Фарфоровое лето

Конраду нужно было поехать в Зальцбург, чтобы навести справки по одному трудному делу. Он собирался пробыть там три дня. Я не была особенно огорчена. После поездки в Венецию отношения у нас были натянутые, хотя мы оба стремились смягчить их. Возможно, короткая разлука будет нам только на пользу.

— У тебя что-нибудь намечено, Кристина? — вежливым тоном спросил Конрад, как будто не зная, что я никогда ничего не намечаю заранее.

— Ну конечно, — ответила я, — не знаю даже, как я со всем управлюсь.

— Тогда я уезжаю со спокойной душой, — констатировал он, — ведь я знаю, что тебе не будет меня недоставать.

Нет, мне не будет его недоставать. Так я считала в первый день, когда поутру отправилась на генеральную репетицию современной пьесы, а после обеда с удовольствием занялась рисованием, которое я забросила в Венеции. Я попытаюсь оживить в памяти тот осенний дождь над лагуной, ту атмосферу поэзии, смешанной с печалью, тот свет, который, нигде не прорываясь явно, все же ощутим везде. Я сознавала, что взялась за почти невозможное, что, в сущности, должна потерпеть поражение. Но мне казалось, что можно выжать из себя удачу. И потому, что мне так казалось, я не порвала рисунок, хотя и сидела над ним потом несчастная и разочарованная, испытывая отвращение к его убогости. А еще я смотрела по телевизору какой-то тупоумный фильм, сидела, мерзла, но не брала пледа. В постели мне не хватало успокаивающей руки Конрада, и я заснула позже, чем обычно.

На второй день я чувствовала себя вялой, мне ничего не хотелось, я долго оставалась в постели и читала. Я созвонилась с одной знакомой, чтобы предпринять что-нибудь вместе, но ей было некогда. В одиннадцать я оделась, пошла на кухню и стала листать поваренную книгу, выбирая рецепт, способный вызвать у меня желание что-нибудь спечь. В конце концов я соблазнилась на мелкое рассыпчатое печенье. Уже вымешивая тесто, не желавшее становиться гладким и отставать от пальцев, я почувствовала, как к горлу подкатывает горячая волна, и мне пришлось сделать глубокий вздох. Наконец мне удалось слепить из теста нечто, похожее на шар. Из этого комка мне предстояло сооружать дурацкие печенья. Внезапно меня охватила дикая ярость. Я схватила этот шар из теста и швырнула его в мусорное ведро. И тут мне сразу стало легче. Чуть погодя я собралась и отправилась в магазин грампластинок, долго сидела там и слушала в наушники Free Jazz, который вообще-то не люблю. Потом купила пластинку и отправилась восвояси. Позвонила матери, ей нечего было сказать мне, позвонила бабушке Элле, та поинтересовалась, чем я занимаюсь, тут уже мне нечего было сказать ей. Позвонила дедушке Юлиусу, он сообщил мне, что болен, простужен, это было заметно по его голосу. Потом я сидела, съежившись, на диванчике в гостиной и думала, что мне все же не хватает Конрада, и как это странно, что у меня нет друзей среди сверстников. Конечно, это было связано с моим браком и с Конрадом; все вдруг показалось мне каким-то бессмысленным, скучным и до отвращения сложным. Многое зависело и от меня, я, правда, все время собиралась что-то предпринять, но ведь в конечном счете так ничего и не предпринимала. Я могла бы пригласить кого-нибудь в отсутствие Конрада. Но кого? Я могла бы пойти к кому-нибудь в гости, но к кому? Я могла бы сама уехать, но куда? Все это было ни к чему. Я не находила себя. Меня не было, и искать себя мне не хотелось.

На третий день я поехала в Шенбрунн. Я давно не была там; стояла холодная, сухая погода. Сначала я пошла в зоологический сад и купила там несколько мешочков с кормом, не подумав о том, что поздней осенью на улице мало животных, в зимние же помещения я не люблю заходить из-за сильного запаха. Я слонялась у почти пустых вольеров с ненужным мешочком в руке. Ограды из серого камня с черными решетками производили унылое впечатление. Увидев проходившего мимо ребенка, я подарила ему корм, он обрадовался и тут же рванулся вперед, таща за собой мать. Я подумала, что тоже хотела бы иметь ребенка и моя жизнь была бы тогда совсем другой, но Конрад с самого начала не хотел детей, он говорил: «Попозже» — и говорит это до сих пор. Иногда мне начинает казаться, он не верит, что я смогу быть хорошей матерью.

Дорожки в парке были покрыты листвой, несмотря на это сквозь подошвы туфель я чувствовала острый гравий. Я быстро шла вдоль аллей, голые ветки подстриженных кустов складывались в лабиринты. Некоторое время я простояла перед бассейном в виде звезды, от которого виден павильон в стиле барокко. Мне нравится наяда в центре бассейна, у нее мускулистое, красиво изогнутое тело с поднятой, согнутой в локте рукой, прикрывающей спокойное лицо. Летом вокруг бассейна стоят апельсиновые деревья в больших деревянных кадках с железными обручами. Однажды Конрад подарил мне маленькое деревце. Я плохо ухаживала за ним, и оно скоро погибло.

Когда я, порядком устав, направлялась по Светлой аллее к выходу, то встретила пожилого господина, напоминавшего мне доктора Вильда. Когда он прошел мимо, я оглянулась ему вслед. У ворот стояли двое парней в кожаных куртках и громко разговаривали. Они ничем не напоминали Бенедикта Лётца и его друга, и все же я не могла не вспомнить о них обоих и о нашей необычной встрече в Венеции. Поблизости находился кинотеатр, мне вдруг захотелось посмотреть американский музыкальный фильм. С шуршащим пакетом картофельных чипсов я сидела, как шестнадцатилетняя девочка, перед экраном, и мои ноги двигались в такт громкой музыке. В конце концов я по-настоящему развеселилась.

Дома меня ждал Конрад, он вернулся раньше срока.

— У меня, наверное, грипп, — заявил он, не скрывая плохого настроения.

— Что я могу для тебя сделать? — спросила я, демонстрируя рвение. Конрад и болезнь — это трудновыносимая комбинация.

Конрад потребовал компрессы, горячий ромашковый чай и лекарство. Компрессы и чай он получил, лекарство я найти не смогла.

— Расскажи мне, что ты делал, — попросила я Конрада.

— Много работал, вот, собственно, и все, — сказал он мрачно, — я рано ложился спать.

— Хорошая была гостиница? — спросила я.

— Понятия не имею, — ответил Конрад, — я видел лишь свой собственный номер, комната как комната.

— Какая погода была в Зальцбурге?

— Кажется, шел дождь, мне пришлось воспользоваться зонтом.

— А как поездка?

— Утомительная и скучная. Как всегда на автобане.

Я сидела на краешке его кровати, он говорил, не отрываясь от бумаг, которые держал в руках. Итак, Конрад снова был дома, мне его недоставало, я должна была радоваться. Но в эти мгновения я уже снова не понимала, почему мне его недоставало.

— Хочешь свежего хлеба? — спросила я. — И сыр тоже свежий.

Конрад отсутствующе кивнул. Я хотела нарезать булку на ломтерезке — Конрад всегда говорил: сначала разрежь батон на части, иначе он выскользнет, — хлеб отскочил в сторону, и нож проехался по моему большому пальцу. Я вскрикнула. Рана сразу же начала сильно кровоточить. Конрад прибежал из спальни, увидел, что произошло, и помчался в ванную, чтобы взять бинт.

— Не шевели рукой, — сказал он, — сейчас все будет в порядке. — Я закрыла глаза и протянула ему палец. Он забинтовал его ловко и умело.

— Боль сейчас утихнет, — сказал Конрад. — Несколько дней тебе не следует мочить руку в воде. У тебя же есть мы с Агнес. Так, а теперь я приготовлю бутерброды с сыром, мы выпьем по бокалу красного вина, и ты забудешь о том, что порезалась.

Мне понравилась моя красиво перевязанная рука. Я встала перед зеркалом, оттопырила толстый белый палец и решила, что выгляжу весьма интересной.

— Кристина, — спросил Конрад с постели, — я давно хотел спросить тебя. Ты не хочешь учиться? С тех пор, как ты сдала экзамены на аттестат зрелости и не захотела учиться дальше, прошло все-таки уже несколько лет. Почему бы тебе не записаться на факультет истории или искусствоведения или на какие-нибудь другие лекции, которые тебя интересуют? Больших усилий от тебя не потребуется, ты просто будешь посещать то, что доставит тебе удовольствие.

— Да, я тоже подумывала об этом, но… — уклончиво ответила я.

— Хотя бы попытайся, — сказал Конрад.

Некоторое время предложение Конрада занимало меня. Я могла бы начать учиться уже в зимнем семестре. Но сильного желания тут же приступить к учебе не испытывала. Я в общем-то знала понаслышке о порядках в университете с его переполненными, обшарпанными аудиториями, безликими институтами, ожиданием в библиотеках, вечной суматохой вокруг политики, новыми сложными правилами обучения. Мне пришлось бы отказаться от многих удобств, чтобы стать студенткой-переростком. Это следовало обдумать.

Целую неделю Конрад лежал дома больной, и выносить его было довольно трудно. Он рассуждал о необычайных тяготах свободной профессии, постоянно требующей полной отдачи сил. Стоит только оказаться не в состоянии делать это, как многое тут же идет вкривь и вкось, и потом уже невозможно что-то исправить. Часами он звонил по телефону в свою контору, и если бы врач строго-настрого не запретил ему вставать, то он отправился бы туда, несмотря на плохое самочувствие. К тому же врач порекомендовал ему больше заниматься спортом. Физическая форма Конрада, считал врач, оставляет желать лучшего, сидячий образ жизни сказался на позвоночнике, давление тоже не в порядке.

— Вам нужно бегать трусцой, господин доктор, — сказал врач. — Сколько вам лет? Тридцать пять? Еще не поздно начать. Вы катаетесь на лыжах? Нет? Попробуйте беговые лыжи, это полезно для здоровья; может быть, ваша жена тоже будет кататься с вами. Катание на лыжах кажется вам скучным? Тогда, по крайней мере, возьмите отпуск зимой и совершайте длительные прогулки пешком.

Врач не понял, почему Конрад так неприязненно относится к спорту, а Конрад не понял врача.

— Он, видимо, полагает, что мне больше нечего делать, — проворчал Конрад раздраженно.

В ранней юности я, хотя и недолго, занималась несколькими видами спорта. Выйдя замуж за Конрада, все забросила. Очень жаль. Потому что двигалась я легко и с удовольствием.

У Агнес нет телефона, поэтому я срочно известила ее открыткой о болезни Конрада и предложила не приходить к нам, если она боится заразиться. И все же она пришла. Ей еще никогда не случалось бросать работу из страха перед болезнью, заявила она.

В тот день Агнес вела себя как-то странно. Все время заводила разговор о Венеции, спрашивала, где я была, что видела. У меня не было большого желания вспоминать об этой поездке.

— Как всегда осмотрела массу достопримечательностей, — ответила я неопределенно, а когда она снова завела разговор о том же, спросила: — Что ты хочешь услышать от меня Агнес, ты хорошо знаешь Венецию?

Она молча покачала головой. В ней проглядывала какая-то непонятная строптивость.

Иногда, когда Агнес бывает у меня, ей звонят. Это всегда одна и та же дальняя родственница. Агнес как-то посетовала, что напрасно дала ей номер моего телефона. Родственницу интересуют лишь деньги Агнес, которые та пока в состоянии заработать. «В один прекрасный день, — сказала Агнес, — ее ожидает неожиданное известие». Я заметила тогда: «Ты права, Агнес, трать деньги, которые ты зарабатываешь тяжким трудом, на себя одну».

На этот раз Агнес спросил мужской голос. Я крикнула: «Агнес, телефон». Она вздрогнула так, как будто кто-то напал на нее из-за угла. Услышав голос на другом конце провода, она стала говорить шепотом. Я вышла из комнаты. Казалось, волнение Агнес усиливалось, ее голос зазвучал громче, я услышала, как она сказала:

— Нет, нет, я не хочу, я с удовольствием сделала это и довольно! Нет, пожалуйста, ни в коем случае. — Потом она повесила трубку. Проскочила мимо меня, как будто что-то натворила.

Я пошла к Конраду и сообщила о звонке и о поведении Агнес.

— У нее тоже есть частная жизнь, — сказал он. — Она рассказывала тебе когда-нибудь о своей судьбе?

— Очень мало, — ответила я.

— Вот видишь. Может быть, за этим кроется больше, чем ты думаешь.

Агнес всегда знает, что нужно делать. Это приятно и удобно для меня. Наблюдая за ней в тот раз, я заметила, что она работает, думая о чем-то постороннем. Начиная какое-нибудь дело, она тут же оставляла его и принималась за другое. После обеда она внезапно объявила, что сегодня ей нужно остаться подольше, потому что еще очень многое нужно сделать. Я не согласилась, сославшись на больного Конрада, которому нужен покой.

— Иди домой, — сказала я, обняв ее за плечи, — ты мне сегодня не нравишься. Тебя раздосадовал телефонный звонок? Если я могу тебе помочь, скажи.

Она стала уверять меня, что это был ничего не значащий звонок. Собираясь уходить, она несколько раз выглянула на улицу.

Пока она одевалась в прихожей и рылась в своей сумке, я, движимая любопытством, подошла к окну. Единственное, что бросилось мне в глаза, был молодой человек в джинсах и куртке, стоявший ко мне спиной и рассматривавший витрину магазина на противоположной стороне улицы. Он держал в руке что-то, завернутое в белую бумагу, вероятно, букет цветов. Казалось, он кого-то ждал. Я подумала, может быть, это тот, кто звонил; может, у Агнес день рождения. К моему любопытству примешивалось странное беспокойство, причины которого я не могла себе объяснить. Наконец Агнес вышла из палисадника на улицу. Она заметила молодого человека и кинулась назад, в дом. Через несколько минут она появилась снова, помедлила, потом, втянув голову в плечи, как будто она хотела быстро и незаметно прошмыгнуть мимо ожидавшего молодого человека, заспешила прочь. Ей не повезло. Как раз тогда, когда она добралась до угла, человек обернулся. Он увидел Агнес и быстро пошел к ней, размахивая букетом. Я сразу же узнала его. Ошибка исключалась. То был спутник Бенедикта Лётца.

Я не знаю, что заставило меня перед сном подойти к кровати Конрада и сказать:

— Конрад, мы должны как-то изменить нашу жизнь, мы должны ее изменить, обязательно.

Он взглянул на меня удивленно, но не обескураженно и спокойно ответил:

— Ты должна ее изменить. Я давно знаю это, Кристина.

— Нет, — возразила я решительно, — не я одна. Изменить нужно нашу совместную жизнь, то, что касается нас обоих. Я не знаю как. Я сейчас не могу тебе этого объяснить, но менять что-то нужно, нужно, я больше так не могу.

— Успокойся, — сказал Конрад, — мы поговорим об этом.

— Давай поговорим об этом сейчас, Конрад. Пожалуйста. Прямо сейчас.

— Послушай, я еще не совсем в норме. Тем не менее завтра мне обязательно следует пойти в контору. Я не могу и не хочу в данный момент обсуждать с тобой эту проблему. Прошу тебя поразмыслить над ней — ведь она касается тебя больше, чем меня, — обдумать ее так, чтобы уметь четко сформулировать свои мысли. Когда ты сделаешь это, скажи мне. А сейчас, пожалуйста, Кристина, позволь мне немного отдохнуть.

Я пошла в ванную. Сняла повязку со своего большого пальца. Несколько ниточек приклеились к бледно-розовому зарастающему шраму. Я оторвала их. Две капельки крови, одна за другой упали на зеленую фаянсовую раковину, медленно покатились по сливу. Я открыла воду, капли крови побледнели, исчезли. Я наклеила на палец кусок лейкопластыря и пошла спать.

Старый черно-белый телевизор стоял в углу веранды, прямо возле швейной машинки матери Руди, которой никто не пользовался.

Отношение Венцеля Чапека к телевизору было своеобразным.

Он купил его еще при жизни своей жены после многодневных размышлений. Покупка далась ему нелегко. Ведь она противоречила его принципам: не связываться с приобретением в кредит. Его жена уже не выходила из дома. Она и раньше редко бывала на людях. Иногда Венцель брал ее с собой на заседания сберегательного общества в маленький, прокуренный трактир поселка, время от времени она навещала соседей. Однако с тех пор как мать Руди начала прихварывать, посещения трактира прекратились, шницели стали для нее слишком тяжелой пищей. Теперь она почти не выходила из дома, потому что постоянно чувствовала себя разбитой. Хотя она утверждала, что у нее ничего не болит, но ее внешний вид и, особенно, ее характер так изменились, что ясно было — она говорит неправду. Еще до того как Венцель окончательно убедился в том, что она больна, он почувствовал: ему суждено потерять жену. Тогда ему и пришла в голову мысль порадовать ее, купив телевизор.

Когда должны были доставить телевизор, Венцель отпросился на вторую половину дня; жена растерялась, когда он появился дома, ведь он должен быть на работе, это развеселило его. Потом привезли телевизор, и он попросил ее посидеть пока на кухне. Когда телевизор установили и он заработал, Венцель громко крикнул, чтобы она шла на веранду, но все получилось иначе, чем он ожидал. Она пришла, была удивлена и обрадована, но по тому, как она радовалась, ясно было: она уже знает, что дела ее плохи. За доли секунды они оба поняли, что нет смысла притворяться. Потом они сидели рядом на скамейке — давно уже они не были так близки друг другу — и смотрели детскую программу, начавшуюся в пять часов. Венцель запомнил в мельчайших подробностях кошку и мышку, бешеные погони, разбитую посуду, горящую мебель и взрывы, оказывавшиеся всякий раз относительно безобидными. В конце концов победила маленькая мышка, доказав свое превосходство над бестолковым котом. Венцель немного посмеялся ради жены, она посмеялась вместе с ним и выставила в тот вечер на стол лишнюю бутылку пива. Покупка оказалась удачной. Пока жена Венцеля не слегла, она каждый вечер сидела перед телевизором. Руди тоже был в восторге, он вместе с отцом смотрел спортивные передачи и не пропускал ни одного вестерна.

Каждый вечер, прежде чем отправиться спать, жена Венцеля накрывала телевизор старой скатертью. Венцель перенял ее привычку, и это бессмысленное действие веселило его сына Руди, а позже и Бенедикта. Но они ничего не говорили.

Когда Бенедикт начал работать в библиотеке, внося свой вклад в улучшение домашнего бюджета, Руди пришла в голову злополучная мысль заказать новый цветной телевизор, ни слова не говоря об этом Венцелю. Этот старомодный ящик просто невыносим, заявил Руди Бенедикту.

К поселку, расположенному на пологом холме, вела кроме улицы не слишком крутая пешеходная дорожка. Проведя в очередной раз полдня над карточками картотеки и возвращаясь наконец домой, Бенедикт пытался доказать себе, что работа доставляет ему удовольствие. Его до сих пор удивляло разнообразие тем, по которым нужно было подбирать литературу, новых для него тем, которыми он с удовольствием занялся бы. Люди в библиотеке относились к нему приветливо, но и здесь он убедился, что из-за физического дефекта его несколько сторонятся. Он думал о том, как мало нашлось людей, которым удалось сблизиться с ним, каждый раз это было нелегким делом. Он вспомнил об Агнес, которой еще должен был деньги, которую после своего возвращения из Венеции не успел поблагодарить за помощь. Правда, совершенно неожиданно Руди решил отправиться к ней с цветами. Руди не так уж часто принимал спонтанные решения, но если уж такое случалось, уговорить его отказаться от своего намерения было невозможно.

— Вряд ли Агнес понравится, если ты будешь ждать ее возле дома, где она работает, — сказал Бенедикт, — я выведал этот адрес тайком, она никогда бы не дала его мне.

Руди, в восторге от своей идеи, одним движением руки отмел все сомнения Бенедикта и объявил: «Она обрадуется. Жутко обрадуется, уж можешь мне поверить».

Судя по всему, она не обрадовалась. Позже Бенедикт узнал от Руди, что старая чудаковатая Агнес позволила ему пройти с ней рядом лишь пару шагов, совсем не обратила внимания на дорогие цветы и не оценила по достоинству его блестящей идеи.

— В общем, она по-прежнему меня презирает, — заключил Руди. — Но я не собираюсь расстраиваться по этому поводу.

У Бенедикта было мрачное предчувствие, что очередное спонтанное решение Руди, тайная покупка цветного телевизора, не вызовет восторга у его отца. С предложением Бенедикта сначала обсудить это дело с Венцелем Руди не согласился.

— А если он упрется? Тогда мы еще неизвестно сколько времени будем пялиться на черно-белый экран, воображая себе цвета. Нужно поставить его перед свершившимся фактом.

Когда Бенедикт появился на веранде, ему сразу же бросился в глаза телевизор, чужеродное тело в коричневом пластмассовом корпусе, с серебристо-серым экраном. Он занял целый угол, широко раскинувшись в обе стороны, неустойчиво балансируя на белой ножке, кажущейся слишком тонкой. Швейная машинка исчезла.

— Потрясающе, правда? — сказал Руди. Он сидел на полу, скрестив ноги по-турецки и вперившись глазами в телевизор. — Обрати внимание на изображение. Автоматическая регулировка контраста. Дистанционное управление на инфракрасных лучах. Предусмотрено подключение внешних приборов. Стопроцентное качество модуляции.

Быстро сменяя друг друга, появлялись и исчезали картинки, слышались обрывки слов. Пальцы Руди скользили по кнопкам дистанционного управления, как руки сумасшедшего пианиста по клавишам рояля.

— Бенедикт, ты слышал, что я сказал? Предусмотрено подключение внешних приборов. Обрати внимание, что я сейчас подсоединю.

Бенедикт уселся на деревянную скамейку. Он сопротивлялся чарам, не хотел, чтобы его тоже захватило воодушевление друга. Руди вышел и вернулся с большим полиэтиленовым мешком.

— Пропадать, так с музыкой, — сказал он и начал распаковывать мешок. — Я взял еще и приставку. Видеоигра с кассетами. Чтобы в этой хибаре повеяло духом перемен.

Теперь и Бенедикт уселся рядом с Руди на пол.

Они быстро освоили правила игры. Расстреливали крылатые ракеты и топили атомные подводные лодки, подбивали танки и посылали космические корабли против астероидов, взрывали НЛО и спутники. Маленькое помещение наполнилось их смехом, вскриками, их возбужденными голосами, непривычным гулом и пощелкиванием джойстика.

Они не заметили, как вошел Венцель Чапек. Лишь включенный верхний свет вернул их к действительности. Венцель застыл, как изваяние. Не произнося ни слова, он уставился на экран, где как раз в это время мерцали в невольном бездействии две сигнальные ракеты. Его сын Руди ринулся в бой, как бросаются в ледяную воду. Он повернулся к отцу.

— Так я и думал, — сказал он тоном, в котором смешивались триумф и неуверенность. — Теперь тебе нечего сказать.

Однако Венцель быстро обрел дар речи.

— Где швейная машина? — спросил он.

— В сарае, — пролепетал Руди.

— Сию же минуту принеси ее назад.

— Но это невозможно, — продолжал лепетать Руди, — тогда не будет места для телевизора.

— Для старого телевизора место найдется. Принеси швейную машину.

— Что за чушь, — сорвался на крик Руди, — у нас же теперь есть новый.

— У меня нет нового, — ответил Венцель со зловещим спокойствием. — У меня есть только старый и рядом с ним швейная машина. Ты сейчас же поставишь ее туда, где она стояла.

В бессильной ярости Руди попытался снова громко возразить отцу. Бенедикт, хорошо знавший, как отреагирует на это Венцель, быстро сказал:

— Пошли, я помогу тебе, через минуту все будет в порядке.

Он вытолкал упиравшегося Руди за дверь.

— Старый идиот, — ругался Руди, очутившись на улице, — это же слабоумие, какому дураку нужна эта швейная машина?

— Куда ты дел телевизор?

— Я его унес, — сказал Руди осипшим голосом, — и поменял.

— Дружище, — воскликнул Бенедикт испуганно, — как ты втолкуешь ему это?

— Не знаю, — ответил Руди. — Не имею ни малейшего понятия.

Он побледнел. По мере приближения к сараю он шел все медленнее. Бенедикт лихорадочно раздумывал, как помочь другу. Он видел только один выход.

— Послушай. Сначала мы перетащим машину на веранду. Потом ты улизнешь. А я сообщу ему, что телевизора нет.

Руди согласился.

— Вот только куда я пойду? — спросил он. — Я же не могу ночевать в парке.

— Я тоже не знаю куда, — ответил Бенедикт. — Впрочем, нет, знаю. Ты мог бы пойти к Агнес.

— Нет уж, спасибо, одного свидания с ней мне было достаточно. Лучше я проведу ночь на свежем воздухе.

— Не глупи. До сих пор Агнес приходила на помощь всегда, когда это было нужно. До завтра твой отец успокоится. А ты завтра снова появишься здесь после работы. Тише воды, ниже травы.

— Я этого больше не вынесу, — пробормотал Руди, — я вообще перееду куда-нибудь.

— Не делай этого, — возразил Бенедикт. — Это же твой дом. Поверь мне, этого не нужно делать.

Они потащили швейную машину на веранду. Венцель сидел за столом и читал газету. Новый телевизор стоял теперь посредине комнаты. Они поняли, что его следует убрать.

— Куда? — спросил Бенедикт.

В мансарду, другого выхода не было. Теперь телевизор стоял там и тоже посредине. Постепенно Бенедикт начинал испытывать по отношению к Руди те же чувства, что и его отец. Прихватив пару бутербродов и деньги, Руди исчез через кухонную дверь.

Бенедикт устроился на веранде напротив Венцеля. Он ждал. Ему всегда нравилось находиться с Венцелем наедине, молча сидеть рядом с ним. Но в этот раз чувство неловкости между ними не проходило.

— Старого телевизора уже нет, не так ли? — сказал наконец Венцель из-за своей газеты.

— Да, — ответил Бенедикт, — просто подвернулся случай сделать удачную покупку. Новый телевизор стоил из-за этого дешевле. Руди хотел сделать вам сюрприз. Он действительно хотел доставить вам радость.

— Ты знал обо всем этом? — спросил Венцель. — Я имею в виду историю со старым телевизором?

— Да, — ответил Бенедикт, и к горлу у него подступил комок.

«Теперь должна наступить разрядка, — подумал он, — сейчас старик завопит, как всегда, когда ему что-то не по нутру, а сегодняшняя история ему сильно не по нутру. Пусть разряжается, это же не мой отец, меня это не очень трогает».

Бенедикт ошибался. Венцель Чапек спокойно отложил газету и посмотрел на Бенедикта.

— Живем вот так вместе день за днем и не знаем друг друга.

Он встал и вышел. Немного погодя он вернулся со старой скатертью, которая лежала обычно на черно-белом телевизоре, и накинул ее на швейную машину.

День был пасмурным, небо заволокло тучами. Время от времени сильные струи дождя барабанили по черным булыжникам мостовой, оставляя на оконных стеклах узкие, светлые дорожки, которые вскоре исчезали. Юлиус Лётц смотрел вниз, на улицу. В это утро он, против своего обыкновения, был еще не одет, хотя время приближалось к одиннадцати. Уже давно он чувствовал себя нехорошо. Правда, кроме непроходящей хрипоты, он не мог обнаружить никаких других симптомов болезни, температура была нормальной, насморк быстро прошел. Однако днем он бывал более вялым, разбитым, чем всегда, у него пропал аппетит. Ему приходилось заставлять себя вставать; то, что вызывало у него раньше прилив энергии и интереса, не доставляло ему теперь удовольствия.

Он сел в свое кресло и попытался почитать историческое сочинение о Лоренцо Медичи, ценный автограф которого он приобрел совсем недавно, но не мог сосредоточиться. Прочитав несколько страниц, он отложил книгу и подумал, что, как уже не раз бывало, проявил легкомыслие, купив на аукционе такой дорогой документ. Страсть к собирательству снова заставила его потратить часть сбережений.

«Ну что ж, если я действительно болен, — думал Юлиус Лётц, — если я вдруг проболею долго и из-за болезни у меня возникнут больше траты, то было бы лучше, если бы я не покупал автограф Лоренцо. Но за мою уже довольно долгую жизнь я почти не болел. Почему же я должен заболеть сейчас?»

Юлиус встал и подошел к большому зеркалу в широкой резной раме, занимавшему почти всю стену. Он увидел свое бледное узкое лицо и поискал глазами складочки возле рта, образовавшиеся от постоянной улыбки и придававшие его лицу неподобающее выражение молодости. Они изменили свое направление и тянулись теперь сверху вниз. Он увидел сетчатую паутинку возле глаз и на висках, заострившийся нос, набрякшие веки. Зеркало отразило костлявую стариковскую грудь, белеющую под распахнутым халатом, тонкую шею, руку с набухшими голубыми жилами, беспокойно поглаживающую лысую голову. «Ну что ж, — подумал Юлиус Лётц, которому всегда удавалось себя утешить, — все бы ничего, только вот женщины, для них я не представляю теперь никакого интереса». Он попытался вложить во взгляд былую неотразимость, но то водянисто-голубое, что подмигивало ему из зеркала, не могло вызвать у него даже усмешки.

Он отвернулся и пошел к письменному столу, чувствуя легкое головокружение. Подвигал головой, чтобы избавиться от него; стараясь не замечать ледяного холода, сковавшего кончики пальцев, сделал несколько быстрых шагов. «Стихи о любви, — подумал он, — как прекрасны стихи о любви Лоренцо, я хочу прочесть их сейчас в утешение, ведь всегда существует переход от красоты, от ушедшего к безвозвратному, до него я и добрался сейчас, остаются стихи…»

Юлиус Лётц не успел додумать до конца эти такие важные для него мысли. Головокружение и ледяной холод уже невозможно было не замечать, они просто-напросто влекли к полу, медленно и, к счастью, не причиняя боли. Когда появилась приходящая прислуга, он лежал на ковре и слабо дышал.

Служанка тут же позвонила врачу и сестре больного, Элле Хейниш.

Бабушка сообщила мне по телефону о состоянии дедушки Юлиуса. Я заявила, что непременно пойду к нему вместе с ней.

Врач определил нарушение кровообращения и сильную слабость, он считал, что самым разумным будет положить пациента в больницу. Дедушка Юлиус, уже снова пришедший в себя, вяло жестикулируя, возражал ему. Я считала, что дедушка Юлиус дома выздоровеет быстрее, но, по мнению бабушки, это зависело от того, найдем ли мы сиделку, которой можно доверять.

— Я бы с удовольствием ухаживала за дедушкой Юлиусом, — сказала я, — но боюсь сделать что-нибудь не так, как надо.

Я сидела у дедушкиной кровати и держала его за руку. Он подмигнул мне и сказал с некоторым усилием: — Жаль, нам было бы весело вместе.

Потом он снова глубоко зарылся в подушки. Чувствуя, что мое присутствие держит его в напряжении, я встала и вышла из комнаты. В гостиной под стулом лежал его халат, брошенный в спешке, когда его раздевали и переносили в постель. Одержимая редко посещающим меня приступом любви к порядку, я подняла халат, при этом из кармана вывалился ключ. Я покрутила его между пальцами и посмотрела на ящик письменного стола. Там не было видно ключа, вероятно, это был тот самый. Когда я была здесь в последний раз, то не отказалась бы от возможности порыться в папках дедушки Юлиуса, тех папках с семейными документами, которые он прятал от меня; теперь мне этого уже не хотелось. Я снова пошла в спальню и положила ключ на ночной столик.

— Сопротивляться бессмысленно, — говорила как раз в это время моя бабушка, — нужно воспринимать реальность такой, какая она есть. Что значит ты не можешь оставить свое собрание автографов? Твои доводы подтверждают, что ты нездоров. Подождем. Я должна полностью полагаться на особу, которая будет за тобой ухаживать.

Дедушка Юлиус потянулся за стаканом с водой, но не достал его. Когда же моя бабушка попыталась взять стакан, он опередил ее: с большим трудом оторвавшись от подушек, он торопливо схватил его и вдруг уронил, вода пролилась на ковер. Бабушка встала, чтобы принести тряпку.

— Он был совсем полный, — тихо сказал мне дедушка Юлиус и удовлетворенно откинулся назад. Когда бабушка вернулась, он закрыл глаза.

— Агнес, — вдруг вырвалось у меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросила бабушка.

— Его сиделкой будет Агнес. Она сумеет.

— Я не знаю твою Агнес, — ответила бабушка. — Наводить порядок в твоем доме и ухаживать за больным — это разные вещи. Хотя думаю, работать у тебя нелегко.

Я не собиралась выслушивать никаких возражений. Объявила, что сегодня же пойду к Агнес, чтобы выяснить, захочет ли она взять на себя уход за дедушкой Юлиусом. Агнес живет одна, может быть, она сразу же придет сюда вместе со мной.

— Да, пусть придет, — сказал дедушка Юлиус тихо, — ты слышишь, Кристина, сразу же.

Потом он заснул. Мы сидели, не двигаясь, стараясь даже дышать потише. Слышно было лишь дыхание больного, равномерное, порой прерываемое хриплым вздохом. Бабушку тоже стало клонить в сон. Время от времени глаза у нее смыкались, но она тут же испуганно вскидывалась. Мне кажется, она не боялась за своего брата. Она была убеждена, что с ним ничего не может произойти, пока она рядом. И я отправилась к Агнес.

Я не помнила адреса Агнес. Знала только название переулка. А вот номер дома забыла. Так как я не собиралась обходить все доходные дома и все однокомнатные квартиры, следовало еще забежать домой, чтобы посмотреть адрес. Было семь часов вечера, Конрад, как ни странно, уже вернулся с работы. Я все ему рассказала, он одобрил мою идею нанять Агнес сиделкой к дедушке Юлиусу и вызвался отвезти меня к ней на машине.

— Оставайся дома, — сказала я почти враждебно, — я поеду на такси.

Конрад удивленно посмотрел на меня, но не стал возражать.

Сама не знаю почему, я буквально тащилась наверх, на третий этаж, держась за захватанные до черноты лестничные перила. Мой энтузиазм бесследно исчез, радость от того, что мне пришла в голову здравая идея, прошла. Только что болел Конрад, он выздоровел, и все же, непонятно почему, я страдала от этого. Теперь вот эта неожиданная, гораздо более опасная история с дедушкой Юлиусом; мысль о том, что она может плохо кончиться, не покидала меня. Сама я тоже была не в лучшей форме, нагрузка на нервы оказалась слишком большой. Стены на лестнице пахли известкой, я подумала, что не смогла бы жить здесь. У Агнес, к счастью, имелась табличка с именем, на которой было написано «А. Амон». Однажды Агнес рассказала мне, что имя сокращено намеренно, чтобы не догадывались, что здесь живет одинокая женщина. Итак, я нажала на кнопку звонка возле таблички и стала ждать. Мне было ясно, что Агнес удивится, обнаружив меня за дверью, но когда она наконец открыла, то посмотрела на меня так, как будто я была привидением. Это выглядело странно, еще более странными были ее слова. Она сказала, нет, скорее, смущенно пролепетала: «У меня нет времени». Потом нажала ручку двери вниз и попыталась закрыть дверь. Я выставила локоть, не давая двери захлопнуться, я просто взбесилась от злости.

— Что все это значит, — крикнула я, — это же я, Кристина, впусти меня!

Я проскочила мимо нее, быстро пересекла маленькую кухню и вошла в комнату. За столом, на котором стояла тарелка с колбасой и сыром, сидел недавно поджидавший Агнес молодой человек, на этот раз я могла хорошо рассмотреть лицо.

Такого я никак не ожидала. Чаще всего в подобных ситуациях действуют, не раздумывая.

— Добрый вечер, — сказала я. — Мы уже встречались.

В тот же вечер Элла Хейниш узнала от своей внучки Кристины, что Агнес не сможет ухаживать за Юлиусом Лётцем. Приведенные Кристиной причины выглядели странными и непонятными, но важен был лишь сам факт, он означал, что проблему нужно решать как-то иначе. Элла смотрела на своего беспокойно спящего брата. Представив себе, что после его пробуждения ей придется не только сообщить ему об отказе Агнес, но и снова завести разговор об отправке в больницу, она решила, что будет сама ухаживать за ним. Элла позвонила сыну и попросила его принести ей завтра вещи, необходимые, чтобы пожить у Юлиуса. Потом она потребовала к телефону невестку и дала точные указания, как той следует заботиться о собственном муже. Временно Элла Хейниш устроилась в гостиной, спать она улеглась совершенно обессиленная, но довольная. Она была убеждена, что нашла задачу, ради которой стоит потрудиться, и намеревалась посвятить себя ей со всеми вытекающими отсюда последствиями.

На следующий день стояла ясная погода, комната больного была вся освещена солнцем, и казалось, что пациент смирился с присутствием сестры, во власти которой он очутился. Он потребовал завтрак и что-нибудь почитать. Когда пришел врач, он снова был в хорошем настроении и полон оптимизма. Его сестра получила точные рекомендации по уходу. Когда она ненадолго вышла из комнаты, Юлиус Лётц спросил, нельзя ли ему выпивать по рюмочке коньяку хотя бы один раз… Но врач не разрешил. Когда он уходил, Юлиус скорчил гримасу за его спиной.

— Послушай, — заявил он спустя некоторое время сестре, — мне не нужна диета, и вообще, мне можно все. Через несколько дней я, наверное, уже смогу вставать. Рад, что не доставлю тебе много хлопот. А теперь я бы выпил грамм сто вина с содовой.

Элла Хейниш посмотрела на него и покачала головой, решив, что не стоит сердиться.

— Иногда я просто не знаю, что мне с тобой делать, — сказала она. — Мне кажется, прожив жизнь, ты не стал умнее, не повзрослел. Порою ты напоминаешь мне двадцатипятилетнюю Кристину, такой же своенравный и эгоистичный, не желающий учиться у других и приспосабливаться к необходимости. Она похожа скорее на тебя, чем на Клару.

— Да, да, — ответил Юлиус и умиротворенно откинулся на подушку, — ты совершенно права, нас кое-что объединяет, то, чего вам, другим, не понять. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что она внезапно начала интересоваться кузиной Кларой.

— Мне тоже так показалось, — сказала Элла, — может быть, Конрад все же сообщил ей о том деле, которое случайно попало в его руки.

— Он же сам настаивал, чтобы мы ничего ей не говорили. Я, правда, плохо знаю доктора Гойценбаха, но убежден, что он не меняет своих решений. Даже тогда, когда это может ему повредить. Странный человек.

— Юлиус, Конрад — муж моей внучки, член нашей семьи, и я не хочу, чтобы ты говорил о нем без должного уважения. Может, он и не слишком к нам расположен, но он не странный, а порядочный человек.

— Этого достаточно для тебя, но не для меня, — закричал Юлиус и сдернул с себя одеяло, готовый вскочить с постели, чтобы убедить сестру в том, что он прав. — Я знавал порядочных людей, и мне все время представлялось, что в необычных ситуациях эта порядочность заставит их поступать неординарно. Но такого никогда не происходило. Никогда, слышишь. Я мог бы привести тебе не один пример.

Ему удалось приподняться и сесть на край кровати. Его тощие ноги болтались у самого пола, ночная рубашка задралась наверх, едва прикрывая бедра. Элла попыталась, не обращая внимания на эту непривычную, смущавшую ее наготу брата, уложить его обратно в постель. Несколько секунд он сопротивлялся, потом его опять одолела слабость, парализуя волю, лишая сил. В эти мгновения он ненавидел сестру, потому что она была сильнее, потому что она видела его слабость и желала этой слабости. Он лежал, скорчившись и повернувшись к ней спиной, его рука судорожно сжимала одеяло. Испарина, выступившая на теле, казалась ему очищением, он не думал о том, что теряет при этом остатки сил.

— Твой муж, — сказал Юлиус Лётц, не поворачиваясь к сестре, — тоже был порядочным человеком.

Элла молчала. Она изучала инструкцию, прилагавшуюся к лекарству, отмечая для себя, что болеть становится все сложнее; при чтении такой инструкции невозможно было избавиться от подозрения, что лекарство не облегчит состояние больного, а усугубит его или вызовет другие опасные заболевания. Она выяснила, что существуют противопоказания, побочные действия, меры предосторожности, рекомендации по приему, ограничения в применении; пробежала глазами сведения о превентивной терапии и терапии при обострениях, уже не понимая толком, что читает; наконец ровным, уверенным тоном она заметила:

— Я убеждена, что мой муж никогда меня не обманывал.

— Да, — ответил Юлиус Лётц, по-прежнему отвернувшись к стене. — Может быть, ты и права. Но неужели ты полагаешь, что он делал это ради тебя?

— Мы оба воспринимали наш брак как обязанность. Этого ты, при твоем образе жизни, понять не можешь. Вступать в связи, рвать связи, когда вздумается, при случае иметь несколько связей одновременно — это просто, для этого не требуется никаких усилий.

— Я не стану долго и нудно спорить с тобой. Хочу только заметить: во всех этих связях, как ты их называешь, я что-то и давал. И не всегда бывал победителем. У меня случались и поражения, и меня бросали, часто недостаточно ценили. Такие вещи неизбежны, и я принимал их как должное. Любовался прекрасным и забывал о плохом. За то, что я в конечном счете всегда выбирал свободу, я заплатил.

— Клара тоже заплатила за свою свободу. Наверное, было бы лучше, если бы Кристина ничего об этом не узнала.

Юлиус Лётц закрыл глаза. Он бы с удовольствием поспорил с сестрой. Но на него вдруг нашла непривычная для него сонливость. Он ответил коротко:

— Она все равно пойдет своим путем, удержать ее от этого вам не удастся.

Элла Хейниш взялась за свое вязание. Шерсть была разноцветной. Нить ярких, почти кричащих тонов с грубыми узлами скользила между пальцами. Давно уже она ничего не вязала для внучки, это будет кофта, модная, широкая, эту кофту Кристине придется носить, у нее не будет повода от нее отказаться. Элла Хейниш набирала петли, тихо считая их; она никогда не обсчитывалась; когда она заканчивала набирать, все всегда сходилось. Шум машин с улицы слышался теперь сильнее. Элла размышляла, не задернуть ли ей шторы, чтобы звуки не мешали Юлиусу, который снова задремал. Тогда ей пришлось бы перестать вязать. Некоторое время она медлила, потом встала и задернула портьеры. Приходя к выводу, что в комнате пахнет пылью, она решила вечером хорошенько проветрить ее. Юлиус откинул одеяло, она снова увидела его белые ноги и, подойдя к кровати, укрыла его. Он спал беспокойно, его руки вздрагивали во сне. Потом он пробормотал что-то, она не поняла, что именно.

Он видит сон — поняла она с удивлением, — он должно быть что-то переживает во сне, и это его волнует. Странно, такой пожилой человек, а все еще видит сны.

Элла пошла на кухню, чтобы приготовить еду. «Морковь, — размышляла она, — полезна, картофельное пюре полезно, мясо вредно для здоровья, я дам ему морковь и пюре».

Она порадовалась разумности своего решения.