Фантасмагория и другие стихотворения

С плеч могучих Гайавата

Фотокамеру из бука,

Полированного бука

Снял и сей же час составил;

Упакована в футляре,

Плотно камера лежала,

Но раздвинул он шарниры,

Сдвинул стержни и шарниры

Так, что ромбы и квадраты

Получились, словно в книгах,

Книгах мудрого Евклида.

На треногу все воздвиг он —

Заползал под темный полог —

Простирал он к небу руки —

Восклицал: «Не шевелитесь!» —

Сверхъестественное действо!

Вся семья пред ним предстала.

Все по очереди, чинно.

Перед тем, как сняться, каждый

Предлагал ему, как лучше,

Как получше выбрать позу.

Первым был отец семейства:

Он у греческой колонны

Пожелал расположиться,

У стола хотел стоять он,

У стола из палисандра.

Он держал бы свиток крепко,

Крепко левою рукою,

В сюртуке другую спрятав

(Так, как будто Бонапарт он),

Простирал бы взгляд в пространство,

Взгляд унылый дикой утки,

Побежденной злою бурей.

Героическая поза!

Только зря — не вышел снимок,

Ибо он пошевелился,

Ибо он не мог иначе.

Вслед за ним его супруга

Перед камерой предстала,

Разодетая в брильянты

И в атлас, в таком наряде

Краше, чем императрица.

Грациозно боком села,

Вся исполнена жеманства

И с огромнейшим букетом,

Большим, чем кочан капусты.

Так она, готовясь к съемке,

Все болтала и болтала,

Как мартышки в чаще леса:

«Так ли я сижу, мой милый?»,

И «Хорош ли выйдет профиль?»,

«Не держать ли мне букетик

Чуть повыше, чуть пониже?»

Фотография не вышла.

Следом старший сын — блестящий,

Славный Кембриджа питомец,

Он хотел бы, чтобы образ

Эстетически стремился

В самый центр, к его булавке,

К золотой его булавке.

Он из книг усвоил это

Джона Рескина, который

«Современных живописцев»,

«Семь столпов архитектуры»

Написал и много прочих;

Но, возможно, он не понял

Смысла авторских суждений.

Как бы ни было, однако

Неудачным вышло фото.

Вслед за ним его сестрица

С пожеланьем очень скромным,

Чтоб на фото воплотился

Взгляд ее «прелестно-кроткий».

«Кротость», так она решила,

В том, что левым глазом смотришь

Влево искоса с прищуром,

Правый глаз потупив долу

И кривой улыбкой скрасив.

Но, когда она просила,

Не ответил Гайавата,

Словно он ее не слышал.

Лишь когда она взмолилась,

Улыбнулся как-то странно,

«Все равно», — сказал он хрипло

И умолк, кусая губы.

В этом не было ошибки —

Фотография не вышла.

То же с сестрами другими.

Самый младший сын последним

Перед камерой явился.

Был настолько он взъерошен,

Круглолиц и непоседлив,

Куртка так покрыта пылью,

Прозван сестрами своими

Был настолько он обидно —

Джонни-Папенькин сыночек

Или Джекки-Недомерок,

Что на фото, как ни странно,

По сравнению с другими

Получился он неплохо,

Пусть хотя бы и отчасти.

Напоследок Гайавата

Всю семью собрал толпою

(«Группой» — так сказать неверно),

И отличный сделал снимок,

На котором наконец-то

Вся родня удачно вышла.

Каждый был самим собою.

А затем они ругались,

Невоздержанно ругались,

Так как снимок был ужасен,

Как в каком-то сне кошмарном.

«Что за жуткие гримасы,

Очень глупые и злые —

Так любой нас сразу примет

(Тот, который нас не знает)

За людей весьма противных»

(Так, наверно, Гайавата

Размышлял не без причины.)

Все кричали раздраженно,

Громко, зло — так воют ночью

Псы бездомные, и кошки

Так визжат в безумном хоре.

И тогда его терпенье,

Прирожденное терпенье

Вдруг ушло необъяснимо,

А за ним и Гайавата

Всю компанию покинул,

Но покинул не бесстрастно,

Со спокойным, сильным чувством,

Чувством фотоживописца,

А покинул в нетерпенье,

В чрезвычайном нетерпенье,

Выразительно заметив,

Что не вынесет он дольше,

Неприятнейшую сцену.

Наспех он собрал коробки,

Наспех их увез носильщик,

На тележку погрузив их,

Наспех взял билет и сел он,

Сел на самый скорый поезд.

Так уехал Гайавата.