Фарфоровое лето

— Вы должны иметь в виду, — сказал эксперт Юлиусу Лётцу, — что этот автограф представляет собой настоящую редкость. Перед вами одна из первых сигнатур, заменивших в четырнадцатом веке исполнительный знак. Редкий экземпляр. И с точки зрения содержания тоже необычайно интересный.

— Вы правы, — сказал Юлиус Лётц и положил лупу. — Позвольте мне обдумать это дело день-два.

Когда он вышел на улицу, как раз начался сильный ливень. «Апрельская погода, — подумал Юлиус Лётц и застегнул пальто. — Она такая же непостоянная, как мое нынешнее расположение духа».

Он твердо намеревался купить автограф, он уже давно разыскивал экземпляр этой эпохи, звонок продавца привел его в состояние радостного ожидания. Однако, когда он взял документ в руки, тот показался ему выцветшим и каким-то незначительным, хотя он и знал, что неправ. Так часто случалось в последнее время: он хотел что-то сделать и все же не делал, просто из плохого настроения. «Я стар, — подумал Юлиус Лётц, — теперь на это уже невозможно закрывать глаза». Он начал насвистывать про себя мелодию «Иду к Максиму я…», это ему часто помогало. Однако обнаружил, что некоторые прохожие стали оглядываться на него, и понял, что он свистит вслух. «Как неприятно, — подумал он, — я не только стар, но еще и чувствителен. Здесь поможет только бегство вперед».

У ближайшего киоска с цветами он долго и тщательно выбирал три желтые розы.

— Пожалуйста, без аспарагуса, одних роз вполне достаточно, — и попросил завернуть их так, чтобы были видны головки цветов.

«Жаль, что моя сестра Элла не может меня видеть, — подумал он. — Она тут же решила бы, что у меня на уме галантное приключение. Может быть, и другие считают так же». Представление об этом было ему приятно, он подальше высунул розы из бумаги и сдвинул шляпу на затылок. Имя на латунной табличке заставило его остановиться перед домом, мимо которого он проходил. «Д-р Конрад Гойценбах», — прочитал Юлиус Лётц и вдруг осознал, что еще ни разу не был в конторе Кристининого мужа. Он удивился совпадению, которое привело его на пути домой сюда, ведь в последнее время его мысли часто возвращались к Конраду Гойценбаху. Начиная с того дня, как Кристина пришла к нему в гости с Руди Чапеком.

Руди Чапек ворвался в тихую квартиру Юлиуса Лётца, как порыв ветра, хотя он сдерживал себя и держался так, как, по его мнению, от него ожидали. Он неподвижно прилепился на краешке кресла, не допивал коньяк до дна, боялся ступать по ковру, снова и снова засовывал шейный платок в ворот рубашки и говорил лишь тогда, когда Юлиус задавал ему вопрос. Пока Кристина не сказала, что она достаточно рассказывала ему о своем двоюродном дедушке, чтобы он вел себя нормально. Постепенно Руди оттаял, довольно скоро он упомянул о своем друге Бенедикте.

— Ты наверняка знаешь от Конрада, кто это такой, — ввернула Кристина, — я с ним тоже дружу.

Юлиус Лётц никогда не видел внука Клары, он был для Юлиуса таким же чужим, как Кларина дочь, и все же существование Бенедикта не было ему безразлично. Юлиус снова и снова пытался узнать о нем, хотя бы то немногое, что время от времени доверял ему доктор Вильд, поддерживавший связь с опекуном Бенедикта. И вот теперь перед ним сидел друг Бенедикта Руди и, разговорившись, открывал перед ним некоторые страницы из жизни Бенедикта. Рядом с Руди сидела Кристина, которую странная случайность свела с Бенедиктом Лётцем, казалось, ей не надоедало слушать о нем. Юлиус Лётц нашел, что она изменилась. Руди заметил в разговоре, что Бенедикт, даже если он будет учиться в университете, не сможет бросить работу в библиотеке, потому что остаток его наследства недостаточно велик. Юлиус встрепенулся. Когда Кристина сразу вслед за этим упомянула Конрада и его неоднократные посещения Цюрихского банка, он задумался.

Юлиус Лётц отвернулся от таблички адвоката Конрада Гойценбаха не без тихого злорадства, подумав о том, что Кристина оставила этого скучного человека, который не подходил ей. «Этот Бенедикт тоже не будет устилать ей путь розами», — подумал он, стараясь быть объективным, и посмотрел на цветы в своей руке. Он стал размышлять, что с ними делать, и начал рассматривать женщин, идущих ему навстречу. «Она должна быть очень красивой», — решил он. Когда появилась молодая женщина, напомнившая ему его былую любовь, он подошел к ней и с легким поклоном снял шляпу.

— Вы очень красивы, — сказал он, — позвольте старику выразить свое восхищение вами.

Он снял бумагу и вручил ей розы. Молодая женщина удивилась и смутилась. Помедлив, она взяла цветы из его рук. «Как прекрасно, что такое еще возможно, — подумал Юлиус Лётц, когда он быстро пошел дальше по направлению к дому. — Я привел красивую женщину в смущение».

Белое Corvo di Salaparuta было слишком теплым. Юлиус Лётц достал серебряное ведерко, отправился на кухню, к холодильнику, и попытался вынуть кусочки льда из полиэтиленовой формочки. Его пальцы не гнулись, у него ничего не получалось. Лишь когда он стал лить на формочку горячую воду, кусочки льда один за другим заскользили в раковину. Оттуда он переложил их в ведерко, наполнил его холодной водой, лед плавал сверху, быстро уменьшаясь в размерах. Юлиус окунул в ведерко Salaparuta.

Сидя потом у торшера, он так и не взял в руки подготовленную папку с автографами. Он подумал о Кларе, как уже не раз в эти дни. Юлиусу припомнились подробности его короткой, но богатой событиями встречи с ней, воспоминания не отпускали его. «Долговременная память, старина, — сказал он себе, — вот и до меня дошла очередь». Жизнь Клары, оборвавшаяся так необычно и фатально, а теперь через ее внука Бенедикта переплетавшаяся с жизнью Кристины, стала важной частью его, Юлиуса, собственного существования.

Перед тем как принять дела от опекуна Бенедикта, Конрад обратился к их семейству за помощью и советом, и ему были сообщены не подлежащие огласке сведения о Кларе, которыми располагали родственники. Тогда Юлиус Лётц счел своей обязанностью упомянуть и о том письме, которое настигло его в один сентябрьский день 1945 года, как телефонный звонок из другого мира.

— Может быть, тебе следовало бы разобраться в этом деле, — сказал он Конраду, — возможно, здесь что-то есть.

Вино до сих пор не остудилось до нужной температуры.

— Merde[28], — сказал Юлиус Лётц и подул на него, создавая на гладкой поверхности крошечные волны. Потом встал, чтобы поискать между рукописями и документами своей долгой жизни письмо 1945 года.

Земля раскисла от дождя. Без резиновых сапог невозможно было даже ступить на строительную площадку. Агнес проклинала погоду, которая замедляла работу, затягивала строительство ее деревянного дома. Она почти не покидала земельного участка, оставаясь там с утра до вечера. Плотника, взявшего отпуск в своей фирме, чтобы побыстрее построить дом, она ужасно нервировала; он уже сожалел, что уговорил ее на это предприятие. Иногда появлялись люди из деревни, подходили к забору и некоторое время наблюдали за тем, как идут дела. Тогда Агнес вставала на видное место, чуть не выскакивала из сапог, чтобы казаться выше, и громко давала плотнику и его помощникам бессмысленные указания.

Строительство собственного дома помогло ей пережить кончину Барбары. Встреча с Бенедиктом и его реакция на известие о смерти матери еще больше убедили ее в том, что ему нужна помощь и что она — единственная, кто может ему помочь. Она уже была готова сообщить Бенедикту о своем доме, сказать, что он сможет жить там, когда только пожелает. Но она промолчала. Ей хотелось показать Бенедикту готовый дом. Не тратя лишних слов. «Это построила я, Агнес Амон. Для себя. И для тебя».

Ненадолго приезжая в Вену, чтобы уладить важные дела, она каждый раз пыталась встретиться с Бенедиктом. Писала ему, когда ее можно застать в Вене. Но он не появлялся. Тогда Агнес оставила свой адрес в Бургенланде. Все безрезультатно.

Самое позднее, в мае дом должен быть готов, сказала Агнес плотнику, и он ей это обещал. Если строительство не будет закончено, она взыщет с него неустойку. Плотник в полной растерянности смотрел на нее. Да, да, она справлялась, это возможно, кивала в ответ Агнес.

В конце апреля дом снаружи был готов, начались отделочные работы. Агнес не спала ночами, она сотни раз обставляла мысленно все помещения, заново продумывая каждую мелочь. Мебельный магазин сообщил, что мебель для жилой комнаты привезут по первому звонку. Агнес заблаговременно заплатила первый взнос. Она почти не ела и все больше худела. Из своей старой квартиры она по железной дороге или на автобусе притаскивала всевозможные вещи. Складывала их в сенях у своих квартирных хозяев, те были не в восторге, но Агнес не обращала на это никакого внимания. Она жила как в трансе. Только когда плотник снова потребовал от нее большую сумму денег, она очнулась. Полученный кредит и сбережения сильно поуменьшились, Агнес лихорадочно углубилась в подсчеты и расчеты. Ей не хотелось еще раз идти в банк. Она вспомнила, что Кристина еще должна ей кое-какие деньги. Ведь она же просто исчезла, даже не рассчитавшись. Вместе с праздничными — на Рождество — Агнес лишилась довольно приличной суммы. «Я должна пойти к ней, — думала Агнес. — Нужно рискнуть. Я попрошу у нее денег, объясню свое отсутствие строительством дома. Только она не должна больше спрашивать меня о Кларе, Барбаре и Бенедикте. Да, не должна».

Был светлый весенний день, и одежда на прохожих тоже была светлой, воробьи чирикали над головами гуляющих, свободных от всяких дел, когда Агнес, как и прежде, пешком отправилась в путь. Все, что раньше было таким знакомым, стало для нее чужим, нелюбимый город был вычеркнут из ее жизни. Агнес вспомнилось то утро, когда она покинула дом своих родителей, путь через поля в неизвестное, внушающее страх будущее, предчувствие того, что она больше не вернется. Она ощутила, как уже не раз, запах колосьев, которые она тогда растирала между пальцами, она знала, что с новым домом для нее начнется новая жизнь, будет перекинут мост к ее истокам, а аркой этого моста станет ее собственная судьба, которая началась с Клары Вассарей и закончилась ею. И это хорошо. Агнес была не просто довольна. Она была почти счастлива. Она быстро поднялась по лестнице к Кристининой квартире и даже не запыхалась при этом. Позвонила. Кристина должна быть дома.

Прождав напрасно несколько минут, Агнес вынула из сумки ключ, который машинально взяла с собой. Она открыла и вошла. В передней пахло не так, как обычно. На комоде ничего не было разбросано, из ящиков не свисали шарфы, ни одной туфли не пылилось в углу. Агнес на цыпочках пошла дальше. Кухня была убрана, не было видно остатков завтрака. Гостиная выглядела такой же аккуратной, как при Агнес, в спальне пользовались лишь одной кроватью, это было заметно по вмятине на подушке, одеяло же, снова тщательно расправленное, выглядело как всегда. Забеспокоившись, Агнес открыла Кристинин шкаф. Здесь висели три-четыре элегантных платья, темный костюм. Все брюки, юбки и пуловеры исчезли, в шкафу не оказалось также белья и платков. Итак, Кристина здесь больше не жила. Куда же она ушла, куда переехала, где живет, с кем? Агнес кинулась в кабинет Конрада, к его письменному столу; когда-то здесь под папкой лежало дело о наследстве Клары Вассарей, именно тогда она снова начала бояться, исчезновение тех документов заставило Конрада необоснованно подозревать ее. И все же Агнес должна была попытаться найти здесь что-нибудь, объясняющее исчезновение Кристины. Как всегда в таких ситуациях, она начала молиться, ее губы тихо и быстро шевелились, в то время как руки лихорадочно Перекладывали документы и папки. Она не нашла ничего, касающегося Кристины. Агнес уже собиралась снова привести все в порядок, когда дверь распахнулась. В пальто и шляпе перед ней стоял Конрад Гойценбах.

— Что вы здесь делаете, Агнес?

— Извините, я только хотела…

— Что вы хотели?

— Простите, пожалуйста, где ваша жена? Я должна поговорить с ней.

— Моей жены здесь нет. Как вы вошли в квартиру?

— У меня остался ваш ключ.

— Давайте его сюда. Сейчас же. В вас здесь больше не нуждаются. Я живу один.

— Что с вашей женой? Скажите же мне.

— Она тоже живет одна. Ей вы тоже больше не нужны.

Агнес взяла в руки свою сумку. Ключ затерялся среди множества мелочей, которые она постоянно таскала с собой. Конрад нетерпеливо ждал, пока наконец не получил то, чего хотел.

— История с ключом типична для вас, Агнес, — сказал Конрад. — Из соображений порядочности вы давно должны были отдать ключ. Но, вероятно, порядочность не относится к числу ваших достоинств. Вы неожиданно появились у нас и так же неожиданно оставили. За это время я достаточно много выяснил о вашей персоне.

«Пусть он замолчит, я хочу уйти, — подумала Агнес. — Деньги не имеют больше никакого значения».

Она повернулась и пошла к двери, чувствуя, что расстояние, разделявшее ее и Конрада, не меняется.

— Агнес! — крикнул Конрад. Она остановилась. Ее руки, все ее тело дрожали. Сама того не желая, она стала прежней Агнес, которую одна только тень Виктора Вассарея приводила в страх и смятение, которой отдавали приказы и которая повиновалась им. Она закрыла глаза и увидела свой дом, но лишь как маленькую, светлую точку в крошечном четырехугольничке, четырехугольничек парил на фоне туманного, расплывчатого горизонта, грозившего поглотить его. «Нет, — подумала Агнес и пошла дальше, — нет».

— То, что происходит, — сказал Конрад, идя за ней, — заставило меня заняться и вами, Агнес. Я всегда очень обстоятельно вникаю в события, которые меня затрагивают. Только так можно им противостоять. Агнес, где вы работали с 1931 по 1939 год?

«Смешно, — подумала Агнес. — Где я работала? Почему у людей вроде меня спрашивают об этом? Почему не спрашивают: где вы жили с 1931 по 1939 год?»

Агнес ощупью продвинулась дальше, ища стул, ее рука скользнула по обивке. Ноги в узких туфлях болели, у нее всегда были проблемы с пальцами. В этом году они особенно сильно мерзли из-за того, что она ходила в резиновых сапогах, резина — это пропащее дело для больных ног.

— Агнес, — сухо потребовал голос Конрада, — я задал вам вопрос, отвечайте.

— Господин доктор, — сказала Агнес Амон и повернулась к Конраду, — с 1931 по 1939 год я жила у Клары Вассарей. Я жила только ради нее. Если это то, что вы хотели услышать.

— Да, — ответил Конрад, — именно это я и хотел услышать.

Агнес заметила, что кисти ковра перепутались, привычным движением она привела их в порядок, теперь они снова лежали прямо, в ряд. Она выпрямилась и теперь глядела Конраду прямо в лицо, ей хотелось видеть его глаза, когда он будет отвечать на ее вопрос.

— Вам известно и то, что произошло в августе 1939 года? — спросила Агнес.

— Да, — ответил Конрад, — известно.

— Что вы со мной сделаете? — спросила Агнес и вышла в переднюю. Она прижалась к вешалке, здесь едва заметно еще витал запах Кристины.

— Что я, собственно, должен с вами сделать, Агнес? — сказал Конрад. Он не последовал за ней, а стоял в проеме открытой двери, ведущей в гостиную и, казалось, не замечал, что на нем все еще шляпа и пальто.

— Старые истории рассказывают только для того, чтобы понять новые. Вы хоть знаете, что моя жена дружит с Бенедиктом Лётцем?

В тот же вечер Агнес уехала назад в Бургенланд. У старьевщика она получила аванс за обстановку своей венской квартиры.

— Хлам, не имеющий никакой ценности, — сказал торговец и с презрительной миной взялся за свой бумажник.

Агнес продала еще золотую цепочку и узкий браслет — подарки Клары. Теперь-то она как-нибудь разберется с плотником. Агнес не могла расстаться с картиной, изображающей спящую красавицу в украшенной цветами лодке. Она хорошенько упаковала ее, перевязала скрепленными друг с другом обрывками шпагата различной толщины и послала на свой новый адрес.

Все было почти совсем как раньше. Бенедикт сидел на скамье в парке и читал. У его ног лежал старый полотняный мешок, набитый книгами, газетами и легко разлетающимися заметками. Было четыре часа дня, вторник, середина апреля.

Погода была очень теплой для этого времени года, многие матери гуляли со своими шумливыми, довольными жизнью детьми. Старик, сидевший возле Бенедикта, смахнул несколько страниц своей газеты на землю. Бенедикт поднял их, расправил. «Рождение первого ребенка из морозильника!» — возвещала единственная статья, которую еще можно было разобрать; ребенок, развившийся из замороженного эмбриона, весил целых два с половиной кило, два месяца созданный в реторте эмбрион хранился в жидком азоте при -196°, а потом, после оттаивания, был трансплантирован в тело матери. Большой успех медицины. Бенедикт почувствовал, как бунтует его желудок. В последнее время еда не доставляла ему удовольствия, он плохо переносил ее. Ему не удавалось выбросить из головы мысли о своей матери. Держа в руке скомканную газетную страницу, он представил себя в виде эмбриона, плавающего в жидком азоте, эмбриона, мать которого жестами бурно выражала нежелание подвергаться трансплантации. Бенедикт резко вскочил. Его больная нога подогнулась, к тому же он забыл свой мешок, пришлось вернуться за ним. Парк располагался среди похожих на виллы домов, палисадники перед домами окружали его, как рама картину. Бенедикт обошел эту раму сначала справа налево, потом слева направо, его желудок успокоился, ему захотелось пить. Он начал неумело возиться с гидрантом, пока он крутил его, перед глазами у него выросли кряжистые ноги в рабочих брюках, показавшиеся ему знакомыми.

— Что ты, собственно говоря, здесь делаешь? — спросил Венцель Чапек. — Разве ты не должен быть в библиотеке?

— Да, — ответил Бенедикт, растягивая слова, — должен. А может, и нет. Я болен.

— Можно узнать, что у тебя болит? — спросил Венцель и поставил на землю связку деревянных реек, которую он нес с собой.

Бенедикт снял руку с бедра и, решив не отделываться отговоркой, чуть помедлив, сказал:

— Мне сейчас не хочется работать.

Лицо Венцеля покраснело.

— Ах так, — сказал он. — И как долго продлится это «сейчас»?

— Понятия не имею, — ответил Бенедикт, — я не в состоянии ответить на такой вопрос.

— Да, — сказал Венцель, — я тоже был бы не в состоянии, если бы сидел в парке. Ты ведь был здесь? — Бенедикт кивнул:

— Примерно два часа. Но как вы видите, сейчас я усиленно работаю над этим гидрантом. Вы мне не поможете? Я хочу пить.

— Нет, не помогу. Ты хорошо знаешь, что гидрантом можно пользоваться лишь в экстренных случаях.

— Может быть, у меня как раз такой экстренный случай.

— Бенедикт, да что с тобой? Пойдем, выпьем пива.

— Я хочу воды, — упорствовал Бенедикт.

— Тогда иди домой. Только попей холодной воды, ледяной, может, тогда ты образумишься.

— Куда, по-вашему, я должен идти?

— Домой. Ты что, плохо слышишь?

— Вы, видимо, ошибаетесь. У меня нет дома. Я — Бенедикт Лётц. Отец неизвестен, мать исчезла через пять лет после моего рождения, воспитан в приютах и интернатах, иногда обо мне заботилась старая служанка. Я — калека, нет, прошу прощения, инвалид с нарушениями опорно-двигательного аппарата, которого два радушных, сердобольных человека временно взяли на постой.

— Если это так, — сказал Венцель и взвалил на плечо рейки, — тогда лучше прекратим наш разговор.

Он пошел, еще раз обернулся и сказал:

— Если позволишь, вот тебе мой совет. Отправляйся завтра снова на работу. Работа выбьет у тебя из головы эти дурацкие мысли. Я был бы рад работать столько же, сколько раньше. Но ты этого не поймешь. Никто из вас, молодых, этого не поймет.

— Назначение жизни — не в работе, — возразил Бенедикт. Его злость на себя самого, на чувства к Кристине, которые он был не в состоянии подавить, на свою мать и ее смерть, на всю двусмысленность своего положения неизбежно вылилась на Венцеля Чапека. Тот стоял перед Бенедиктом, непоколебимый в своих отживших взглядах, со своими идиотскими рейками, которые еще добавят уродства в его доме.

— Вам же работа нужна только потому, что вы не знаете, куда себя деть, потому, что вы никогда не учились думать, — громко сказал Бенедикт. Он рванул цепь, которая удерживала поршневой затвор гидранта. Изогнутый зажим соскочил, цепь болталась свободно. Одним прыжком Венцель Чапек оказался возле гидранта и снова укрепил зажим вокруг шейки затвора.

— Кто я такой, мне известно, — сказал Венцель. Он быстро удалялся, рейки покачивались на его плече. Бенедикт не смотрел ему вслед. Однако внезапно он схватил свой мешок и пошел. — Погодите, — крикнул он. — Погодите. — Венцель не сбавил темпа. Бенедикту не удалось догнать его.

Его знобило. Дойдя до ближайшей станции метро, он решил поехать в центр города. Хотя вагон был почти пустым, он остался стоять. Из-за недостаточной устойчивости его тело едва заметно покачивалось, тихое гудение электрички успокаивало его. Выйдя из поезда, он поднялся на эскалаторе наверх, в одной из витрин многолюдного пешеходного перехода был включен телевизор, перед которым, куря, стояли подростки. Бенедикт встал рядом. Он сбросил с плеча мешок и положил его на грязный пол. «Я уже шестьдесят лет работаю на экологию, — объяснял бодрый пенсионер в клетчатой рубашке и комбинезоне изнуренному спешкой репортеру. — Мы — пионеры экологии». А потом пенсионера показали на небольшом огороде перед его маленьким домом, он полол аккуратно размеченные грядки с овощами, а потом с триумфом вытянул из земли гигантскую морковку. Улыбаясь и кивая, он отнес ее к чисто убранным клеткам для кроликов, где эту морковку с невероятной скоростью сожрал пестрый кролик с ужасно длинными усами. Подростки наградили пенсионера и кролика непечатными словами. Бенедикт громко рассмеялся. Подростки, казалось, истолковали это неправильно. Один из них пнул полотняный мешок, тот упал возле продавца итальянского мороженого, турка по национальности. Турок внимательно смотрел на толпу, пока не обнаружил Бенедикта, который, хромая, приближался к нему. Улыбаясь, он сунул в мешок мороженое в форме плоской стопы. Когда Бенедикт молча вырвал у него из рук свои вещи, турок снял шапочку и ошарашенно посмотрел ему вслед.

Прежде чем вернуться в дом Чапеков, Бенедикт попытался дозвониться до Кристины. Ее не было дома. Уже третий день он не заставал ее. Бенедикт спросил о ней Руди.

— Понятия не имею, — ответил Руди и положил в сумку инструмент.

— Может быть, ты наконец скажешь, куда ты уходишь каждый вечер? — спросил Бенедикт.

— Скоро узнаешь, — ответил Руди и, увидев непроницаемое лицо Бенедикта, добавил: — Или ты хочешь это знать прямо сейчас?

Он наклонился к уху Бенедикта и прошептал:

— Я хожу к Кристине.

Венцель Чапек работал в саду дольше, чем обычно. Прежде чем он вернулся в дом, Бенедикт поднялся в мансарду. Он уже несколько дней назад нашел на чердаке сломанный чемодан. Бенедикт знал, что это — работа Руди. В какой-то мере его это устраивало. Он чувствовал себя сейчас неспособным принять решение.

«Я всегда протестовал против чего-то невозможного, — думал Бенедикт. — Никогда у меня не было возможности объясниться с моими родителями, моей семьей, моим родом. Нет, я просто никогда не искал такой возможности, может быть, в какой-нибудь форме я нашел бы ее. Политика, общество — всего я избегал. Я всегда вступался только за себя самого. За свою личную свободу. За какую свободу? Возможно, моя цель в том, чтобы не иметь никакой цели».

Он сунулся под кровать, где стояли высокие ботинки со шнуровкой, назначенные ему в больнице, он их никогда не носил. Он взял один ботинок, широко размахнулся, бросил его в стену.

— Тихо, — крикнул Венцель Чапек с веранды.

Тормоз заднего колеса все еще не работал. Сцепление и коробка передач, которые были в плачевном состоянии, постепенно были приведены в порядок. Электрогенератор по непонятным причинам все время ломался. Не имело никакого смысла начинать красить коляску в жизнерадостный, ярко-красный цвет, но Руди не мог не сделать этого, красная коляска помогала ему представить себе, как будет выглядеть готовый мотоцикл. Не мотоцикл, а мечта, просто класс. Двадцать семь лет, и все же как новый, измерить нематериальную ценность невозможно, материальная же выражается в кругленькой сумме. Рабочее время, потраченное на ремонт, не стоило принимать в расчет; иногда ему казалось, что не только на руках, но и на коленях у него мозоли, а когда он наконец ложился в постель, спина болела, как будто ему было не всего лишь двадцать, а семьдесят. Экзамен по вождению он с первой попытки не осилил, следовало пройти весь материал еще раз. Для того, чтобы хотя бы отчасти усыпить постоянные подозрения Венцеля, он додумался, как ему казалось, до грандиозной идеи, однако, эта идея в конце концов совершенно доконала его. Чтобы доказать, что он учится на курсах итальянского языка в высшей народной школе, Руди стал демонстративно раскладывать на столе веранды учебники и громко произносить благозвучные слова вроде «la scala», «il pianterreno», «la lampada sulla porta d’ingresso»[29], но этого оказалось недостаточно. Венцель лишь коротко взглянул и тут же подорвал искусно созданное алиби Руди, заметив: «Тебе же совсем не понравилось в Италии». Через неделю Венцель проявил интерес к успехам сына. Так что Руди пришлось и дальше зубрить итальянский. Он утешал себя тем, что это отвечало его намерениям.

Иногда он начинал бояться, что потеряет Бенедикта и Кристину. Но потом он забывал об этом, потому что его жизнь была до краев заполнена работой и планами, приближавшими его к цели. У Руди Чапека дела обстояли лучше, чем у его друга Бенедикта Лётца.

Я подумала, что мне бы это подошло. В недавно построенной гостинице на Рингштрассе имелось несколько элегантных магазинов-салонов. Там требовался персонал. Не то чтобы я очень интересовалась работой в магазине. Но я не могла больше вынести жалкого прозябания в моей однокомнатной квартире. Меня устраивала любая возможность выбраться оттуда.

В моем распорядке дня все еще ничего не изменилось.

Частенько приходил Руди, приносил с собой что-нибудь, занимался починкой, ввинчивал новые лампочки или делал блинчики с творогом, которые ему вполне терпимо удавались. Потом мы беседовали о чем угодно, только не о Бенедикте. Руди постоянно ронял таинственные намеки о важных делах, которые идут полным ходом; у меня создавалось впечатление, что они никогда не будут завершены; когда я сказала об этом Руди, он разозлился. Как и раньше, ежедневно звонил Бенедикт, наши разговоры становились все короче, в последнее время он казался мне замкнутым и напряженным. Конрад неожиданно пригласил меня в ресторан.

— Нет, — сказала я, — не хочу.

Он заявил, что, несмотря на жизнь в одиночестве, я не повзрослела.

— Иди домой, — сказала я, — туда, где я больше не живу.

Его серьезное лицо потеряло последние остатки оптимизма. Я сразу же пожалела его и проводила вниз по лестнице.

«Ну что ж, попробуем поискать работу в магазине», — сказала я себе и принялась соответствующим образом изменять свою внешность. После часа напряженной работы с soft apricot, blossom pink и rouge diable[30] я стала казаться себе похожей на ту эксцентричную американскую леди, которая всю жизнь посвятила поискам совершенного красного цвета. Я сама больше не узнавала себя. И это было хорошо. Потому что это не я, а чужая женщина в черных брюках и ядовито-зеленом, пока еще модном пуловере шла через вестибюль гостиницы, оснащенный всеми атрибутами современной техники и архитектуры, к фешенебельному входу в первый магазин. У владелицы был зоркий взгляд. Она сразу поняла, что я не клиентка. Когда я изложила свою просьбу и ответила на ее скучающе-снисходительные вопросы, она захотела узнать, есть ли у меня гардероб. Я показала на брюки и пуловер.

— О компромиссах с промышленным производством речь не идет, — заявила она и даже не стала делать вид, что подумает.

Хозяйка следующего салона договорилась до утверждения, что продает лишь подписные художественные произведения, к которым не подходит мой облик. В третьем магазине обитал темноволосый карлик в фиолетовой сатиновой рубашке.

— Смелая комбинация, — сказал он, окинув меня взглядом. — Вообще-то мы продаем эротику с understatement.

Я сдалась. Таким претензиям я не могла соответствовать. В вестибюле гостиницы я выпила маленькую чашку кофе с молоком. У официантки была узкая юбка с разрезом до самого бедра. Ноги у нее были некрасивые, да и ходить ей было трудно.

Этот единственный в своем роде выход в мир инсайдеров странным образом успокоил меня. Я попыталась убежать и убедилась, что это бесполезно. Тогда я пришла к ложному, фантастическому заключению, что и все дальнейшие попытки бегства закончатся так же, и снова оказалась в плену тесных стен из прочного бетона.

Вечерами я начала уходить из дома. Перед звонками Бенедикта. Не знаю, чего я хотела этим добиться, очевидно того, чтобы он появился сам. Но он не приходил. Когда Руди в начале мая предложил сходить втроем в Маленький Пратер, я с радостью согласилась.

Маленький Пратер раскинулся на склоне плоского холма, расположенного в ничем не примечательном районе на окраине города. Почти сто лет назад там селились каменщики с Востока, для них и их семей был разбит маленький увеселительный парк, как жалкое подражание Большому шутовскому Пратеру. После падения монархии каменщики разъехались, а парк пришел в запустение. В тридцатые годы Маленький Пратер отстроили заново, но последующая война разрушила его. Долгое время он лежал в руинах, представляя собой унылое зрелище, но волна ностальгии способствовала его восстановлению со всеми несовременными, уже кажущимися комичными аттракционами. Он нравился венцам, в хорошие дни они стекались сюда целыми толпами. Я слышала о Маленьком Пратере, читала о нем и с удовольствием отправилась бы туда, но с Конрадом такое даже невозможно было представить. И вот теперь мне это наконец удастся.

Мы встретились на остановке трамвая. Бенедикт вышел первым, я давно его не видела, голубая футболка оживляла цвет его лица, он, казалось, радовался этому дню, нашей встрече. Руди был одет во все белое и новое, это придавало ему фешенебельный вид; он чуть не кинулся мне на шею, поднял, расцеловал в обе щеки, снова поставил на землю, показав таким образом Бенедикту, какие хорошие у него со мной отношения. Мы пошли — я посередине — по узкой, окаймленной маленькими садиками улице к входу в парк. С Руди не было никакого сладу, он сразу же купил мне воздушный шар в виде заячьей головы, хотя я и объясняла, что шар будет мешать нам развлекаться.

— Я в него выстрелю, — заявил Бенедикт и сделал такое движение, как будто снимает с плеча винтовку и прицеливается.

— Тогда я выстрелю в тебя, — сказал Руди, побежал вперед и вернулся с тремя лангошами[31]. Их чесночный запах вызвал у меня приступ чихания, к сожалению, я не могла попробовать ни кусочка. Таким образом, Руди пришлось съесть два. Вокруг него образовалась заметная пустота.

Под восьмигранной, покрытой рубероидом шатровой крышей карусели деревянные ржущие лошади, вытянув ноги, прыгали в никуда. «Кто же захочет сесть на них? — подумала я. — Никто, даже дети. Кто качается еще на этих страшилищах с пестрыми седлами?» Через три минуты я тоже качалась, хохоча сначала раздраженно, потом уже без раздражения в незнакомом, сперва тяжеловесном, а потом становившемся все более легким и естественным ритме.

— И-го-го, — кричал Руди рядом со мной, а я ему в ответ: — Всадники не говорят и-го-го. — А он: — А я говорю.

Бенедикту тоже не составило труда вдеть больную ногу в стремя, он даже поднял руку, чтобы мимоходом прикоснуться к моему плечу.

— Еще раз, — сказала я.

— Да, еще раз, — сказал Руди, а Бенедикт ничего не сказал, он просто поехал еще раз вместе с нами.

— Мне хочется чего-нибудь сладкого, — заявила я потом, и Руди купил розовую сахарную вату. Я поднесла гигантскую паутину к лицу и объявила себя невидимой.

— Ищите меня, — потребовала я и протянула Бенедикту шар-зайца, — ищите меня среди других.

— Тебя я найду везде, — сказал Руди.

— А ты? — спросила я у Бенедикта.

— Не везде, — сказал он. Я побежала, лавируя между людьми, остановилась за деревом, держа сахарную вату над головой.

— Я вас вижу, — сказала я, когда Руди и Бенедикт проходили мимо.

— Я не вижу тебя, — ответил Бенедикт и пошел дальше.

— Привет, — сказал Руди, ухватил меня за талию и потащил назад на дорожку.

«Гусеница» была значительно лучше остальных аттракционов. В «гусенице» я могла бы кататься часами. Она поднималась, опускалась, кружилась, ее тело из множества звеньев с дурацкой круглоглазой головой медленно перекатывало по кругу маленькие вагончики.

— Сколько у вас денег? — спросила я у Руди и Бенедикта, которые сидели напротив меня. — У меня ничего нет.

Руди вытащил свой кошелек, озабоченно взглянул, сказал:

— Пусто.

И внезапно между пальцами у него оказалась зажатой бумажка в пятьсот шиллингов.

— Идиот, — проворчал Бенедикт и резко вырвал бумажку из рук Руди.

— Дай сюда, это не твоя, — возмутился Руди.

— Знаю, — ответил Бенедикт. — Я заплачу за следующую поездку.

Я ни о чем особо не думала, когда выбрала самолет на цепях. Он всегда был недостижим для меня, ребенком мне никогда не разрешали влезать в один из круглых горшков, которые взлетали, казалось, до самого неба. Сейчас же мне разрешалось сделать это, никто не мог мне запретить. Лишь когда я уже сидела внутри, мне стало ясно, что Бенедикт не сможет прокатиться на этом аттракционе.

— Мы скоро вернемся, — сказал Руди. Сначала я смотрела вниз, на Бенедикта, он сидел на скамейке и снова держал шар-зайца, с каждым кругом, который мы пролетали, он становился немного меньше. Но вот мы достигли наибольшей высоты, и цепи под нами составили одну плоскость с землей, я уже не понимала, кружится ли у меня голова или я счастлива, а может быть, я растворилась в облаке, парящем над Малым Пратером, в тот момент я забыла о Бенедикте. Когда мы медленно приблизились к земле, Руди ухватился за одну из моих цепей, и мы приземлились, скованные друг с другом.

— Хотите прокатиться еще? — спросил Бенедикт, но Руди ответил «нет», еще прежде, чем я.

Потом мы заглянули в один из ресторанчиков, все уже устроились на свежем воздухе: семьи с детьми, пенсионеры, молодежь. Руди и Бенедикт припали губами к пене в огромных пивных кружках, из пены они вынырнули с белыми усами. Я одним глотком осушила бокал сельтерской воды с вином, мне хотелось пить и вообще делать то, что доставляет мне удовольствие.

— Мы еще не уходим, — сказала я, мои кавалеры застучали кулаками по столу, громко подтверждая это.

— Еще одну сельтерскую с вином для Кристины, — сказал Руди. Когда официант принес полный бокал, Руди кивнул в сторону Бенедикта. — Он изменился, — объявил он, — точнее говоря, он стал совершеннолетним.

— Что? — переспросила я растерянно. — Когда?

— Сегодня, — сказал Руди и вскочил, — у Бенедикта сегодня день рождения.

— Оставь это, — зло сказал Бенедикт, — я же тебе говорил…

— Нет, — закричал Руди, — такое нельзя скрывать.

Он начал громко петь «Happy birthday to you»[32], я стала ему подпевать, а поскольку «dear[33] Benedikt» не сочетался с ритмом, я запела «dear Benny». Руди понравилась моя идея, он считал, что Бенни — это роскошно, теперь он будет говорить только Бенни, а не Бенедикт. Я видела, что Бенедикт страдает.

— Хватит, — сказала я Руди, — давай перестанем.

Я подошла к Бенедикту и поцеловала его в щеку.

— Желаю тебе всего хорошего, — сказала я, — будь счастлив.

— Сейчас он счастлив, — сказал Руди.

На деревянной танцевальной площадке в глубине сада начал играть оркестр. Музыканты были в зеленых вышитых бархатных жилетках с черными брюками. Они специализировались на Evergreens и сельской музыке, громче всех других инструментов звучал аккордеон. Я боялась, что Руди пригласит меня танцевать, но он не сделал этого, а придвинулся ко мне поближе и стал строить из картонных подставок под пивные кружки башню. Привязанный к спинке стула, над нами парил шар-заяц.

— Теперь ты получишь деньги? — спросил Руди.

Бенедикт пожал плечами.

— На многое я не рассчитываю, — сказал он равнодушно.

— Но ты же должен знать… — начала я осторожно.

— Пока я еще совсем ничего не знаю, — возразил Бенедикт.

Башня Руди рядом со мной рухнула. Указательным и большим пальцами он начал щелкать пивные подставки, посылая их в сторону Бенедикта.

— Даже если при этом ты мало что получишь, — сказал он, — у тебя же есть твоя работа!

— Нет, — ответил Бенедикт, — ты ошибаешься, ее у меня больше нет. Я уволился.

— Что? — переспросил Руди. Он перегнулся через стол и уставился на Бенедикта. — Ну и глупые же у тебя шутки.

— Нет, — возразил Бенедикт, — я серьезно. Я уже две недели не работаю.

— Но это же безумие! Почему? Тебя там чем-нибудь обидели?

— Нет, ничем не обидели, — спокойно ответил Бенедикт. — Мною даже были довольны. Я бы наверняка мог еще долго работать там.

— Я все-таки не понимаю тебя, — рассерженно сказал Руди. — Неужели теперь все опять начнется сначала? Проблемы с моим отцом…

— Я думаю, Венцель знает, — сказал Бенедикт. — Ты разве не заметил, что он со мной почти не разговаривает?

— Нет. А впрочем… Я просто не задумывался на этот счет. Но это же чертовски легкомысленно!

Руди едва сдерживался. Я толкнула его локтем в бок. Он снова уселся, выпил свое пиво. И тут наконец его бешенство нашло выход: ударом ноги он опрокинул соседний стул. Шар отвязался, заячья голова, покачиваясь, приподнялась с земли, ее неуверенные движения становились все свободнее по мере того, как она поднималась все выше, пока не полетела наконец быстро и прямо как свеча в сверкающее весеннее небо.

— Пиф-паф, — сказал Бенедикт, сидевший напротив нас, и направил руку с вытянутым указательным пальцем в сторону улетающего шара. Иногда случаются самые невероятные вещи. Никто не мог объяснить, почему шар-заяц действительно лопнул. Да, да, он лопнул, и множество мелких обрывков полиэтилена медленно планировали вниз на землю. Мы молча смотрели на происходящее. Затем Руди, хотя я и удерживала его за руку, набросился на Бенедикта и стал так грубо трясти его за плечо, что я испугалась, не опрокинет ли он и стул приятеля.

— Почему ты не рассказал обо всем раньше? Это свинство, так нечестно, ты вечно что-то скрываешь от меня, это не дружба, а…

Он не нашел подходящего слова, а может, и нашел, но не захотел произнести.

— Объясни же нам, почему ты уволился, — потребовала я у Бенедикта.

— Потому что работать дальше не было смысла, — сухо ответил Бенедикт. — Впрочем, это мое дело. Только мое.

Мы заказали еще колбасу с уксусом и луком, уйти сразу казалось нам невозможным. Оркестр играл одну за другой чешские польки, как будто хотел воскресить прежние времена Маленького Пратера. Пожилые пары двигались под музыку, не очень ловко, но с удовольствием, некоторые женщины танцевали друг с другом. Иногда от музыкального автомата доносились громкие обрывки мелодий, смешиваясь с польками в гротескные ритмы.

— Мой сюрприз скоро будет готов, — заявил Руди. — У вас глаза полезут на лоб.

— За это нужно выпить еще, — сказал Бенедикт. — Ведь в день рождения так принято, не правда ли?

В конце концов мы все трое основательно набрались. Я заметила это лишь на следующий день, проснувшись с головной болью и до обеда пролежав в постели. Но накануне, в Маленьком Пратере, я так и не поняла, почему внезапно почувствовала себя такой потрясающе раскованной, почему жесткое сиденье стула стало казаться мягким, как у кресла, почему, вытянув ноги, я как бы ненароком водила туфлями по траве, пока не коснулась ноги Бенедикта, и почему не сразу отодвинулась; я не находила ничего плохого в том, что Руди сжимал мою руку своими сильными пальцами, потому что он мне нравился и по необъяснимой причине я в этот день испытывала жалость к Руди, а не к Бенедикту. Я даже начала рассказывать о Конраде, что-то не слишком лестное, но это дошло до меня лишь на следующее утро. Бенедикт и Руди не мешали мне говорить. Вероятно, они даже не воспринимали того, что я говорила. Они молчали и пили, каждый прислушивался к другому и не слышал его.

Потом мы брели по узкой, окаймленной садами улице назад к трамваю, и я, идя опять посередине, чувствовала себя довольно усталой. Поэтому я держалась за приятелей, справа за Бенедикта, слева за Руди, это придавало мне силы; к тому же у меня появилась прекрасная возможность парить в воздухе, потому что когда я крепко опиралась на их руки, то могла оторвать ноги от асфальта и считать, что нахожусь уже не на земле, а там, где мне хочется быть; но вот где, я и сама не знала.

— Как хорошо с вами обоими, — сказала я.

Я не знала, что так было в последний раз.

Я по телефону попросила Конрада о встрече. Мне нужно было срочно поговорить с ним. С того момента как мы расстались, я еще не звонила Конраду, он всегда сам связывался со мной.

— Я к тебе приеду, — сказал Конрад, по-видимому, обрадовавшийся тому, что я проявляю инициативу.

— Этот вариант отпадает, — ответила я коротко. — Нам придется встретиться где-нибудь в другом месте.

Наконец мы остановили выбор на привокзальном кафе, недалеко от моей квартиры, хотя Конрад был против этого жуткого места. Меня же это жуткое место вполне устраивало.

Как ни странно, неприятную атмосферу некоторых заведений невозможно изменить, даже прилагая немалые усилия. Ярко-розовая полоска бумаги на недавно вымытых стенах извещала о смене владельца, внутри появились новые стулья, ковровое покрытие, люстры вместо неоновых трубок. Но то, как официант поставил перед нами чашки с кофе, ложки, мокрые от наводнения в блюдцах, и манеры спешивших насытиться случайных посетителей свидетельствовали, что скоро все будет так же, как и раньше.

— У тебя все хорошо? — спросил Конрад.

— Да, — ответила я.

Мне казалось, что невозможно не заметить, насколько у меня все хорошо.

— О чем ты хотела поговорить со мной?

Было видно, что Конрад питает надежды в отношении себя и меня. Следовало сразу же прояснить ситуацию.

— Есть одна проблема, — сказала я серьезно.

Я решила не ходить вокруг да около, а неуклонно двигаться к намеченной цели.

— Мне хотелось бы выяснить у тебя, — продолжала я, — чего ты добился во время второго посещения Цюриха в деле о наследстве Бенедикта Лётца.

Конрад, очевидно, не ожидал, что речь пойдет о Бенедикте Лётце. Но он, как всегда, владел собой, поэтому спокойно ответил:

— Я пригласил господина Лётца в связи с его совершеннолетием для беседы в мою контору, чтобы объяснить ему его права и возможности и сообщить о его финансовом положении. Так как он не захотел или не смог прийти, я отослал ему информацию в письменном виде. Само собой разумеется, все было оговорено с опекуном. Если у господина Лётца имеются еще вопросы, он может в любое время обратиться ко мне.

— У него нет вопросов. Потому что он и представления не имеет, что ему, очевидно, предоставили неполную информацию. Что кое о чем забыли упомянуть или, выражаясь точнее, умолчали. Но я имею об этом представление. Поэтому я и спрашиваю.

Конрад огляделся. Столик за нами не был занят. Справа и слева тоже никто не сидел. Наш столик находился в центре зала. Напротив располагалась стойка, за которой уже с момента нашего прихода сидел над двойной порцией выпивки опустившийся мужчина.

— Кристина, — тихо сказал Конрад, хотя понижать голос не было никакой необходимости, — твой интерес к господину Лётцу не чужд и мне. Но ты не имеешь права требовать от меня по данному делу каких-либо сведений, это я тебе внушал уже в Цюрихе. Почему ты опять пытаешься что-то выяснить?

— Потому что чувствую себя ответственной за Бенедикта. Потому что не допущу, чтобы его так или иначе вводили в заблуждение. Потому что я буду помогать ему, где только можно и сколько можно. Потому что он для меня — все.

— Ах вот как, — сказал Конрад. — Так вот до чего дошло дело.

— Да, — сказала я и почувствовала облегчение, хотя мне хотелось плакать. Ведь я только что подтвердила, что моя семейная жизнь закончилась.

— До сих пор я все еще надеялся, что ты вернешься ко мне, — сказал Конрад.

Я молчала.

— Думаю, что так дальше продолжаться не может, — сказал он.

Конрад не глядел на меня, чтобы не показывать, как он уязвлен.

— Да, — подтвердила я, — так дальше продолжаться не может.

Опустившийся мужчина повернулся в нашу сторону.

— А вы не хотите рюмочку? — спросил он Конрада, едва ворочая языком, и указал на свою только что вновь наполненную рюмку.

— Спасибо, — отказался было Конрад, но потом передумал и сказал:

— Да, собственно, почему бы и нет?

— Тогда вам придется подойти сюда, — сказал пьяница.

Конрад встал и пошел к нему. Пьяница по-приятельски похлопал своего гостя по плечу и перестал обращать на него внимание. Конрад не спешил. Когда он допил, то вернулся ко мне.

— Почему я должен был узнать об этом здесь? — спросил он.

— Видимо, это подходящее место, — ответила я зло.

— Я думал, что борюсь за тебя, — тихо сказал Конрад, — но я боролся негодными средствами.

— Разумеется, — ответила я. — Попытка навредить Бенедикту Лётцу была самым верным способом потерять меня.

— Ты говорила мне в Цюрихе, что считаешь меня честным и корректным, что бы ни случилось. Поверь мне, Кристина, я никак не навредил Бенедикту.

Я защищалась от Конрада. Защищалась от своей нечистой совести, своей жалости, от неумолимости совместно прожитых лет, от остатков нежеланных, но неистребимых чувств, от беспорядка в собственной голове и в собственной душе, от хороших воспоминаний и минут близости, от человека, который еще стоял передо мной, который должен был стать чужим, потому что мне так было нужно.

— Даже если и не навредил, то хотел навредить, — сказала я зло.

— Однажды ты испугалась, — сказал Конрад и встал, — ты сказала мне тогда, что тебя затягивает в туннель. Я не хочу, чтобы ты исчезла в туннеле, Кристина.

— Я уже почти прошла его, — ответила я, глубоко вздохнув, и откинула голову. — Я уже вижу свет в другом конце.

Когда Бенедикт пришел ко мне перед моим разговором с Конрадом, то попытался все объяснить. Он сказал, что не мог поступить иначе, он должен был уйти от Чапеков, хотя никогда раньше не думал, что такое случится. Они дали ему приют, он с удовольствием жил у Руди и его отца. И всегда будет им благодарен. Просто многое так совпало, большей частью по его вине, наверное, не стоило ему уходить тайком.

Я запомнила мельчайшие подробности того дня. Когда он начался, я была уверена, что проведу его одна. Руди работал сверхурочно и поэтому против своего обыкновения собирался заглянуть ко мне только в конце недели. Я встала как всегда поздно и долго мешкала, прежде чем без особого удовольствия усесться за рисование. Я не знала, какой мотив выбрать, смешивала краски, сосредоточенно глядела перед собой, потом стала рассматривать из открытого окна дерево во дворе. Это был каштан, сейчас, в конце мая, он уже отцветал. Закрыв глаза, я пыталась вслепую изобразить на бумаге цветки каштана. В результате получился хаос. Я пошла в душ. Долго мылась, даже намочила волосы, чего совершенно не собиралась делать. Мокрая, я подбежала к зеркалу, чтобы вытереться. Я с удовольствием занимаюсь своим телом, ведь только когда я постоянно контролирую его, довольна им, то могу любить его. Я понимаю, что если не буду уделять ему внимания, оно изменится к худшему. Пока я довольна. Правда, я худая, но совсем недурно сложена. Внезапно я задала себе вопрос: «К чему все это?» — и кое-как оделась. Накрутила волосы на большие бигуди, а сверху прикрыла чалмой из полотенца. Зная, что нужно что-нибудь поесть, принялась без всякого желания болтать ложкой в йогурте. «В Африке в одной-единственной провинции несколько тысяч людей умерло от голода вследствие засухи. Для чего же я существую? — думала я. — Может быть, мне стоило бы купить себе волнистого попугайчика?» Мне совершенно не хотелось доедать йогурт. Я отодвинула мольберт и высунулась из окна. Во дворе играли дети. Среди них маленькая девочка с красным бантом в волосах. Маленькие девочки теперь редко носят банты. Я подумала, что если бы у меня была маленькая девочка, я бы тоже завязывала ей бант. Я закрыла окно.

Когда раздается звонок в дверь, я лежу в постели. В одежде, бигудях и с полотенцем на голове. Мне не пришло в голову ничего другого, как улечься в кровать. Я лениво встаю, ведь это может быть лишь кто-то, не представляющий для меня никакого интереса.

— Да иду же, иду, — говорю я раздраженно, вялой рысцой направляясь к двери.

Потом я стою у порога моей единственной комнаты, а он стоит за порогом, я прислоняюсь к двери, смотрю на него и не могу говорить, я совсем забыла о своем комичном облачении; он тоже глядит на меня, потом смотрит вниз, на свой полотняный мешок, и носком ноги подталкивает его в сторону комнаты. Я делаю шаг назад, но этого оказывается недостаточно, я все-таки мешаю ему, он не входит, медлит.

— Ну же, — говорю я, — пожалуйста.

В этот момент я не могу выговорить его имя, я боюсь, что если произнесу его, все разрушится, он исчезнет, а на его месте окажется кто-то другой. Теперь он наконец входит в квартиру, посторонившись, я даю ему пройти, я еще боюсь его близости. Мне хочется продлить ощущение нереальности происходящего, чтобы реальность не отняла его у меня. Он беспомощно стоит посреди комнаты, так же, как и я, не в силах справиться с возникшей ситуацией. Чтобы хоть что-то делать, я хватаюсь за полотенце на моей голове, слабый узел развязывается, полотенце падает на пол. У меня на голове торчат красные, голубые и желтые пластмассовые бигуди.

— Ты изменилась, — говорит Бенедикт.

Его слова все расставляют на свои места, чувство реальности возвращается, чудо остается. Я делаю шаг в его сторону, он берет мои руки в свои, тянет меня к себе, я не сопротивляюсь, и все же проходит бесконечно много времени, прежде чем я оказываюсь совсем рядом с ним. Мы смотрим друг на друга и начинаем смеяться. Когда он обнимает меня, я все еще смеюсь, но теперь уже тихо, уткнувшись в его плечо, а потом целую ткань его рубашки и никак не могу остановиться, пока он не приподнимает мою голову за подбородок, и я не чувствую на своих губах легкое прикосновение его пересохших губ.

Я показываю, куда он может положить свои вещи, у него их немного. Выясняю, не хочет ли он вымыть руки, не голоден ли. Никаких других вопросов я не задаю. Потом мы сидим за маленьким столом, я наспех вытащила из волос бигуди, влажные пряди спадают мне на шею. Ботинки Бенедикта в пыли, он замечает мой взгляд и говорит, что долго бродил по улицам, хотя он с самого начала знал, что пойдет ко мне, но тянул, пока усталость не вынудила его сдаться.

— Вот и опять начались мои странствия, — сказал он с налетом горечи, и я ответила:

— Ты можешь остаться здесь, или я отправлюсь странствовать дальше вместе с тобой.

Бенедикт рассказывает, почему решение покинуть Чапеков, которое он давно и мучительно обдумывал, было принято им в одночасье.

С тех пор, как Венцель узнал, что Бенедикт не только сказался больным, но и вскоре после этого уволился с работы, с ним не стало никакого сладу. Когда Бенедикт заговаривал с ним, он не отвечал или просто уходил с веранды. В конце концов Руди заявил, что при такой совместной жизни совершенно невозможно расслабиться, и это все по вине Бенедикта. После таких слов Бенедикт совсем замкнулся, днем он слонялся где-то, а вечерами сидел в мансарде. Показываться на веранде он избегал. С Руди говорил только, если избежать разговора было невозможно, даже когда тот смягчился в свойственной ему ворчливо-покровительственной манере.

Потом разразился жуткий скандал между отцом и сыном, самая настоящая гроза с громом и молниями. Руди, занятый своими мыслями, накормив кроликов, оставил дверь одной из клеток открытой. Что-то по-прежнему указывало на присутствие куницы, хотя сама она была неуловима, как призрак, который появлялся и исчезал, как знамение зла, неожиданно поселившегося в деревянном доме Чапеков. На следующее утро один из кроликов исчез, к счастью, это был не Якоб, остававшийся на веранде. Ни следа, ни разбойника, ни жертвы. Венцель утверждал, что кролика утащила куница, хотя с таким же успехом он мог улизнуть через открытую дверь и убежать на свободу. Стены не могли заглушить криков Венцеля и громкой, но слабо аргументированной защитительной речи Руди. Бенедикт услышал, как Венцель упомянул имя Кристины, потом Руди, хлопнув дверью, выскочил на улицу, а Венцель закричал ему вслед:

— Если бы ты не привел к нам Бенедикта, нас миновали бы многие неприятности.

— Эти слова сильно задели меня, — говорит Бенедикт, — ты же знаешь, я привязан к Венцелю, он для меня всегда много значил.

— Да, — говорю я, — очевидно, он в какой-то мере заменяет тебе отца, но ты не стал для него сыном, он не может понять тебя.

Когда Бенедикт на следующий вечер вернулся домой, дурацкое чувство солидарности погнало его к кроличьим клеткам, хотя Руди на этот раз наверняка не оплошал. И действительно, целые баррикады из сеток загораживали клетки, все было сделано в типичной для Руди манере. Внезапно Бенедикт заметил в траве большие клещи, Руди оставил их. «Из-за этого опять будет перебранка с Венцелем», — подумал Бенедикт. Он хотел поднять клещи и отнести в сарай для инструментов. Но пройдя всего пару шагов, он вдруг почувствовал, как что-то внезапно ударило его с двух сторон по больной ноге, он вскрикнул от боли, дикий страх охватил его, ведь он не знал, что с ним произошло.

— Когда я нагнулся, — говорит Бенедикт, все еще заметно волнуясь, — то понял, в чем дело. Я наступил на доску. Это привело в движение два утюга. Они и ударили меня по ноге. Я попал в капкан.

Бенедикт закатывает штанину. Прямо над лодыжкой видна повязка, нога над повязкой синего цвета, она выглядит не слишком красиво.

— При этом мне еще повезло, — сообщает Бенедикт. — Врач, у которого я был сегодня утром, сказал, что могло случиться кое-что похуже, могла пострадать кость. А так, это две раны в мякоти, даже не очень глубокие, капкан плохо сработал. Врач сделал мне укол от столбняка, он считает, что раны быстро заживут.

— Тебе больно? — озабоченно спрашиваю я.

— Сейчас уже не очень, — отвечает Бенедикт.

— Руди поставил капкан. Из-за куницы. Почему он тебе ничего не сказал?

— Потому что не посчитал нужным. Или потому что забыл. Но он не признается в этом. И не понимает, что нельзя ставить капканы, ведь это жестоко по отношению к животным. Ты знаешь, что произойдет с куницей, если капкан сработает нормально? Он перебьет ей ноги, до того как куница подохнет жалкой смертью, у нее будут раздробленные, сломанные, ни на что не годные ноги. Она будет испытывать невероятные мучения. Ужасно мучаешься, Кристина, если у тебя сломаны ноги.

— У тебя же они не сломаны, — говорю я и провожу рукой по синему месту над повязкой.

Той же ночью Бенедикт собрал свой полотняный мешок. Один раз постучал Венцель и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь. Бенедикт ответил, что не нужно. Всю ночь он не мог уснуть, лежал с закрытыми глазами, бодрствуя, и прислушивался к шорохам деревянного дома, к скрипу досок и балок, он ощущал тепло низкого помещения, приятную прохладу матрацев из конского волоса. Но чувство укрытости, ощущение, что он дома, ушло, и он не хотел, чтобы оно вернулось к нему здесь. Когда Венцель и Руди на следующий день ушли из дома, Бенедикт тоже собрался в путь. Он не оставил никакой записки.

Рассказ захватил Бенедикта, он сидит совсем тихо, в мыслях он с Руди и Венцелем Чапеками, я знаю, что он еще долго будет с ними. Я завариваю чай, делаю бутерброды. Бенедикт почти ничего не ест. День переходит в вечер, мы одни. Бенедикт и я, никто не сможет нам помешать. Я еще не знаю, что будет с нами дальше.

У меня есть проигрыватель, он не очень хороший, колонки слабенькие, это из-за тонких стен. Чтобы развеселить Бенедикта, я завожу пластинки, которые у меня есть, сначала классику, потом джаз, я вижу, что напряжение постепенно спадает. Потом в мои руки попадает пластинка Тамми Вайнет, мне нравится ее голос. Я не посмотрела на название, и мне попалась именно та песня, слова которой ассоциируются с несчастливым браком: «Sometimes it’s hard to be a woman, giving all your love to just one man»[34]. Внезапно между нами встает Конрад, я останавливаю пластинку. Смотрю на Бенедикта и вижу, что он понял меня.

Ночь дышит удивительным покоем, моя кровать узка, я обнимаю Бенедикта. Он рассказал мне, что его мать умерла, странная дочь странной Клары Вассарей, и теперь я лучше понимаю поведение Бенедикта. Он нашел островок покоя в вынужденном бегстве от себя самого и от неразрешимых противоречий прошлого, отбрасывающих тень на его жизнь. Этот островок покоя — я. Мне хочется дать ему время найти себя, быть с ним, пока я нужна ему. Для чего-нибудь я гожусь, у меня есть задача. Прекрасно то, что я люблю Бенедикта, все, что я хочу дать, уже есть во мне. Вероятно, его чувства ко мне мимолетны, и наша связь продлится недолго. Я буду лишь коротким отрезком на его пути. Мысль об этом еще не причиняет боли. Меня сравнивали с Кларой Вассарей, и это ненавистное сравнение привело меня к Бенедикту. Как бы не жила Клара, как бы она не любила, она осталась далеко позади. Я сама выбрала свою судьбу. Бенедикт спит на моем плече. Не он обнимает меня, а я его.

На следующий день мы обсудили, что делать дальше. В моей квартире мы не можем долго оставаться. Совершенно ясно, что Руди будет искать Бенедикта у меня. Чтобы выиграть время, я дала Руди телеграмму, сообщив, что по семейным причинам вынуждена уехать и скоро дам о себе знать. Я поинтересовалась у Бенедикта его наследством, то, что он сообщил, усилило мое подозрение, что Конрад из личных побуждений утаил от него часть наследства. Но Бенедикту я этого не сказала. После разговора с Конрадом в привокзальном кафе и окончательного разрыва между нами я обрела свободу, чтобы быть с Бенедиктом, чтобы делать с ним и для него все, что мне хотелось.

Мы перебрали множество мест, куда могли бы отправиться, но ни одно из них нас не устраивало. Пока Бенедикт не рассказал, что получил письмо от Агнес, у нее опять новый адрес, и она очень просила навестить ее.

— Ты поедешь со мной к Агнес? — спросил Бенедикт. — У нее мы могли бы побыть какое-то время.

— К Агнес? — переспросила я. — Почему бы и нет.

В одно из воскресений в конце мая мы с Бенедиктом стояли с полотняным мешком и чемоданом на автобусном вокзале. Я купила две булочки с ливерной колбасой, колбаса была теплой, это чувствовалось через оберточную бумагу.

— Я так рада, — сказала я Бенедикту. — Ты тоже рад?

Он сказал, что рад, и мы в который уже раз представили себе, как удивится Агнес.

Покидая город, проезжая по его беспорядочно застроенным предместьям, я не думала ни о своей семье, ни о Конраде. Я не оставила весточку никому, кроме Руди, то, что они будут волноваться, беспокоиться обо мне, меня не трогало. Бенедикт был рядом со мной, я чувствовала себя счастливой и была готова заплатить за это столько, сколько потребуется.

Светло-голубое небо раннего лета, в пятнышках круглых приветливых облаков, заглядывало в окна автобуса, высвечивая пыль на стекле. Указательным пальцем я начертила на нем Б и К, сердца вокруг них я не нарисовала, а только представила себе мысленно. Мы ели булочки с ливерной колбасой, ее интенсивный запах распространился по всему автобусу.

— Мне что-то нехорошо, — сказала я немного погодя Бенедикту, и он ответил:

— Мне тоже.

— Выпейте обстлера, — сказал пожилой человек за нами и вытащил из пиджака маленькую дорожную бутылку.

Обстлер был великолепен, в нем смешались запахи слив, груш и яблок. Мы пересекли невысокую горную цепь и выехали на открытое место, широкие поля граничили с виноградниками, недалеко виднелось озеро с колышущимися рядами камыша, как будто воткнутыми в горизонт. В маленьких, вросших в землю деревеньках, раскинувшихся вокруг выгонов, как и четыреста лет назад, еще стояли последние сохранившиеся двухэтажные дома с глядевшими на дорогу фронтонами, с широкими воротами, завершавшимися полуциркульными арками, и со сводчатыми въездами. Рядом с ними — не получившая признания современность, разрушения, нанесенные благосостоянием и невежеством. Я внезапно испытала страх перед домом, в котором живет Агнес.

Деревня выглядела ничем не примечательной, лишенной всякой связи с прошлым. Зато здесь было много цветов в окошках, а дорожки чисто выметены. «Спросить в доме № 32», — написала Агнес. Женщина, живущая там, с любопытством окинула нас взглядом, потом позвала своего мужа и сообщила ему: «Они хотят видеть госпожу Амон».

Муж сказал, что проводит нас. Мы зашагали вслед за ним по улице. Сразу же за деревней свернули на боковую дорожку, открытая, не обсаженная деревьями, она граничила с полями. Потом мы неожиданно увидели перед собой небольшой огороженный забором участок земли с маленьким деревянным домиком. Он выглядел так, словно его построили только вчера.

— Это я строил, — сказал мужчина, ожидая от нас взрыва восторга. Но мы пока ничего не могли сказать по этому поводу. Мужчина еще немного постоял, потом ушел.

— Звони ты, — сказала я Бенедикту.

— Нет, ты, — ответил он.

Как будто тайно сговорившись, мы оба положили палец на звонок. Вскоре стало слышно, как отпирают дверь, она открылась, и появилась Агнес. Я не видела ее больше пяти месяцев, она показалась мне постаревшей, почти дряхлой. Но при виде Бенедикта ее лицо просияло. В припадке малодушия я немного отступила назад, так что она заметила меня не сразу.

Она остановилась посреди дорожки, ведущей к садовой калитке, связка ключей в ее руке позвякивала. Хотя солнце ее не слепило, она приложила ладонь ко лбу, как будто не веря собственным глазам. Так она и стояла, не двигаясь. Потом рука Агнес, проведя по носу, губам и подбородку, потянулась к карману передника, где и скрылась.

— Привет, Агнес, — сказал Бенедикт. — Очнись, наконец, это же мы, Кристина и я.

Первые часы мы провели, старательно пытаясь наладить взаимоотношения с Агнес. Она показывала нам дом и еще до вольно неухоженный сад. При этом она не обращала на меня никакого внимания, а смотрела только на Бенедикта. По его мимике она пыталась определить, как ему нравятся ее владения.

— Ты здорово все устроила, Агнес, — сказал наконец Бенедикт, — я от тебя этого не ожидал.

Агнес даже не улыбнулась, услышав это, но она распрямилась и стала выглядеть как-то значительнее, ее черты смягчились, приобрели приветливое выражение.

— А вам, — спросила она меня тихо, — вам тоже нравится?

— Очень, — ответила я, — правда, Агнес.

Я не кривила душой. Дом был непритязательным, приветливым и светлым, в нем стоял смолистый запах, как от свежесрубленных деревьев. Немногочисленные предметы обстановки хорошо подходили к низким помещениям. Агнес выбрала для занавесок и покрывал яркие цвета, хорошо сочетавшиеся друг с другом. Окно с цветами произвело сначала впечатление чего-то чужеродного, впрочем, множество цветущих растений оживляли комнату. А кухня у Агнес была такой, какую я всегда хотела иметь. Небольшая, но вместительная, с белой эмалированной газовой плитой, которую можно было топить и углем, с настоящим буфетом: у него деревянные дверцы внизу и стеклянные наверху, через них видны пузатые миски, стеклянные стаканы с ручками и нарядные, вышитые крестом полотенца. Стол со скамейкой углом, пол из чисто обструганных досок. Я села на скамейку, сняла туфли, уперлась локтями в стол и сказала:

— Агнес, пожалуйста, затопи, я хочу услышать, как гудит огонь.

Она вышла и вернулась с корзиной, полной тонкого хвороста, он сразу же разгорелся, стал потрескивать и пощелкивать, лишь когда Агнес положила сверху толстое буковое полено, пламя утихомирилось. Я наслаждалась этим огнем в начале лета, Бенедикт сидел рядом со мной, зевнув, он потянулся и сказал:

— У тебя уютно, Агнес, — и добавил:

— Почти так же, как у Чапеков.

Этого ему говорить не следовало.

Агнес рванула к себе кастрюлю с молоком, которую как раз собиралась поставить на огонь. Молоко брызнуло на уже разогревшуюся плиту, сразу же запахло горелым. Скомканной газетной бумагой Агнес начала вытирать плиту, она не поднимала головы.

— В последнее время у Чапеков было не так уж и уютно, — сказала я. — Бенедикт ушел оттуда.

Агнес подошла, встала у стола.

— Навсегда? — спросила она.

Бенедикт кивнул.

— Теперь ты останешься здесь?

— На какое-то время, — ответил Бенедикт. — Так что из одного деревянного дома я перебрался в другой. Но твой дом лучше, Агнес.

— Я знаю, — сказала Агнес. — Это и твой дом, Бенедикт. Я строила его не только для себя.

Бенедикт не нашелся сразу, что ответить.

— Спасибо, Агнес, — сказал он после минутного молчания. — Я знаю, как ты ко мне относишься. Посмотрим.

Я поняла, что он хочет уклониться от ответа, не связывать себя обещанием. Но в тот момент для Агнес было достаточно вывести Чапеков из игры. Я подумала о Руди, и у меня впервые возникло чувство вины, которое я тут же заглушила. Мой взгляд упал на чемодан, все еще стоявший у входа. Агнес вела себя так, как будто его не существовало.

— Вы сегодня же возвращаетесь домой? — спросила она меня.

— Кристина останется здесь, — объявил Бенедикт.

— Здесь всем не хватит места, — запинаясь, пробормотала Агнес, — может быть, у столяра, где я жила раньше?

— Агнес, у тебя есть комната для меня, моя комната. В ней будет спать и Кристина.

Я всегда считала себя современной, раскрепощенной женщиной, лишенной предрассудков. В тот момент я напрочь забыла об этом, съежившись на скамейке. Для Агнес я все еще была женой Конрада.

Агнес подложила дров, и отсвет огня упал на ее лицо.

— Понимаешь, — сказал Бенедикт, — мы не хотим тебя обманывать.

— Господин доктор, — сказала мне Агнес и отвернулась, чтобы вытереть руки, — упоминал, что вы дружите с Бенедиктом.

Я тут же потребовала, чтобы она рассказала о своей встрече с Конрадом. Что она и сделала. Правда, я была убеждена, что она рассказала не все. Потом Агнес вышла и долго не появлялась. Мы с Бенедиктом сидели за столом, изредка переговариваясь, и ждали. Наконец она появилась, неся еду и вино, сама она ничего не ела и не пила.

В комнате Бенедикта над кроватью висела картина с красавицей, окруженной парящими ангелами, в выстеленной бархатом лодке. Бенедикту картина была хорошо знакома, и все же он не мог не рассмеяться. Я прижала палец к губам.

В последующие дни мы обследовали территорию, примыкающую к дому, совершали маленькие прогулки в деревню. Часто мы сидели в саду и читали. Бенедикт привез в своем полотняном мешке множество книг. Мы не знали, как подступиться к Агнес, почти не разговаривавшей с нами, избегавшей нас. Лишь оставаясь наедине с Бенедиктом, она оживлялась. Ему не удалось скрыть от нее, что он повредил ногу, я не знаю, сказал ли он ей, как это произошло. Как бы то ни было, она не допускала, чтобы я чистила и перевязывала раны. Она сама очень тщательно проделывала это по утрам и вечерам. Я заметила, что ей не хочется, чтобы я присутствовала при перевязках, и вообще я чувствовала, что меня не хотят, а только терпят. Агнес не так представляла себе совместную жизнь с Бенедиктом. Ее привязанность ко мне, раньше так часто проявлявшаяся, сменилась заметной недоброжелательностью. Ночами мы с Бенедиктом тихо лежали в его постели, разговаривали только шепотом, а если осмеливались любить друг друга, то подавляли малейший вскрик нашего счастья.

За садом Агнес, там, где начинались поля, проходила заросшая сорняками канава. Я часто перебиралась через нее, чтобы посмотреть на широкую, засаженную пшеницей и кустиками кукурузы равнину, взгляд свободно скользил по ней, останавливаясь лишь на группах растрепанных деревьев и на спесиво торчавших вверх силосных башнях. На горизонте можно было разглядеть церковь с двумя башнями, посещавшуюся обычно паломниками, а рядом с прямой лентой дороги чернели покоробившиеся от непогоды прошлогодние стога. Куры с соседних участков рылись в канаве в поисках пищи, ненадолго взлетая, когда воздух разрывал пронзительный скрежет шкива из механической мастерской. Но такое происходило нечасто. Я как раз сидела на поросшем травой краю поля, когда появилась Агнес, чтобы выбросить мусор в канаву. Заметив меня, она испугалась и хотела тихонько повернуть назад.

— Агнес, — сказала я, — не уходи, я должна у тебя кое-что спросить.

Агнес крепко сжала ручку своего мусорного ведра, как будто это могло ей помочь.

— Когда-то ты искала меня из-за денег, которые я тебе должна, и Конрад застал тебя врасплох, он ведь сказал тебе не только о том, что я дружу с Бенедиктом. Вы говорили и о другом. Думаю, тебе следовало бы рассказать мне об этом.

Агнес не двигалась. Нас разделяла канава, в нос ударил терпкий запах крапивы и тысячелистника. Куры накинулись на объедки, они дрались за каждый кусок. Я обхватила ноги руками и положила голову на колени.

— Я обманула вас, — внезапно сказала Агнес. — Я знала Клару Вассарей.

Это неожиданное признание удивило, но не ошеломило меня. В тот момент я даже не уловила в ее словах никакой логики.

— Ну и что? — я не могла скрыть изумления. — Какое отношение это имеет к Конраду?

— Господин доктор узнал об этом, — тихо сказала Агнес. — А еще он выяснил, почему умерла Клара Вассарей.

Клара осталась далеко в прошлом. Но сейчас я смотрела в смущенное лицо Агнес, видела страх в ее глазах, вспомнила и о том, как странно она вела себя, когда я расспрашивала ее о Кларе, о Барбаре. И я поняла, что здесь должно скрываться что-то большее, чем эта ложь, в которой она призналась, что-то, о чем не знал даже Бенедикт.

— А смерть Клары, — спросила я, — она как-то связана и с тобой?

— Да, — ответила Агнес, — она связана и со мной.

Вечером того же дня, когда мы молча сидели все вместе, а сумерки превращали цветы на подоконнике в причудливые тени, Агнес рассказала нам историю смерти Клары Вассарей. Нам стало многое известно о жизни Клары, а Бенедикту еще и о его матери, и мы оба узнали о вине Агнес, с грузом которой она жила десятилетиями и о которой теперь наконец говорила с нами.

В своем эгоистичном счастье мы были сосредоточены только на нас двоих, поэтому не сразу осознали силу завершенных судеб, которые, казалось, все еще влияли на нашу собственную жизнь.

Агнес сказала, что очень не хотела, чтобы мы с Бенедиктом познакомились друг с другом. Она боялась, что в один прекрасный день ей неизбежно придется рассказать нам историю своей вины. Тогда не приходилось больше надеяться, что она останется для меня, а главное, для Бенедикта той же самой Агнес, которой была до сих пор. Ну вот этот день и наступил.

— Клара Вассарей умирала три дня, — сказала Агнес, — это было с 29 по 31 августа 1939 года.