эту

Растранжиренну впусте немалу монету.

Жил ведь и жить без оных вещиц мог и дольше.

Пусть же в Кракове всякий очи жмурит больше.

Вчера шутил воевода некий надо мною,

Мол, с кустом Моисея сходен я брадою.

Хоть бы и так — мне это не во вред в итоге —

На вас же вижу, сударь, пророковы роги.

Хвасталась как-то дама перед ветрогоном,

Десять тыщ, мол, имею в полотне беленом.

Ферт в ответ заявляет: «Мне б на том не стало —

За то, что в нем имею, сто тыщ будет мало!»

Что всех старше в мире средь велика и мала?

Бог. Почему? Известно. Сей есть без начала.

Что прекрасней? Мир божий. Где красоты пуще?

Всё, что зовем прекрасным, в мире присносуще.

Что мудрее всех? Время. Ибо все науки,

Рук дела и рассудка в вечны емлет руки.

Что поместительней? Место. Творенье любое

Или предмет вмещает, сколь нужно, собою.

Что всех быстрее? Мысль есть. Мгновенья ей хватит —

Небо, море и землю вдаль и вширь охватит.

Что всех сильней на свете? Смерть — с ней не схватиться.

Что всех страшней на свете? Смерть — всяк убоится.

Что надежней на свете? Смерть — повсюду вхожа.

Что ненадежней в свете? Смерть — в дружбу негожа.

Что желанней на свете? Смерть — утоляет муки,

На себя из-за коих налагают руки.

Всяк стихи мои хвалит, кто только ни слышит,

Исключая поэтов, они ж сами пишут.

Те ругают, но что мне от ругни иль попрека!

О поварне не мыслю, раз гость в яствах дока.

Жаждя испить, травивший круль Казимеж зверя,

К шляхтичу небогату постучался в двери.

Обрадовался хозяин монаршью приходу

И, нацедив остатки из бочонка меду,

Гостю чинно подносит, а король вещает:

«По обычаю, прежде монарх угощает!»

Отпил шляхтич и снова с поклоном подносит,

«Допивайте до дна уж!» — король его просит.

Выпил шляхтич, король же: «Сейчас бы и мне-то!»

Бедный шляхтич смешался: «Государь мой, нету!

Оторвал бы от сердца, хоть бы он из злата

Был тот мед, но увы мне — хата небогата!»

Государь же на это: «Обычай не каждый

Чтить в Мазовии нужно, коль мучишься жаждой!»

Март месяц уж стучался,

Февраль кончался хмурый,

Старик один собрался

К панне — строить куры.

Лишь взыграли цимбалы, —

Позабывши опаску,

Хоть в берцах и стреляло,

Старый пустился в пляску.

Стал сперва заручаться

Сговорённостью устной,

К масленой чтобы венчаться

Во канун мясопустный.

Тут и контракт составил

Старец седобородый,

А как строгих был правил

Старинныя моды —

Шлет людей в Краков-город

По сахар и свечи.

Ну а смерть хвать за ворот —

Не тщись, человече!

Вместо свадебна цуга —

Похоронна упряжка.

Март — он месяц-хитрюга,

Не скачи, старикашка.

Пил в Четверток Великий викарий с плебаном,

Допились до рассвета, уж и к прихожанам

Им пора, а плебан вдруг викарию: «Отче!

Жаль Христа Иисуса мне очень и очень.

Слезы в горле мешают. Так что, милый пане,

Вы уж людям глагольте о скорбном преданье!»

А подпитый викарий в ответ: «Между прочим,

Жаль и мне — он ведь тоже, Христос, мне не отчим!»

И ксендзы, ко мирянам не явившись в пору,

Вместо Ерусалима спать пошли в камору.

Близко ордынец, ждут нас утраты,

Король под Львовом сбирает отряды.

Чего мы ждем-то! Гей, сарматы рьяны,

Неужто ж резне уготованы паны?

Кто храбр — по коням! А в Рим — кто трусливый,

Или ж — до Гданьска, кто торопливый!

Первый в застолье иль паче на сходе —

Вижу, от войска далече он вроде.

Лично сражаться — дурацкая мода!

Нет, пане маршал, пане воевода!

Что-то нынче поэты ох дёшевы стали —

Пишут все, даже дети и те бы писали.

Хоть она и не главна забота поляков —

Лишь поэзии учат бакалавры жаков.

Тут вино не поможет — кто чужд сей науке,

К стихотворчеству тщетно прикладывать руки.

Особливо же к польску, строку несогласну

Исхитряет порою иной понапрасну.

И напрасно гордыня из нас так и пышет,

Ничего, что бы ново, сегодня не пишут.

Без понятья толмачим латынцев и греков

И, присвоив их строки, дурим человеков.

Правда, те, кто латынский хоть малость да знают,

Говно с померанцем никак не равняют.

Да и каждая с каждой субстанция розна —

Что в той речи приятно, в другой пренавозно.

Особливо же в польской цветочки сникают,

Каковые в латыни столь благоухают.

Так что многи истории сколь ни читаешь,

Точно к носу безвонну траву подтыкаешь.

Уж не лучше ли сказку слагать, небылицу,

Словно няньки детишкам, про царя да царицу.

Не в гробнице Мавзольской

И не в саркофаге —

Спишь на равнине польской,

Изрядный в отваге.

О храбрый и сердечный,

Тебя земля польска

Дарит славой вечной

В окруженье войска.

Идут полки казацки

Вероломные драться,

Тебе же долг солдатский

Велит не сдаваться.

Валит Орда озверело,

«Алла!» дико воя,

Метки пуская стрелы

Каждой тетивою.

Смерть не спугнет рубаку,

Ратна рана тоже,

Ибо слава поляку

И жизни дороже.

Несчислимой ватаге

Уступая в силе,

Леониду в отваге

Подобны вы были.

Польски рати разбиты

Сим сонмом несметным,

Срамотою покрыты —

Позором бессмертным.

Сей позор всех славнее,

Сей есть подвиг ратный,

Живота не жалея,

Рок принять превратный.

Что же, души святые,

Покойтеся в Боге,

Коих орды лихие

Посекли на Батоге.

Помня доблести ваши,

На безымянном гробе,

Насыпали руки наши

Это вам надгробье.

Как на дворах господских, хоть рожденны разно,

Слуги ходят одеты все однообразно,

Будь то словаки, шведы, венгерцы иль немцы —

Все друг дружке подобны, хотя иноземцы.

Так и я — у кого-то стишок прочитаю,

Приукрашу и сразу за свой почитаю.

Смирения набравшись, пивопийца некий

Усердно бога просит, молясь в кои веки,

Вздыхает и взывает: «Боже, ежли б ты бы

Моря наполнил пивом, а мы были б рыбы.

Настали б дни прекрасны душе и утробе —

Там жили б, умирали б и спали б в том гробе».

В корчме бахвал хвалился, хоть и худородный,

Своей титулатурой, вельми разнородной.

Спросил жолнер захожий: «Как зоветесь, пане?»

А тот: «Я Гипербольский haeres[421] Глухомани,

Marchio[422] Зазадворский, comes de[423] Сохаты,

Baro de[424] Шишка, там, где три двора, две хаты».

А жолнер замечает на это любезно:

«Стольким титулам, пане, в корчме чтой-то тесно!»

Люди и царства, римски сны и были,

Прахом скудельным от нас погребенны,

Доблести мёртвы, тобой возрожденны,

Тебя, бессмертна, нам, смертным, явили.

Доблестней всех, кто великими были,

Увековечив деянья их бренны,

Лавром победным года незабвенны

Ты от забвенья спасаешь и пыли.

Кесарям римским ты равной есть меры,

Они с живых, ты — с умерших взыскуешь,

Нам представляя велики примеры.

И, хоть о лаврах чужих повествуешь,

Можешь бессмертных сподобиться сферы,

Тем, что себя же лавром коронуешь.

Постигнул я, мой Боже, в чем сии секреты,

Что стал пресуществляться в хлебе и вине Ты.

Сперва к Себе тянул Ты в небо человека,

Но тот не соглашался, строптивый от века.

Ты ж поступил согласно Милосердью Божью —

Плоть отдал на съеденье нашему безбожью.

Поскольку людям ближе хлеб, чем мысль о небе,

Быть жаждя в человеке, стал Ты сущим в хлебе.

Двор учит лицемерью: чья нога там будет,

Тот и про добродетель сей же час забудет.

Примером Петр; однажды войти не остерегся

В дворцову дверь — и трижды от Бога отрекся.

Хоть постоял в сенях он, вера в нем смутилась.

А ежли бы — в передней, что б тогда случилось?